Текст книги "Египетский роман"
Автор книги: Орли Кастель-Блюм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Глава 3
Вивиан
Вивиан училась в католической школе для девушек – Школе Непорочного зачатия, каирское отделение. В эту же школу ходили и дети соседей-армян. Вивиан очень нравилась школьная форма. Глянешь – сразу видно: элитарная школа. А еще там учили английский. Вивиан очень любила английский язык.
В школе думали, что отец у нее христианин, а отцу, еврею и атеисту, было все равно, в какой школе учится дочь. Он был инженер-мостостроитель, всегда с тетрадью и карандашом в сумке. Со временем некоторые его мосты будут разбомблены Израилем. Мать была набожна – они с отцом страшно ссорились из-за веры, – но все-таки согласилась отдать дочь в христианскую школу с условием, что та не будет заходить в церковь и осенять себя крестом, а если уж придется, пусть крестится в противоположную сторону. Разумеется, Вивиан заходила в церковь, этого никак нельзя было избежать, но креститься не крестилась ни в ту, ни в другую сторону.
Форма и впрямь прекрасная. Зимой – темно-синяя юбка-плиссе хорошего качества и того же цвета блузка из плотной ткани, а на ней витиевато вышито английское название: The Immaculate Conception School. Летом – большая соломенная шляпка со школьным гербом, юбка та же самая, а блузка – хлопковая, кремовая, с круглым воротником. И галстук на шее в любое время года.
Преподавали монахини-францисканки, миссионерки из Ирландии. Они вели занятия по-английски. Хор девочек выступал тоже на английском языке, пела в нем и Вивиан. На одной из репетиций ее похвалили перед всеми, сказали, соловьиный голос, поставили в первый ряд петь сопрано. Потом она много раз исполняла соло. Монахини относились к ней как к обладательнице Божьего дара.
Восхищение монахинь пробудило в Вивиан огромную гордость, несовместимую, казалось бы, с побоями и унижениями, которым подвергал ее старший брат, а отчасти и мать, превратившаяся в тень при своем первенце. Монахини внушали, что Вивиан предстоят великие дела, что она будет выступать перед полными залами, а дома ей говорили, что она должна сидеть тихо, не открывать рта и делать, что велят. Наверное, из-за этого противоречия и разочарования – в итоге она собирала не огромные залы, а всего лишь банковские квитанции – у Вивиан, уже когда она стала взрослой, начались внезапные вспышки ярости. В безжалостном «плавильном котле»[8]8
Официальное наименование правительственной политики, направленной на культурную интеграцию репатриантов из разных стран.
[Закрыть] Государства Израиль эта банковская служащая, не поднимавшая глаз от бумаг, могла при случае мгновенно взорваться и обрушиться на коллег. У себя дома она управляла дочерьми по принципу «разделяй и властвуй».
Большую часть жизни Вивиан не здоровалась и не прощалась, просто из принципа, просто потому, что ей не нравилось произносить «шалом». В доме само собой понятно, что прощаться незачем, достаточно просто закрыть дверь, и не обязательно тихо. В банке и в других местах, где приходилось здороваться, она заставляла себя это делать, еле слышно и совершенно неестественно, на языке, так и не ставшем для нее родным: «Всем шалом». Иногда ей потом приходилось долго спорить, сказала она «шалом» или нет.
С дочерьми она не здоровалась, но начинала разговор с какого-нибудь эпитета или предлога, за которым шло дополнение, и оно-то как раз и было для нее главным, как бы подлежащим. Иногда она начинала фразу словно после запятой, опустив то, что должно было стоять до того, – пусть дочери подключаются к потоку ее сознания, других сознаний для Вивиан не существовало, для девушек же такая форма общения была довольно-таки изнурительной. Иногда внезапно, без предуведомления, упоминалось название обанкротившейся компании, или даже часть названия обанкротившейся компании, или имя покойника, чью одежду делят наследники, сведения о погоде в далекой стране, просмотренные накануне телепрограммы, имя выступившего с речью президента Соединенных Штатов – а потом шел набор слов, из которого было трудно воссоздать ситуацию. Вивиан соединяла эти слова синтаксисом, совершенно не похожим на общепринятый: предложения без главных членов, с эмфазисом, предшествующим основной мысли.
Не исключено, что этому синтаксису ее научили монахини в школе, или же такая затейливая манера выражаться получилась из сочетания синтаксических правил английского, французского и арабского.
В доме главенствовал французский. Арабский и иврит пребывали в подполье. Вивиан учила своих дочерей французским строфам, которые привезла с собой из Египта. Например,
Чарли и Вивиан с двумя дочерьми проживали на углу проспекта Нордау и улицы Александра Янная, неподалеку от проспекта Ибн-Гвироля. Вита и Адель с единственной дочерью жили в начале улицы Йеуды Маккавея, тоже неподалеку от проспекта Ибн-Гвироля, только с восточной стороны. Обе квартиры размещались на четвертом, верхнем этаже. У Чарли и Вивиан балкон выходил на запад, а у Виты и Адели – на восток. Мужчины не мыслили своего существования без изрядной доли солнца. К Вите солнце приходило в первой половине дня, а к Чарли – во второй.
Старшая Дочь Чарли и Единственная Дочь Виты все детство постоянно курсировали между двумя квартирами. Единственной Дочери очень нравились блюда, которые готовил Чарли, и она приходила подкормиться, потому что в их доме насчет съестного царила жесткая дисциплина.
Смерть трех дочерей побудила Флор Кастиль, мать Чарли, цепляться за младшенького, не заставшего сестер в живых. Целые дни он проводил вместе с ней на кухне, пока горе не одолело мать и смерть не унесла ее. Всего пятьдесят лет прожила Флор. Уцелела ли поныне могила на еврейском кладбище Каира?
Флор Кастиль научила Чарли готовить пятничную и субботнюю трапезы и на каждый день недели тоже что-нибудь особенное. Ее блюда из года в год становились все острее. Она учила сына регулировать огонь, использовать тмин и куркуму, а главное – побольше черного перца.
В итоге блюда, которые готовил Чарли, были остры и неподражаемо вкусны. Благодаря такой выучке он полностью взял на себя стряпню в квартире на проспекте Нордау. Обвязавшись фартуком, он резал, строгал, жарил, перемешивал на маленькой кухне с таким суровым видом, словно речь шла по меньшей мере о предотвращении семейной катастрофы. Все его движения – к полке, к холодильнику, к плите – были стремительными и нервными. Категорически запрещалось его отвлекать.
Когда Чарли, отлучившись от плиты, выходил на балкон выкурить несколько сигарет подряд, Вивиан пробиралась на кухню и отливала немного соуса в раковину, разбавляя остаток подсахаренной водой. Застав ее на месте преступления, Чарли разражался страшным криком, а потом долго возился с пострадавшим блюдом, исцеляя его с помощью куркумы, горчицы и черного перца.
Квартира Чарли и Вивиан была всего лишь двухкомнатной, зато с огромным балконом, намного шире и выше, чем у Виты и Адели. Сюда залетал морской бриз, и дух захватывало от вида: угловой балкон одной стороной выходил на проспект, усаженный красивыми кряжистыми деревьями, а другой – на маленькую кипарисовую улочку. Толстые стволы кипарисов снизу были облеплены белыми грибами-паразитами. Дети давили грибы, пытались извести их, но безуспешно: симбионты появлялись снова и снова.
Существенным недостатком квартиры на проспекте Нордау было отсутствие комнаты для родителей. Им приходилось спать в гостиной на раскладном диване. От продавленного матраса у Чарли болела спина. «У меня люмбаго», – говорил он.
Большой западный балкон был разделен ровно пополам несущим столбом. В углах посадили растения, за которыми Чарли усердно и преданно ухаживал. Время от времени наведывался садовник Захария, подрезал кусты, добавлял удобрение. Он был дальним родственником певицы Шошаны Дамари и жил вместе с матерью на улице Пророка Амоса, у детского сада, куда ходила Старшая Дочь. Его мать была помешана на алюминии, она заполнила весь двор алюминиевыми кастрюлями и тазами. Иногда она лупила по ним, и в детском саду все застывали в изумлении.
Вивиан и Чарли мало в чем придерживались единого мнения. Он остался, как был, социалистом, а она со временем стала прожженной торговкой, умеющей биться за свой интерес и брать противника измором. Она интуитивно боялась капитализма, который может лишить человека всего, и потому берегла каждый грош. Обоих больше всего страшили долги, а поскольку Чарли имел странную склонность покупать всякую всячину, вовсе не так уж необходимую, вроде полок, металлических уголков, инструментов «Блэк энд Декер», в результате ночных дискуссий было принято решение предоставить Вивиан монопольное право распоряжаться доходами и расходами. Под ее умелым руководством удавалось сводить концы с концами и даже появилась надежда скопить кое-что дочерям. Кухню Вивиан практически полностью уступила мужу. За покупками они ходили все вместе и брали с собой девочек, только одежду в «Ата» и в «Бейт Романо» покупали без Чарли. Иногда Вивиан покупала в этих дешевых аутлетах одежду второго сорта. Это было разумно, ведь оба они наемные служащие, хотя и получали подарочные сертификаты к праздникам и тринадцатую зарплату, которую откладывали на отдельный сберегательный счет.
Будущее квартиры на проспекте Нордау тоже виделось ими совершенно по-разному. Вивиан рассматривала ее как промежуточный этап на пути к трехкомнатной квартире с двуспальной кроватью, которую не придется раскладывать, но Чарли никуда переезжать не собирался.
Заветной мечтой Чарли было получить от муниципалитета разрешение на постройку комнаты на крыше, а может, еще и прикупить участок крыши у соседей для второго балкона и этот балкон заполнить кадками с кустами, чтобы они стояли на солнце весь день, в отличие от кустов на их большой лоджии, которым солнце доставалось лишь во второй половине дня. Однажды Чарли взял остро очиненный карандаш и уселся чертить план: где разместить деревянную, но прочную спиральную лестницу в комнату на крыше, как соединить комнату с открытым балконом, чтобы белье тоже оказалось под прямыми лучами солнца и быстро сохло, а проволоку для белья не требовалось делить с соседями.
Когда он поднялся и стал мерить гостиную шагами, Вивиан сказала, что нет ни малейшего шанса получить разрешение от муниципалитета, что все соседи будут против, зачем же ссориться с ними. Он ответил, что все возможно, если подмазать нужных людей в муниципалитете.
В начале семидесятых Чарли без ведома Вивиан обратился к работавшему вместе с ним в «Эль-Аль» архитектору, и тот с очень большой скидкой выполнил самый настоящий профессиональный план комнаты на крыше. План на пергаментной бумаге долгие годы хранился в полке секретера в особой коричневой папке с черной резинкой, среди других пергаментных бумаг, на которых не было никаких чертежей. На полях чертежа красивым почерком Чарли с наклоном вправо было надписано: «Нордау».
Он напрасно взывал к соседям, убеждая их одобрить постройку на крыше. Соседи не понимали, чего хочет этот худой нервный усач, который возвращается домой в пять, а по субботам вешает белье на крыше и целиком занимает общую проволоку. Чарли прекрасно понимал, что, если он попытается заплатить кому-то в муниципалитете, Вивиан его застукает. Поэтому он попросил троих своих братьев – в Тверии, Хайфе и Кирьят-Моцкине – заплатить вместо него члену муниципальной Комиссии по строительству, но все трое ответили: если нынешняя квартира стала тесна, пусть переедут в квартиру побольше.
Через несколько месяцев после войны Судного дня цены на недвижимость, к радости Вивиан, упали. В пику Чарли, отказавшемуся покидать проспект Нордау, она приобрела трехкомнатную квартиру в Бат-Яме в двухстах метрах от пляжа. Квартира пока существовала только на бумаге, но строительство уже началось.
Она скрыла покупку от всех, указав в договоре свое имя и имена двух дочерей.
Лишь когда у квартиры уже появились прочные стены, Вивиан призналась Чарли. От изумления он лишился дара речи. Вивиан сказала в свое оправдание, что рассуждала так: когда большая трехкомнатная квартира в Бат-Яме недалеко от моря станет свершившимся фактом, Чарли и девочки радостно устремятся туда, в эту новую, просторную квартиру на четвертом этаже в доме с лифтом.
Установилось новое семейное расписание. Раз в неделю, каждую субботу, Вивиан и Чарли с дочерьми садились в «Фиат-600» и ехали взглянуть, как подвигается строительство в Бат-Яме. Каждую субботу они вчетвером взбирались по доскам, установленным временно вместо лестницы, и входили в квартиру через отверстие без двери. Отец и две дочери получали от Вивиан подробные объяснения: здесь будет ваша комната, а здесь спальня родителей. Она особенно гордилась балконом. Вдвое меньше балкона на проспекте Нордау, зато с него видно море. Судя по размаху строительства вокруг, было понятно, что любоваться морем с балкона придется недолго.
Чарли рассказал о квартире в Ват-Яме своему брату Вите, Вита – своей жене Адели, а та распространила эту новость дальше, через Бруно, Лизетту или Анриетту, среди всех членов «ядра». Вивиан стали считать специалисткой по недвижимости. Это бесило, но и было лестно, добавляло румянца на щеках.
Перед друзьями по «ядру» Вивиан отрицала, что стала владелицей собственности, но Чарли не помогал жене выбраться из затруднительного положения. Она выдумала, будто купила квартиру для матери, это мать просила ее присмотреть жилье в Израиле. Та действительно как-то приехала из Парижа и, на взгляд Вивиан, чересчур сблизилась со Старшей Дочерью.
Старшая Дочь решительно противилась переезду в Бат-Ям и подстрекала Младшую, обе сделались пламенными ненавистницами новой квартиры.
В итоге много лет квартира служила летним пристанищем для родственников Вивиан, ежегодно приезжавших из Франции в Израиль, провести тут отпуск.
Перед их приездом вся семья отправлялась в Бат-Ям убирать и отмывать квартиру. Драили пол и натирали до блеска краны из нержавейки. Поднявшись в лифте с ведрами и тряпками, они проводили субботу за уборкой квартиры. Родители, не дочки. Те удирали на ближайший пляж, из квартиры уже не видный.
Через два-три года после того, как они переехали в Бат-Ям, им приглянулся угловой коттедж в Рамат-га-Шароне, две основные спальни и гостевая, удачное приобретение. Правда, Старшая Дочь кривилась: оказывается, к одной из стен примыкал дом ее учительницы Писания. Старшая Дочь никак не могла понять, что все меняется: сегодня она твоя учительница, а завтра – соседка.
Чарли казалось, что они нашли идеальный дом: два этажа, большой сад. Не надо проводить отпуск за границей на дальних островах. Тут все под рукой, есть сад и солнце. Он очень хотел, чтобы садовник Захария приезжал в Рамат-га-Шарон подрезать и удобрять кусты. Все прочие работы он готов был выполнять сам. Чарли знал, что здесь на него снизойдет покой и он сможет переносить тяготы жизни и напряженную обстановку в «Эль-Аль».
Они ответили согласием подрядчику и вернулись домой, чтобы снова провести все расчеты. За ночь курс фунта резко упал, и инфляция победила мечту.
В конце концов Вивиан и Чарли купили трехкомнатную квартиру на четвертом этаже в Вавилонском квартале. Как было принято, они сразу же сломали стену между гостиной и балконом, чтобы расширить гостиную. Так завершилась балконная эпоха. Цветы не выживали в кадках Вавилонского квартала, хотя и здесь солнце светило на них с запада: без облегчающего летнюю жару бриза солнце выжигало растения. Уцелели только кактусы и суккуленты.
Девять лет прожил Чарли в квартире в Вавилонском квартале. Но без проспекта, без больших развесистых деревьев, без морского ветра, без симпатичной маленькой улочки, без балкона с растениями, без Захарии это была совсем другая жизнь.
На большом участке напротив дома высились три огромные акации, каждый год покрывавшиеся желтыми цветами. На поле за участком росли красные маки, желтые хризантемы и полевая горчица. Иногда на поле неведомо откуда забредал пастух-бедуин с козами.
К югу от поля находилась автобусная остановка. Раз в полчаса приезжал автобус номер 14 до центра. Несколько лет угроза «упустить четырнадцатый» преследовала мать и дочерей: это означало утомительную прогулку до улицы Хайфы и изматывающее ожидание автобусов номер 24 или 25, которые приезжали из Рамат-Авива набитые битком.
Уже ясно, что заброшенное здание бывшего кинотеатра «Декель», с которого никто не удосужился снять рекламные афиши вышедшего много лет назад фильма, однажды будет разрушено, а на его месте возведут небоскребы, что только увеличит стоимость квартиры на Вавилонской улице.
Будь Вивиан помоложе, она бы поспешила вместо нынешней купить квартиру в одном из небоскребов. Ей нравилось здесь все: интенсивное движение, хорошее соседство, ощущение респектабельности – ведь это как-никак Вавилонский квартал.
Поле напротив давно исчезло, на его месте появились невысокие здания со стенами, отделанными белой мозаикой, а не простой штукатуркой. Правда, несмотря на мозаику и иные приметы престижа, из окон отлично видно все, что делается у соседей напротив. Чарли уже не было в живых, когда дома с мозаикой заполнили поле.
Вивиан пятьдесят два года проработала в центральном отделении банка в центре города. Она поступила туда на должность машинистки, а под конец перешла в международной отдел. И, выйдя на пенсию, продолжала работать почасовиком в кредитном отделе, но тут грянула эра новых технологий и компьютеризации. Юмор и жизнелюбие на сей раз не выручили: для этой усердной женщины больше не осталось дела.
Глава 4
Взрослые
Начинались осенние субботние сумерки. Почти вся листва на проспекте облетела за три ночи непрекращающегося листопада. Дворники целыми днями подметали улицы, работали сверхурочно.
Снизу послышался свист товарищей, два коротких свистка и один длинный. Все семейство пришло в состояние полной готовности.
Чарли отправил дочерей в другую комнату, чтобы не болтались под ногами, и позвал Вивиан на кухню. Оба надели фартуки, он – клетчатый, она – с большими цветами.
Поднимаясь на третий этаж, приятели разговаривали во весь голос. Бруно не умолк и входя в открытую дверь с красивой ручкой из нержавейки. Эта ручка была зафиксирована по диагонали на тонкой металлической пластинке в форме прямоугольного треугольника: если дверь захлопывалась, а кто-то застревал снаружи, с помощью ручки открыть ее не удавалось.
Никто не мог состязаться с жизнерадостностью Бруно Леви. Душа их компании, хотя в «египетском ядре» были и другие заводилы – например, Анриетта, а еще Одетта, жена Бруно, с темными, коротко постриженными по моде волосами. Одетта единственная избрала себе специальность, связанную с эстетикой: сначала работала парикмахером, а потом прошла курсы и стала торговать недвижимостью в Холоне и окрестностях.
Друзья все прибывали. Раскрывали складные алюминиевые стулья со спинками и сиденьями из поблекших перекрещивающихся красных и белых пластиковых нитей. Разложили хорошо сочетавшийся со стульями стол – его красное пластиковое покрытие выцвело под падавшими с западной стороны солнечными лучами. Чарли уже нес из кухни первую порцию красиво нарезанных и аккуратно разложенных на тарелках закусок.
Друзья высыпали на балкон, и Чарли широко распахнул асбестовые ставни, чтобы все могли подышать морским бризом и ощутить высоту.
Вивиан не хотела открывать ставни из-за шума с проспекта и из-за шума с балкона: дружеские разговоры и смех могли помешать соседям. Но кто-то уже сказал: «Какой у вас здесь воздух!» – и стало ясно, что ставни останутся открытыми.
За друзьями тянулись их дети. Взрослые быстро отправляли их во вторую комнату. Там дети восхищались новой мебелью, приобретенной Вивиан и Чарли для дочерей. Сверху книжные полки, а внизу две откидные кровати. Когда их убирают, появляются два письменных стола: их можно разложить, если сложить кровати. Под каждой столешницей два вращающихся деревянных треугольника для упора, но все же небольшой наклон остается, и если положить карандаш, он обязательно скатится. Книги, а также тетради в прозрачных обложках тоже скользили по пластиковому покрытию.
Вита и Адель пришли пешком с улицы Йеуды Маккавея. Адель в очередной раз повторила, что это заняло ровно семь минут, и продемонстрировала свои дорогие часы. Вивиан аккуратно опустила шесть яиц в полную кастрюлю с водой и зажгла на белой плите среднюю из трех конфорок. Заметив, что она сначала налила воду, а потом опустила туда яйца, Чарли отчитал ее, потому что это надо было сделать в обратной последовательности.
– Не хочу видеть детей в гостиной, она только для взрослых! – заявил Бруно, когда кто-то из детей вошел в кухню, где в воздухе витали и сталкивались политические лозунги.
– Мы были космополитами! – воскликнула Анриетта, продолжая нескончаемый спор. – Мы выступали за прекращение дискриминации, за равенство, за солидарность и борьбу с расизмом. Вот нас и вышвырнули из кибуца.
– Расисты, – подхватил Бруно. – И при этом все еще выступают за всеобщее равенство.
– Только в теории, – поправила его Лизетта и усмехнулась. Большая часть друзей тоже понимала, о каком лицемерии идет речь. Хотя и не все.
– Ты о чем? – спросила Одетта, которой вдруг захотелось поучаствовать в беседе, но Лизетта не ответила. С тех пор как она стала учительницей французского и английского в городской школе номер 4, она отвечала не каждому. В голове у нее бурлили и сталкивались идеи. В учительской Лизетта наслушалась новых мыслей, резко отличавшихся от тех, что были приняты в кибуце и «ядре». У нее, как и у остальных, выработался комплекс: она ни словом не упоминала об изгнании из кибуца – разве что намеками и в самом близком кругу.
Обвинение в антисионизме, которым кибуц заклеймил их, было слишком серьезным пятном на репутации, нельзя было допустить, чтобы о нем узнали в банках или в учительской школы номер 4. Что, в сущности, произошло? – думала Лизетта. Двадцать три человека, идейное ядро восьмидесяти «египтян», проголосовали за, а не против, в то время как Национальное кибуцное движение «рекомендовало» по этому вопросу голосовать против. Как могло такое голосование, выражавшее исключительно личное мнение и не имевшее никакого влияния ни на что на свете, оказаться столь судьбоносным? Неужели только ей это кажется абсурдом?
Вита разложил вторую порцию закусок на сервизной тарелке. Этот сервиз Вивиан купила на распродаже в магазине рядом с отделением банка. Ей не нравился универсам «Шалом» по соседству: то, что там продавалось, можно было найти за полцены в соседнем квартале. Она любила пройтись по магазинам на улицах Герцля, Нахалат-Биньямин, Грузенберга, Ахада га-Ама, Лилиенблюма, там она получала истинное удовольствие и всегда возвращалась домой с пакетами.
Узкий и высокий небоскреб «Шалом» много лет оставался самым высоким зданием города, а по мнению газеты «Давар» был также самым большим и модернизированным офисным зданием на всем Ближнем Востоке. Он располагался рядом с тем зданием, где работала Вивиан, на улице Ахузат-Байт. Когда кто-то бросался вниз с его крыши, это уж наверняка. Адель не раз сообщала дочерям о том, что кто-то опять спрыгнул с башни «Шалом», а в те дни, когда этого не случалось, порой вынуждена была парировать подначки Старшей Дочери:
– Ну что, сегодня кто-то прыгнул с универсама?
– Сегодня нет. Вчера. Ей было тридцать семь.
Вита не встречался взглядом с женой, потому что знал: по ее мнению, он наложил себе в тарелку слишком много. Потом, дома, он ответит за все, но уж очень еда вкусная, острая, пряная, все как он любит.
Он стал большим начальником в банке «Дисконт» и продвигался по служебной лестнице, но счастье ускользало. У них с женой была единственная дочь, раскрасавица, но вот же – в двенадцать лет у нее диагностировали диабет, и девочка сделалась страшно капризной. Ела то, что запрещено, и ставила над собой опасные эксперименты.
Сейчас он сидел со своим добрым другом Бруно, который работал в банке «Поалим». Вите нравился Бруно. Сам он с годами, все более разочаровываясь, замыкался в себе, словно предоставив Бруно говорить и от его имени, над чем Дидье и его жена Нелли уже потихоньку посмеивались. Одетта, жена Бруно, каждые три месяца меняла цвет волос, хотя сейчас уже была риелтором, а не парикмахером. Вивиан считала, она слегка свихнулась.
Одетта пыталась расспросить Чарли, как готовится одно из поданных угощений, но тот не обращал на нее внимания.
Вита жевал быстро, чтобы успеть все попробовать, пока не начнется великий спор с женой, который продлится до утра, а может, затянется и на весь завтрашний день, заранее неизвестно. Но уж сейчас-то ничто ему не помешает поглощать приготовленные братом блюда, вкус которых так напоминает стряпню их матери.
Чарли попросил Вивиан принести на балкон нарезанные соленые огурцы, но очень рассердился, когда она внесла тхину[10]10
Кунжутная паста.
[Закрыть] до других солений, приготовленных им по рецептам матери.
В другой комнате дети заскучали и разнесли комнату не хуже Содома и Гоморры: все перевернуто вверх дном, книги и энциклопедии скинуты с полок и разбросаны на полу и по столам. Желающие погружались в чтение, а нежелающие делали что хотели. Например, выжимали на кровати стойку, опираясь на северную стену. В ту пору дети были худые и веселые.
Голос Бруно заглушил писк Анриетты, но все равно ничего нельзя было разобрать. Много лет тому назад, в кибуце, «египтяне» были полны воодушевления и радовались жизни. Сейчас чувствовалось, как они тщатся доказать, что всем довольны. Чарли погрузился в глубокую тоску. Все шло не так, как надо. Его не устраивала сизифова жизнь: утром он мчался на рабочее место бухгалтера в «Эль-Аль», вечером возвращался домой с работы бухгалтером «Эль-Аль». Иногда он оставался на дополнительные часы из-за проблем, которые создавал огромный, занимавший целый зал компьютер.
В кибуце Эйн-Шемер в начале пятидесятых Чарли был почти что царем. У него хранилась тяжелая связка ключей от всех складов кибуца, а кроме того, он имел право заходить в конюшни. Ему нравилось вывести лошадь и прокатиться на ней, не слишком быстро и, конечно, не по асфальту, чтобы животное не поскользнулось. Он увиливал от черной работы, за исключением инспекции склада, конюшен, а иногда и сельских работ, которые ему нравились, – и вместо этого готовил в кибуце пикантную еду, пока однажды после бурного выяснения отношений между «египтянами» и старожилами кибуца «поляками» не было решено, что блюда не должны быть такими острыми, а если «египтянам» уж очень хочется, пусть сами добавляют себе в тарелки пряности, купленные Чарли в Ум-эль-Фахме.
Члены «египетского ядра» считались в кибуце рабочими лошадками, они трудились в две смены, утром и вечером. Юноши работали на тракторах Ди-2, Ди-4 и Ди-6, а кроме того, и юноши и девушки без передышки занимались удобрением почвы, жатвой, дойкой, кормлением птицы, изготовлением компоста, а некоторые работали и вне кибуца, прокладывая новые дороги в новой стране. Как-то раз Бруно заблудился в Негеве на тракторе Управления общественных работ и случайно пересек границу с Египтом, но его тут же обнаружили и вернули.
Жизнь бурлила. Вечерами члены «египетского ядра» дискутировали с другими кибуцниками, дискуссии заканчивались голосованием: является ли кибуцное движение ядром пролетариата, станет ли оно авангардом, который поведет городских и заводских рабочих к социалистической революции в Стране Израиля, и когда это произойдет. Обсуждения сопровождались криками до небес и продолжались до поздней ночи.
«Египтяне» постепенно превращались в кибуцников, и, превращаясь в кибуцников, они все активнее участвовали в дурацких дискуссиях, раздиравших кибуцное движение. В своей наивности они слишком серьезно относились к свободе мнений и взглядов и не предвидели, что этническую группу сурово накажут, если она проголосует за, когда кибуц получил от национального движения инструкцию голосовать против.
Мятежных «египтян», которые таким образом не подчинились Национальному кибуцному движению, отстранили от работы. Вита, Бруно, Лизетта и Лазар Гуэта ворвались в секретариат и потребовали разъяснений, что означает эта «идеологическая чистка». Их голосование выражало всего лишь свободу взглядов и космополитизм, а отнюдь не отсутствие преданности кибуцу или государству.
Но ничто не могло их спасти. Старожилы постановили: «советские египтяне» впали в левый уклон и идут за «Солнцем народов», а потому их следует отстранить от работ в кибуце. Намек был ясен.
Он был ясен и «египтянам», которые взбунтовались против такого решения. Лазар объявил однодневную голодовку всех членов «египетского ядра». Быть может, им казалось, что они на Красной площади и на них устремлены взоры пролетариев всего мира, но для кибуца они остались просоветским антисионистским подпольем. Теперь уж дело дошло до открытого мятежа, а мятеж следует подавить в зародыше, безотлагательно.
Короче говоря, «египтянам» не удалось напугать старожилов. Был создан комитет по изгнанию, в который вошли двое: двухметровый верзила Михке, ответственный за садовые работы, и невысокий Игнац, работавший в поле. На заседание прибыли четверо представителей от подлежащих изгнанию. Они стояли на своем, пытались бороться. Им все еще казалось, что есть смысл спорить, попытаться разъяснить комитету: голосование было направлено исключительно против американского империализма (хотя и то правда, что сионизм порой склоняется к нему), и «египтяне» не представляют никакой угрозы ни для кибуца, ни для государства. Напротив, они обеспечивают столь необходимую рабочую силу, именно ради этого они покинули Египет: чтобы приносить пользу в кибуце.
Но комитет по изгнанию создавался не для того, чтобы отменить изгнание. После краткого и пристрастного обсуждения он занялся практическим вопросом о процедуре выдворения. Посоветовавшись с третьим ответственным лицом, Майтеком, Михке и Игнац постановили, что каждый отверженец получит матрас, постельное белье, несколько предметов из своей комнаты и сто пятьдесят фунтов. Из Египта они вывезли больше, но когда они покидали кибуц, бывшие товарищи перерыли их вещи: а вдруг прихватят какую-нибудь чашку или еще что-нибудь без особого разрешения.
Яков Рифтин, левый активист из кибуца, который вел за собой «египтян», сам был последователем Моше Снэ[11]11
Моше Снэ (1906–1972) – израильский политический деятель, радикальный противник сотрудничества с англичанами, одно время входил в число лидеров израильских коммунистов. Впоследствии способствовал расколу партии, чтобы отмежеваться от проарабской партии Вильнера. По ставшим известными в 1996 г. документам Снэ и его соратник, упомянутый выше Яков Рифтин (1907–1978), работали на КГБ СССР. – Примеч. ред.
[Закрыть], именем которого потом будут называть улицы, не вспоминая о его просоветской позиции и о том, что он передавал Советам не предназначенную для разглашения информацию. Рифтина, в отличие от «египтян», из кибуца не изгнали, только заставили помалкивать.
Изгнание, которое Вита назвал серьезной ошибкой, превратило «египтян» в горожан с новыми жизненными навыками. Многие из поселившихся в Тель-Авиве или даже в Холоне смогли хорошо устроиться. У других проявился посттравматический синдром. Напряженный ритм большого города и необходимость тяжело работать, чтобы сводить концы с концами, вызывали нервный тик, особенно в области шеи. Бедолаги запрокидывали голову – затем снова наклоняли ее вперед, захлебисто кашляли и сплевывали, непроизвольно мотая головой теперь уже из стороны в сторону, словно в знак несогласия.
