Текст книги "С русскими не играют"

Автор книги: Отто фон Бисмарк

Соавторы: А. Петрухин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Но вне всяких, даже русских, обычаев было то, что германский военный уполномоченный при русском дворе по приказу русского императора предъявлял нам, в бескомпромиссном стиле телеграммы, содержащие политический вопрос большой важности, к тому же во время моего отсутствия в Берлине. Я никак не мог добиться изменения старого, крайне неудобного для меня обычая, по которому наши военные уполномоченные в Петербурге посылали свои донесения не как все прочие, через ведомство иностранных дел, а докладывали собственноручным письмом непосредственно его величеству. Этот обычай возник из-за того, что Фридрих-Вильгельм III создал первому военному атташе в Петербурге, бывшему коменданту Кольберга [47]47
  Кольберг – город в прусской провинции Померании, близ берега Балтийского моря; до 1873 г. – крепость.


[Закрыть]Лукаду, особо близкие отношения с русским императором. Конечно, военный атташе сообщал в таких письмах обо всем, что русский император в обычный откровенности придворной жизни говорил ему о политике, а это нередко было гораздо больше того, что Горчаков говорил нашему послу.

«Pruski Fligel-adjutant», как его называли при дворе, императора видел почти каждый день, гораздо чаще, чем Горчаков. Государь имел с ним беседы не только о военных делах, и поручения для передачи нашему монарху не ограничивались вопросами семейного характера. Центр тяжести дипломатических переговоров между обоими кабинетами находился, как во времена Рауха и Мюнстера, в большей степени в донесениях военного уполномоченного, а не официально аккредитованных посланников. Но так как император Вильгельм никогда не забывал знакомить меня, хоть и часто с опозданием, со своей перепиской с военным уполномоченным в Петербурге и никогда не принимал политических решений без обсуждения в официальной инстанции, то неудобства этих прямых сношений ограничивались запозданием информации и уведомлений, заключавшихся в этих личных докладах. Таким образом, когда император Александр, без сомнения, по совету князя Горчакова, воспользовался господином Вердером в качестве посредника, чтобы адресовать нам столь важный вопрос, то это выходило за пределы существовавшего обычая в деловых сношениях. Горчаков старался тогда доказать своему императору, что моя верность ему и мои симпатии к России неискренни или же только «платоничны», – он хотел поколебать его доверие ко мне, что ему и удалось со временем. Сначала, прежде чем ответить по существу на запрос Вердера, я попытался уклониться от ответа, сославшись на невозможность без высочайшего уполномочия решить подобный вопрос. На повторные настояния я рекомендовал обратиться с этим вопросом официальным, но надежным путем к ведомству иностранных дел через русского посла в Берлине. Однако многократные запросы, которые я получал по телеграфу через Вердера, перекрыли мне путь к уклончивым ответам. Я просил его величество телеграфно вызвать в императорскую резиденцию господина Вердера, которого в Ливадии дипломатически использовали в своих целях и который не умел дать отпор, и запретить ему принимать политические поручения, потому как это дело должно идти через русскую, а не через германскую дипломатическую службу. Император не согласился с моей просьбой, а так как император Александр, основываясь на наших личных отношениях, наконец потребовал от меня через русское посольство в Берлине высказать мое личное мнение, то я более не мог уклоняться от ответа на этот нескромный вопрос. Я просил посла фон Швейница, у которого истекал срок отпуска, перед возвращением его в Петербург посетить меня в Варцине, чтобы проинструктировать его. С 11 по 13 октября Швейниц гостил у меня. Я поручил ему как можно скорее отправиться через Петербург в Ливадию – резиденцию императора Александра. Смысл инструкции, данной мною господину фон Швейницу, состоял в том, что нашей первоначальной потребностью является сохранение дружбы между великими монархиями, которые от революции больше потеряли бы, чем выиграли от войны между собою. Если, к нашей скорби, мир между Россией и Австрией невозможен, то хотя мы могли бы допустить, чтобы наши друзья проигрывали и выигрывали друг у друга сражения, однако не можем допустить, чтобы одному из них был нанесен столь тяжкий урон и ущерб, что окажется под угрозой его статус как независимой и имеющей в Европе значение великой державы. Это наше заявление, которое Горчаков побудил своего государя вынудить у нас для того, чтобы доказать ему платонический характер нашей любви, в последствии привело к тому, что русская буря пронеслась из Восточной Галиции на Балканы, а Россия, прервав с нами переговоры, вступила в переговоры с Австрией, потребовав, чтобы они сохранились в тайне от нас. Как я помню, сначала переговоры велись в Пеште [48]48
  Пешт – главный город Венгрии; в 1872 г. был объединен с городом Будой и получил название – Будапешт.


[Закрыть]в духе соглашений в Рейхштадте, где императоры Александр и Франц-Иосиф встретились 8 июля 1876 г. [49]49
  8 июля 1876 г. в Рейхштадте (чешск. Закупы) состоялось свидание Александра II с Францем-Иосифом для обсуждения балканского вопроса. Русский и австрийский императоры договорились о том, что в случае, если Турция одержит верх над восставшим летом 1875 г. христианским населением балканской части Турецкой империи, обе державы выступят против Турции; в случае же распада Турецкой империи Австрия получит часть Боснии и Герцеговины, Россия возвратит себе потерянную в 1856 г. часть Бессарабии, а Болгария и Румелия станут автономными. Возможность создания большого славянского государства на Балканах исключалась; Константинополь предполагалось сделать вольным городом. Эти условия были оформлены в дополнительной конвенции, приложенной к секретной конвенции, заключенной между Россией и Австро-Венгрией в Будапеште 15 января 1877 г. В тексте самой будапештской конвенции наиболее важной была статья 2, по которой Австрия обязывалась сохранять по отношению к России благожелательный нейтралитет в случае ее войны с Турцией.


[Закрыть]. На основе этой конвенции, а не вследствие Берлинского конгресса Австрия владеет Боснией и Герцеговиной [50]50
  Босния и Герцеговина – населенные южнославянскими народностями области в северо-западной части Балканского полуострова, с XV в. находились под властью турок. В XIX в. славянское население неоднократно восставало против турецкого владычества. По решению Берлинского конгресса 1878 г. Австрия получила право на временную оккупацию Боснии и Герцеговины «вплоть до установления там порядка». В 1908 г. Австрия заявила об аннексии Боснии и Герцеговины.


[Закрыть], а русским был обеспечен нейтралитет Австрии во время их войны с турками [51]51
  Русско-турецкая война 1877–1878 гг. была объявлена Россией 24 апреля 1877 г. После успехов в первые месяцы русские войска были задержаны перед осажденной ими турецкой крепостью Плевна. Плевна сдалась лишь в декабре 1877 г. Перейдя зимою Балканские горы, русская армия в конце января 1878 г. достигла берегов Мраморного моря. Турецкая армия была разбита. 31 января 1878 г. были подписаны предварительные условия мира, а 3 марта был заключен мирный договор в Сан-Стефано.


[Закрыть].

Тот факт, что по Рейхштадтским соглашениям русский кабинет позволял австрийцам приобрести Боснию в обмен на сохранение их нейтралитета, дает возможность предполагать, что господин Убри [52]52
  Граф Убри был в 1871–1879 гг. русским послом в Германии.


[Закрыть]говорил нам неправду, убеждая, что в Балканской войне дело сведется лишь к promenade militaire (военной прогулке), к тому, чтобы занять излишние войска, а также к бунчукам [53]53
  Бунчук – украшение в виде конского хвоста, одетого на древко. Существовал в турецких войсках, а также в качестве атрибута атаманской власти у казаков.


[Закрыть]и георгиевским крестам, ведь Босния была бы слишком дорогой ценой за это. Очевидно, в Петербурге рассчитывали на то, что Болгария, отделившись от Турции, постоянно останется в зависимости от России. Эти расчеты, судя по всему, не оправдались бы и в том случае, если бы условия Сан-Стефанского мира [54]54
  Сан-Стефано – небольшой портовый городок близ Константинополя на европейском берегу Мраморного моря. Здесь 3 марта 1878 г. был подписан мирный договор между Россией и Турцией. Основные условия его были таковы: независимость Сербии, Румынии и Черногории, принадлежавших ранее Турции; создание самостоятельного княжества Болгарии от Черного до Эгейского моря под номинальным суверенитетом Турции; возвращение России Бессарабии; присоединение к России Карса, Батуми, Ардагана и Баязета; проведение реформ в Боснии, Герцеговине и на острове Крите. Сан-Стефанский мир не был признан Англией и Австро-Венгрией, опасавшимися чрезмерного усиления России на Балканах. Угрозой войны эти державы вынудили Россию согласиться на пересмотр условий Сан-Стефанского мира. Для этой цели и был созван Берлинский конгресс.


[Закрыть]были осуществлены полностью. Чтобы не отвечать перед собственным народом за эту ошибку, постарались (и не без успеха) взвалить вину за неблагоприятный исход войны на германскую политику, на «неверность» германского друга. Это была одна из недобропорядочных фикций, ведь мы никогда не обещали ничего, кроме доброжелательного нейтралитета. Насколько честными были наши намерения, можно видеть из того, что потребованное Россией сохранение Рейхштадских соглашений в тайне от нас не пошатнуло наше доверие и доброжелательность к России. Напротив, мы с готовностью откликнулись на переданное мне в Фридрихсруэ [55]55
  Фридрихсруэ – имение Бисмарка, пожалованное ему в 1871 г. императором Вильгельмом I.


[Закрыть]графом Петром Шуваловым желание России созвать конгресс в Берлине. Желание русского правительства заключить мир с Турцией при содействии конгресса доказывало, что Россия, пропустив выгодный момент для занятия Константинополя, не чувствовала себя достаточно сильной в военном отношении, чтобы довести дело до войны с Англией и с Австрией. За промахи русской политики князь Горчаков, без сомнения, разделяет ответственность с более молодыми и энергичными единомышленниками, сам же он не может быть свободен от ответственности он не свободен. Насколько прочной была позиция Горчакова у императора в условиях русских традиций, видно из того, что в противоположность известному ему желанию его государя он принимал участие в Берлинском конгрессе [56]56
  Берлинский конгресс держав заседал с 13 июня по 13 июля 1878 г. Председателем этого конгресса, созванного для пересмотра условий Сан-Стефанского мира, был Бисмарк. Бисмарк заявил, что желает быть «честным маклером» и не оказывать предпочтения ни одной из сторон. Однако в большинстве пунктов он поддержал противников России. Россию на конгрессе представляли канцлер князь Горчаков, посол в Лондоне Шувалов и посол в Берлине Убри. Результаты конгресса были в значительной степени предрешены заключенной еще в мае 1878 г. англо-русской конвенцией. Основные решения конгресса сводились к следующему: Болгария делилась на три части, две из которых – Восточная Румелия и Болгарская Македония – оставались по-старому под полной властью Турции. Образованное из северной Болгарии княжество Болгарское практически передавалось в руки русского правительства, но формально считалось вассальным по отношению к Турецкой империи. Алашкертская долина и крепость Баязет в Малой Азии, уступленные России по Сан-Стефанскому мирному договору, возвращались обратно Турецкой империи. Ревизуя Сан-Стефанский договор Турции с Россией, Берлинский трактат (13 июля 1878 г.) – так обычно именуют решения Берлинского конгресса, состоящие из 64 статей, – не затронул конвенции Турции с Англией, подписанной 4 июня 1878 г. и предоставлявшей Англии право занятия острова Кипра и защиты берегов азиатской Турции.


[Закрыть]как представитель России. Когда, опираясь на свое звание канцлера и министра иностранных дел, он занял свое место на конгрессе, то возникло интересное положение: начальствующее лицо – канцлер – и подчиненный ему по ведомству посол Шувалов фигурировали вместе, но русскими полномочиями был наделен не канцлер, а посол. Это можно документально подтвердить только в русских архивах (а быть может, и там не обнаружится доказательств), но, по моим наблюдениям, положение было именно таким. Это подтверждает и то, что даже в правительстве с таким единым и абсолютным руководством, как русское, согласованность политического действия не может быть гарантирована. Быть может, в наибольшей мере такое единство есть в Англии, где руководящий министр и получаемые им донесения подлежат публичной критике, тогда как в России только царствующий в данный момент император в состоянии по мере своего знания людей и исходя из своих способностей судить, кто из информирующих его слуг ошибается или обманывает его и от кого он слышит правду. Я не хочу сказать этим, что текущие дела ведомства иностранных дел в Лондоне решаются разумнее, чем в Петербурге, но английское правительство реже, чем русское, предстает перед необходимостью прибегать к неискренности, чтобы загладить промахи своих подчиненных.

Правда, лорд Пальмерстон 4 апреля 1856 г. сказал в нижней палате с иронией, которую не поняли большинство членов палаты, о том, что отбор документов о Карсе для предъявления их парламенту потребовал большой тщательности и внимания со стороны лиц, занимавших не подчиненные, а высшие должности в ведомстве иностранных дел. «Синяя книга» о Карсе [57]57
  «Синими книгами» в Англии называются официальные сборники документов по отдельным вопросам. Во время Восточной войны 1853–1856 гг. Карс был укреплен английскими инженерами. Когда 6 ноября 1855 г. Карс, после длительной осады, был взят, там был захвачен английский офицер Вильямс.


[Закрыть], кастрированные депеши сэра Александра Бэрнса из Афганистана [58]58
  Сэр Александр Бенс (1805–1841) – капитан английской армии и известный исследователь Средней Азии, был политическим агентом Англии при дворе афганского шаха.


[Закрыть]и сообщения министров о происхождении ноты, которую в 1854 г. Венская конференция рекомендовала султану подписать вместо меншиковской [59]59
  Меншиковская нота, которую султан должен был подписать, представляла собой проект, предложенный турецкому правительству в ультимативной форме адмиралом Меншиковым, прибывшим в Константинополь 28 февраля 1853 г. во главе чрезвычайного посольства. Подписанием этого документа султан обязался бы признать право России на постоянное вмешательство во внутренние дела Турецкой империи. Конференция послов европейских держав в Вене, состоявшаяся в конце июля 1853 г., выработала проект примирительной ноты, которая султаном также не была подписана.


[Закрыть], являются образцом легкости, с которой в Англии можно обмануть парламент и прессу. То, что архивы ведомства иностранных дел охраняются в Лондоне тщательнее, чем где-либо, позволяет предположить, что в них можно найти и другие подобные образцы. Но все же можно сказать, что царя обмануть легче, чем парламент.

В Петербурге при дипломатических переговорах о выполнении решений Берлинского конгресса ждали, что мы без дальнейших соглашений с другими лицами и в частности без предварительной договоренности между Берлином и Петербургом будем поддерживать и продвигать любую русскую точку зрения в пандан австро-английской. Когда я сначала дал понять и наконец потребовал доверительно, но четко высказать русские пожелания и обсудить их, то от ответа уклонились. У меня создалось впечатление, что князь Горчаков ожидал от меня, словно дама от своего поклонника, что я сам угадаю пожелания русских и буду их представлять, а России не стоит утруждать себя высказыванием их и брать на себя ответственность. Даже в тех ситуациях, когда мы могли полагать, что уверены в интересах и намерениях России, и думали, что можем искренне и без ущерба для собственных интересов дать русской политике доказательство нашей дружбы, то и тогда вместо ожидаемой благодарности мы встречали брюзжащее недовольство, так, как будто бы действовали не в том направлении и не так, как этого ожидал наш русский друг. Результат был таким же и тогда, когда мы беспрекословно поступали, согласуясь с его желаниями. В таком поведении содержалась преднамеренная недобросовестность не только по отношению к нам, но и к императору Александру, которому желали представить германскую политику бесчестной и не внушающей доверия. «Ваша дружба слишком платонична», – с упреком сказала императрица Мария одному из наших дипломатов. Правда, дружба кабинета великой державы с другими всегда остается платоничной до известной степени, ведь ни одна великая держава не может целиком поставить себя на службу другой. Она постоянно должна держать в уме не только настоящие, но и будущие отношения с остальными державами и по возможности избегать длительной принципиальной вражды с любой из них. В особенности это относится к Германии с ее центральным положением, открытым для нападения с трех сторон. Ошибки в политике кабинетов великих держав не наказываются немедленно ни в Петербурге, ни в Берлине, но они никогда не проходят без следа. В своей проверке логика истории еще строже, чем наши счетные палаты [60]60
  Счетными палатами (Oberrechenkammer) – в немецких государствах назывались государственные органы контроля над доходами и расходами государственных учреждений и над управлением государственными имуществами.


[Закрыть]. При выполнении решений конгресса Россия ожидала и требовала, чтобы на Востоке в переговорах по местным вопросам, когда речь зайдет об этих решениях, германские представители в случае разногласий между взглядами русских и представителей других держав всегда были на стороне русских. Правда, в некоторых случаях суть решения была нам безразлична, важнее нам было честно истолковать постановления и не нарушать наших отношений с другими великими державами из-за пристрастного поведения по местным вопросам, которые не касались германских интересов. Резкий и язвительный тон всей русской печати, допущенное цензурой натравливание против нас русских народных настроений заставляли считать разумным придерживаться симпатий тех иностранных держав, кроме России, на которые мы еще могли положиться.

При этом раскладе было получено собственноручное письмо императора Александра [61]61
  Бисмарк излагает содержание письма Александра неточно. Это письмо, на французском языке, опубликовано Колем (H. Kohl) в «Wegweiser durch Bismarcks Gedanken und Erinnerungen», S. 168–170.
  «Царское Село 3/15 августа 1879 г. Дорогой дядя и друг… Ободряемый той дружбой, с которой вы неизменно ко мне относились, я прошу вашего разрешения поговорить с вами об одном щекотливом вопросе, постоянно занимающем меня. Речь идет о позиции различных дипломатических агентов Германии в Турции; с некоторого времени она, к сожалению, определилась как враждебная России.
  Это находится в полном противоречии с традициями дружественных взаимоотношений, которые вот уже больше века направляют политику обоих наших правительств и вполне соответствуют их общим интересам.
  Отношение к этим традициям у меня не изменилось, и я целиком их придерживаюсь, надеясь, что и вы его разделяете. Но свет судит на основании фактов. Как же в таком случае объяснить становящуюся все более и более враждебной по отношению к нам позицию германских агентов на Востоке, где, по словам самого князя Бисмарка, Германия не имеет требующих охраны собственных интересов, тогда как мы имеем там подобные интересы, притом весьма значительные? Мы только что окончили победой войну, целью которой были не завоевания, но лишь улучшение положения христиан в Турции. Мы только что представили тому доказательства, отдав провинции, занятые нами после войны, но мы настаиваем, чтобы результаты, достигнутые ценой нашей крови и наших денег, не остались бы на бумаге. Речь идет лишь о том, чтобы исполнить решения Берлинского конгресса, но это должно быть сделано добросовестно. А турки при поддержке своих друзей англичан и австрийцев, которые пока что прочно занимают две турецкие провинции, оккупированные ими в мирное время с целью никогда не возвращать их законному государю, без устали воздвигают препятствия в мелочах, в высшей степени важных как для болгар, так и для славных черногорцев. Румыны поступают точно так же по отношению к Болгарии. Эти споры должны разрешаться большинством голосов европейских комиссаров. Уполномоченные Франции и Италии почти во всех вопросах присоединяются к нашим, тогда как германские уполномоченные как будто бы получили приказ всегда поддерживать точку зрения австрийцев, систематически враждебную нам; и это в вопросах, совершенно не касающихся Германии и чрезвычайно важных для нас.
  Простите, дорогой дядя, откровенность моих слов, основанных на фактах, но я считаю своим долгом обратить ваше внимание на те грустные последствия, которые все это может иметь для наших добрососедских отношений, восстанавливая наши народы один против другого, как это уже начинает делать пресса обеих стран. Я вижу в этом работу наших общих врагов, тех самых, которые не могли выносить Союза трех императоров.
  Вы помните, что мы не раз говорили об этом с вами; вы помните, как я был счастлив, убеждаясь, что наши точки зрения на этот вопрос были одинаковы. Я прекрасно понимаю, что вы желаете сохранить ваши хорошие взаимоотношения с Австрией, но я не понимаю, какой интерес для Германии жертвовать хорошими взаимоотношениями с нами. Достойно ли истинного государственного деятеля бросать на весы личную ссору, когда дело идет об интересах двух великих государств, созданных для того, чтобы жить в добром согласии, и из коих одно оказало другому в 1870 г. услугу, которую, по вашим же собственным словам, вы никогда не забудете? Я не позволил бы себе напомнить вам эти слова, если бы обстоятельства не становились слишком угрожающими, чтобы я мог скрывать от вас занимающие меня опасения, последствия которых могли бы стать пагубными для обеих наших стран. Да сохранит нас от этого господь и наставит вас!.. Не сердитесь на меня, дорогой дядя, за содержание этого письма и верьте чувствам неизменной привязанности и искреннего расположения вашего всецело преданного племянника и друга Александра».


[Закрыть], который, несмотря на все свое уважение к престарелому другу и дяде, в форме, принятой в международном праве, в двух местах явственно угрожал войной примерно таким образом: в случае, если мы по-прежнему будем отказываться подчинить германское голосование русскому, мир между нами не может быть долгим. В резких и однозначных выражениях эта мысль повторялась дважды. Из письма было видно, что князь Горчаков принял участие в его составлении. Сам он 6 сентября 1879 г. в интервью с корреспондентом орлеанистского «Soleil» Луи Пейрамоном сделал демонстративное признание в любви к Франции. Позже два факта подтвердили мою догадку. В октябре одна дама из берлинского общества, остановившаяся в «Hotel de l’Europe» в Баден-Бадене [62]62
  Баден-Баден – известный курорт в юго-западной Германии.


[Закрыть]рядом с номером князя Горчакова, слышала, как он сказал: «Я бы хотел воевать, но Франция имеет иные намерения». А 1 ноября парижский корреспондент «Times» сообщил своей газете, что перед свиданием в Александрово [63]63
  Александрово – местечко, расположенное на тогдашней русско-прусской границе. Указанное свидание состоялось здесь 3 сентября 1879 г.


[Закрыть]царь в своем письме императору Вильгельму жаловался на образ действий Германии и, между прочим, употребил следующую фразу: «Канцлер вашего величества забыл обещания 1870 г.».

Из-за позиции русской прессы и нараставшего возбуждения широких слоев народа, сопровождавшихся сосредоточением войск непосредственно вдоль прусской границы, можно было без сомнения сделать вывод о серьезности положения и угрозы императора по отношению к столь уважаемому прежде другу. Поездка в Александрово, совершенная императором Вильгельмом по совету фельдмаршала фон Мантейфеля 3 сентября 1879 г. с целью лично дать умиротворяющий ответ на письменные угрозы своего племянника, противоречила моим чувствам и моему представлению о том, что требуется делать в этой ситуации.

* * *

Во второй половине 70-х годов усилению акцентирования нашей дружбы с Россией, но без участия Австрии противостояли соображения, подобные тем, которые противоречили попытке разрешить сложные затруднения 1863 г. на пути союза с Россией. Я не знаю, в какой степени граф Петр Шувалов перед началом последней балканской войны [64]64
  Имеется в виду русско-турецкая война 1877–1878 гг.


[Закрыть]и во время конгресса был наделен полномочиями обсуждать вопрос о германско-русском союзе. Он был аккредитован не в Берлине, а в Лондоне, но личные отношения со мной позволяли ему как при поездках через Берлин, так и во время конгресса совершенно откровенно обсуждать со мной все возможности. В начале февраля 1877 г. я получил от него длинное письмо из Лондона [65]65
  Речь идет о нижеследующем письме графа Шувалова, опубликованном у H. Kohl, Wegweiser durch Bismarcks Gedanken und Erinnerungen, S. 171–172.
  «Лондон, 3 февраля 1877 г.
  Любезный князь, позвольте выразить вам мою живую и искреннюю признательность за неоднократно передаваемые мне графом Мюнстером доказательства вашей доброй и благожелательной памяти обо мне.
  Я хотел бы также заверить вас в бесполезности усилий, которые могли бы быть предприняты с целью вынудить меня отказаться от убеждений, слишком прочно укоренившихся, чтобы когда-нибудь быть поколебленными.
  Я всегда думал, что тесный союз наших двух империй создал бы столь большое «quantum» [количество] сил, что никакая другая держава, изолированная или в союзе с кем бы то ни было, не смогла бы успешно бороться с этой силой, которая, таким образом, держала бы в страхе всю остальную Европу.
  Когда в 1872 г. в Берлине были заложены первые основы Тройственного союза, я со своей стороны видел в третьем члене этого союза лишь молодую ветвь, привитую на могучий и прочный ствол нашей старинной дружбы; пусть эта новая ветвь развивается – я не говорю «нет», но пусть она не захватывает в свою пользу все соки дерева.
  Словом, я думаю, что главная цель соглашения между двумя нашими государствами должна состоять в том, что: Россия не позволит и никогда не потерпит образования коалиции против Германии, если этой последней придется что-либо предпринимать на Западе; Германия ответит нам тем же на Востоке.
  Если бы подобная вещь убедила Европу, немало осложнений в будущем можно было бы избежать!
  Именно потому, дорогой князь, что таково мое глубокое убеждение, я неизменно сожалею о той непрочности, которую продемонстрировало согласие между тремя дворами во время нынешнего кризиса. Наш союз не дал о себе знать ни в действительности, ни хотя бы по видимости.
  Если бы Англия поверила в него, она придерживалась бы более твердой политики по отношению к Турции.
  Если бы Порта была в этом убеждена, она отнюдь не упорствовала бы в своем упрямстве и сопротивлении.
  Наконец, если бы образующие этот союз три империи сами тысячу раз не усомнились в нем, «everything would have been settled a long time ago» («все давным-давно было бы уже улажено»).
  Простите, дорогой князь, эту маленькую исповедь, в которой вы отнюдь не нуждаетесь. Хотя вы и не католический священник, я тем не менее испытываю необходимость вам исповедаться. Примите, дорогой князь, уверение в моем искреннем почтении и совершенном уважении.
  Шувалов».


[Закрыть]. Приведу здесь мой ответ и последующее письмо графа Шувалова.

«Берлин, 15 февраля 1877 г.

Дорогой граф!

Благодарю вас за теплые пожелания, которые вы соблаговолили написать мне. Я признателен графу Мюнстеру за то, что он так хорошо истолковал чувства, установившиеся между нами с первого нашего знакомства. Связь между нами будет длительнее, чем политические отношения, которые свели нас сегодня. По окончании моей официальной деятельности воспоминания о беседах с вами будут заставлять меня больше всего жалеть о том, чего я лишился.

Как бы ни сложилось политическое будущее наших стран, участие, которое я принимал в их историческом прошлом, заставляет меня с чувством удовлетворения вспоминать, что в вопросе о союзе между ними я всегда находился в согласии с государственным деятелем, который был самым любезным из моих политических друзей. Пока я буду оставаться на своем посту, я буду верен традициям, которые вели меня в течение 25 лет и которые совпадают с мыслями, изложенными в вашем письме относительно услуг, которые могут оказать друг другу Россия и Германия и которые они оказывали более ста лет без ущерба для специальных интересов той и другой стороны. Два европейских соседа, которые за сто с лишним лет не испытывали ни малейшего желания стать врагами, уже из одного этого обстоятельства должны прийти к выводу, что их интересы не расходятся. Вот убеждение, которое руководило мной в 1848, 1854, 1863 гг., а также в нынешней ситуации, и которое я смог внушить огромному большинству моих соотечественников. Для разрушения созданного, может быть, нужно меньше усилий, чем было затрачено на созидание, особенно если мои преемники не будут с таким же постоянством, как я, поддерживать отношения, которые не будут для них привычны и для сохранения которых иногда нужно пожертвовать самолюбием и подчинить чувство обиды интересам своего государя и своей страны. Я испытал кое-что по этой части, но я не обращаю внимания на мелкие шутки, которые учиняет со мною мой старый петербургский друг и покровитель [66]66
  Бисмарк имеет в виду Горчакова.


[Закрыть], а также на его – или Орлова – «флирт» с Парижем. Такой человек, как я, не даст сбить себя с пути ложной тревогой. Но будет ли так обстоять дело с канцлерами, которые придут мне на смену и которым я не могу передать мое хладнокровие и опыт?

Их, быть может, будет легче сбить с толку в их политических суждениях при помощи официозных журналов, недоброжелательных разговоров, частных писем, которые ходят по рукам. Германский министр, у которого возникнет предположение о возможности объединения на базе реванша, может, опасаясь изоляции, попытаться оградить себя от этого, завязав неудачные и, пожалуй, даже роковые отношения, которые потом трудно будет расторгнуть. В союзе обеих империй заключается такая сила и гарантия безопасности, что меня приводит в тревогу уже сама мысль о том, что он может когда-либо подвергнуться опасности без всякого политического основания, только по воле какого-нибудь государственного деятеля, любящего разнообразие или считающего, что французский язык приятнее немецкого. Я готов с ним вполне согласиться относительно этого, не подчиняя, однако, этому соображению политику моей страны. Пока я буду возглавлять наши государственные дела, вам трудно будет отделаться от союза с нами. Но это будет продолжаться не так долго. Мое здоровье быстро ухудшается. Я попытаюсь выдержать натиск в рейхстаге, сессия которого начнется через несколько дней и не может продолжаться дольше нескольких недель. Тотчас же после ее закрытия я поеду на воды и уже не вернусь к делам. У меня есть медицинское свидетельство, что я «untauglich» («негоден»), – это технический термин для того, чтобы иметь право настаивать на отставке, но в данном случае он только удостоверяет печальную истину.

Если господь позволит мне наслаждаться несколькими годами покоя в частной жизни, то я прошу вас, дорогой граф, разрешить мне поддерживать с вами и дальше те добрые дружеские отношения, которые мне удалось завязать благодаря моей служебной деятельности, а пока прошу принять выражение чувств искренне преданного вам

ф. Бисмарка.

Прошу извинить за задержку с ответом. За последние две недели я испытывал большое затруднение при писании от руки, что-то вроде судорог, которые мешают писать, как вы увидите по почерку. Но я, однако, не хотел прибегать к чужой помощи, чтобы написать вам».

«Лондон, 25 февр. 1877.

Дорогой князь!

Я был очень глубоко тронут вашим ласковым письмом, только, право, я испытываю угрызения совести при мысли о труде, которого вам стоило написать его и о драгоценном времени (когда это такое время, как ваше), которое вы на него затратили!

Это письмо останется одним из лучших воспоминаний в моей политической деятельности, и я завещаю его моему сыну. Вследствие отсутствия вестей из Берлина и Петербурга в течение года мною овладело сомнение. Я думал, что то, что существовало, – уже более не существует. Вы убедили меня в противном. Я рад этому как русский человек, рад от всего сердца. Если бы я не встретил в вашем лице, дорогой князь, человека, который неизменен в своей политике и в благоволении к своим друзьям, то я тотчас же продал бы свои русские акции, подобно тому как вы хотели это сделать три года тому назад, потому что были обо мне слишком высокого мнения. Я переписал несколько отрывков из вашего письма и отправил их моему императору. Я знаю, что он с удовольствием их прочтет. Каждый раз, когда он находился в непосредственном контакте с вами, это давало хорошие и полезные результаты; а ведь прочесть то, что вы пишете человеку, которого удостаиваете называть своим другом, это для императора равносильно тому, как если бы он находился в непосредственных отношениях с вами. Нет необходимости добавлять, что я опустил все, что касалось Горчакова, так как я рассматривал ваши намеки на его счет как доказательство доверия к моей сдержанности. Как бы плохо я ни был осведомлен (и не без основания) о том, чего хотят в Петербурге, все же отсрочка и разоружение представляются мне вероятными. Мир с Сербией и Черногорией, как говорят, будет заключен [67]67
   В 1876–1878 гг. Сербия и Черногория вели войну с Турцией за независимость. В 1877 г. они ненадолго заключили мир с Турцией; в конце того же года война возобновилась.


[Закрыть]. Великий визирь [68]68
   Великий визирь – глава правительства в Турецкой империи, здесь имеется в виду Эдем-паша.


[Закрыть]обратился с письмами к Деказу и Дерби, в которых заявляет, что султан [69]69
   Абдул Гамид II.


[Закрыть]обещает добровольно осуществить все реформы, которые требовала конференция [70]70
   Речь идет о требованиях реформ со стороны Турции по отношению к христианским народностям на Балканах, сформулированных Константинопольской конференцией послов европейских держав в декабре 1876 – январе 1877 гг. Никаких практических результатов конференция не дала.


[Закрыть]. Европа потребует от нас дать Турции время для этого. Можно ли считать такой момент благоприятным для того, чтобы объявить войну и еще больше лишиться расположения Европы?

Мои частные дела настоятельно требуют моего нахождения в России. Как только у нас будет принято решение в том или ином смысле, я рассчитываю взять небольшой отпуск. Я надеюсь, дорогой князь, что вы позволите мне повидать вас, когда я буду проезжать через Берлин, – я чрезвычайноэтого хочу. Извините за длинное письмо, но по крайне мере оно не требует у вас ни одного слова ответа. Еще раз примите, дорогой князь, мою горячую благодарность за вашу любезность и за ваше письмо, относительно которого у меня есть только одно возражение и оно касается манеры, с которой вы, к сожалению, говорите о вашем здоровье. Я уверен, что господь поддержит вас, как он оберегает все, что полезно для миллионов людей и для сохранности значимых и широких интересов.

Будьте уверены, дорогой князь, что вы всегда найдете в моем лице более чем поклонника, каких у вас достаточно и без меня, короче говоря: человека, который к вам искренне привязан и предан вам от всего сердца.

Шувалов».

* * *

Еще до конгресса граф Шувалов затронул и поставил прямо вопрос о русско-германском оборонительном и наступательном союзе. Я открыто обсуждал с ним затруднения и перспективы такого союза для нас и последствия выбора между Австрией и Россией в случае, если тройственный союз восточных держав окажется непрочным. В споре он, между прочим, сказал: «У вас кошмар коалиций», на что я ответил: «Поневоле». Самым действенным против этого средством он считал средством против этого он считал прочный, нерушимый союз с Россией, так как с исключением этой державы из коалиции наших противников никакой расклад, угрожающий нашему существованию, невозможен. Я согласился с этим, но выразил опасение в том, что если германская политика ограничит свои перспективы только союзом с Россией и согласно русским пожеланиям откажет прочим государствам, то она может оказаться в неравном положении по отношению к России, так как географическое положение и самодержавный строй России дают последней возможность легче отказаться от союза, чем это могли бы сделать мы. Кроме того, сохранение старинной традиции прусско-русского союза всегда зависит лишь от одного человека, т. е. от личных симпатий царствующего в настоящий момент русского императора. Главным образом, наши отношения с Россией основаны на личных отношениях между обоими монархами, на правильном развитии этих отношений при искусности двора и дипломатии и на образе мыслей представителей обеих держав. Были случаи, когда при довольно беспомощных прусских посланниках в Петербурге взаимоотношения оставались близкими благодаря умениям таких военных уполномоченных, как генералы фон Раух и граф Мюнстер, несмотря на то, что у обеих сторон некоторые основания для обиды были. Также мы видели, что такие вспыльчивые и раздражительные представители России, как Будберг и Убри, своим поведением в Берлине и своими донесениями, основанными на личном недовольстве, создавали впечатления, которые могли оказать непоправимое воздействие на взаимоотношения обоих народов в сто пятьдесят миллионов человек. Помню, в бытность мою посланником в Петербурге князь Горчаков, чьим неограниченным доверием я пользовался в то время, давал мне читать, пока я ожидал его, еще нераспечатанные донесения из Берлина, прежде чем просматривал их сам. Порой я бывал поражен, видя из этих донесений, с каким недоброжелательством мой бывший друг Будберг подчинял задачу поддержания существующих взаимоотношений своей обиде по поводу какого-нибудь случая в обществе или даже простому желанию сообщить двору или министерству остроумную шутку о положении в Берлине. Конечно, его донесения представлялись императору без всяких комментариев и без доклада, а заметки императора на полях, которые иногда давал мне просматривать Горчаков в числе прочей деловой корреспонденции, были для меня бесспорным доказательством того, как сильно эти раздражительные донесения Будберга и Убри влияли на благожелательно расположенного к нам императора Александра II. Он делал вывод не об ошибочности суждений своих представителей, а о том, что политика Берлина недальновидна и недоброжелательна. Давая читать мне эти нераспечатанные донесения и кокетничая своим доверием, Горчаков говорил обычно: «Вы забудете то, что читать вам не следовало». Я, разумеется, давал об этом слово, просмотрев депеши в соседней комнате. Я держал это слово, пока находился в Петербурге, ведь моей целью не было омрачать отношения между нашими дворами жалобами на русского представителя в Берлине, к тому же я опасался небрежного использования моих сообщений для придворных интриг и травли. Вообще хотелось бы, чтобы нашими представителями при дружественных дворах были такие дипломаты, которые, не нарушая общей политики своей страны, старались бы по возможности сохранять отношения между обоими государствами, по возможности могли смолчать об обидах и сплетнях, сдерживая свое остроумие и скорееакцентируя положительную сторону дела. Я часто не представлял на высочайшее прочтение донесений наших представителей при германских дворах потому, что они скорее стремились сообщить что-либо пикантное, передать предпочтительно раздражающие высказывания или явления, нежели заботились об улучшении и поддержании отношений между дворами, а ведь это неизменноявляется задачей нашей политики в Германии. Я считал, что вправе не доносить из Петербурга и Парижа того, что могло безрезультатно раздражать или же было пригодно только для сатирических пассажей, а став министром, не представлять подобных донесений на высочайшее прочтение. В обязанность посла, аккредитованного при дворе великой державы, не входит автоматическое донесение обо всех доходящих до его слуха глупостях и злостных выпадах. Не только посол, но и каждый германский дипломат при германском дворе не должен писать таких донесений, какие посылались в Петербург Будбергом и Убри из Берлина и Балабиным из Вены в расчете, что остроумные донесения будут прочтены с интересом и вызовут веселье. Пока отношения дружественны и должны таковыми остаться, следует избегать провокаций и сплетен. Однако тот, для кого важна только внешняя форма деловых сношений, считает самым правильным, чтобы посланник сообщал безоговорочно все, что он слышит, предоставляя министру возможность по его усмотрению оставить без внимания или же особо не замечать то, что последний пожелает. Разумность этого с деловой точки зрения зависит от личности министра. Поскольку я считал себя таким же дальновидным, как господин фон Шлейниц, и принимал более вовлеченное и добросовестное участие в судьбе нашей страны, нежели он, то я считал своим правом и обязанностью не доводить до его сведения некоторых вещей, которые в его руках могли быть поводом для травли и интриг при дворе в духе той политики, которая противоречила политике короля. После этого отступления вернусь к переговорам, которые я вел во время балканской войны с графом Петром Шуваловым.

Я сказал ему, что если бы мы пожертвовали нашими отношениями со всеми остальными державами, чтобы упрочить союз с Россией, то при нашем открытом географическом положении мы бы оказались в опасной зависимости от России в случае, если Франция и Австрия резко проявят стремления к реваншу. Уживчивость России с державами, которые, как и мы, не могут существовать без ее доброжелательности, может иметь свои пределы, в особенности если учитывать политику князя Горчакова, напоминающую мне порой азиатские воззрения. Он часто позволял себе пресекать любое политическое возражение аргументом: «Император очень раздражен». На что я обычно отвечал с иронией: «Мой тоже!» Шувалов на это заметил: «Горчаков – скотина», – на петербургском жаргоне это понимается не так грубо, как звучит, это значит: «он не пользуется никаким влиянием». Тем, что Горчаков формально все еще ведет дела, он обязан только уважению императора к его возрасту и прежним заслугам. По какому поводу Россия и Пруссия могли бы когда-либо серьезно вступить в конфликт? Между ними нет такого вопроса, который мог быть достаточно важным поводом к этому. Я согласился с последним, но напомнил об Ольмюце и Семилетней войне [71]71
   Во время ольмюцских переговоров 1850 г., как и в Семилетней войне 1756–1763 гг., Россия выступала против Пруссии.


[Закрыть]. Ссоры возникают и по ничтожным причинам, даже из-за формальных вопросов. Не только Горчакову, но и некоторым другим русским было бы трудно считать друга равноправным и обращаться с ним в соответствии с этим. Я лично не обращаю внимания на внешние формы, но теперешней России свойственны пока не только внешние формы, но и претензии Горчакова. Тогда я отклонил «выбор» между Австрией и Россией и рекомендовал союз трех императоров или по крайней мере сохранение мира между ними.

* * *

Тройственный союз, которого я изначально желал добиться после заключения Франкфуртского мира [72]72
   Франкфуртский мир 10 мая 1871 г. завершил франко-прусскую войну 1870–1871 гг.


[Закрыть]и относительно которого я уже в сентябре 1870 г., в бытность мою в Мо, зондировал мнение Петербурга и Вены, представлял собой союз трех императоров, заключенный с перспективой присоединения к нему и монархической Италии. Союз этот имел своей целью ведение борьбы между обоими европейскими направлениями, прозванными Наполеоном республиканским и казацким, которая, как я опасался, в той или иной форме предполагалась. По нынешним понятиям я назвал бы их, с одной стороны, системой порядка на монархической основе, а с другой стороны, социальной республикой, в которой антимонархическое развитие медленно или скачкообразно снижается до тех пор, пока созданное этим нестерпимое состояние делает наконец разочарованное население стремящимся к насильственному возвращению монархических учреждений в цезаристской форме. Избежать этого circulus vitiosus (порочного круга) и постараться уберечь от него современное поколение или его потомство – вот задача, заслуживающая большего внимания у еще жизнеспособных монархий, чем соперничество из-за влияния на осколки национальностей, населяющих Балканский полуостров. Если монархические правительства покорятся шовинистским чувствам своих подданных, а не проявят понимания того, что сплотиться в интересах государственного и общественного порядка необходимо, то, боюсь, что предстоящая международная революционная и социальная борьба примет еще более угрожающие формы, при которых монархическому строю будет труднее победить. Самый скорый способ избежать этой борьбы я с 1871 г. искал в союзе трех императоров и в стремлении предоставить монархическому принципу в Италии возможность твердо опираться на этот союз. Когда в сентябре 1872 г. состоялось свидание трех императоров в Берлине, а затем, в мае следующего года, визиты моего императора в Петербург, в сентябре – итальянского короля в Берлин, в октябре – германского императора в Вену, я рассчитывал на прочный успех. Впервые эта надежда омрачилась в 1875 г. подстрекательствами князя Горчакова, сеющего ложь о том, что мы будто бы мы намереваемся напасть на Францию, прежде чем она оправится от своих ран. Во время люксембургского вопроса (1867 г.) я был ярым противником превентивных войн, т. е. таких наступательных войн, которые мы вели бы только на основании предположения, что впоследствии и мы должны будем вынести войну с лучше подготовленным неприятелем. То, что в 1875 г. мы сможем победить Францию, по мнению наших военных, было возможным, но не так уж вероятно было то, что прочие державы в этом случае сохранили бы нейтралитет. Если уже в последние месяцы до версальских переговоров [73]73
   Переговоры в Версале предшествовали заключению Франкфуртского мира.


[Закрыть]меня ежедневно беспокоила опасность европейского вмешательства, то видимая злоумышленность нападения, предпринятого нами только для того, чтобы не дать Франции прийти в себя, послужила бы желанным предлогом сначала для английских тирад о гуманности, а затем и для России – поводом обозначить переход от политики личной дружбы обоих императоров к холодной политике русских государственных интересов, сыгравших решающую роль в 1814 и 1815 гг. при определении французской территории [74]74
   Ведущую роль в коалиции европейских государств, боровшейся с Наполеоном в 1814 и 1815 гг., играли Россия, Англия, Австрия и Пруссия. Три последние державы настаивали на закреплении разгрома Франции, требуя значительного уменьшения ее территории. Однако Александр I решительно выступил против этого. Он считал необходимым существование относительно сильной Франции в качестве противовеса Англии, с которой Россия, по мнению Александра I и его советников, должна была столкнуться на Ближнем Востоке.


[Закрыть]. С точки зрения русской политики, вполне возможно, что удельный вес Франции в Европе не должен пасть ниже некоторых пределов. Мне кажется, что эти пределы были достигнуты Франкфуртским миром. В 1870 и 1871 гг. в Петербурге, может быть, еще не с такой ясностью понимали это, как пять лет спустя. Во время нашей войны с Францией петербургский кабинет, думаю, едва ли мог предугадать, что после войны он будет иметь своим соседом столь сильную и сплоченную Германию. В 1875 г. я предполагал, что на берегах Невы уже царили некоторые сомнения в том, правильно ли было дать зайти событиям так далеко, не вмешиваясь в их развитие. Досаду, которую уже испытывали в то время официальные круги, сглаживали искренняя дружба и уважение Александра II к своему дяде. Если бы мы тогда пожелали возобновить войну только для того, чтобы не дать больной Франции оправиться, то после нескольких неудачных конференций для предотвращения войны наше военное командование, без сомнения, оказалось бы во Франции в том положении, которого я опасался в Версале при затягивании осады Парижа. Война закончилась бы не заключением мира с глазу на глаз, а на конгрессе, как в 1814 г., с привлечением побежденной Франции, а при той неприязни, которую к нам питали, быть может, опять, как и тогда, под руководством какого-нибудь нового Талейрана [75]75
   Во время Венского конгресса 1814–1815 гг. державами, игравшими ведущую роль на конгрессе, первоначально предполагалось устранить Францию как побежденное в войне государство от участия в разрешении каких бы то ни было серьезных вопросов. Однако представлявший Францию на конгрессе министр иностранных дел Талейран сумел с исключительной ловкостью воспользоваться противоречиями между крупными державами (главным образом из-за судеб Саксонии и Польши) и не только стал равноправным участником конгресса, но и добился уничтожения союза Англии, России, Австрии и Пруссии против Франции. После провала попыток Англии и Австрии разъединить Пруссию и Россию Талейран способствовал заключению 3 января 1815 г. нового союза – между Францией, Англией и Австрией, направленного на этот раз против России и Пруссии. Тем самым появилась угроза новой европейской войны, и лишь побег Наполеона с острова Эльба (март 1815) и кратковременное («сто дней») восстановление его власти во Франции вновь относительно сплотили державы между собой.


[Закрыть].