Текст книги "Максим не выходит на связь"
Автор книги: Овидий Горчаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
«И к черту, – мысленно добавил Петер, – последние сомнения и сожаления!» Глядя в ту незабываемую ночь на торжествующие лица берлинцев на площадях и улицах, на лица, мокрые от слез восторга и проливного дождя, Петер думал, что, наверное, многие, подобно отцу, не верили прежде в полководческий гений фюрера, страшились поражения и крови. И вот вместе с фюрером торжествовал и Петер. И стыдился теперь, что в минуты слабости обманывал себя, валил всю вину за арест отца на сестру. Теперь ясно: в споре поколений, в споре двух Германий правда на стороне победителя!
Перед тем как лечь утром спать, Петер записал в дневнике:
«Зиг хайль!
Нашу вечную благодарность заслужил наш фюрер Адольф Гитлер, который привел третий рейх к победе и триумфу!
Наперекор главнокомандованию он добился ан-шлюсса с Австрией.
Наперекор дипломатам и политикам он аннексировал Судеты.
Наперекор своим генералам, которые считали Францию могущественной и непобедимой, он отдал приказ о наступлении и победил…
Отныне Германия обязана слепо верить в фюрера, ибо он никогда не ошибается…
Куда теперь обратит свои взоры германский орел?
Лично я думаю, что теперь, когда Франция и Англия побеждены, остается выполнить только одну крупную задачу – на восточных территориях.
Глупца может ввести в заблуждение на какое-то время пакт, подписанный в Москве. Но в конце концов этот пакт знаменовал собой лишь перемирие, а всякому перемирию приходит конец».
…Последний предфронтовой этап – юнкерское училище СС в Бад-Тёльце. Приятели были довольны – война спасла их от горнила еще двух замков крови. «Будем учиться походу на восток во время похода на восток!» – заявил Франц. Но нигде еще их не готовили к войне с такой расчетливой беспощадностью, как в этом райском уголке, у заросшего черными соснами подножия баварских Альп. Почти все офицеры в этом училище были пруссаками, многие с вильгельмовскими «железными крестами». Первый же тридцатикилометровый марш отправил в ла-аарет Франца и Карла. А муштра? Великий боже! «Встань! Ложись! Бегом вперед! Подняться на руках двадцать раз! Ложись! Встать!» Такой зверской муштры приятели еще не испытывали. Час за часом под палящим солнцем на сером цементе, под дождем в грязи полей, при вьюжном ветре в заснеженных горах. По четыре часа строевым маршем. «Тяни ногу! Скоты, это вам не санаторий!» Упражнения с винтовкой: «На плечо! К ноге! На караул! Присесть десять раз!» Стрельба из всех видов пехотного оружия. Изучение всех видов русского оружия. Тактические занятия: «ночной бой», «бой зимой в лесисто-болотистой местности». Лекции по стратегии и истории войн читал профессор из военной академии в Берлине. Битва при Каннах, Танненберг, Верден. Труды Клаузевица, фон Бломберга и фон Мольтке. Разбор недавнего разгрома Франции на огромном макете линии Зигфрида и линии Мажино. Нажимаешь кнопку – поднимается лифт с боеприпасами, стреляют орудия. Этой большой игрушкой увлекаются многие юнкера – не все еще простились с мальчишеством. Это почище набора оловянных солдатиков графов фон Рекнеров, с которым можно разыграть чуть не все битвы германской истории. Да, муштра была беспощадной. Петер спрашивал себя: превращала ли она, эта муштра, человека в скота, в робота, как уверяли красные? Втаптывала ли она в грязь человеческое достоинство? Несомненно. Но чье достоинство? Интеллигента? Да. Эсэсовца? Нет. Муштра закаляла «солдат фюрера».
Но война была уже не за горами. Петер это особенно хорошо почувствовал, когда всем им врачи накололи под мышкой иглой специального электровибратора готическим шрифтом букву «А», «В» или «О».
– Эта буква, – сказал врач Петеру, – обозначает группу крови. Она может спасти вам жизнь, когда вам потребуется срочно перелить кровь. Такую татуировку носит каждый эсэсовец. Следующий!
И наконец, в канун войны с Россией, наступил долгожданный день – день торжественной эсэсовской клятвы и присвоения первичного офицерского звания в СС – звания фёнриха, прапорщика.
– До чего ж вы страшны и великолепны! – восхитился Франц видом Петера и Карла, когда те оделись к параду.
Еще по приезде им выдали все двадцать семь предметов полной эсэсовской униформы. А к параду в дополнение к форме из черного сукна они получили лакированные черные каски и белые поясные ремни с портупеями. Петер посмотрел на себя в зеркало. Он здорово подрос за последние два года и все больше сам себе нравился. Белокурый, лицо загорелое, обветренное – лицо воина, лицо голубоглазого викинга. Широк в плечах, узок в бедрах. В правой окантованной серебряной вязью петлице поблескивают сталью сдвоенные молнии. Подобно свастике – это символ власти, разрушения и боевой удачи. На медной поясной пряжке не «Гот мит унс» – «С нами бог», как у вермахтовской пехтуры, а девиз СС: «Моя честь – моя верность». И имперский орел у эсэсовцев не на правом рукаве, как у вермахта, а на левом. Но на мундире пока блестят только пуговицы. И пуста левая петлица.
В шесть безукоризненных рядов выстроился на плаце «коронный» – выпускной – класс училища. Начальство нервничает, штурмбаннфюрер Рихард Шульце, комендант училища, неузнаваемо бледен. Ждут «дядю Хайни» – так сугубо неофициально называют юнкера да и все эсэсовцы своего шефа – Генриха Гиммлера. Пронзительные свистки предупреждают о приближении кавалькады.
Во двор въехали двумя шеренгами пятнадцать мотоциклистов. Следом несколько черных «мерседесов». Из третьего «мерседеса» вышел рейхсфюрер СС, весь в черном, невысокий, усталый и нахмуренный.
– На караул! – взревел не своим голосом Шульце.
В свите Гиммлера его адъютант штандартенфюрер Рудольф Брандт и не менее дюжины генералов СС – Штайнер, Гилле, да всех разве узнаешь в лицо!..
Всесильный рейхсфюрер на диво невзрачен, он ничем не выделялся бы в учительской гимназии имени Шиллера. Произнося речь, он сверкает стеклами пенсне, по-птичьи мотает головой, пытаясь, возможно, скрыть нервный тик, дергающий ему подбородок.
– Тот, кто становится под знамя СС, отдает тело и душу фюреру! По первому приказу, не задумываясь, он готов отдать жизнь за него. «Бефель ист бе-фель» – «Приказ есть приказ»! Хайль Гитлер!
Руки у «дяди Хайни» мертвенно-бледные, с голубыми жилами. Он известен как большой специалист по астрологии и алхимии, хиромантии и оккультным наукам, руническим легендам и германской мифологии, расовой евгенике и истории рыцарских орденов. Он лично придумал эсэсовскую форму с черепами и рунами, самолично разработал инструктаж гестаповских допросов. «Верным Генрихом» звал его Ади.
Под звуки национального гимна – «Германия превыше всего» – в центр плаца вышли два знаменосца. Один – с черным, увенчанным золотым орлом штандартом СС, другой – с национальным флагом со свастикой. Два офицера СС гусиным шагом подошли к ним и скрестили обнаженные шпаги так, что их концы коснулись древков. Затем под раскатистую дробь барабанов к ним подошли два командира-выпускника.
– На караул! – вновь прогремела команда в репродукторах.
Командиры-выпускники приставили по два пальца к стальным клинкам шпаг и начали четко читать присягу:
– Я присягаю тебе, Адольф Гитлер, мой фюрер, в верности и мужестве!
– … в верности и мужестве! – вторили выпускники, держа над плечом два пальца правой руки.
– Я обещаю тебе и всем, кого ты изберешь моими командирами, повиновение до самой смерти. Да поможет мне бог!
И Петер Нойман сказал самому себе: «Теперь я эсэсовец – и днесь, и присно, и навеки – аминь!»
Солнце сверкало на гордых Альпийских вершинах, играло на белом кафеле двух башен над плацем, на черных касках и в начищенных до зеркального блеска сапогах. И высоко в лазурном небе кружили черные орлы-стервятники.
– Но самое сильное довоенное воспоминание, – сказал Франц, – это тот последний экзамен!
Да, Франц прав. Это был самый тяжелый и страшный экзамен.
Их было двенадцать в отделении. Петер, Франц, Карл и еще девять юнкеров. Поодаль стоял Гиммлер со свитой.
– Главное, господа, – тонким голосом сказал «дядя Хайни», нервно теребя в руках перчатки, – это слить в офицере СС прусско-немецкий дух с победными идеями фюрера.
Свисток – ив сотне шагов от юнкеров взревели моторы десяти танков. Они еще стояли на месте, эти пятнадцатитонные танки, но ровно через двадцать минут они рванутся вперед и раздавят юнкеров. Раздавят, если они не успеют вырыть саперной лопатой достаточно глубокий индивидуальный окоп.
– Спокойной ночи, девочки! – хрипловато проговорил рядом этот остряк Карл. – И помните: солдат – это навоз истории…
Петер, Франц, Карл – все они орудовали лопатой как одержимые, ничего, кроме танков, не видя вокруг. Пот ел глаза. Бешено колотилось сердце. Горели окровавленные ладони.
Главное, не потерять голову, а мускулы выдержат.
Глина, проклятая глина!.. Дело почти не подвигается!
Петер совсем потерял чувство времени.
Стоят? Еще стоят…
Силы на исходе. Нет, не успеть!.. Окоп еще так мелок. Окоп или могила?.. Танки тронулись! Такого страха он еще никогда не испытывал.
Глубже, глубже в землю!
Вот он! Трехметровый, низкий, угрюмый лоб из серой стали! В последнее мгновение, бросаясь на дно окопа, Петер с невыразимым ужасом увидел прямо перед собой измазанные землей широкие звенья гусеницы танка. Петер вжался в землю, обхватил голову руками. Его обдало жарким дыханием мотора, запахом разогретого масла и бензина. Несусветный грохот рвал барабанные перепонки. На голову посыпались комья глины… Уши резанул чей-то предсмертный дикий крик. Ядовито пахнуло выхлопными газами…
Потом – словно сто лет прошло – он встал. Слева и справа бледные как привидения стояли в своих окопах Карл и Франц. Весь перемазанный глиной Карл проговорил, стуча зубами:
– Это у меня не от страха, от нервного напряжения…
Петер вспомнил – за минувшие двадцать с лишним минут он ни разу не подумал о друзьях.
Танки раздавили насмерть двух юнкеров. Третьему не повезло, он сразу же натолкнулся на толстые корни и, бросив лопату, убежал.
«Дядя Хайни» бесстрастно приказал: – Погибших юнкеров похоронить со всеми воинскими почестями. Труса списать в штрафной батальон. Остальных зачислить в новую дивизию СС – дивизию «Викинг»!
Вечером Франц сказал:
– Надо напиться, господа! Закончилась подготовка к жизни!
– Скорее к смерти! – косо усмехнулся Карл.
5. „В бурю огневую…"
Шурган. Черная буря. Вот уже целый час бушует она в бескрайней степи. Партизаны рвутся вперед, крепко взявшись за руки, наперекор урагану, назло ветру, снегу и пыли. Ни зги не видать. Черное небо и черную землю – все смешала степная буря.
Все, казалось, предусмотрел командир, только не это. Правду сказать, он слышал от Максимыча об этих черных бурях, но ведь и Максимыч говорил, что случаются они не зимой, а осенью, когда мало снега.
Ребята и так еле шли, шли уже пять часов подряд, а тут этот чертов смерч!
Каждый перед боевой операцией думал о своем. А командира, Леонида Черняховского, мучила вот уже много часов одна мысль: «Приказано перекрыть железную дорогу. Минировать и уйти или минировать и напасть на эшелон?..»
И снова и снова вспоминал командир события последних двух месяцев. В памяти вставал решающий разговор в астраханской спецшколе…
– Дошли до ручки? – напрямик, не скрывая горечи, спросил он, быстро пробежав глазами список личного состава диверсионно-разведывательной группы «Максим». – Не группа, а гроза немецких оккупантов!
Майор Добросердов подавил вздох, достал «гвоздик» из пачки «Прибоя», покрутил папироску в желтых от никотина пальцах.
– Молодежь, она самая беззаветная, – сказал он с деланной бодростью. – Отбою нет, просятся скорее в дело. Какой порыв!
– Зое Космодемьянской тоже было восемнадцать, – вставил Василий Быковский, назначенный в новую группу комиссаром.
Черняховский хмуро взглянул на него из-под сросшихся на переносье крутых черных бровей, снова уткнул глаза в список.
– Навоюю я с ними. Детский сад. Из пятнадцати человек одних семнадцатилетних пятеро. Это же пацаны двадцать пятого года рождения. Три девчонки! Все остальные, кроме меня с комиссаром, моложе двадцати двух. Из пятнадцати членов группы восемь – больше половины – пороха не нюхали. Нет опытного помощника по разведке. Никто толком не знает немецкий. Тоже мне диверсионная группа!
– У вас в группе, товарищ старшина, – сдерживая раздражение, жестко проговорил майор, – шесть человек с военным опытом, два снайпера-подрывника, девять подрывников, отличная радистка, боевая медсестра. Почти все комсомольцы, все добровольцы. Комиссар хорошо знает район действия.
Майор покосился на серую папку на столе. В папке лежала копия письма, недавно отправленного им в Москву, в Центральный штаб партизанского движения. В нем он докладывал: положение с переменным составом крайне трудное, наша спецшкола не набрала нужного числа курсантов. Ему дали всего сорок бойцов – коммунистов и комсомольцев из элистинского истребительного отряда, остальных, сказали, сами ищите. Восемнадцатого сентября решением Калмыцкого обкома ВКП(б) и Центрального штаба он, бывший секретарь Элистинского горкома партии, был назначен начальником спецшколы по подготовке партизанских кадров для действия в тылу врага. С тех пор он изо дня в день мотался по астраханскому округу, обивал пороги местного окружкома и эвакуированных с запада Ростовского окружкома и Калмыцкого обкома, военкоматов и штаба 28-й армии. Всюду просил, умолял, стучал кулаком по столу: «Дайте людей!» А опытных бойцов и командиров всюду не хватало, потому что война шла уже почти полтора года, потому что битва на Волге бушевала уже с июля, целых три месяца, потому еще, что 28-я армия пришла в Астрахань обескровленная после долгого отступления. Приходилось переманивать из-под носа военкоматов семнадцатилетних юнцов, перехватывать в госпиталях и на пересыльных пунктах красноармейцев перед их отправкой на фронт. Самых отважных, самых отчаянных. Одними добровольцами двигала жажда подвига, другими – романтический азарт самоотвержения, третьими – честолюбие: «Или грудь в крестах, или голова в кустах!» И были такие, которые понимали: сейчас, немедля, любой ценой надо спасать Россию, Родину, завтра будет поздно! Но людей не хватало. Да, старшина прав – дошли до ручки!..
Ни майору Добросердову, ни старшине Черняховскому не дано было тогда, разумеется, знать о тех огромных и решающих резервах, что в глубокой тайне накапливала со всей России, со всего Союза ставка Верховного Главнокомандования за Волгой…
– Так дайте хотя б еще пяток настоящих бойцов! – упрямо сказал Черняховский.
Майор встал, подошел, скрипя хромовыми сапогами, к висевшей на стене карте фронта.
1-я открытка В. Анастасиади.
2-я открытка В. Анастасиади.
Коля Хаврошин
Валя Заикина
– Мы и так дали вам больше людей, – ответил он терпеливо. – Вы же знаете, мы отправляли группы – Кравченко, Беспалова, Ломакина – по двенадцать человек. Опыт показывает, что в открытой степи большие отряды создавать нельзя – немцы их сразу засекут и уничтожат. Не тот район действия…
Майор взглянул на знакомую до мельчайших подробностей карту. Не только по карте знал он калмыцкие и Сальские степи. Четырнадцать лет было Сашке Добросердову, когда в неспокойном 19-м году записался он в комсомольскую ячейку астраханского села Золотуха. Вся мало-мальски хорошая земля в степи тогда принадлежала казачьим обер-офицерам и штаб-офицерам и богатеям – астраханским казакам из крещеных калмыков. Вместе с русской и калмыцкой беднотой воевал он за эту землю в том самом Богоцехуровском улусе, в котором группе Черняховского предстоит перейти линию фронта. В степи скрывался от белоказачьих сотен, в степи гонялся за бандитами, в степи агитировал лучших из лучших – иногородних, казаков, калмыков – вступать в комсомол. Потом после двенадцати лет комсомольской работы от имени партии перестраивал он жизнь в этой степи. На его глазах вырос в степи новый город – Элиста. А теперь в этом городе и в степи хозяйничают гитлеровцы, и под самой Астраханью старики и подростки до кровавых мозолей долбят в замерзающей земле окопы.
– А что слыхать от Кравченко, Беспалова и других? – спросил Черняховский. – Что сообщают про обстановку, про свои действия?
– Этого я вам не могу сказать, – помедлив, сухо ответил начальник спецшколы, не очень понимая, а почему, собственно, нельзя было сказать это Черняховскому. Но таковы инструкции.
Черняховский задел самый больной вопрос. Майор с середины октября совсем сон потерял. Группы, посланные в занятую врагом степь, точно в воду канули. Как правило, радиосвязь с ними продолжалась, пока они шли на запад, трое-четверо суток. Радиограммы сообщали о продолжавшейся концентрации войск в гарнизонах, о занятии врагом почти всех сел и хуторов, о патрулировании им всех важных дорог, о появлении в степи моторизованных и кавалерийских карательных отрядов. Потом связь обрывалась. Радисты диверсионно-партизанских групп внезапно переставали выходить на связь, отвечать на вызовы радиоузла штаба 28-й армии. Напрасно каждый день звонил майор на радиоузел, заезжал туда – группы Кравченко, Беспалова, Паршикова, Ломакина, Трициненко, Мельникова молчали. И майор слишком хорошо представлял себе, что скорее всего означало это молчание.
– Скажу только, – добавил он, подавив вздох, – что вам поручается установить и поддерживать связь с двумя вашими соседями в степи – с группой Кравченко и Беспалова. Запомните пароль для явки: «Иду к родным». Отзыв: «У нас одна дорога». А сейчас я объясню вам, товарищи, поставленное вам командованием задание.
Майор снова повернулся к карте.
– Вашей группе по кодовому названию «Максим» поручается нарушать, а где возможно, парализовать коммуникации врага и в первую очередь – железные дороги, с тем чтобы не дать ему беспрепятственно подбрасывать к фронту живую силу и вооружение. При необходимости вы бросите на выполнение этой задачи весь состав группы. Вы сделаете это, получив по радио приказ: «Перекрыть дорогу!» Любой ценой! Общая задача партизан Сталинградского фронта – ударить по вражеским коммуникациям в занятых гитлеровцами районах Сталинградской области и в смежных районах Ростовской области и Калмыцкой автономной республики, а также вести разведку в этих районах. Смотрите на карту! Две основные магистрали питают сталинградскую и астраханскую группировки врага – железные дороги Лихая – Сталинград и Сальск – Сталинград. Участок группы «Максим» – между станцией Пролетарская и станцией Куберле. Видите перегоны на этом участке – Восточный, Ельмут, Куреный, Орловская, Тавричанский? Комиссар хорошо знает эти места, верно, Василий Максимович?
– Так точно, Алексей Михайлович, – ответил комиссар, – родные места.
Черняховский испытующе посмотрел на комиссара – кряжистый, низкого роста, улыбчивый, похож на Папанина, только без усиков. Видать, оптимист, войны не нюхал. Судя по неважной выправке, человек сугубо штатский. Садясь, он машинально подтягивал галифе, точно штатские брюки, чтобы сохранить складку.
– А верные люди, – спросил Черняховский, храня прежний мрачноватый вид, – связные у нас там имеются?
Комиссар вопросительно взглянул на майора. Майор вздохнул. Этот Черняховский опять затронул больной вопрос.
– Связных не оставлено, – ответил он устало, – а верные люди, у нас всюду найдутся. На своей земле воюем.
Да, это больной вопрос. До самого вторжения немцев в эти края некоторые безответственные горлопаны объявляли паникером каждого, кто заикался о необходимости по-деловому подготовиться к эвакуации, оккупации, к партизанской войне: бросьте, мол, панику пороть, нет такой команды, не вашего ума дело! Однако и он, Добросердов, член партии с 26-го года, виноват. Умолк. Начальству, мол, виднее.
– Задание ясно, товарищи? – спросил он, стряхивая пепел с гимнастерки.
– Ясно станет на месте, – не спеша и все больше мрачнея, ответил Черняховский. – Болтать не люблю. Выполнение задания не гарантирую. Ясно, что не к теще на блины едем. Таких заданий я за всю войну не получал. Ну, а каким оружием должна наша группа разгромить оккупантов?
Майор, уловив горькую иронию в вопросе старшины, снова почувствовал раздражение. Неужели он, Добросердов, ошибся в этом человеке? Черняховского ему передали в разведотделе штаба 28-й армии – видно, рады были избавиться, но уверяли, что человек он самый для тыла врага подходящий. Ознакомившись с личным делом старшины, он взглянул с удивлением на четыре зеленых треугольника в зеленых петлицах. Этот Черняховский воевал от самой границы, с первого дня войны, командовал взводом разведки, много раз брал «языков», дрался с частями 28-й армии в окружении и вывел к своим батальон, весной был ранен во время неудачного наступления на Харьков, но остался в строю, летом был вторично ранен на Дону, когда возвращался ночью через «ничью землю» с пленным роттенфюрером из какой-то дивизии СС «Викинг»…
– Почему у вас нет командирского звания? – спросил он тогда Черняховского. – И орденов нет?
– А за что мне их давать? – усмехнулся в темные усы старшина. – За то, что пол-России сдал? – Но вслед за этим добавил: – Характер неуживчивый. Не лажу с начальством. Матку-правду в глаза режу.
И все-таки ершистый старшина понравился Добросердову, а Добросердов после двадцати двух лет партийно-комсомольской работы считал, что неплохо разбирается в людях.
Вид у старшины был самый бравый – ладно сшит, плечист. Лицо темное, горбоносое. Буйный казацкий чуб, железная челюсть. Но у него седые виски. Усы скрадывают глубокие горькие складки у рта, а в темно-карих блестящих глазах затаилась та непроходящая боль, что часто видел Добросердов в глазах у тех, кто по-настоящему хлебнул горя на войне, особенно у тяжелораненых. Черняховский живо напоминал ему кого-то. Кого именно – он долго не мог вспомнить. А потом вспомнил – Мелехова, таким, каким увидел он шолоховского героя в немом фильме «Тихий Дон».
В предвоенной биографии у старшины не было ничего примечательного. Даже не верилось, что этот вояка до войны работал товароведом в сухумском санатории «Агудзера». Отслужил действительную в пехоте. В Сухуми оставалась мать сорока шести лет и отчим Топчиян Александр Сергеевич. Немного узнаешь о человеке из анкеты!
– Не из казаков? – поинтересовался майор. Черняховский быстро взглянул на майора. Обычно бесстрастное лицо его стало еще бесстрастнее. Напряглись желваки под высокими скулами.
– Батька был казак, да умер давно, – ответил он нехотя и, всем своим видом показывая, что ему неприятны дальнейшие расспросы, уставился на группу раненых, игравших во дворе госпиталя в «козла».
Добросердов решил, что наткнулся в своих расспросах на какую-то семейную трагедию, и круто переменил тему разговора.
– В тыл врага на любое задание пойдешь? – без обиняков спросил он Черняховского. Добросердов как-то сразу понял, что темнить с ним ни к чему.
Черняховский машинально погладил перевязанное плечо и, помолчав, глядя вдаль, ответил:
– Я и сам хотел проситься. Отступать дальше некуда. Характер такой, что первым к границе хочу вернуться. А нет – так умру. Как беспартийный – за Родину.
– Беспартийный? Здесь сказано – комсомолец, с тридцать второго.
– С подпольным стажем.
– Шутите? Вам двадцать восемь.
– Не шучу. Комсомольцем я ходил в тыл немцев, а это то же самое, что подполье, только хуже.
– Почему не в партии?
– Когда уходил в тыл врага, обещали считать коммунистом, а возвращался – то одно, то другое.
За характер ругали, пару раз собирались принимать, да в окружении все погибли…
Еще больше понравился Черняховский майору в тот день, когда он пришел после выписки из эвакогоспиталя в дом № 71 по Красной набережной, где помещалась спецшкола.
На нем была не положенная ему по уставу комсоставская шинель, неразрешенная кубанка, из-под которой выбивался, отливая золотом, роскошный темно-русый чуб, невозможной ширины «гали» и на левом боку, рукоятью вперед, маузер в деревянной колодке. Как он прошел мимо комендантского патруля, было уму непостижимо. Но в партизанской спецшколе, разумеется, порой сквозь пальцы смотрели на нарушения устава.
– Рад вас видеть! – улыбнулся ему Добросердов. – Давайте ваши документы! Оформим вас, поставим на все виды довольствия…
– А документов нет, – развел руками старшина. – Я сбежал.
– Как сбежал?
– А так. Чтобы больше времени было на подготовку.
– Ну, это мы посмотрим! – сказал майор. И вызвал врача спецшколы.
– Сквозное пулевое ранение левого предплечья, – констатировал тот. – Кость задета.
– Все заросло как на собаке.
– Выходное отверстие еще не затянулось…
– Сульфидином присыпать эту болячку я и у вас смогу. Чудно!
Кончилось тем, что Добросердов сам съездил в эвакогоспиталь и, кое-как уломав начальника и комиссара госпиталя, забрал документы старшины.
А теперь настроение старшины не нравилось майору. Да, и люди подобраны самые геройские и задание дано им немыслимо сложное, но разве он «иностранный наблюдатель» и не понимает, что только срочное и предельное напряжение всех сил спасет страну?
Майор сел за стол, закурил. Поднял листок со стола.
– Оружие мы вам даем хорошее. На пятнадцать человек – шесть автоматов ППШ с тремя тысячами патронов, четыре винтовки и четыре карабина с тысячей двумястами патронами, два револьвера – один комиссару, другой – радистке, шестьдесят шесть противопехотных мин, железнодорожных ПМС, к сожалению, нет, и тридцать четыре килограмма тола, один прибор «Брамит» – глушитель для винтовки с двенадцатью спецпатронами. Продовольствия на десять дней. Ну и дальше всякая мелочь…
– Мало! – резко сказал Черняховский. – Автоматов мало, патронов всего на пару хороших боев, мин и тола в обрез на три-четыре приличные диверсии. Нет противопоеадных мил замедленного действия!. Нет ни одного ручного пулемета…
– Пулемет мы вам решили не давать: вам предстоит крайне тяжелый путь, больше трехсот километров по занятой врагом степи до района действия. Иголка покажется в тягость.
– Покажите-ка, какие вы нам «мелочи» даете! – Черняховский взял со стола листок. – Четыре электрических фонаря, один бинокль – мало! Компасов – три. Мало. Аптечка – одна, индивидуальных пакетов – двенадцать, а нас пятнадцать, видимо, кто-то застрахован от пули. А это что? Спичек – три коробка! Довоевались!
– Дефицит, товарищ старшина! Сами знаете.
– Однако вы, товарищ майор, не бросили курить. И вся Астрахань курит, плюя на дефицит, – сквозь зубы выдавил Черняховский. – А чем мы будем бикфордов шнур поджигать, когда кончатся эти несчастные три коробка?
– Хватит, товарищ старшина! – повысил голос майор. – Мы дали вам все, что могли. Вы что – на попятный, отказываетесь от задания?
Лицо Черняховского потемнело. В глазах вскипело бешенство. Но он сдержался.
– Не надо так, – сказал он с недоброй усмешкой. – Нервы у нас у всех не в порядке.
– Я к тому, что мы никого не неволим, – медленно проговорил майор. – Посылаем только добровольцев.
– Мы готовы выполнить задание! – сказал вдруг Василий Быковский и с открытой дружелюбной улыбкой взглянул сначала на начальника спецшколы, а потом на Черняховского.
Старшина хмуро глянул на комиссара, но„встретив обезоруживающую ясную улыбку, отвел взгляд. Помолчав, Черняховский сказал:
– Самый короткий срок подготовки к такому заданию – два месяца.
Добросердов печально улыбнулся и отрицательно покачал головой.
– Самый большой срок – две недели. Кстати, Космодемьянская готовилась всего неделю-две.
Черняховский долгую минуту смотрел в окно. За набережной под ненастным ноябрьским небом виднелась древняя башня Астраханского кремля, ветер швырял, приклеивал к окну размоченные дождем желто-оранжевые листья. Дождь и снег. А каково там, в степи, сейчас!..
– Что в сводке? – спросил он наконец.
– С тех пор как наши оставили Нальчик, только одна сводка – наши войска ведут бои с противником в районе Сталинграда, Туапсе и Нальчика. В общем тихо. Тишина перед бурей. А откуда ветер подует – не знаю. Думаю – с востока.
Добросердов всегда так думал. С двадцать второго июня. Наперекор очевидным фактам, назло элементарной логике. И это не был показной официальный оптимизм. Это была несгибаемая вера в правоту и силу своего дела. Вера, которая утраивала силы, когда силы были на исходе, и творила чудеса, когда дело казалось безнадежно проигранным.
Черняховский еще раз посмотрел на карту и раздельно, веско произнес:
– Одно из двух. Или немцы погонят наших за Волгу до Урала, и тогда наша группа в тылу у них погибнет за десять-пятнадцать дней, или наши погонят немца и освободят нас. Если победят немцы, жить не хочу, поэтому пойду в тыл врага…
Он встал и без улыбки пробасил:
– Добре! Выходит, комиссар, некогда нам рассиживаться да лясы точить. Айда к ребятам!
Он подошел к столу, открыл новую пачку «Прибоя», достал тоненькую папироску, закурил и сунул Майоровы спички в карман.
– Запиши, майор, для истории – группа «Максим» перед выходом на задание получила четыре коробка спичек.
Он вышел не прощаясь. Пожав руку майору, вышел Быковский.
Майор походил из угла в угол. Потом подошел к столу, снял телефонную трубку, набрал знакомый наизусть номер.
– Что-нибудь есть? – спросил он. – Нет? Ладно, позвоню утром.
Группы, посланные в тыл врага, так и не восстановили связь с Большой землей.
Разговор этот произошел накануне седьмого ноября. А седьмого ноября в спецшколе был большой праздник. За ужином каждый выпил свои «фронтовые сто граммов». А все пятьдесят девушек получили американские подарки – маленькие изящно упакованные посылки с ярлыком: «Мы вносим наш вклад». В своих посылках Нонна и Валя обнаружили тончайшие нейлоновые чулки, шелковые комбинации, по флакончику духов и по банке кольдкрема. При виде этих союзнических подарков по заинтересованной толпе пробежал шум – восторга и радости, недоумения и возмущения.
– Красота какая! У нас таких не делали!
– Ничего себе «вклад»! А вторым фронтом и не пахнет!
После ужина клуб был битком набит; показывали «Мы из Кронштадта». Затаив дыхание смотрели курсанты, как с высокого обрыва беляки бросали в море красных моряков с привязанными к шее тяжелыми камнями. Курсанты смотрели на бесстрашных ребят в тельняшках как на своих современников, как на ребят из своей же части. Стерся рубеж двух десятилетий, исчезла пропасть между поколениями. Через две-три недели каждый из сидевших в зале мог попасть в руки такого врага, какого еще не знало ни одно русское поколение со времен татаро-монгольского ига, и каждый видел себя на краю того обрыва, пытался заглянуть себе в душу…
У Володи предательски щипало глаза. Он таращил их в темноте, чтобы, не дай бог, не пролить непрошеную влагу и не осрамиться перед Колей и Нон-ной! Ничего себе – диверсант и разведчик! Точно девчонка, исщипал он себе бедро, напрасно надеясь болью отвлечь себя от того, что твори-лось на экране. Его страшило, что не сумеет взять себя в руки до того, как в зале вспыхнет свет.
