Текст книги "Шанс Гидеона (Шанс для влюбленных) (др.перевод)"
Автор книги: Памела Кент
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Глава ТРЕТЬЯ
Ким вернулась к себе и только но чистой случайности не потерялась по дороге. Войдя в свою гостиную, она перевела дух. Ей казалось, что там, внизу, она столкнулась с чем-то холодным и безжалостным, и то, что такое впечатление производил мужчина чуть более тридцати лет, без явных физических или других недостатков, казалось еще более странным.
Насколько она могла судить по первой короткой встрече, Гидеон Фейбер был подвижен и здоров – в нем угадывалась спортивная закалка, когда он появился вместе с Макензи, весело прыгавшим впереди. По правде говоря, самое первое впечатление Ким было на удивление приятным, потому что она увидела чрезвычайно привлекательного человека, а его куртка из грубого твида и шарф яркой расцветки, замотанный вокруг шеи, очень ему шли. Приятный мужчина в твидовой куртке и в хороших отношениях с собакой мог бы укрепить это первое впечатление. Но не мистер Фейбер. Потрясение следовало за потрясением, и теперь, после встречи с ним, у Ким остался очень неприятный осадок. Весь его характер выразился в тех словах, что он произнес, прежде чем покинуть библиотеку: «Как только это случится, я вызову ветеринара!»
Гидеон Фейбер ошибок не допустит. Первая окажется последней, как он и предупредил Ким.
Пробило шесть, до обеда оставалось еще целых два часа. В душе Ким поднимался гнев, стоило ей подумать о миссис Фейбер, запрятанной где-то в этом огромном доме; она ищет возможности хотя бы мельком взглянуть на молодую женщину, которую наняли ей в секретари на ближайшие полгода – хотя, если придерживаться фактов, точный период не оговаривался, – естественно, она, должно быть, умирает от любопытства, если появление в доме секретаря так важно, как об этом говорил ее старший сын.
А как явно он презирает желание матери поведать миру о своей жизни… Как мало у него сочувствия к родному человеку, какой он суровый и черствый, по-видимому, от природы.
Неужели все сыновья миссис Фейбер слеплены из одного теста? А ее единственная дочь? Может, хотя бы у нее больше сочувствия к матери?
В агентстве упомянули замужнюю дочь миссис Фейбер, а о сыновьях почему-то умолчали. Поэтому Ким представляла себе старую женщину, одиноко живущую в роскоши – она была вдовой человека, сделавшего состояние на стали – и, конечно, не обремененную родственниками. Вдова пожелала написать мемуары, и кто-то должен был ей помочь. Все очень просто… А Ким получила это место просто потому, что случайно оказалась в агентстве сразу после того, как из Мертон-Холла пришел запрос.
Она была способным работником, даже очень способным, и ее рекомендации с последнего места работы были превосходными. Кроме того, она отвечала требованию, о котором Гидеон Фейбер, наверное, не подозревал, потому что с агентством по телефону говорила его сестра, и именно она поставила столь необычное условие:
– Пожалуйста, пришлите девушку привлекательную, с приятным характером, потому что моей маме кажется, что она не сможет ладить с женщиной, все достоинства которой ограничиваются профессионализмом. Она бы хотела видеть рядом с собой хорошенькую девушку… готовую быть не только секретарем, но и компаньонкой.
В агентстве решили, что мисс Ловатт прекрасно отвечает всем этим требованиям. Они даже гордились тем, что нашли ее.
Но расхаживая по своей комнате, Ким была далеко не уверена, что ей нужно остаться. Наверное, следовало принять обратный билет в Лондон и вычеркнуть из памяти Мертон-Холл и все, что с ним связано. Работу, не менее интересную, можно получить и в другом месте… Пусть не в таком шикарном. Но там она сможет хотя бы принадлежать самой себе и не подчиниться приказам бездушного человека.
Ким вынула из сумочки короткую приветственную записку миссис Фейбер и снова прочитала ее. После чего решила, что придется хотя бы ненадолго остаться.
В спальне уже побывала горничная и распаковала вещи, аккуратно разложив их по ящичкам и развесив в гардеробе. Ким распахнула дверцы шкафа, выбрала себе наряд – долго раздумывать не пришлось, так как у нее было всего два вечерних платья – и затем наполнила водой ванну в прекрасно оборудованной ванной комнате. После купания она почувствовала себя куда веселее. Черное кружевное платье, разложенное на кровати, было новое и чрезвычайно ей шло. Черные кружева гармонировали с шелковистыми волосами, завившимися колечками на лбу, и, покончив с макияжем, Ким подумала, что миссис Фейбер – если бы им действительно удалось встретиться сегодня – не пришла бы к выводу, что агентство ее подвело. Без лишнего тщеславия или нескромности она знала, что по праву может считаться привлекательной. Не прибегая к помощи обильной косметики, она сумела сделать глаза на удивление большими, и их цвет напоминал скорее голубизну ирисов, чем лаванды. Цвет лица у нее был почти идеален – один влюбленный поклонник сравнил его с белоснежной розой, – и она использовала губную помаду ровно настолько, чтобы сделать губы мягкими, зовущими и чуть блестящими в приглушенном свете электрических ламп.
Под конец она обернула нитку жемчуга вокруг стройной шеи, подобной цветку, чуть побрызгала на себя туалетной водой – сильные духи не подходили к обстоятельствам, – затем переложила письмо миссис Фейбер в маленькую парчовую сумочку и, покинув комнату, начала разведку на своем этаже.
Это был второй этаж, и наверняка спальня миссис Фейбер располагалась тоже здесь. При мысли о миссис Фейбер Ким ощутила легкое чувство вины, но тут же отмахнулась от него, сказав самой себе, что она всего лишь знакомится с расположением дома.
Здание имело форму буквы Е, позади дома располагались два двора с множеством хозяйственных построек и конюшен. Часы на конюшне отбили половину восьмого, и этот звук, казалось, повис, как по волшебству, в суровой тишине ясного холодного январского вечера в этом отдаленном месте, на краю земли, где луна рассматривает свое отражение в окаймленном камышом озере. Ким разглядела и луну, и озеро, проходя по коридору и бросив взгляд в сводчатое окно. Над ней было еще два этажа и, возможно, мансарда. Здание походило на огромный запутанный муравейник, в стенах которого вдруг совершенно неожиданно возникали лесенки, а в конце каждого крыла начинались новые коридоры. Ким, насколько она могла судить, находилась в западном крыле, более щедро застланном коврами, чем то, где ее поселили. Здесь стояла давящая тишина, словно шаги никогда не раздавались и голоса редко звучали громче осторожного шепота, уносившегося в окна, когда те были открыты. Внезапно Ким разглядела фигуру, притаившуюся возле одной двери.
Передник в оборочках и чепчик смотрелись нелепо на огромной женщине, и хоть она была в тени, Ким знала, что она с тревогой вглядывается в глубину коридора, пытаясь разглядеть только что появившуюся худенькую незнакомку в черном кружеве. Женщина держалась за ручку кремовой двери, а когда Ким инстинктивно ускорила шаги, она повернула ручку и чуть приоткрыла дверь внутрь комнаты, так что в коридор проник лучик мягкого золотого света.
Траунсер – конечно же, это была она – поднесла палец к губам и кивком подала девушке знак, чтобы та поскорей проскользнула в комнату, после чего дверь была закрыта и заперта на ключ, а Ким оказалась на пороге комнаты, напоминавшей театральную декорацию.
На стенах висели лампы в кремовых абажурах, на окнах переливались блеском кремовые атласные занавеси. Перед белым мраморным камином, в котором с мягким шипением горели громадные поленья, лежал белый коврик, каминная полка была заставлена фотографиями в серебряных резных рамочках. Всю комнату застилал багряный ковер, Огромная кровать была убрана атласом, отделанным белым пенистым кружевом, а посреди кровати, в кружевных подушках сидела пожилая дама, похожая на взволнованную седую фею.
Ким слегка удивилась, когда, повинуясь повелительному жесту пальца, подошла поближе и разглядела, что пожилая дама одета в чрезмерно декольтированную ночную сорочку, совершенно не в тон с убранством комнаты, и что ребра грудной клетки выпирают, как маленькие дверные ручка, а лицо густо намазано кремом и блестит на свету. Ее волосы – среди седины проглядывало яркое золото – были накручены на бигуди и убраны в сеточку. А сеточка украшена атласными бантиками, да и вся комната, казалось, украшена атласными бантиками.
– Дорогая, я в восторге! – пара когтистых лапок чуть потянулась к Ким, но тут же поспешно была убрана, как бы в признание того факта, что на девушке надето тонкое кружево. – Даже если бы я сама предприняла поиски, я бы не сумела найти никого милее. Траунсер сказала, что на ее взгляд, вы выглядите нормально. Как же она недооценила вас! Вы красивы, как картинка, и так мило одеваетесь… – Миссис Фейбер склонила голову набок, разглядывая жемчуг, а затем одобрительно кивнула. – Бриллианты всегда старят молоденьких, а такой вещи, как сапфировое ожерелье, думаю, у вас нет. Сапфиры идеально подошли бы к вашим глазам, но жемчуг – всегда правильный выбор…
– Миссис Фейбер, – заторопилась Ким, перебивая ее, – мне не следовало приходить сюда, потому что мистер Фейбер настоятельно желал, чтобы я не пыталась увидеться с вами сегодня вечером. Но, получив вашу записку, я решила, что вы хотите познакомиться.
– Конечно, конечно, – миссис Фейбер любезно улыбнулась ей, хотя Траунсер, посчитавшая необходимым охранять доступ в комнату, явно подавала признаки беспокойства. – Естественно, я должна была познакомиться с вами… Я бы не заснула, если бы вы приняли всерьез слова Гидеона и решили, что должны во всем его слушаться. В конце концов, вы же мой секретарь, а не Гидеона!
– Да, но…
– Гидеон вечно чем-то недоволен, – призналась его мать, хотя лицо ее по-прежнему выражало полное дружелюбие, и Ким решила, что она, конечно, не в претензии на сына. – Совеем не то, что Чарлз, мой второй сын… Вы знаете, он женат и такой хороший семьянин! Я вижу его только дважды в год. А что касается Тони…
– Мне кажется, молодой леди пора идти, – неожиданно объявила Траунсер, с каждой секундой все больше волнуясь: – По-моему, я слышу шаги в коридоре, но возможно, мне только кажется.
– Тебе всегда что-то кажется, Траунсер, – заметила хозяйка с необычайно благодушной улыбкой. – Иногда я думаю, в один прекрасный день ты дашь волю своему воображению, но, наверное, вам все равно уже пора идти, – добавила она, похлопывая Ким по руке и улыбаясь ей с той же чарующей любезностью. У миссис Фейбер были огромные серые глаза, которые когда-то, вероятно, поражали своей красотой. – Благодарю, что зашли повидаться со мной, и, пожалуйста, загляните ко мне утром пораньше. Неважно, если я буду еще в постели. Завтрак мне подают в кровать, знаете ли, а встаю я около одиннадцати…
– Мисс Ловатт, – взволнованно позвала Траунсер пронзительным шепотом, – мне действительно кажется, что вам следует идти.
– Да, да – откликнулись Ким. – Уже иду!
Они улыбнулась маленькой фигурке в кровати, получила воздушный поцелуй, посланный кончиками болезненно-белых пальцев, а затем присоединилась к горничной, стоящей в дверях. Траунсер осторожно приоткрыла дверь, выглянула в коридор и только тогда кивнула.
– Путь свободен, – объявила она.
Но не успела Ким повернуть за угол в главный коридор, как тут же убедилась, что путь был далеко не свободен. Ее поджидал, задумчиво куря сигарету, сам Гидеон Фейбер. Ким только заметила, что он выглядит чрезвычайно импозантно в темном смокинге и что его каштановые волосы, расчесанные до блеска, чуть пламенеют при свете бра, под которым он стоял, и ее тут же обуял неподдельный ужас.
В первый же вечер она провинилась, нарушив его строгие инструкции. А ведь он ее предупреждал… Ким прижала руку ко рту, словно испуганный ребенок, и ждала, что на ее голову вот-вот обрушится хозяйский гнев.
Но Гидеон Фейбер стоял, оглядывая ее с ног до головы безучастными серыми глазами, а потом вдруг повернулся на каблуках и зашагал по коридору. Единственное, что ей оставалось – последовать за ним.
– С минуты на минуту Пиблз ударит в гонг, – сообщил он. – Полагаю, вы не откажетесь от рюмочки хереса перед обедом.
Глава ЧЕТВЕРТАЯ
На следующее утро Ким проснулась и обнаружила, что комната залита солнечным светом. Горничная, которая вчера вечером раскладывала ее вещи, уже успела раздвинуть шторы и с улыбкой показывала на поднос с чаем возле кровати. Ким поборола дурман необычайно реалистичного сна и поблагодарила девушку короткой улыбкой.
Все-таки жизнь в Мертон-Холле имела и приятные стороны. И ей предстояло провести здесь ближайшие полгода, если удастся продержаться так долго.
Потягивая чай, она попыталась припомнить свой сон. Ей приснилось что-то, связанное с Гидеоном Фейбером, который был раздражен и счел нужным отчитать ее за какой-то проступок. Она совсем сникла под его холодным взглядом, а он вдруг протянул портсигар и предложил сигарету. К ее удивлению, он даже при этом улыбнулся. У него была очаровательная улыбка, совсем как у его матери, если не считать, что зубы у него оказались белыми и на редкость ровными но, даже когда он улыбался, суровость не покидала его лица.
– Мне придется вас уволить, мисс Ловатт, – произнес он во сне. – Вы не подходите… совершенно не подходите!
Самое странное, что вчера вечером он ничего подобного не произносил. Даже словом не обмолвился о ее непослушании. Она спустилась с ним в гостиную, и он налил ей бокал легкого хереса, а затем прислонился к каминной полке и уставился в пустоту. Тем временем тишина в комнате становилась такой глубокой, что Ким даже забеспокоилась, как ей пережить обед, если хозяин не делает никаких попыток завязать хотя бы легкую беседу, а больше не было никого, кто смог бы нарушить гнетущее молчание.
Пару раз она совсем было собралась извиниться… попытаться дать объяснение. Но слова отчего-то не шли с губ, а от его молчаливого неудовольствия она почти впала в оцепенение.
Единственное, что ей осталось, решила она, утром принять от него обратный билет. Она напишет ему короткую записку, упакует вещи и выставит их в холл к раннему часу, и если он пожелает, то сможет больше не поддерживать с ней никаких контактов. Агентство организует ей замену, а она, в свою очередь, пошлет еще одну короткую записку миссис Фейбер со словами сожаления, что их знакомство оказалось столь кратким. На этом можно будет поставить точку.
Трусливый поступок, конечно, – ей хотя бы следовало извиниться перед Гидеоном Фейбером. Он с самого начала высказался совершенно ясно. Она была слишком мягка, слишком слаба и чересчур боязлива, чтобы защитить даже себя.
Но за обедом он не просто удивил ее, а поразил. Начал говорить обо всем на свете: от современных книг, пьес и направлений в искусстве до собак и деревенской жизни. Между супом и рыбным блюдом он рассказал, что у его матери есть мопс по кличке Джессика, чудовищно перекормленное животное с исключительно скверным характером. От Джессики он перешел к Макензи, и Ким узнала, что Макензи праправнук Бутс, и что мистер Фейбер намеревается приобрести еще одного кокера для компании щенку и для продолжения породы. А еще ему нравятся лабрадоры и охотничьи собаки, но сам он не стреляет и не охотится, и вообще не одобряет кровавых видов спорта.
Ким поразило красноречие, с каким он говорил об охоте на лис. Его тонкие пальцы сомкнулись на ножке бокала с вином, и ей казалось, стекло треснет, когда он рассказывал о ежегодном сборе охотников, который проходил здесь до того, как его отец приобрел Мертон-Холл. Но с приходом отца все стало по-другому.
– Мой отец был труженик… он всю жизнь много работал, – говорил мистер Фейбер, придавая своим словам особое значение. – Он верил, как и я, что все должно даваться трудом… Ничего нельзя получать даром. Труд – это своего рода оправдание, после которого у человека появляется право наслаждаться полученным.
Глядя на него во главе длинного стола красного дерева, заставленного серебром, алыми розами из оранжерей, фруктами и хрусталем, отливающим лунным светом, Ким подумала, что слышит нечто странное и не подходящее к случаю. Эти речи явно предназначались не для ее ушей… Ведь если судить по его наружности, он за всю жизнь и дня не проработал, а даже если проработал, то вряд ли имеет право на такую роскошь. Не на всю, по крайней мере… Основное здесь, скорей всего, плоды труда его отца.
Мистер Фейбер смотрел на нее твердым взглядом серых неотразимых глаз.
– Я работаю полный рабочий день в своем офисе, за исключением уик-эндов и таких дней, как сегодня, когда я ожидал вашего приезда, – сказал он. – Я следую тому, что проповедую, мисс Ловатт.
– Не сомневаюсь, – смущенно пробормотала она.
– И поэтому мне не по нутру эта бессмысленная затея матери написать книгу о пустяковых событиях ее жизни. Моя мать за всю жизнь не проработала ни дня… Отец потакал ей, баловал и нежил ее до такой степени, что вместо женщины, сознающей свои обязанности, она превратилась в трутня в позолоченном улье… в этом особняке, в Мертон-Холле, который он купил и преподнес ей в качестве свадебного подарка. Отец исполнял все ее капризы, пока жил, а брак их был долог…
– Значит, он был очень предан ей, – сама того не ожидая, пробормотала Ким.
– Верно. Но это не извиняет того, что он сделал с ней… Того, что он сделал с нами – моими братьями и сестрой. Он лишил нас матери, а вместо нее дал нам блестящую игрушку!
– Право, мистер Фейбер! – воскликнула Ким, и тонкую кремовую бледность ее щек сменил румянец возмущения. – Не знаю, отдаете ли вы себе отчет, но миссис Фейбер – моя хозяйка… Я уже виделась с ней и…
Он наклонился вперед, и его серые глаза торжествующе сверкнули.
– Вот именно, вы уже виделись с ней – без моего разрешения – и поэтому я хочу, чтобы теперь вы выслушали несколько слов! У вас нет причин возмущаться или презирать меня за правду. Не думаю, что матери во время короткой беседы с вами удалось произвести чересчур благоприятное впечатление. Скорей всего, она сидела в кровати, напоминая заводную куклу, и не она, а Траунсер выражала беспокойство по поводу нарушения моих инструкций… И именно Траунсер стояла на страже на случай моего внезапного вторжения, которое могло повлечь за собой ваше увольнение.
– Она действительно прислушивалась, не идете ли вы по коридору, – призналась Ким, надеясь, что у горничной не будет неприятностей, и чувствуя себя как бабочка, нанизанная на кончик булавки.
– Я все прекрасно знаю. – Под густыми черными ресницами, которым могла бы позавидовать любая женщина, угадывалось презрение, хотя в стальной твердости подбородка не было ничего женственного.
– А если вас беспокоит судьба Траунсер, то она здесь живет с незапамятных времен и останется жить, пока не уйдет на пенсию или пока жива моя мать.
Полная бесстрастность, с которой он был способен рассуждать о кончине матери, подействовала на Ким наподобие холодного душа. Таких людей, как он, она прежде не встречала, и от такой прямоты ей становилось не по себе.
– Когда вы познакомитесь с моей сестрой, вы найдете в ней сходство с матерью. Не физическое сходство, а такой же неуравновешенный характер. К счастью для нее, она замужем за человеком, которому совершенно не свойственна порывистость, а, кроме того, он знает, как обращаться с женой. В их доме никогда не произойдет то, что произошло в нашем.
Ким почувствовала неудержимое желание ни с того ни с сего расхохотаться. Чтобы не допустить этого, ей пришлось как следует прикусить нижнюю губу.
– Вашей сестре повезло, – сказала она в надежде, что он не заметит, как предательски дрогнул ее голос.
Гидеон Фейбер бросил на нее пристальный взгляд.
– Нериссе очень повезло, – согласился он. – У нее есть семнадцатилетняя дочь, воспитанная в духе независимости, который я приветствую, без всякого романтического бреда, внушаемого с самого рождения, как это произошло с Нериссой благодаря стараниям матушки. Сейчас она готовится стать историком, и мы надеемся, ей удастся сделать карьеру. У нее хорошая голова.
– А вы не считаете, что брак – более логичный путь для девушки? – предположила Ким, все еще пытаясь справиться с легким подрагиванием голоса.
Он буквально содрогнулся от такого предположения. – Брак – удел немногих, – коротко бросил он. Принесли сладкое, но мистер Фейбер отказался от него и отмахнулся от пряностей. На стол поставили блюдо с несколькими видами сыра.
– Кофе подайте сюда, в столовую, – велел он Пиблзу. – А потом я бы хотел, чтобы меня не беспокоили.
– Слушаюсь, сэр, – ответил дворецкий.
Как только кофе оказался на столе, мистер Фейбер поднялся с места и начал расхаживать по комнате. Он обратил внимание Ким на портрет над камином, красивый портрет человека, который, видимо, сам пробил себе дорогу в жизни: в его приятном, загорелом лице угадывались сила и характер. Человек с портрета, выполненного маслом, решительно смотрел на Ким, и через несколько секунд ей даже показалось, что в его глазах играют огоньки.
– Это мой отец, – объявил Гидеон Фейбер.
Она хотела заметить, что он не похож на своего отца, но потом решила, что не стоит. И лучше не говорить, что у него такие же, как у его матери, притягательные серые глаза.
– Я не хочу, чтобы у вас создалось неправильное впечатление о моем отце, – спустя минуту все так же отрывисто продолжал Гидеон. Он взял сигарету из шкатулки, стоявшей на столе, прикурил, рассеянно погасил спичку и вновь обратил взор на портрет. – Он был сильный человек… необычайно сильный. Он сделал фамилию Фейбер известной и нажил состояние. Благодаря его усилиям мой брат Чарлз крепко стоит на ногах – у него тоже есть семья и разумная жена; и мой младший брат Энтони, вероятно, тоже будет преуспевать в будущем. Он захотел изучать медицину, и я согласился… хотя все еще не уверен, что ему подходит профессия врача. Что ж, подождем – увидим…
Он отвел глаза от портрета и вновь принялся вышагивать по комнате. Темные брови чуть высокомерно сошлись па переносице.
– Мне следует довести до вашего понимания важную вещь, – я не хочу, чтобы имя отца было каким-либо образом запятнано. – Он уставился на нее бесстрастным и отсутствующим взглядом. – Моя мать – детище дворянской семьи, а отец знал в ранней юности, что такое недоедать. Он женился на матери, как только обзавелся достаточной суммой, чтобы обеспечить ей то, к чему она привыкла с детства, а это означает, что он взял ее из одной оранжереи и тут же поместил в другую. Можно сказать, что у нее просто не было возможности…
Ким больше не стала сдерживаться. – Я видела ее всего лишь несколько минут, но мне она показалась очень доброй, – произнесла девушка. – Я зашла к ней в комнату только потому, что получила записку, где она высказала пожелание увидеться со мной. Без сомнения, ее горничная, Траунсер, предана ей… Как бы там ни было, она готова рисковать ради хозяйки, – добавила она, с вызовом встретив его взгляд. – И хотя вы ясно дали понять, что презираете любого рода слабость, я не считаю миссис Фейбер слабой. Она хочет написать мемуары, а это значит, что у нее есть цель… Ведь она легко могла бы отстраниться и позволить кому-то написать все за нее… Он перебил ее с холодной улыбкой. – А вот этим, моя дорогая мисс Ловатт, вам и придется заниматься, – сказал он. – Вы и напишете их за нее! Ну конечно, вы выслушаете все ее забавные рассказики и запишите все, что она попросит вас записать в блокнот. Для забавы моей матери вы даже отпечатаете то, что она попросит отпечатать… Но когда настанет черед собрать весь материал и подготовить его к публикации – в том случае, если мы не сможем отговорить ее от идеи опубликовать записки, – тогда вам придется вплотную заняться редакторской работой, и я жду от вас беспощадности. Полной беспощадности!
Ким встала из-за стола, и они долго смотрели друг другу в глаза.
– Но это будет означать вероломство по отношению к той, которая дала мне работу, – наконец произнесла она.
– Работу дал вам я, – сказал он. – И жалованье тоже буду платить я!
Ким отвернулась, почувствовав не просто неприязнь, а нечто большее.
– Я должна подумать над этим, – твердо заявила она. – А пока, если не возражаете, я бы хотела подняться к себе. День сегодня выдался очень утомительный.
– Разумеется.
Он открыл перед ней дверь, неожиданно став воплощением вежливости. Но она не обманулась на его счет, потому что прочитала в серых глазах насмешку. Холодную расчетливую насмешку.
– Я готов увеличить вам плату, если вы сделаете так, как я прошу. Я богат, и деньги для меня не имеют значения… Вы прямодушны, я не могу этим не восхищаться. Но есть много других молодых женщин, вроде вас, которые умеют стенографировать и печатать, и в случае необходимости я без колебания найду вам замену. Не прекословьте мне, и можете в комфорте провести здесь полгода.
Ким прошла мимо него, шагнув через порог.
– Спокойной ночи, мистер Фейбер, – произнесла она, а он стоял и смотрел, как она поднимается по лестнице.
Все это случилось вчера, а утром Ким ощутила тяжесть его слов.
Ее разбудила внимательная горничная, предложившая даже приготовить ванну, если бы Ким захотела воспользоваться случаем, разлениться и ничего не делать самой. За окном стояло ясное январское утро, и от Лондона, где она жила в двухкомнатной квартирке, ее отделяло несколько сотен миль.
Ким распахнула окно в спальне и выглянула наружу. И снова ощутила влажный аромат прораставшей зелени. Солнечный свет позолотил террасу; огромные каменные пазы, из которых летом будут литься каскады цвета и запаха, выглядели удивительно изящно на фоне бархатной зелени лужаек, протянувшихся до озера. А за озером высился лес, все еще не растерявший осеннего великолепия.
Все поражало красотой – и туманные вересковые низины, и далекие холмы, окружавшие этот прелестный дом, и парки; внизу на аллее поджидал черный лимузин, чтобы отвезти хозяина этого великолепия туда, где царят суета и шум. Туда, где, вероятно, у него роскошный офис, работающий четко, как часы, где трудится он сам. Работает для того, чтобы приумножить состояние семьи… Семьи, которая стала известна благодаря суровому на вид человеку, чей портрет сразу привлекает внимание любого, кто окажется в огромной столовой.
Ким поразило, что Гидеон Фейбер так слеп. Неужели он всерьез полагает, что в жизни есть место только одному: погоне за деньгами, и что самое главное – обладать умом, способным добыть как можно больше денег?
Ким сомневалась, что он когда-либо слышал об Уильяме Генри Дэвисе, а если и слышал, то вряд ли читал его строки: «Зачем эта жизнь, если мы полны забот и забываем, что есть покой и созерцание?»
Миссис Фейбер, возможно, и провела большую часть жизни в спокойном созерцании, но по крайней мере у нее есть, о чем написать. А когда Гидеон достигнет возраста своей матери, то, как опасалась Ким, он мало что сможет вспомнить, и тогда что-то менять будет слишком поздно.
