Текст книги "Говорящий от Имени Мертвых. Возвращение Эндера"

Автор книги: Орсон Скотт Кард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– О, ничего, продолжайте работать. Я подожду.

В переднюю ввалился еще один мальчик, старше Ольяду, но моложе Элы.

– Вы не слышали, что сказала моя сестра? Вас не хотят здесь видеть!

– Вы слишком добры ко мне, – отозвался Эндер. – Но я пришел, чтобы повидаться с вашей матерью, и останусь здесь, пока она не вернется.

Упоминание о матери заставило их замолчать.

– Полагаю, она на работе. Если бы она была дома, все эти волнующие события уже выкурили бы ее из укрытия.

Ольяду слегка улыбнулся, его старший брат сильнее нахмурился, а лицо Элы перекосилось, словно от боли.

– Почему вы хотите встретиться с ней? – спросила Эла.

– Вообще-то, я хотел встретиться с вами со всеми. – Он улыбнулся старшему мальчику. – Ты, должно быть, Эстеву Рей Рибейра? Названный в честь святого великомученика Стефана, узревшего Иисуса одесную Господа.

– Что вы можете знать об этом, атеист!

– Насколько я помню, святой Павел стоял рядом и держал одежды тех, кто побивал Стефана камнями. Очевидно, в то время он еще не был верующим. Более того, все считали его самым большим врагом Церкви. И все же потом он раскаялся, разве не так? Поэтому я предлагаю тебе считать меня не противником Господа и Церкви, а апостолом, которого еще не остановили на дороге в Дамаск. – Эндер улыбнулся.

Мальчик одарил его злобным взглядом:

– Вы не святой Павел.

– Почему же нет? – удивился Эндер. – Я стану апостолом свинксов.

– Вы никогда не увидите их. Миро не позволит вам.

– Может быть, и позволю, – раздался голос из дверей.

Все повернулись к входящему в дом. Миро был молод, ему еще не исполнилось двадцати. Но в выражении лица и движениях было что-то… Груз ответственности и еще боль, заставившие его рано повзрослеть. Эндер увидел, как остальные уступают ему дорогу. Нет, они не сторонились его, не пятились от него, не избегали и уж точно не боялись. Скорее, ориентировалисьпо нему, будто он был центром тяжести в комнате, а все прочие обитатели дома подчинялись его присутствию.

Миро вышел на середину комнаты и посмотрел на Эндера. Нет, на пленника Эндера.

– Отпустите его, – сказал Миро, и в голосе его был лед.

Эла прикоснулась к его руке:

– Грего пытался заколоть его, Миро.

А еще это значило: «Успокойся, все в порядке, Грего вне опасности, и этот человек – не враг».

Эндер слышал эти слова, Миро тоже.

– Грего, – начал Миро, – я ведь говорил тебе, что рано или поздно ты нарвешься на человека, который тебя не испугается.

Услышав, что союзник превратился во врага, Грего заскулил:

– Он убивает меня, убивает меня!

Миро холодно посмотрел на Эндера. Может быть, Эла и доверяла Голосу, но Миро – нет, еще нет.

– Я делаю ему больно, – признался Эндер. Когда-то он узнал, что лучшим способом завоевать доверие является правда. – Каждый раз, когда он пытается вырваться на свободу, ему становится несколько неудобно. И он, между прочим, продолжает сопротивляться.

Эндер спокойно смотрел в глаза Миро, и тот понял даже то, что не было сказано, и не стал настаивать.

– Я не могу вытащить тебя, Грегориу.

– Ты позволишь ему продолжать? – спросил Эстеву.

Миро махнул рукой в его сторону и извиняющимся голосом объяснил Эндеру:

– Его все называют Квим. – Слово произносилось как «кинг» – «король» на звездном. – Сначала потому, что его второе имя Рей. Теперь из-за того, что он считает себя королем по Божественному Промыслу.

– Ублюдок! – бросил Квим и вышел из передней.

Все остальные стали устраиваться поудобнее. Миро решил принять незнакомца, по крайней мере на время, а потому все могли немного расслабиться. Ольяду уселся на пол, Квара вернулась на диван, Эла прислонилась к стене. Миро взял второй стул и уселся напротив Эндера.

– Почему вы пришли в этот дом? – спросил Миро.

По его голосу Эндер понял, что парень, как и Эла, не сказал своим, что вызывал Голос. Значит, оба не знают, что другой ждал приезда. И оба ошарашены тем, что он прибыл так скоро.

– Чтобы встретиться с вашей матерью.

Облегчение, которое испытал Миро, можно было даже пощупать, хотя на его поведении это не отразилось никак.

– Она на работе, – ответил он. – Работает допоздна. Пытается вывести сорт картофеля, который сможет прижиться здесь.

– Как амарант?

– Уже слышали об этом? – улыбнулся Миро. – Нет, это будет уже чересчур. Второго амаранта здешняя экология не перенесет. Но наше меню довольно скудно, и картошка будет приятным новшеством. Ну и кроме того, из амаранта трудно выгнать что-либо приличное. Шахтеры и фермеры уже слагают мифы о водке – королеве всех алкогольных напитков.

Улыбка Миро осветила дом, словно солнечный луч, проникший в пещеру через трещину в потолке. Эндер чувствовал, как спадает напряжение. Квара качала ногой, как обычная девочка. На лице Ольяду появилось счастливо-глуповатое выражение, он прищурил веки, и металлические глаза стали не так заметны. Эла сильнее, чем можно было ожидать, обрадовалась простенькой шутке Миро. Даже Грего расслабился и перестал трепыхаться.

Но внезапный прилив влажного тепла подсказал Эндеру, что Грего не признал поражения. Когда-то Эндера обучили не реагировать на действия противника рефлекторно, а подумать сначала, в нужную ли сторону направлен рефлекс. Поэтому поток мочи, извергаемый Грего, не заставил его даже глазом моргнуть. Он-то знал, чего ожидает мальчик – разъяренного рева, отвращения, того, что Эндер стряхнет его с себя и Грего освободится и тем самым победит. «Обойдешься, малыш, без триумфа».

Эла, видимо, умела читать по лицу младшего брата. Ее глаза расширились от изумления, потом она шагнула к мальчику:

– Грегориу, ты невозможный маленький…

Но Эндер подмигнул ей и улыбнулся. Она застыла.

– Грего преподнес мне маленький подарок. То единственное, что он может дать, и он сделал это сам, а потому подарок особенно дорог. Мне он так понравился, что я, пожалуй, никогда не отпущу от себя вашего мальчика.

Грего взревел и рванулся в отчаянной попытке освободиться.

– Почему вы делаете это? – спросила Эла.

– Он ждет, что Грего начнет вести себя как человек, – объяснил Миро. – Этого еще никто не делал, а стоило бы попробовать.

– Я пыталась, – возразила Эла.

Со своего места на полу отозвался Ольяду:

– Если бы не Эла, мы все уже стали бы дикарями.

Из соседней комнаты Квим рявкнул:

– Не рассказывайте этому ублюдку о нашей семье!

Эндер серьезно кивнул, словно Квим сказал что-то замечательно умное. Миро фыркнул, Эла закатила глаза, улыбнулась и села на диван рядом с Кварой.

– Мы не очень счастливая семья, – произнес Миро.

– Понимаю, – кивнул Эндер. – Знаю. У вас совсем недавно умер отец. Мне жаль.

Миро сардонически усмехнулся. Ответил Ольяду:

– Вы хотите сказать: как жаль, что ваш отец не умер раньше?

Эла и Миро явно были согласны с этим заявлением. Но Квим снова крикнул:

– Не рассказывайте ему!

– Он причинял вам боль? – спокойно спросил Эндер, сидевший совершенно неподвижно, хотя моча Грего успела стать холодной и липкой.

– Он не бил нас, если вы это имеете в виду, – ответила Эла.

Миро решил, что это уже слишком.

– Квим прав. Это наше личное дело.

– Нет, – возразила Эла. – И его тоже.

– Как так?

– Я позвала его рассказать о смерти отца.

– О смерти отца! – воскликнул Ольяду. – Chupa pedras! [21]21
  Глодать камни (португ.).


[Закрыть] Отец умер только три недели назад!

– Я был уже в пути, я собирался Говорить о другой смерти, но кто-то вызвал Голос для вашего отца, так что я буду Говорить и о нем.

– Против него, – поправила Эла.

– Для него, – сказал Эндер.

– Я вызвала вас, чтобы вы рассказали правду, – в голосе Элы была горечь, – а правда против него.

Молчание повисло в комнате, придавило всех, не давало шевелиться, пока в гостиную медленно не вошел Квим. Он смотрел только на Элу.

– Ты вызвала его, – тихо проговорил он. – Ты.

– Чтобы все узнали правду, – ответила она. Обвинение попало в цель. Брату не надо было произносить вслух, что она предала свою семью и свою Церковь, когда привела сюда этого неверующего, чтобы тот раскрыл перед всеми то, что так долго оставалось тайной. – Весь Милагре так добр, от сограждан просто разит пониманием, – продолжила Эла. – Наши учителя не обращают внимания на такие мелочи, как воровство Грего или молчание Квары. Пусть девочка ни разу не раскрыла в школе рта! Все притворяются, что мы обыкновенные дети, внуки ос Венерадос, такие замечательные, такие талантливые, зенадорес, биологисты! Такой престиж! И когда отец напивается и бесится от злости и бьет маму так, что она потом не может ходить, они просто отворачиваются.

– Заткнись! – крикнул Квим.

– Эла, – прошептал Миро.

– И ты, Миро. Отец кричит на тебя, говорит ужасные слова, и ты бежишь из дому, бежишь спотыкаясь, потому что ничего не видишь, у тебя темно в глазах…

– Ты не должна говорить! Не имеешь права! – закричал Квим.

Ольяду медленно встал и обвел всех немигающим взглядом.

– Почему вы все хотите это скрыть? – тихо спросил он.

– Тебе-то что? – вспылил Квим. – Он никогда не трогал тебя. Ты просто отключал глаза и сидел с наушниками, слушая своего Баха или что там у тебя…

– Отключал глаза? – переспросил Ольяду. – Я никогда не отключал глаза.

Он развернулся и подошел к терминалу, стоявшему в дальнем углу, быстрым движением включил компьютер, потом вытащил один из кабелей и воткнул разъем в правый глаз. Обычное компьютерное подсоединение вызвало из глубин памяти Эндера жуткую картину: глаз Великана, вырванный, кровоточащий, а Эндер ввинчивается вглубь глазницы все быстрее и быстрее и наконец проникает в мозг, а Великан валится на спину, умирает. На мгновение Эндер окаменел, затем заставил себя вспомнить, что всего этого не было на самом деле, что сцена смерти взята из компьютерной игры, которой он увлекался в Боевой школе. Три тысячи лет назад, но для него всего двадцать, недостаточный срок, чтобы память потускнела. Этот кошмар, этот сон, эту память жукеры превратили в «дорожный знак», и тот привел его к месту, где лежал кокон Королевы Улья.

Голос Джейн вернул его к действительности. Жемчужина прошептала на ухо:

– Если ты не против, пока эта штука у него в глазу, я скопирую все, что там есть.

А затем в воздухе над терминалом что-то зашевелилось. Не голограмма. Съемка велась одной камерой. Эта самая комната, вид с той точки на полу, где только что сидел Ольяду, – наверное, его любимое место. Посередине комнаты стоит огромный могучий мужчина, он размахивает руками, кричит, лицо искажено яростью. А Миро не двигается, голова склонена, и никаких признаков злобы. Звука нет. Только изображение.

– Разве вы забыли? – прошептал Ольяду. – Разве вы забыли, на что это было похоже?

Там, над терминалом, Миро повернулся и ушел. Маркано двигался за ним до двери, продолжая кричать, потом вернулся в комнату и остановился, задыхаясь, как после погони. Грего подбежал к отцу, обхватил его ногу, что-то крикнул в дверь. По лицу его было видно, что он повторяет ругательства. Маркано отцепил сына от штанины и с решительным видом направился в заднюю комнату.

– Звука нет, – сказал Ольяду. – Но вы ведь слышите, правда?

Эндер почувствовал, как дрожит Грего.

– Вот сейчас удар, шум – она падает на пол, вы слышите, вы чувствуете, как ее тело ударяется о бетон?

– Заткнись, Ольяду! – прохрипел Миро.

Терминал погас.

– Я не могу поверить, что ты сохранил это, – прошептала Эла.

Квим плакал и даже не пытался это скрыть.

– Я убил его, – повторял он. – Я убил его, я убил его, я убил его, это я…

– О чем ты говоришь? – выдохнул Миро. – Он был болен, это генетическое!

– Я молился, чтобы он умер! – выкрикнул Квим. Его лицо скривилось от боли, слезы и пена смешивались в уголках губ. – Я молился Деве Марии, Иисусу, просил дедушку и бабушку, говорил, что готов пойти в ад, если только он умрет. И теперь я отправлюсь в ад, и не жалею! Прости меня, Господи, но я рад!

Все еще рыдая, он вылетел из передней. Где-то хлопнула дверь.

– М-да, еще одно вполне достоверное чудо на боевом счету ос Венерадос, – заметил Миро. – Святость обеспечена. Вернее, канонизация…

– Теперь ты заткнись! – оборвал его Ольяду.

– А Квим все время повторял нам, что Христу угодно, чтобы мы прощали старого пердуна.

Грего теперь трясло так, что Эндер забеспокоился. Он понял вдруг, что мальчик шепотом повторяет одно слово. Эла тоже заметила, что мальчику плохо, подошла, опустилась на колени рядом с ним.

– Он плачет. Я никогда не видела, чтобы он так плакал.

– Папа, папа, папа… – шептал Грего. Это была уже не дрожь. Скорее, конвульсии.

– Он боится отца? – спросил Ольяду.

На лице его было написано искреннее беспокойство. К радости Эндера, все остальные тоже тревожились за Грего. Значит, в этой семье жила и любовь, а не только солидарность подданных одного тирана.

– Папы больше нет, – нежно сказал Миро. – Тебе больше не надо бояться.

Эндер покачал головой:

– Миро, разве ты не видел запись Ольяду? Маленькие мальчики не судят своих отцов – они любят их. Грего изо всех сил пытался стать таким же, как Маркос Рибейра. Все вы, наверное, радовались его смерти, но для Грего уход отца стал концом мира.

До сих пор никто из них не задумывался об этом, и даже теперь эта идея казалась отталкивающей. Эндер видел, как они сражаются с ней. Но они знали: это правда. Теперь, когда Эндер высказал ее, все стало таким очевидным…

– Deus nos perdoa, – пробормотала Эла. – Господи, прости нас.

– Это все, что мы могли сказать, – прошептал Миро.

Эла протянула руку к Грего, тот отвернулся и сделал именно то, чего ждал от него Эндер, к чему готовился с самого начала. Грего обвил руками шею Говорящего от Имени Мертвых и горько заплакал.

Остальные беспомощно смотрели, как он плачет. Эндер поднял голову:

– Как мог он показать вам свое горе? Он думал, вы ненавидите его.

– Мы никогда не ненавидели Грего, – сказал Ольяду.

– Мне следовало догадаться, – кивнул Миро. – Я знал: ему приходится хуже, чем всем нам, но представить себе не мог, что…

– Не обвиняй себя, – улыбнулся Эндер. – Такие вещи всегда первыми замечают посторонние.

Он услышал шепот Джейн:

– Ты никогда не перестанешь удивлять меня, Эндер. Ты так легко превращаешь людей в плазму.

Эндер не мог ответить ей сейчас, да она бы ему все равно не поверила. Он ничего не планировал – он импровизировал. Как он мог предвидеть, что Ольяду сохранит запись ссоры Маркано и Миро? С Грего – тут он попал, но его вел инстинкт, ощущение, что Грего отчаянно нуждается в ком-то, кто станет для него авторитетом, заменит отца. И поскольку Маркано был жесток, мальчик только жестокость мог принять за доказательство любви и силы. Теперь его слезы намочили воротник рубашки Эндера и были такими же горячими, как моча, пять минут назад испортившая брюки.

Да, он угадал, как поступит Грего, а вот Квара застала его врасплох. Пока другие смотрели, как Грего плачет, она поднялась с дивана и подошла к Эндеру. Ее глаза сузились от злости.

– Ты воняешь, – твердо сказала она. И ушла куда-то вглубь дома.

Миро с трудом подавил смех, Эла улыбнулась. Эндер поднял брови, как бы говоря: «Что-то выигрываешь, что-то проигрываешь».

Ольяду, казалось, услышал эти невысказанные слова. Из кресла, от терминала, мальчик с металлическими глазами мягко бросил:

– Вы опять победили. Она за эти месяцы никому, кроме членов семьи, слова не сказала. Не говорила с чужими.

«Но я теперь не чужой вам, – подумал Эндер. – Разве ты не заметил? Я теперь член семьи, нравится это вам или нет, хочу я этого или нет».

А потом плач Грего затих. Мальчик заснул, и Эндер отнес его в постель. А Квара уже спала в своей кровати в другом углу комнаты. Эла помогла Эндеру снять с Грего промокшие штаны и надеть пижаму. Ее движения, нежные и умелые, не разбудили мальчика.

Когда они вернулись в гостиную, Миро окинул Эндера критическим взором:

– Ну что ж, Голос, у вас есть выбор. Мои штаны для вас слегка малы и наверняка будут жать в паху, а отцовские слетят.

Эндер потратил минуту на то, чтобы сообразить, о чем он говорит. Моча Грего уже подсохла.

– Не беспокойтесь, – ответил он. – Я переоденусь, когда приду домой.

– Мать вернется не раньше чем через час. Вы же пришли поговорить с ней, не так ли? К тому времени ваши штаны уже высохнут.

– Тогда твои. Рискну своим пахом.

8
Дона Иванова

Это значит, что вам придется вести жизнь, состоящую из сплошного обмана. Вы отправитесь «в поле», обнаружите что-нибудь важное, жизненно важное, а возвратившись на Станцию, сядете и напишете совершенно невинный доклад, где не будет ни намека на сведения, полученные в результате проникновения культур.

Вы слишком молоды, чтобы понимать, как это мучительно для ученого. Мы с отцом поступали так, потому что не могли скрывать от свинксов знания. Со временем вы, как и я, осознаете, что отказывать в информации своим коллегам-ученым – не меньшая пытка. Когда вы видите, как они бьются над вопросом, и знаете, что легко можете помочь им, когда вы видите, что они ощупью приближаются к правде, а потом возвращаются на ошибочный путь из-за нехватки информации, вам становится и стыдно, и больно, и неловко.

И вы всегда, всегда должны напоминать себе: это их закон, их выбор. Это они построили стену между собой и правдой и накажут нас, если мы позволим им узнать, как много брешей мы понаделали в этой стене. И на каждого жаждущего правды ученого-фрамлинга приходится десяток схоластов-descabeςados [безголовых], которые презирают знания, которые за всю жизнь не породили ни одной оригинальной идеи и посвятили себя копанию в трудах подлинных ученых в надежде отыскать противоречие, фактическую ошибку или прокол в методике. Эти мухи кружатся над каждым вашим докладом, и, если вы хоть раз проявите беспечность, они поймают вас!

Это значит, что вы не можете упоминать даже имен свинксов, если эти имена возникли от смешения культур. «Чашка» сообщит чужакам, что мы научили свинксов элементарному гончарному делу, Календарь и Жнец – сами понимаете. И даже Господне чудо не сможет нас спасти, если они услышат имя Стрелок.

Записка от Либердада Фигуэйры де Медичи к Миро Рибейре фон Хессе и Кванде Фигуэйре Мукумби, извлеченная из файлов Лузитании по приказу Конгресса и предъявленная в качестве вещественного доказательства на Процессе in absentia ксенологов Лузитании (по обвинению в государственной измене)

Новинья закончила работу уже час назад, но не спешила покидать Биостанцию. Клонированные кусты картофеля мирно плавали в питательном растворе. Остается только наблюдать и записывать. Время покажет, какой из сортов даст наиболее устойчивую культуру и самые питательные клубни.

«Если мне нечего делать, почему я не иду домой?» Она не могла найти ответ на этот вопрос. Дети нуждаются в ней, в этом нет сомнений. Не много добра дарит она им, когда уходит в восемь утра и, возвращаясь, застает малышей уже спящими. И все же, твердо зная, что нужно немедленно идти домой, она продолжала сидеть в лаборатории, ничего не видя перед собой, ни о чем не думая, отсутствуя.

Новинья заставила себя вспомнить о доме и удивилась, что не испытывает радости. «В конце концов, – напомнила она себе, – Маркано мертв. Уже три недели. Нельзя сказать, чтобы это случилось слишком рано. Он делал то, для чего был нужен мне, я дала ему в ответ то, чего он хотел, но цепь, связывавшая нас, разорвалась за четыре года до того, как Маркано сгнил окончательно. И все это время – ни мгновения любви. Но я никогда не позволяла себе даже мысли о том, чтобы оставить его. Развод, конечно, невозможен, но разъехаться мы могли. Чтобы он перестал бить меня». До сих пор плохо двигалось и болело бедро, с того раза, последнего раза, как он швырнул ее на бетонный пол. «Какой прекрасный подарок на память, какой сувенир ты оставил мне, Кано, муж мой».

Ноющая боль в бедре проснулась просто от воспоминания. Новинья удовлетворенно кивнула. «Это именно то, чего я заслуживаю. Будет жаль, когда заживет».

Она встала и пошла не хромая, хотя боль была достаточно сильной, чтобы заставить любого нормального человека поберечь ногу. «Я не дам себе поблажки. Ни в чем. Это именно то, чего я заслуживаю».

Она вышла из лаборатории и закрыла за собой дверь. Компьютер тотчас погасил все огни, кроме ламп, освещающих различные культуры растений, даже ночью побуждая их к фотосинтезу. Новинья любила свои растения и своих маленьких зверюшек. Очень сильно любила. Даже сама удивлялась. «Растите, – просила она их день и ночь, – растите, плодитесь и размножайтесь». Она оплакивала неудачников и уничтожала, только если была твердо уверена, что у них нет будущего. И теперь, уходя от Станции, она все еще слышала их музыку, слышала, как их невероятно сложные клетки делятся и удваиваются, и растут, и образуют еще более сложные соединения. Она шла из света во тьму, из жизни в смерть, и душевная боль возрастала в полном согласии с телесной.

С вершины холма, уже на подходе к дому, она увидела пятна света, падавшие от освещенных окон на склон внизу. В комнате Квары и Грего темно. Ей не нужно сегодня сталкиваться еще и с этой виной – с молчанием Квары, жестокими выходками Грего. Но все же огней слишком много – в ее спальне и в передней… Что-то странное, что-то неожиданное творилось сегодня в доме, а она не любила неожиданностей.

Ольяду сидел в гостиной, как обычно, в наушниках, но из его правого глаза торчал разъем. Очевидно, просматривает воспоминания из старых запасов или, наоборот, сливает в память компьютера что-то ненужное. И, как много раз в прошлом, Новинье захотелось списать в файл свою визуальную память, стереть ее, а на образовавшееся место записать что-нибудь приятное. Тело Пипо на холме – вот что она стерла бы с радостью и вставила бы несколько воспоминаний о счастливых золотых днях, что они провели втроем на Станции Зенадорес. И тело Либо, завернутое в простыню, куски любимой плоти, держащиеся только на тонких полосках кожи. Вместо этого – прикосновение его губ, его нежные руки… Но все хорошие воспоминания ушли, они погребены под толстым слоем боли. «Я их украла, все эти счастливые дни, а потому их забрали у меня и заменили тем, что я заслужила».

Ольяду повернулся к ней – разъем в правом глазу. Ее передернуло от боли и стыда. «Прости меня, – беззвучно сказала она. – Если бы у тебя была другая мать, ты не потерял бы глаза. Ты был рожден, чтобы стать лучшим, самым здоровым, самым цельным из всех моих детей, Лауро, но, конечно, разве может что-либо вышедшее из моего лона благоденствовать долго?»

Она не произнесла этого вслух. И Ольяду ничего не сказал ей. Новинья направилась в свою комнату – узнать, почему там горит свет.

– Мама! – окликнул ее Ольяду.

Он стащил наушники и уже вытаскивал из глаза разъем.

– Да?

– У нас гость. Голос.

Новинья почувствовала, как внутри у нее все холодеет. «Не сегодня!» – закричала она, не разжимая губ. Но она знала, что не захочет видеть его ни завтра, ни послезавтра, ни вообще когда-нибудь.

– Его брюки уже высохли. Сейчас он в твоей комнате – переодевается. Надеюсь, ты не возражаешь.

Из кухни вынырнула Эла.

– А, ты уже дома, – улыбнулась она. – Я приготовила кофе и для тебя.

– Я подожду снаружи, пока он не уйдет.

Эла и Ольяду переглянулись. Новинья поняла: они воспринимали ее как проблему, которую надо срочно решить. Очевидно, они уже готовы подписаться под тем, что собирается здесь делать Голос. «Ну что ж, я – проблема, но не вам, детки, ее решать».

– Мама, – начал Ольяду, – он вовсе не такой, как говорил епископ. Он хороший. Добрый.

Новинья ответила ему самым саркастическим тоном, на какой только была способна:

– С каких пор ты стал разбираться в добре и зле?

Ольяду и Эла снова переглянулись. Она знала, о чем дети сейчас думают: «Как нам объяснить ей, что она ошибается? Как переубедить ее?» – «Никак, детки, никак. Меня невозможно переубедить. Либо натыкался на этот ответ каждый день своей жизни. Он не узнал от меня тайны. Не моя вина, что он мертв».

Но кое-что им удалось: они отвлекли ее от уже принятого решения. Вместо того чтобы выйти за дверь, она проскользнула в кухню мимо Элы, не коснувшись дочери. На столе четким кругом стояли миниатюрные кофейные чашки. В самом центре пыхтел и дымился кофейник. Новинья села, положила руки на стол. «Итак, Голос здесь и первым делом пришел ко мне. Ну а куда еще он должен был пойти? Это моя вина, что он здесь, разве не так? Еще один человек, чью жизнь я разбила. Как жизни моих детей, Маркано, Либо, Пипо, мою собственную».

Сильная, но на удивление гладкая мужская рука протянулась из-за ее плеча, взяла кофейник, и из тонкого носика в белоснежную чашку полилась струя черного дымящегося кофе.

– Posso derramar? [22]22
  Позволите налить? (португ.)


[Закрыть] – спросил он.

Что за глупый вопрос, он ведь уже наливает! Но голос говорящего был мягок, и в его португальском чувствовался легкий кастильский акцент. Испанец?

– Desculpa-me, – прошептала она. – Простите меня. Trouxe o senhor tantos quilômetros… [23]23
  Вы преодолели столько километров… (португ.)


[Закрыть]

– Мы измеряем дальность полета не в километрах, Дона Иванова. Мы измеряем его в годах.

Слова звучали обвинением, но голос говорил о мире, о прощении, даже об утешении. «Этот Голос может соблазнить меня. Этот Голос – лжец».

– Если б я могла отменить ваш полет и вернуть вам двадцать два года жизни, я бы сделала это. Я зря отправила вызов, это было ошибкой. Простите меня. – Она говорила без всякого выражения. Вся ее жизнь состояла из лжи, а потому даже это извинение казалось неискренним.

– Я еще не ощутил течения времени, – отозвался Голос. Он стоял за ее спиной, и она не могла видеть его лица. – Для меня прошло чуть больше недели, с тех пор как я покинул свою сестру. Она – все, что осталось от моей семьи. Тогда ее дочь еще не родилась, а сейчас она, наверное, уже окончила колледж, вышла замуж, имеет своих детей. Я никогда не узнаю ее. Но я встретил и узнал ваших детей, Дона Иванова.

Она выпила чашку одним глотком – горячий кофе обжег язык и горло, волна огня прокатилась по пищеводу.

– Вы думаете, что успели узнать их всего за несколько часов?

– Я знаю их лучше, чем вы, Дона Иванова.

Новинья услышала, как в дверях ахнула Эла. Какая дерзость! И пусть даже его слова трижды правда, посторонний не имеет права так говорить. Она повернулась, чтобы взглянуть на него, но его уже не было в кухне. Только Эла стояла в дверях с расширенными от удивления глазами.

– Вернитесь! – крикнула Новинья. – Вы не имеете права говорить мне такое, а потом уходить!

Но он не ответил. Она услышала тихий смех, идущий из глубины дома, и пошла на звук. Она прошла через анфиладу комнат до самого конца, в свою спальню. На ее, Новиньи, кровати сидел Миро, а Голос стоял около двери и смеялся вместе с ним. Миро увидел мать, и улыбка сползла с его лица. На мгновение ей стало нехорошо. Уже несколько лет она не видела, как он улыбается, успела забыть, каким красивым делает его лицо улыбка. Без нее он похож на отца. А ее появление стирает это сходство.

– Мы пришли сюда поговорить, потому что Квим очень сердился, – объяснил Миро. – Эла застелила кровать.

– Не думаю, чтобы Голос волновало, застелена кровать или нет, – холодно отрезала Новинья. – Не так ли, Голос?

– Порядок и беспорядок, – ответил Голос, – каждый из них по-своему прекрасен.

Он все еще стоял к ней спиной, и она радовалась этому: не нужно будет смотреть ему в глаза, когда она скажет то, что должна сказать.

– Я повторяю вам, Голос, вы прилетели сюда совершенно зря, – начала она. – Можете ненавидеть меня за это, если хотите, но здесь нет смерти, о которой стоит Говорить. Я была глупой девчонкой. По своей наивности я полагала, что на мой зов отзовется автор «Королевы Улья» и «Гегемона». Я потеряла человека, который заменил мне отца, и жаждала утешения. Покоя.

Теперь он смотрел на нее. Молодой, наверняка моложе ее. А глаза просто соблазняют пониманием. «Perigoso, – подумала она. – Он опасен. Он красив. Я могу утонуть в этом понимании».

– Дона Иванова, вы читали «Королеву Улья» и «Гегемона». Как вы могли подумать, что их автор способен принести утешение или покой!

А ответил ему Миро. Молчаливый тугодум Миро ринулся в дискуссию с энергией, которой она не замечала в нем с тех пор, как он вырос.

– Я читал. Голос Тех, Кого Нет написал книгу, исполненную понимания и сочувствия.

Голос грустно улыбнулся:

– Но ведь книга была обращена не к жукерам? Он писал для людей, которые праздновали уничтожение жукеров как великую победу. Он писал жестоко, чтобы превратить гордость в сожаление, радость – в скорбь. И теперь люди начисто забыли, что когда-то ненавидели жукеров, что когда-то прославляли имя, которое сейчас даже неловко произносить…

– Я могу произнести все, – сказала Иванова. – Его звали Эндер. И он уничтожал все, к чему прикасался.

«Как и я, совсем как я». Этого она не произнесла вслух.

– Неужели? А что вы знаете о нем? – Его голос проскрежетал, как зазубренная коса. – Откуда вы знаете, что не было существа, к которому он относился по-доброму? Кого-то, кто любил его и был счастлив его любовью? Уничтожал все, к чему прикасался… Ложь! Этого нельзя сказать ни об одном человеке. Ни об одном. Это ложь!

– Это ваша доктрина, ваше кредо, Голос? Тогда вы плохо знаете людей. – Она стояла на своем, но этот приступ ярости напугал ее. Новинья думала, что его спокойная мягкость так же непробиваема, как у исповедника.

И тут же его лицо разгладилось.

– Вы можете не беспокоиться. Ваш вызов отправил меня в путь, но пока я летел, и другие попросили о Голосе.

– О! – («Кто же еще в этом благословенном городе настолько хорошо знаком с «Королевой Улья» и «Гегемоном» или настолько равнодушен к угрозам епископа Перегрино, чтобы осмелиться позвать?») – Если это так, зачем вы пришли в мой дом?

– Потому что меня позвали Говорить о Маркосе Марии Рибейре, вашем муже.

Поразительно!

– Нет! Да кто же захочет думать о нем, вспоминать? Он умер.

Голос не ответил. Вместо него отозвался Миро:

– Грего, например. Голос показал нам то, о чем мы должны были догадаться сами. Мальчик оплакивал отца и думал, что мы все ненавидим их обоих…

– Дешевая психология, – фыркнула она. – У нас есть свой психотерапевт, и он тоже немного понимает.

Из-за спины послышался голос Элы:

– Я вызвала его, чтобы он Говорил об отце, мама. Я думала, пройдут десятилетия, пока он доберется сюда, но теперь рада, что он пришел сейчас, когда может сделать столько добра.

– Да что он может?!

– Уже сделал. Мама, Грего уснул, обнимая его, а Квара заговорила с ним.

– Если быть точным, – вставил Миро, – она сказала ему, что он воняет.

– Что, естественно, было чистой правдой, – ответила Эла. – Потому что Грегорио описал его с головы до ног.

При этих словах Миро и Эла дружно расхохотались, и Голос присоединился к ним. Это задело Новинью больше, чем что-либо другое. Хорошее настроение не было частым гостем в этом доме – с тех самых пор, как Маркано привел ее сюда через год после смерти Пипо. Против воли Новинья вспомнила на мгновение, как счастлива была, когда Миро появился на свет, когда на следующий год родилась Эла. Первые несколько лет их жизни… Непрекращающаяся болтовня Миро, Эла топает по всему дому следом за ним… Они играли вместе, возились в траве недалеко от ограды. Новинья была счастлива со своими детьми, и это счастье отравляло мысли Маркано, заставляло ненавидеть Элу и Миро – он-то знал, что они не его дети. Когда на свет появился Квим, воздух в доме уже пропах неприязнью, мальчик так и не научился по-настоящему смеяться, только когда родителей не было рядом… Миро и Эла смеются вместе, словно поднялся тяжелый черный занавес. Снова наступил день, а Новинья уже забыла, что существует иное время суток, кроме ночи.