Текст книги "Королевы бандитов"

Автор книги: Парини Шрофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Гите, встретившей родственную душу, захотелось дать ей понять, что она тоже самостоятельно себя обеспечивает.

– Работаю, да. У меня свой небольшой бизнес, занимаюсь украшениями, делаю мангалсутры. Так что когда будете устраивать свадьбы сыновьям, вспомните обо мне.

Это была шутка, но Кхуши кивнула с серьезным видом и посмотрела на своих мальчишек – те уже закончили играть с Бандитом и теперь держали дохлую собаку, один за передние лапы, другой за задние, терпеливо ожидая дальнейших указаний от матери. Гита обратила внимание, что сандалии у обоих засунуты за пояс шортов. Когда они покинут эту часть деревни и вернутся к себе на южную окраину, где нет представителей высших каст, смогут снова обуться.

– Нам пора, – сказала Кхуши.

Гите почему-то не давала покоя мысль о том, что она каким-то образом обидела эту женщину. Может, тем, что невольно подчеркнула разницу в их социальном положении?

– О, да, конечно. Приятно было познакомиться. Еще встретимся?

– Надеюсь, нет, – снова усмехнулась Кхуши и указала подбородком на резвящегося Бандита. – Не хотелось бы приходить за ним.

– И то правда. – Гита помахала им рукой напоследок, прежде чем закрыть свою дверь.

В доме она подлила воды в миску Бандита. Пес пытался не спускать глаз с Гиты, пока пил воду, но у него была привычка моргать всякий раз, когда он лакал, так что похоже все это было не столько на пристальное наблюдение, сколько на флирт. Так приятно было, что он рядом и проявляет к ней знаки внимания, что Гита не сумела сдержать улыбку:

– Я тебе еще не надоела, нет? Ну, хоть кому-то…

Итак, Карем ее ненавидит. А неделю назад она ненавидела Карема. То есть счет сравнялся. Вроде как она ничего не потеряла. Если ей и стоит о чем-то переживать, так это о том, что она убила человека. Или о том, что сама умрет от голода, если не продолжит работу.

Гита отперла ключом шкаф, достала металлический ящичек-сейф и набрала комбинацию цифр на электронном замке (глупо, но она всегда использовала один и тот же пароль, с тех пор как ей исполнилось десять: «2809», день и месяц рождения Салони). Самую дорогую деталь любого свадебного ожерелья, золотую подвеску-амулет тхали, ей, к счастью, никогда не приходилось хранить дома. Она прикрепляла выбранную заказчиками тхали к готовой работе уже после того, как доставляла им мангалсутру. Держать у себя такое количество чистого золота даже под тысячей замков было немыслимо – Гита сошла бы с ума от стресса.

Она попыталась сосредоточиться на дизайне, эскиз которого сделала загодя, но мысли упорно возвращались к допросу, учиненному Фарах полицейским. Гите вдруг подумалось – а что, если Фарах повесит всю вину на нее? В итоге нервы совсем расшалились, а руки так тряслись, что она не могла нанизывать бусины на проволоку. Разозлившись на себя, она подняла голову от работы и наткнулась взглядом на пришпиленную к стене фотографию Пхулан.

– Ты убила много плохих парней, – сказала ей Гита вслух, – и ничего, не раскисла. – Она повернулась и смерила суровым взглядом свое отражение в зеркале. – Вот и ты возьми себя в руки.

Бусинка за бусинкой… Гита надеялась, что работа, как обычно, заставит ее забыть обо всем, не заметить, как за окном стемнеет, пропустить время ужина, а под конец обнаружить, что ей зверски хочется в туалет. Но в этот раз она даже за работой все время ждала, когда придет Фарах, хотя они не договаривались о встрече. Любой звук, исходивший от Бандита, стук или шорох, заставлял ее вскакивать и бросаться к двери, а потом идти обратно к столу, чувствуя себя идиоткой. И как это Фарах удалось превратиться для нее в желанную гостью?

Гита включила радио. В передаче на «Гьян Вани» рассказывали об африканских бонобо – карликовых шимпанзе. Она узнала, что самки бонобо в период полового созревания покидают родную стаю и находят другую семью, тогда как самцы остаются под опекой своих матерей до конца жизни, и те обеспечивают их пищей и половыми партнерами. Гита иронично хмыкнула в ответ радиоприемнику – мол, похоже, эволюция достигла своего предела. В отличие от других человекообразных обезьян, наших ближайших родственников, в сообществах бонобо самки, не связанные родственными отношениями, объединялись в группы, чтобы вместе добывать пищу и противостоять нападениям самцов. Так, две самки в период течки дали отпор сверхагрессивному самцу и в процессе драки откусили ему половину пениса.

Это напомнило Гите историю о том, как Королева бандитов кастрировала одного мужчину. Означенное событие имело место после убийства Викрама и ее трехнедельного пребывания в плену у банды, когда она подвергалась страшным издевательствам. Переодевшись в мужскую полицейскую форму, Пхулан отправилась на разведку в деревню, где жили ее насильники и где она собиралась совершить свою месть. Мужчина, за которым она следила, оказался гостеприимным хозяином – он предложил Пхулан, принятой им за молодого человека, нескольких девушек-далит, которых уже сам растлил. Отрезав насильнику гениталии, Пхулан якобы повесила их ему на шею, как ожерелье. Она оставила того мужчину в живых – Королева бандитов любила повторять, что она никогда не убивает без причины. И Гита задумалась, была ли причина у них с Фарах достаточно веской.

Когда Фарах наконец пришла, Гита испытала такую безмерную радость, что сама себя устыдилась.

– Чего хотел коп? – сразу спросила она.

– Задал пару вопросов о похоронах Самира, – заулыбалась Фарах; она по-прежнему была одета в белое. – Поинтересовался, не желаю ли я подать в суд на того, кто готовил тело к похоронам и отправил его не туда! Представляешь? Честное слово, касты белоручек в этой стране совсем совесть потеряли, притесняют остальных и в хвост и в гриву. Знаешь, у нас в деревне всеми правдами и неправдами убеждали далитов принимать ислам – мол, айда к нам, в Коране нет каст! И местные бханги[81]81
   Бханги – одна из каст далитов, традиционное занятие которой – уборка мусора.


[Закрыть] такие: «Окей, в индуистские храмы нас не пускают, так чего ж тогда отказываться?» Ну и приняли ислам, а после этого мусульмане им такие заявляют со всей наглостью: «Нет-нет, мы не дадим вам осквернить нашу мечеть, мы вам другую построим, специально для бханги». Нет, ну можно себе представить больший грех, а?

Гита открыла было рот, потрясенная прозвучавшей в последних словах Фарах откровенной иронией, но промолчала. А хотела сказать вот что: да, можно, еще как.

– Аллах их покарает, будь покойна, – хмыкнула Фарах.

– И нас, вероятно, тоже, – отрезала Гита. – Ты уверена, что ничем себя не выдала? Коп ничего не заподозрил?

Фарах подошла к рабочему столу Гиты налить себе воды, но кувшин оказался пуст. Тогда она уселась прямо на стол. Это было вопиющее нарушение личных границ, но нарушительница не собиралась извиняться.

– Тебе бы успокоиться надо, Гитабен. Ты слишком нервно разговаривала с этим копом. Если не возьмешь себя в руки, будешь выглядеть виновной.

– Мы и есть виновные! – выпалила Гита, не сдержавшись. – Поэтому нам… то есть тебе надо быть осторожной! – Она тряхнула головой, отвернувшись от Фарах. – Я не намерена из-за тебя садиться в тюрьму.

– Никто не сядет в тюрьму, – твердо заявила Фарах. – Всё в полном порядке. Коп ничего не подозревает.

– Это ты так думаешь. А ты уверена, что не оставила никаких улик?

– Уверена. Замела все следы. Может, перестанешь так нервничать?

– А что тебя удивляет? Ты не самый внимательный в мире человек, Фарах. Я к тому, что в первый раз ты пыталась отравить мужа таблетками для роста волос!

– У меня уже все получилось! Так что отвали! – Фарах обиженно поджала губы.

Но Гита и правда была слишком взвинчена, чтобы обратить внимание на ее резкость.

– Ты точно знаешь, что в этом деле ничто не укажет на тебя? – не отставала она. – Потому что я не намерена за тебя отвечать. Это ты его убила, так что если полиция начнет копать в этом деле по-настоящему, в центре их внимания будешь ты, а не я, понятно? У тебя больше мотивов, чем у меня.

– Ты спятила? – спросила Фарах. – Или прикалываешься? Это была твоя идея!

– Окей, – сказала Гита. Собственные рассуждения вслух ее странным образом успокоили, тогда как Фарах теперь явно занервничала. – Да, я не отрицаю. Просто хочу сказать, что если гипотетически нас поймают, то ты будешь более виновна, потому что… ну, техническую часть выполнила именно ты.

Фарах потерла виски, из-за чего черты ее лица на несколько секунд исказились. Гита смотрела на нее с затаенным ужасом, но Фарах глубоко задышала, покачивая головой из стороны в сторону и бормоча себе под нос «кабадди, кабадди, кабадди», а когда она снова заговорила, голос ее был спокоен и медоточив:

– Я не собираюсь отвечать за это в одиночку. Не собираюсь гнить в тюрьме, пока мои осиротевшие дети будут голодать на улице. Так что не смей мне угрожать.

Гита удивленно моргнула:

– Погоди, я же не…

– Что ты «не»? Не виновна? Я тоже. – Фарах слезла со стола и, сделав несколько шагов по комнате, наклонилась к сидевшей на кровате Гите и уставилась ей в лицо. – Самир был сраным отморозком. Этот гребаный сын свиньи не достоин даже упоминания его имени. Он сдох как собака в луже собственной блевотины, говна и мочи. И даже такого наказания этому чутье мало. Мужики не должны распоряжаться нами, Гита. Они не должны все решать за нас. Мы тоже имеем право принимать решения. И я зашла слишком далеко, чтобы позволить тебе сейчас все испортить. – Она взяла Гиту за плечи и сильно встряхнула. – Ясно тебе?

У Гиты руки онемели от охватившего ее липкого страха. Грубые слова, впервые услышанные ею от Фарах, ударили в лицо порывом леденящего ветра. Где-то в глубине затопившего ее ужаса мелькнула мысль: «Неужели я тоже так отвратительно выгляжу, когда сквернословлю?»

Фарах встряхнула ее еще раз:

– Мы сделали это вместе. Уясни это себе в своей башке. И если нас поймают – гипотетически, – а ты попробуешь сжульничать и переложить всю вину на меня, то тебя засадят на срок побольше, чем могут дать мне. Потому что ты – серийная убийца. Про Рамеша не забыла?

Она так сдавила плечи Гиты, что той казалось, будто пальцы Фарах вонзились в ее кости. Это было больно. Сразу вспомнилось, как восемь лет назад у нее подгорели лепешки-чапати и Рамеш угрожающе надвинулся на нее. Она будто снова почувствовала его горячее дыхание на своей шее.

– Ты понимаешь, почему предать меня – плохая идея, Гита? – прошипела Фарах.

И тут наконец Гита в каком-то отупении все-таки поняла, что ей угрожают. И хотя этот разговор возник из недоразумения, теперь она знала, что Фарах лишь разыгрывала из себя простушку, когда ей это требовалось. Она искусно манипулировала Гитой, играла на ее самолюбии, чтобы защитить саму себя, и обманом втянула ее в это дело.

Фарах ждала ответа, вскинув бровь. У Гиты сработал инстинкт самосохранения, уняв взбаламученные мысли и заставив мозг работать в нормальном режиме. Вера Фарах в то, что она имеет дело с опытной убийцей, была единственным оружием в пустом арсенале Гиты. Нельзя было рассказывать ей правду о Рамеше, потому что эта женщина не была ее союзницей.

Гите оставалось только стиснуть зубы и процедить в ответ на ее вопрос одно слово:

– Да.

Руки Фарах на ее плечах тотчас разжались, напряженное лицо расслабилось. Гита еще чувствовала боль в тех местах, куда только что давили пальцы вдовы.

– Хорошо.

Фарах опустила бровь, и желтый ободок подживающего синяка вокруг ее глаза выровнялся. Он казался сейчас бледно-желтым, скоро совсем должен был исчезнуть. Гита уже и не помнила лицо Фарах, каким оно было до прошлой недели, без синяков и ссадин.

Когда Фарах отпустила ее и вернулась к столу, Гита помахала онемевшими руки, словно стряхивала капли воды. Вентилятор тихо стрекотал, вращаясь у них над головами.

– Миленько, – сказала Фарах, пощупав незаконченную мангалсутру, лежавшую на столе, и наткнулась взглядом на фотографию Пхулан Дэви. – Я тоже кое-что слыхала о Королеве бандитов, – как бы между прочим проговорила она. – Знаешь, что ей сказал ее первый любовник? Его вроде бы звали Викрам или типа того. Он сказал: «Если ты задумала убийство, убей сразу двадцать человек, а не одного. Потому что если ты убьешь двадцать – прославишься, если убьешь одного – тебя повесят как душегубку и забудут».

У Гиты скрутило живот от затаенной ярости: эта неблагодарная тупая сука решила ее переиграть! Но ей требовалось время, чтобы обдумать свой следующий ход, а для этого Фарах должна была уйти, так что Гита молча ждала.

Фарах усмехнулась и повела плечом, будто говорила сейчас не об убийствах, а о том, что кто-то пролил стакан молока.

– Я знаю, что ты восхищаешься Королевой бандитов, Гитабен. А почему бы и нет? Женщина, которую били, насиловали, предавали и унижали, в наших краях не редкость. Но она умела за себя отомстить. И делала это каждый раз. Каждый. Никто из тех мужиков не подозревал, на что она способна. А знаешь, почему она была способна на всё? Ну, это всего лишь моя догадка, не более того, – что́ я вообще могу знать, безграмотная вдова? Я просто думаю, что она была способна на всё, потому что с ней уже всё случилось. Ее били, насиловали, предавали и унижали бесчисленное множество раз бесчисленное множество людей. Она была бесстрашна, потому что уже пережила то, что мы, все остальные, боимся пережить. И я могу ее понять, мне кажется. В меньшем масштабе, конечно, но что-то подобное мне тоже знакомо. И тебе. Но тут есть одна закавыка. Ты не Королева бандитов, Гитабен. Ты не Пхулан Дэви. Ты – Пхулан Маллах, какой она была, до того, как сбежала из мужниного дома, до того, как встретила Викрама и его банду, до того, как обрела славу. Ты – Пхулан Маллах, еще не обладающая истинной силой. Ты бумажный тигр, Гитабен. И это нормально – не всем дано стать Пхулан Дэви. Тебе тоже нужны союзники, сечешь?

Когда Фарах направилась к двери, Гита расслабила оцепеневшие мышцы плеч. Но Фарах обернулась:

– Мы ведь друзья, правда, Гитабен? А ты никогда не предашь друга, да?

Ее голос неожиданно прозвучал жалобно и умоляюще. Гиту снова на мгновение охватил страх.

– Конечно, не предам, – кивнула она.

Фарах лучезарно улыбнулась:

– Я так и думала. – И озабоченно нахмурилась: – Не забудь поесть. Ты что-то похудела за последние дни.

12

На следующей неделе Фарах заплатила свою долю процентов по займу. Был вторник, и заемщицы собрались в доме Салони. Бандита выгнали во двор, после того как Салони и Фарах выразили недовольство его присутствием. Зато Прити успела с энтузиазмом потрепать его за уши и хохотала, когда он облизывал ей лицо, покрытое шрамами от ожогов кислотой. Гита даже почувствовала укол ревности, глядя, как Бандит ластится к другой женщине. После собрания Фарах угостила остальных четырех участниц их группы приготовленными ею утром самосами[82]82
   Самоса – популярное в Индии угощение, жареное тесто с начинкой из овощей, как правило, в форме треугольника или пирамидки; в странах Центральной Азии больше известно под названием «самса».


[Закрыть] в качестве благодарности за долготерпение.

– Я подумала, нам всем не помешает как следует подкрепиться перед нашим завтрашним постом. – Фарах потупила взор и коснулась ноздри, в которой теперь не было кольца. – То есть, – печально поправилась она, – перед вашим постом.

Гита наблюдала за этим спектаклем с самоуничижительной иронией, гадая, как она сама вообще до этого докатилась, но близнецы не замедлили выразить вдове свое сочувствие. Несмотря на то что Фарах была мусульманкой, а завтра ожидался Карва-Чаутх – индуистский праздник, все замужние женщины в деревне вместе постились в этот день от рассвета до восхождения полной луны и молились о долголетии для своих мужей.

– Я в порядке, в порядке, – забормотала Фарах в ответ на утешения, блестя увлажнившимися глазами. – Не беспокойтесь обо мне!

Ее свежеобретенное вдовство наладило в группе полнейшее взаимопонимание. Внезапно все забыли о том, что Фарах – бездельница, нарушающая свои обязательства, и выяснилось, что все женщины восхищаются ее честнейшим и благороднейшим нравом, что они всегда верили в ее способность превозмочь финансовые затруднения и что каждая из них была готова покрыть долг дорогой подруги, но они уступили эту величайшую честь Гите как лидеру их группы, хотя все без исключения были бы счастливы занять ее место.

– Для тебя с картошкой и лишней порцией гороха, – сказала Фарах, протягивая Гите пластиковый контейнер с самосами. Судки, которые она раздала другим женщинам, были металлическими. – Всё как ты любишь. Ты и правда похудела, Гитабен, – громко заявила она, на что Салони отреагировала насмешливым фырканьем. – Надеюсь, ты не заболела.

Прити тем временем уже откусила от самосы, держа ее над открытой ладонью, чтобы не просыпать крошки на пол:

– Вкусно!

– Да просто вкуснотища, типа! – подхватила Прия. – Но это мы должны были принести тебе еду после всего, что ты пережила…

Салони свой судок и не подумала открыть.

Фарах приняла притворно застенчивый вид.

– О, – сказала она, – это было так тяжело, и всё же мы справимся. Нельзя плохо говорить о покойниках, но…

Сестры подались к ней, забыв о самосе – запах жареных сплетен был слаще аромата еды.

Фарах вздохнула, словно готовилась расстаться с сокровищем:

– Самир был алкоголиком.

– О нет! – охнула Прити.

– О Рама! – ахнула Прия.

– О да, это правда. Он был алкоголиком, и это еще не всё. – Фарах выдержала паузу, прикрыв глаза и будто бы набираясь храбрости. – Он бил меня. Часто.

– О нет!

– О Рама!

– Я дико извиняюсь, – вмешалась Гита. – Мы что, все будем делать вид, что это для нас новость? Что мы не видели ее побитого лица на позапрошлой неделе? Да у нее глаза были как два баклажана.

Все, за исключением Салони, которая уставилась на Гиту скорее с недоуменным любопытством, чем с привычным раздражением, ее речь проигнорировали. Сделав глубокий вдох, отважная Фарах продолжила:

– Мне стыдно это признавать, но детей он тоже бил.

– О нет!

– О Рама!

– Ох ты ж блин, – пробормотала Гита.

В каком-то смысле было облегчением узнать, что она не единственная святая простота в группе. Рамеш в свое время ловко ею манипулировал, заставляя верить, что она его не заслуживает, и Гита на его манипуляции поддавалась, потому что была слишком молодой и влюбленной. Но позволять Фарах водить себя за нос было нельзя, и Гите требовался план, чтобы напомнить ей, кто тут главный.

Прошедшая неделя выдалась на удивление спокойной. Гита вставала и весь день работала с обычным усердием. Ела с обычным аппетитом. По сути, когда привыкаешь к чему-то, начинает казаться, что по-другому и быть не может и что человеческая способность адаптироваться к любым обстоятельствам велика есть, но Гита чувствовала, что ей понадобится немало времени, чтобы привыкнуть к мысли о том, что она – убийца. Недели три как минимум. Вместе с тем ей было стыдно – не столько по моральным соображениям, сколько потому, что это выдавало ее душевную незрелость, – стыдно признаться самой себе, что куда больше ее тревожили другие события позапрошлой недели, а именно то, как они расстались с Каремом.

Изначальное чувство унижения, заставившее ее дать себе зарок больше с ним не встречаться, успело забыться и уступило место желанию помириться. Сейчас ей нужен был друг больше, чем когда-либо, и хотя она не собиралась ничего рассказывать Карему о своей истории с Фарах, его общество стало бы для нее целительным бальзамом.

В итоге в тот же день, еще до собрания группы заемщиц, Гита не выдержала. Засунув гордость подальше и вооружившись слегка увядшей уже бутылочной тыквой, она направила свои стопы к магазину Карема. Из других лавочек торгового ряда неслась веселая музыка, все объявляли о предпраздничных распродажах, и хотя обещанные скидки были фальшивыми, жители деревни вовсю закупались к завтрашнему Карва-Чаутх хной в конусах для росписи, деревянными горшочками-карвами для подношений, новыми металлическими тарелками-тхали и украшенными мишурой ситами, через которые женщины будут смотреть на Луну и на лицо мужа. Традиция праздновать Карва-Чаутх появилась недавно, поэтому женщины с особым тщанием следили за тем, чтобы на молитвенных блюдах все было на своих местах: рис, киноварь-синдур, чаша с водой, светильник-дия и благовония. Зачем кому-то понадобилось по доброй воле добавлять еще один постный день к длинной череде других постов, выходило за рамки понимания Гиты. Впрочем, кинематограф может чему угодно придать романтический ореол и сделать популярным.

Помимо прочего, участницы Карва-Чаутх прилежно собирали все шестнадцать украшений замужней женщины – солах шрингар. Всё по списку – от бинди до ножных браслетов, от нарукавных повязок до сурьмы для век. Золотые обручи-кольца смыкались на женских шеях, предплечьях, запястьях, талиях, бедрах, лодыжках, пальцах, ушах и, конечно, пронзали ноздри. На день своей свадьбы Гита выбрала хаатпхул – четыре кольца, соединенные с браслетом для запястья изящными золотыми цепочками. Салони настаивала, что ей больше подойдет аарси – массивный перстень с зеркальцем, надевающийся на большой палец (чтобы невеста из-под свадебного покрова могла увидеть отражение жениха). Рамеш был солидарен с Гитой, хотя его поддержку вряд ли можно было назвать таковой («Куда тебе перстень? У тебя пальцы слишком толстые»). В любом случае, после смерти Гитиного отца он продал все ее солах шрингар, за исключением мангалсутры – ошейника, за который она была привязана к воображаемому дереву.

В магазине Карема не было посетителей; в витринах, как всегда, пылились ужасные поделки его покойной жены.

– Еще тхарра нужна? – спросил Карем, не отрывая глаз от своей тетрадки с записями расходов и доходов.

– А? Нет.

– Что тогда?

– Я… хотела узнать, как у тебя дела после…

– После того как ты заявилась в мой дом, чтобы меня унизить и оскорбить?

Гита, растерявшись от удивления, возразила с некоторой запинкой:

– Нет, я имела в виду после ссоры с Бада-Бхаем…

– У меня все в порядке.

– Правда?

– Нет, Гита, не правда. Мне детей кормить надо, а не на что. Они моя главная забота, я не собираюсь тратить время на то, чтобы тебя утешать, если ты переживаешь из-за собственного поведения и дерьмового отношения к людям.

Она так устыдилась, что кое-как пробормотала извинения и сбежала, унося с собой жухлую тыкву.

Сейчас, на этом нелепом собрании группы заемщиц, ей не давала покоя мысль о своих сбережениях, запертых в шкафу на ключ. Это можно было бы назвать верхом глупости, но Гита решила отдать их Карему. Чтобы заслужить прощение – не перед ним, а перед Вселенной. Именно так – ей необходимо было загладить вину. Она забрала жизнь одного человека, но могла помочь выжить пятерым. Карем ни за что не согласился бы принять ее деньги, однако ему необязательно было знать источник помощи. А покупку холодильника нетрудно отложить еще на какое-то время – в конце концов, она и так долго терпела, может и еще потерпеть. Конечно, такое благодеяние не обеспечит ей прямую дорогу в рай, рассуждала Гита, в который она не очень-то и верила, зато легче будет засыпать по ночам. Наверное, легче… Гита вспомнила любимую пословицу своей матери: «Съела кошка девять сотен мышек и отправилась в хадж».

Фарах тем временем вещала:

– …быть сильной ради них. Не хочу зацикливаться на плохом, знаете ли, я просто стараюсь вспоминать о жизни с Самиром только хорошее, лучшие наши времена…

– Те времена, когда он спал мордой к стенке? – пробормотала себе под нос Гита.

– …и двигаться вперед, делать всё для того, чтобы обеспечить моих деток. Ведь это величайшая привилегия.

– Да-да, высшая награда.

– Счастье материнства.

– Женщина-кремень! Какая ты молодец, – закивала Прити. От этого движения качнулись пряди ее волос, и стал виден шишковатый бугорок на том месте, где должно было находиться ухо.

– Да просто молодчинка, типа! – подхватила Прия.

Некоторое время назад Гита заметила, что Прия перестала носить сережки – вероятно в знак солидарности с сестрой.

– Это она-то женщина-кремень? – резко повернулась Гита к Прити. – А ты тогда кто?

– При чем тут я? – удивилась Прити.

– Нет, серьезно! – раскипятилась Гита. – Вы что, все с ума посходили?

Фарах закашлялась:

– Гитабен, не попробуешь самосы?

– У меня аппетит пропал.

– Но я пожарила их специально для тебя! – удрученно возопила Фарах. – В благодарность за твою помощь!

Прити обняла вдову за поникшие плечи и покачала головой, глядя на Гиту:

– Какая ты невежливая.

– Да просто грубиянка, типа! – подхватила, как водится, Прия.

– Ёкарный бабай, – проворчала Гита, – давай твою самосу. – Она открыла пластиковую крышку и выбрала жареную пирамидку. Переводя взгляд с одной близняшки на другую, демонстративно откусила верхушку. Тесто оказалось пережаренным, очень сухим и тотчас прилипло к нёбу, тем не менее Гита старательно изобразила довольное мычание. Пытаясь проглотить, она посмотрела вниз, на самосу, содержимое которой теперь было видно. Куркума и масала окрасили картошку в ярко-желтый цвет, но горох сохранил свой ярко-зеленый оттенок. Одна горошина, впрочем, показалась Гите скукоженной, совсем увядшей. Гита присмотрелась повнимательнее – и опознала скатанный в комок кусочек антимоскитной спирали, заботливо уложенный в начинку самосы умелой рукой знатной портнихи.

Гита, поперхнувшись, уставилась на Фарах. Та была готова – ответила злоехидной улыбкой и взглядом ясных, выжидающих и совершенно здоровых глаз, уже не окруженных синяками. А потом Фарах ей подмигнула, но настолько быстро, что Гита не смогла бы с уверенностью сказать, было ли это сделано намеренно. Она закашлялась, и Салони принялась колотить ее по спине, не остановившись даже после того, как Гита прекратила кашлять.

– Всё, хватит уже, – прохрипела Гита. – Можешь перестать меня бить!

– Да ничего, мне не сложно, – любезно заверила ее Салони.

* * *

После собрания Гита вскрыла все самосы в пластиковом контейнере и обнаружила комочки антимоскитной спирали в каждой из четырех. Сначала ее жизни угрожал Самир, теперь угрожает Фарах. Из огня да в полымя, как гласит пословица. Гита стояла в своем кухонном закутке, глядя на разломанные самосы и пытаясь осмыслить новый поворот событий. Она где-то слышала или читала, что некоторые люди в обстоятельствах смертельной опасности не ударяются в панику, а будто цепенеют и теряют способность соображать, не могут призвать на помощь предыдущий опыт действий в похожих ситуациях, поэтому просто ждут неотвратимого, застыв на месте, как мухи в янтаре.

Более всего Гите хотелось, чтобы к ней вернулся гнев. Гнев был топливом, которое ее подпитывало, пусть и недолго, пока его не побеждало бессильное отчаяние. Однако сейчас гнев не желал разгораться. Гита чувствовала полное опустошение, лишавшее ее возможности двигаться. Годы давили неподъемной массой, и самыми тяжелыми были те, что прошли в одиночестве. «Сделай же что-нибудь, – велела она себе, – хоть что-то полезное и осмысленное, а там, глядишь, одно потянется за другим».

В итоге она взяла и сожгла во дворе мусор, чтобы Бандит не залез в ведро и случайно не съел отравленные самосы, которые она туда бросила. Пока пламя разгоралось, Гита наблюдала за псом – тот забавлялся с порванным мячом для крикета. Резво прыгая вокруг игрушки, он споткнулся о собственную лапу, и короткие ляжки смешно подлетели в воздух. Хвост экстравагантно покачивался, как пышное боа, и выглядел слишком большим для собаки таких скромных размеров, но от этого не менее очаровательным. Бандит был всего лишь безобидным щенком-подростком, который умел только ластиться и требовать внимания к своей особе, вместо того чтобы служить и защищать хозяина. И тем не менее Фарах его опасалась. Она явно боялась пса и его зубов. Бандит был единственной слабостью Фарах, которую Гита пока что сумела заметить. И учитывая, что прямо сейчас в огне сгорал предназначенный ей, Гите, яд, этой слабостью определенно стоило воспользоваться.

– Бандит, ко мне! – позвала она.

Пес откликнулся мгновенно – затрусил к ней, покачивая хвостом, как венчиком из перьев для смахивания пыли. Гита пришла к выводу, что его кто-то уже обучал командам на английском. Неизвестно, как Бандита звали раньше, но он понимал слова «ко мне», «стоять», «сидеть» и «фу».

В доме она сняла наволочку с подушки, намотала тонкую ткань на предплечье и ткнула рукой в морду псу. Бандит отпрянул, но тотчас опять приблизился. Гита опять слегка ударила его по носу – он прижал лисьи уши, однако игривого настроя не растерял и, попытавшись встать ей на руку передними лапами, хотел лизнуть в лицо. Гита его оттолкнула и снова шлепнула по морде. На этот раз Бандит обиделся – отскочил и угрюмо побрел прочь, подметая пол поникшим хвостом.

– Бандит! Ко мне!

Когда он покорно вернулся, Гита снова его ударила. И даже охнуть не успела от удивления – собачьи челюсти крепко сжались на ее обмотанной наволочкой руке. Сквозь тонкую ткань она почувствовала острые зубы, но пес не собирался ее кусать – он хотел предупредить.

– Хороший мальчик! Это называется «взять», Бандит. Команда «взять». Понимаешь? Взять! – Гита оттолкнула пса и повторяла с ним упражнение, пока за окном не стемнело. В награду Бандит каждый раз получал печенье «Парл-Джи», а в качестве добавки Гита чесала ему пузо. Наконец она размотала порванную в лоскуты наволочку и бросила ее на пол в кухонном закутке, а сама отошла в другой угол комнаты, к своему рабочему столу.

– Взять! – велела она, указав на тряпку. – Бандит, взять!

Бандит двинулся к ней, неуверенно перебирая короткими лапами.

– Нет, Бандит! Туда. Видишь, куда я показываю?

Пес уже обнюхивал ее руку в ожидании печенья.

– Нет, облизать – это не «взять», Бандит. Перестань облизывать мою руку! Туда! Взять! Нет, награды не будет. Плохой мальчик. Очень плохой!

После еще нескольких неудачных попыток ей удалось направить пса к наволочке, лежавшей на полу. Бандит рванул к тряпке со всей яростью, прижав уши и рыча. Гита даже захлопала в ладоши, выражая свое одобрение. Хорошенько встряхнув тряпку один разок, пес нашел проем, влез в наволочку всей тушкой, покружился на месте, устраиваясь поудобнее в этой самодельной постельке, улегся и мгновенно заснул.

Глядя на него, уютно спеленавшего самого себя и довольного, хозяйка пробормотала:

– Мне конец.