Текст книги "Век мой, зверь мой (сборник)"
Автор книги: Осип Мандельштам
Жанры:
Русская классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)
Париж, 1912
«Одуванчики» – третья книга Эренбурга. Острая парижская тоска растворяется в безнадежной «левитановской» влюбленности в русскую природу. Но скромная, серьезная быль г. Эренбурга гораздо лучше и пленительнее его «сказок». Очень простыми средствами он достигает подчас высокого впечатления беспомощности и покинутости. Он пользуется своеобразным «тютчевским» приемом, вполне в духе русского стиха, облекая наиболее жалобные сетования в ритмически-суровый ямб. Приятно читать книгу поэта, взволнованного своей судьбой, и осязать небольшие, но крепкие корни неслучайных лирических настроений. Эпитеты бледны, но обдуманны, неожиданности нет, но нет и скуки. Один из немногих, г. Эренбург понял, что от поэта не требуется исключительных переживаний. Тем ценнее общеобязательность лирического события. Однако несколько застенчивое, несвободное отношение автора к явлениям своей душевной жизни передается читателю, между тем как истинное поэтическое целомудрие делает ненужным стыдливое отношение к собственной душе.
Игорь Северянин. Громокипящий кубокПоэзы. Предисловие Федора Сологуба
Изд. «Гриф». Москва, 1913 г.
Поэтическое лицо Игоря Северянина определяется главным образом недостатками его поэзии. Чудовищные неологизмы и, по-видимому, экзотически обаятельные для автора иностранные слова пестрят в его обиходе. Не чувствуя законов русского языка, не слыша, как растет и прозябает слово, он предпочитает словам живым слова, отпавшие от языка или не вошедшие в него. Часто он видит красоту в образе «галантерейности». И все-таки легкая восторженность и сухая жизнерадостность делают Северянина поэтом. Стих его отличается сильной мускулатурой кузнечика. Безнадежно перепутав все культуры, поэт умеет иногда дать очаровательные формы хаосу, царящему в его представлении. Нельзя писать «просто хорошие» стихи. Если «я» Северянина трудно уловимо, это не значит, что его нет. Он умеет быть своеобразным лишь в поверхностных своих проявлениях, наше дело заключить по ним об его глубине.
Иннокентий Анненский. Фамира-КифаредВакхическая драма. Изд. Португалова. М., 1913 г.
К жестокой сказке Софокла Иннокентий Анненский подходит с болезненной осторожностью современного человека.
Тема любви матери к собственному сыну превратилась у Анненского в мучительное чувство лирической влюбленности, и так далеки небожители от этих смятенных, отравленных музыкой душ, что нимфа Аргиопа, когда решается погубить кифареда, очарованного Музами, не сразу находит слова для обращения к Зевсу. И когда Гермес спускается на землю, чтобы возвестить волю богов, он более похож на куклу, сделанную руками волшебника Леонардо для какого-нибудь князя итальянского Возрождения, чем на живого олимпийца.
Пока Фамира был причастен музыке, он метался между женщинами и звездами. Но когда кифара отказалась ему служить и музыка лучей померкла в выжженных углем глазах, он, жутко безучастный к своей судьбе, сразу становится чужд трагедии, как птица, что сидит на его простертой ладони.
Только поучение звучит совсем как голос древнего хора:
Благословенны боги, что хранят
Сознанье нам и в муке.
«Фамира-Кифаред» прежде всего произведение словесного творчества. Вера Анненского в могущество слова безгранична. Особенно замечательно его умение передавать словами все оттенки цветного спектра. Театральность пьесы весьма сомнительна. Она написана поэтом, питавшим глубокое отвращение к театральной феерии, и не как советы исполнителям, а как само исполнение следует понимать чудесные ремарки, в выразительности не уступающие тексту.
Пляски и хоры Анненского воспринимаются как уже воплощенные, и музыкальная иллюстрация ничего не прибавит к славе «Фамира-Кифареда».
Для чего, в самом деле, тимпан и флейту, претворенные в слово, возвращать в первобытное состояние звука?
Напечатана книга всего в 100 экземплярах.
О современной поэзии(К выходу «Альманаха Муз»)
Вышел альманах с произведениями двадцати пяти современных поэтов. По этому случаю можно бы сказать, как полагается, о высоком техническом уровне современной поэзии, упомянуть о том, что все теперь умеют писать стихи, и пожалеть, как у нынешних искусственно и мертво выходит. Однако я ничего подобного не скажу: критики очень любят предаваться грустным размышлениям, где только увидят кучу стихов. Очень немного им нужно, чтобы показалось «высоким уровнем», а огульным упреком в искусственности они избавляют себя от труда, часто непосильного, разбираться в сложностях искусства. Чтобы раз навсегда прекратились эти лицемерные жалобы равнодушных и посторонних людей на мнимое оскудение поэзии, будто бы застывшей в «александрийском совершенстве», полезно разъяснить, что такое «прогресс» в поэзии. Никакого «высокого уровня» у современников в сравнении с прошлым нет. Большинство стихов и теперь просто плохи, как были плохи всегда большинство стихов. Плохие стихи имеют свою преемственность – если хотите, они совершенствуются, поспешая за хорошими, своеобразно перерабатывая и искажая их. Теперь пишут плохо по-новому – вот и вся разница! Да и какой вообще может быть прогресс в поэзии в смысле улучшения.Разве Пушкин усовершенствовалДержавина, то есть в некотором роде отменил его? Державинской или ломоносовской оды никто теперь не напишет, несмотря на все наши «завоевания». Оглядываясь назад, можно представить путь поэзии как непоправимую, невознаградимую утрату. Столько же новшеств, сколько потерянных секретов: пропорции непревзойденного Страдивариуса и рецепт для краски старинных художников лишают всякого смысла разговоры о прогрессе в искусстве.
«Альманах Муз» составлен крайне разнообразно: в нем представлены многочисленные разновидности плохих и хороших стихов; ни о каком среднем уровне и говорить не приходится, так как некоторым участникам сборника как до звезды небесной далеко до других.
Из поэтов старшего поколения представлены В. Брюсов и Вячеслав Иванов, стихи коих уже могли бы возбуждать благородную печаль о том, что теперь так не пишут. В стихах В. Иванова какая-то пресыщенность, все заранее известно. Поэт достиг, очевидно, того величия, когда ему позволено и сонному прикасаться к кифаре, чуть касаясь ее перстами:
Но грустны, как забытые сны,
Мне явленные лики весны.
Валерий Брюсов обладает свойством быть энергичным и в наиболее слабых своих стихах. Два стихотворения Брюсова в «Альманахе Муз» принадлежат к самой неприятной его манере и воскрешают весьма суетное литературное настроение, к счастью отошедшее вместе с определенной эпохой. Нескромное прославление стихосложения врывается в довольно бледный пейзаж:
В строфы виденье навек вплетено.
А в другом:
Березы, пышным стягом,
Спешат пред вещим магом
Склонить главу свою…
«Вещим магом» теперь никого не удивишь. Мишурная мантия ложного символизма совершенно вылиняла, потеряла всякий вид и по справедливости вызывает веселую улыбку поэтической молодежи.
Пленителен классицизм Кузмина. Сладостно читать живущего среди нас классического поэта, чувствовать гетевское слияние «формы» и «содержания», убеждаться, что душа наша не субстанция, сделанная из метафизической ваты, а легкая и нежная Психея. Стихи Кузмина не только запоминаются отлично, но как бы припоминаются (впечатление припоминания при первом же чтении), выплывая из забвения (классицизм):
Наверно, так же холодны
В раю друг к другу серафимы.
Однако кларизм Кузмина имеет свою опасную сторону. Кажется, что такой хорошей погоды, какая случается особенно в его последних стихах, и вообще не бывает.
Сочетание тончайшего психологизма (школа Анненского) с песенным ладом поражает в стихах Ахматовой наш слух, привыкший с понятием песни связывать некоторую душевную элементарность, если не бедность. Психологический узор в ахматовской песне так же естественен, как прожилки кленового листа.
И в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песни Песней…
Однако стихи «Альманаха» мало характерны для «новой» Ахматовой. В них еще много острот и эпиграмм, между тем для Ахматовой настала иная пора. В последних стихах Ахматовой произошел перелом к гиератической важности, религиозной простоте и торжественности: я бы сказал, после женщины настал черед жены. Помните: «смиренная, одетая убого, но видом величавая жена». Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России.
Андрей Белый. Записки чудакаТ. II. Издание «Геликон». Берлин, 1922 г.
Русский символизм жив. Русский символизм не умер. Пифон клубится. Андрей Белый продолжает славные традиции литературной эпохи, когда половой, отраженный двойными зеркалами ресторана «Прага», воспринимался как мистическое явление, двойник, и порядочный литератор стеснялся лечь спать, не накопив за день пяти или шести «ужасиков».
В послесловии к «Запискам чудака» Белый оговаривается, что он написал заведомо плохую книгу: признание в устах автора почти всегда не искреннее; и действительно, тут же следует – «но зато книга моя необыкновенно правдива». Искренность книги Белого – вопрос, лежащий вне литературы и вне чего бы то ни было общезначимого. Плохая книга – всегда литературное и социальное преступление, всегда ложь. Приемы, которыми написана книга «Записки чудака», далеко не новые и не представляют собой откровенья: это последовательное и карикатурное развитие худших качеств ранней прозы Андрея Белого, грубой, отвратительной для слуха музыкальности стихотворения в прозе (вся книга написана почти гекзаметром), напыщенный, апокалиптический тон, трескучая декламация, перегруженная астральной терминологией вперемежку с стертыми в пятачок красотами поэтического языка девятисотых годов.
В книге можно вылущить фабулу, разгребая кучу словесного мусора: русский турист, застигнутый войной в Швейцарии, строит Иоаннов храм теософской мудрости, швейцарцы, обратив внимание на подозрительного иностранца, высылают его, и, преследуемый шпиономанией, он вполне благополучно возвращается через Англию и Норвегию в Россию. Но фабула в этой книге просто заморыш, о ней и говорить не стоило бы; хотя жадно отдыхаешь на всякой конкретности, будь то описание бритого шпика, пароходного табль-д’ота или просто человеческое слово, верно записанное. Книга хочет поведать о каких-то огромных событиях душевной жизни, а вовсе не рассказать о путешествии. Получается приблизительно такая картина: человек, переходя улицу, расшибся о фонарь и написал целую книгу о том, как у него искры посыпались из глаз. Книжка Белого – в полном согласии с немецкими учебниками теофосии, и бунтарство ее пахнет ячменным кофе и здоровым вегетарианством. Теософия – вязаная фуфайка вырождающейся религии. Издали разит от нее духом псевдонаучного шарлатанства. От этой дамской ерунды с одинаковым презрением отшатываются и профессиональные почтенные мистики, и представители науки.
Что за безвкусная нелепая идея строить «храм всемирной мудрости» на таком неподходящем месте? Со всех сторон швейцары, пансионы и отели; люди живут на чеки и поправляют здоровье. Самое благополучное место в мире. Чистенький нейтральный кусочек земли и в то же время в сытом своем международном благополучии самый нечистый угол Европы. И на этом-то месте, среди фамильных пансионов и санаторий, строится какая-то новая София. Ведь нужно было потерять всякое чутье значительности, всякий такт, всякое чувство истории, чтобы додуматься до такой нелепицы. Отсутствие меры и такта, отсутствие вкуса – есть ложь, первый признак лжи. У Данта одного душевного события хватило на всю жизнь. Если у человека три раза в день происходят колоссальные душевные катастрофы, мы перестаем ему верить, мы вправе ему не верить – он для нас смешон. А над Белым смеяться не хочется и грех: он написал «Петербург». Ни у одного из русских писателей предреволюционная тревога и сильнейшее смятение не сказались так сильно, как у Белого. И если он обратил свое мышление, свою тревогу, свой человеческий и литературный стиль в нелепый и безвкусный танец, тем хуже для него. Танцующая проза «Записок чудака» – высшая школа литературной самовлюбленности. Рассказать о себе, вывернуть себя наизнанку, показать себя в четвертом, пятом, шестом измерении. Другие символисты были осторожнее, но в общем русский символизм так много и громко кричал о «несказанном», что это «несказанное» пошло по рукам, как бумажные деньги. Необычайная свобода и легкость мысли у Белого, когда он в буквальном смысле слова пытается рассказать, что думает его селезенка, или: «событие неописуемой важности заключалось в том, каким образом я убедился, что этот младенец есть я» (младенец, разумеется, совершенно иносказательный и отвлеченный). Основной нерв прозы Белого – своеобразное стремление к изяществу, к танцу, к пируэту, стремление, танцуя, объять необъятное. Но отсутствие всякой стилистической мысли в его новой прозе делает ее чрезвычайно элементарной, управляемой двумя или тремя законами. Проза асимметрична: ее движения – движения словесной массы – движение стада, сложное и ритмичное в своей неправильности; настоящая проза – разнобой, разлад, многоголосие, контрапункт; а «Записки чудака» – как дневник гимназиста, написанный полустихами.
В то время как в России ломают головы, как вывести на живую дорогу освобожденную от лирических пут независимую прозаическую речь, в Берлине в 1922 году появляется в издании «Геликона» какой-то прозаический недомерок, возвращающий к «Симфониям». «Записки чудака» свидетельствуют о культурной отсталости и запущенности берлинской провинции и художественном одичании даже лучших ее представителей.
Комментарии
Ранние стихи (1906)
Юношеские стихотворения Осипа Мандельштама отразили его романтическое увлечение русской революцией 1905–1906 годов. Воспитанный в атмосфере имперского Петербурга («С миром державным я был лишь ребячески связан…»), он еще школьником разделил и идеалы революционной борьбы, которыми в то время была повально заражена столичная молодежь. «…шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары», – вспоминал он о «мальчиках 905 года». Сблизившись в 1906 году с народнической семьей эсера Б. Н. Синани, Мандельштам в следующем году едет в Финляндию в городок Райвола с намерением войти в боевую организацию с.-р. Однако революционные увлечения поэта быстро проходят. С конца 1907 года он живет и учится за границей.
Камень (1908–1915)
Первое издание книги стихов «Камень» вышло в Санкт-Петербурге в 1913 году. Название книги принадлежит Николаю Гумилеву, с которым поэт сближается в эти годы через журнал «Аполлон», где появилась первая подборка его стихов, и возглавляемый Гумилевым «Цех поэтов», куда Мандельштам вступил в декабре 1911 года. Мандельштам первоначально думал назвать книгу «Раковина» по названию одного из стихотворений сборника.
«Сусальным золотом горят…»
О, вещая моя печаль– перефразировка стиха Ф. И. Тютчева «О, вещая душа моя!..»
«Есть целомудренные чары…»
Ларыи пенаты– в римской мифологии боги – покровители домашнего очага.
Silentium
В переводе с латинского – «Молчание». Название стихотворения повторяет название стихотворения Ф. И. Тютчева «Silentium!», но без восклицательного знака. То, что у Тютчева носило характер философско-поэтической декларации, жесткого императива («Молчи, скрывайся и таи…»), у Мандельштама скорее имеет оттенок поэтической мольбы: «Останься пеной, Афродита, / И, слово, в музыку вернись…»)
«Отчего душа – так певуча…»
Аквилон– в римской мифологии северный или северо-восточный ветер.
Орфей– в греческой мифологии поэт и музыкант, песням которого внимали животные, леса, горы. Чтобы выручить из подземного царства мертвых свою жену Эвридику, Орфей спускался в него. Увести жену было разрешено при условии, что он взглянет на нее только по возвращении на землю, но Орфей нарушил это условие.
«Нет, не луна, а светлый циферблат…»
А он ответил любопытным: «вечность»…Согласно воспоминаниям современников, лишившийся в конце жизни рассудка поэт К. Н. Батюшков спрашивал: «Который час?» – и отвечал сам себе: «Вечность».
Айя-София
Айя-София– храм Святой Софии в Константинополе, который после завоевания столицы Византии турками был превращен в мечеть.
Юстиниан– византийский император, во время царствования которого был построен храм Святой Софии (532–537 годы н. э.).
Эфесская Диана– храм богини Дианы (Артемиды) в г. Эфесе. По повелению Юстиниана колонны из храма Дианы Эфесской были поставлены в храме Святой Софии.
Апсидыи экседры– алтарные выступы в церковной архитектуре.
Паруса– в церковной архитектуре треугольные сферические своды, на которые опирается кольцо купола, похожие на надутый ветром парус. Впервые были применены при строительстве храма Святой Софии.
Notre Dame
Программное стихотворение Мандельштама периода его увлечения акмеизмом. Попытка сблизить архитектуру и стихосложение. Отчасти отсюда и название книги – «Камень».
Notre Dame– собор Парижской Богоматери.
Где римский судия судил чужой народ– речь о временах римского владычества над Галлией (Францией).
Петербургские строфы
Чудак Евгений бедности стыдится– герой стихотворной повести А. С. Пушкина «Медный всадник».
Бах
А ты ликуешь, как Исайя– «Исайя, ликуй» – слова из церковного песнопения при венчании.
«Мы напряженного молчанья не выносим…»
Кошмарный человек читает «Улялюм»– друг Мандельштама, поэт Владимир Пяст. «Улялюм» – название стихотворения Эдгара По.
О доме Эшеров Эдгара пела арфа– имеется в виду новелла Эдгара По «Падение дома Эшеров».
«В таверне воровская шайка…»
Химеры– фантастические чудовища на балюстраде собора Парижской Богоматери.
Кинематограф
Гитана– цыганка.
Американка
«Титаник»– английский пароход, погибший в 1912 году от столкновения с айсбергом в Атлантическом океане.
Крипт– подземные ходы, служившие местом погребения в ранние времена христианства.
Акрополь– возвышенная и укрепленная часть Афин.
Людовик– имя нескольких французских королей.
Домби и сын
Название и строки стихотворения связаны с романами Чарльза Диккенса «Домби и сын» и «Оливер Твист».
«Летают валькирии, поют смычки…»
Валькирии– в скандинавской мифологии девы-воительницы.
Ахматова
Федра– героиня одноименной трагедии французского драматурга Ж. Расина.
Рашель– Элиза Рашель (1821–1858) – французская трагическая актриса, исполнительница роли Федры.
«Я не слыхал рассказов Оссиана…»
Оссиан– легендарный кельтский поэт III века н. э.
Европа
Меттерних– Клеменс Меттерних (1773–1859) – глава австрийского правительства, вдохновитель «Священного союза» – коалиции Австрии, Пруссии и России.
Ода Бетховену
Ритурнель– инструментальный эпизод, исполняющийся в начале и в конце каждой строфы вокального произведения.
«И поныне на Афоне…»
Афон– полуостров в Греции, известный своими монастырями.
Имябожцы– русская религиозная секта, возникшая на Афоне в 1910 году.
«Здесь я стою – я не могу иначе»…»
Эпиграф и первая строка – слова церковного реформатора Мартина Лютера.
Витает дух над куполом Петра– имеется в виду римский собор Святого Петра, главный храм католицизма.
Аббат
Тонзура– выбритый кружок на макушке у католических священников.
Цицерон– римский оратор (106 – 43 гг. до н. э.).
«Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»
Список кораблей– перечень кораблей, участвовавших в походе против Трои, в «Илиаде» Гомера.
Троя– древний город в Малой Азии.
Ахейские мужи– ахейцы, древнегреческое племя.
«С веселым ржанием пасутся табуны…»
Цезарь– римский император и полководец.
Капитолий– священный холм в Риме.
Форум– площадь в древнем Риме.
Печаль моя светла– цитата из стихотворения А. С. Пушкина.
Мне осень добрая волчицею была– намек на легендарных основателей Рима Ромула и Рема, вскормленных волчицей.
Месяц цезарей– шестой месяц римского года, названный августом в честь императора Августа.
«Я не увижу знаменитой «Федры»…»
«Федра»– см. комментарий к стихотворению «Ахматова».
«Как эти покрывала мне постылы…»– цитата из трагедии Расина «Федра».
Мельпомена– в греческой мифологии муза трагедии.
Из других редакций «Камня»
«Поговорим о Риме – дивный град!..»
Авентин– один из семи холмов, на которых расположен Рим.
Двунадесятые праздники– двенадцать праздников в году, посвященных Христу и Богородице.
Канонические луны– лунный календарь.
«Есть ценностей незыблемая скáла…»
Сумароков– А. П. Сумароков (1717–1777) – русский поэт и драматург.
Скиния– шатер, походный храм у древних евреев.
«Ни триумфа, ни войны!..»
Недоносок– Виктор-Эммануил III, король Италии (1900–1946), отличался малым ростом.
Encyclica
Encyclica– в переводе с латинского папское послание.
«Обиженно уходят на холмы…»
Халдеи– народ, живший на побережье Персидского залива в XI–VII вв. до н. э.
«– Я потеряла нежную камею…»
Тинатина– грузинское имя, имеется в виду Тинатина Джорджадзе, знакомая Мандельштама.
