Текст книги "Меня Зовут Красный"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

МЕНЯ ЗОВУТ КАРА

Утром я проснулся от крика Хайрие и бросился в прихожую. В какой-то миг «я подумал, что Хасан со своими людьми проник в дом и надо спрятать рисунки. Но потом понял, что Хайрие кричит по приказу Шекюре, сообщая детям и соседям о смерти Эниште-эфенди.

Мы столкнулись с Шекюре в прихожей и обнялись. Дети, которые, услышав крики Хайрие, выскочили из постели, увидели нас и остановились.

– Ваш дедушка умер, – сказала Шекюре.

Мы все вместе, с детьми, пошли в комнату, где лежало тело. Я произнес «Ла илахе илаллах»[51]51  «Во имя Аллаха милостивого, милосердного» – начало любой молитвы.


[Закрыть] – положено, чтобы это были последние услышанные умирающим слова, тогда он попадет в рай. Держа руки вверх ладонями, я прочитал «Ясин»,[52]52  Сура Корана, которую обычно читают как поминальную молитву.


[Закрыть] все молча слушали. Принесенным Шекюре куском батиста мы старательно подвязали челюсть, осторожно прикрыли оставшийся целым глаз Эниште, повернули тело на правый бок и положили так, чтобы лицо было обращено в сторону киблы.[53]53  Кибла – направление к Каабе, главному мусульманскому святилищу.


[Закрыть] Шекюре прикрыла тело отца чистой простыней.

Мне понравилось, как дети в молчании, внимательно и строго наблюдали за нашими действиями. Я почувствовал, что у меня и в самом деле есть жена, дети, очаг, дом, и это чувство было сильнее ужаса смерти.

Я надел кафтан, взял аккуратно сложенные рисунки и быстро вышел из дома.

Поскольку деньги на заказанную Эниште книгу падишах передавал через Главного казначея, известие о смерти я должен был прежде всего сообщить ему. Чтобы попасть во дворец, я отправился к родственнику по линии отца, который со времен моего детства работал в портняжной мастерской недалеко от дворца. Я припал к старческой руке и умолял помочь мне, объяснив всю необходимость встречи с Главным казначеем.

Некоторое время я ждал, глядя, как бритоголовые ученики, склонившись, сшивают полотна из разноцветных тканей, а потом родственник пристроил меня к помощнику главного портного, который, как я понял, направлялся во дворец поговорить о счетах и новых заказах.

Мы вышли на площадь Алай, она показалась мне, как всегда, и пустынной, и в то же время шумной. Перед воротами во дворец, где в дни собрания Дивана[54]54  Диван – Высший совет, собираемый во дворце.


[Закрыть] сходилось множество нищих, никого не было. Слышался лишь неясный гул, исходящий, видимо, из мастерских. Я волновался и робел: впервые в жизни проходил Я через внутренние ворота дворца.

На площади Дивана царила глубокая тишина. Я слышал даже, как пульсирует у меня кровь в венах на шее и в висках. Мы шли по изумительно красивому саду, похожему на рай; много раз мне его описывал Эниште и другие, кто был вхож во дворец. Но испытывал я не счастье, как это положено входящему в рай, а страх: я отчетливо осознал, что являюсь лишь простым рабом нашего падишаха, который – здесь это не оставляло никаких сомнений – есть опора вселенной. Я смотрел на павлинов, прогуливающихся среди зелени, на журчащие фонтанчики и прикрепленные к ним на цепочках золотые кружки, на чавушей[55]55  Чавуш – здесь: глашатай, чтец приказов.


[Закрыть] в шелковых одеждах, передвигающихся так беззвучно, словно они вовсе не касались земли, и меня охватывало волнение оттого, что я могу служить нашему повелителю. Я сделаю все, чтобы закончить книгу падишаха.

Через широкую дверь мы вошли в помещение, которое называли старой комнатой Дивана. Под высоким куполом я увидел людей, держащих в руках ткани, куски кожи, серебряные ножны для сабель, шкатулки из перламутра. Я сразу понял, что это дворцовые мастера швейных, обувных, серебряных дел, резчики по слоновой кости, изготовители музыкальных инструментов. Они ждали здесь, так как входить во внутренние покои дворца было запрещено, а им надо было решить с Главным казначеем вопросы, касающиеся счетов, закупки материалов и прочее. Я обрадовался, что среди ожидающих не было ни одного художника.

Мы тоже стали ждать. Из-за двери был слышен голос секретаря казны, повторяющий, что в счетах есть ошибка, а также голос посетителя, который уважительно отвечал на вопросы секретаря. Эти голоса перекрывали шепот мастеров, жалующихся на нехватку денег и материалов, и шелест крыльев голубей, летающих под куполом.

Войдя в небольшую комнату с купольным потолком, я увидел там только секретаря. Я сказал, что у меня очень важный вопрос к Главному казначею, он касается заказанной падишахом книги; книга осталась незавершенной, и я занимаюсь ею. Когда я показал рисунки из книги, гундосый секретарь сразу понял, что дело серьезное. Увидев, что он смущен странностью и непривычной броскостью рисунков, я назвал имя Эниште, рассказал, чем он занимается, и сообщил, что он умер из-за этих рисунков. Я говорил очень быстро: я знал, что, если выйду из дворца, не достучавшись до падишаха, в гибели Эниште обязательно обвинят меня.

Секретарь отправился за Главным казначеем.

Прошло довольно много времени, прежде чем появился человек в серпуше с золотыми нитями – такой могли носить только министры и он: это был Главный казначей. Когда он вошел, я испугался и думал, что не смогу сказать ни слова. Я поцеловал край его одежды. Он сразу поставил на подставку принесенные мною рисунки и стал их рассматривать.

– Сынок, – сказал он, – я не ослышался, твой Эниште почил?

То ли от волнения, то ли от чувства вины я не в силах был ответить и лишь утвердительно кивнул. А потом случилось неожиданное: из глаз моих выкатилась слеза и медленно поползла по щеке.

– Поплачь, поплачь, сынок, – сказал Главный казначей. Я рыдал, как маленький. Я считал себя взрослым и зрелым человеком. Но, оказывается, когда ты находишься так близко к падишаху, сердцу государства, ты превращаешься в ребенка. Мне было безразлично, что мои рыдания услышат ожидающие очереди мастера: я понял, что могу все рассказать Главному казначею.

И рассказал: о женитьбе на Шекюре, о трудностях с книгой, о тайнах, скрытых в лежащих перед нами рисунках, об угрозах Хасана, о смерти Эниште. Я постепенно успокаивался. Всем своим существом я чувствовал, что, только положившись на бесконечную справедливость и могущество падишаха, я смогу вырваться из ловушки, в которую попал. Передаст ли Главный казначей мой рассказ повелителю вселенной, не подвергая меня пыткам, не отдавая палачам?

– О смерти Эниште-эфенди надо немедленно сообщить в художественные мастерские, – распорядился Главный казначей. – Пусть все придут на похороны.

Он посмотрел мне в лицо, словно желая понять, не возражаю ли я. Это придало мне уверенности, и я высказал свои предположения о том, кто и почему убил Эниште и Зарифа-эфенди. Начал я с людей проповедника из Эрзурума; они громят обители за то, что там играют на музыкальных инструментах и танцуют. Видя, что Главный казначей смотрит на меня с подозрением, я добавил, что из-за высокой чести, оказанной Эниште, и щедрой оплаты за работу среди художников, привлеченных им к изготовлению книги, неизбежно должны были возникнуть соперничество и зависть. Тайна, окружающая книгу, сама по себе могла породить интриги. Говоря это, я почувствовал, что не развеял подозрений. О, Аллах, пусть выяснится правда, больше я ничего не желаю.

Воцарилось молчание. Главный казначей отвел от меня глаза с таким видом, будто ему неловко за мои слова, и посмотрел на рисунки:

– Здесь их девять, но договор с Эниште был о десяти. Эниште взял у нас гораздо больше листов золота, чем здесь использовано.

– Должно быть, убийца забрал из пустого дома последний, самый большой рисунок, где было очень много позолоты, – ответил я.

– А что с текстом?

– Покойный Эниште не закончил текст. Он ждал, рассчитывал на мою помощь.

– Но ты говоришь, что совсем недавно вернулся в Стамбул.

– Я приехал через три дня после убийства Зарифа-эфенди.

– Получается, что Эниште целый год иллюстрировал книгу без текста?

– Да.

– А он тебе объяснил, о чем эта книга?

– Он говорил, что по желанию падишаха это должна быть книга, которая в тысячелетнюю годовщину хиджры покажет венецианскому дожу мощь и величие ислама, силу и богатство Османов[56]56  Османы – династия турецких султанов, основанная Османом в 1300 г.


[Закрыть] и поселит страх в сердце владыки Венеции. Эта книга представит рисунки и описание всего самого ценного в нашем мире, и в центре книги будет изображен наш падишах. Поскольку в книге использованы и приемы европейских мастеров, венецианский дож придет в восторг, книга вызовет у него желание жить в дружбе с нами.

– Это я знаю, но неужели самое ценное у Османов – эти собаки и деревья? – спросил Главный казначей, показывая на рисунки.

– Покойный Эниште говорил, что книга покажет не только богатство падишаха, но и силу его духа и величие судьбы.

– А изображение падишаха?

– Я его не видел. Наверное, его спрятал подлый убийца. Получалось, что покойный взял деньги, но не сумел сделать книгу, как обещал, а только заказал странные рисунки, которые не понравились Главному казначею. Неужели он думает, что я мог убить Эниште, чтобы жениться на его дочери и завладеть золотыми листами? Я сказал, что в убийстве Зарифа-эфенди Эниште подозревал Зейтина, Лейлека и Келебека, но не имел тому доказательств. Я чувствовал, что Главный казначей начал относиться ко мне как к клеветнику и глупому сплетнику.

Поэтому я обрадовался, когда он повелел не сообщать в мастерской, что Эниште скончался не своей смертью, восприняв это как знак некоего доверия. Рисунки остались у Главного казначея; выходя через внутренние ворота, куда я недавно с волнением входил под внимательными взглядами привратников, я был спокоен, как человек, который после долгих лет скитаний вернулся домой.

Я – МАСТЕР ОСМАН

Вам, конечно, знакомы невыносимые, старики, всю жизнь посвятившие искусству. Они бывают высокие, худые и костлявые. Они хотят, чтобы короткий остаток их жизни был таким же, как вся прожитая ими длинная жизнь. Они всем выговаривают. Они легко впадают в гнев и на все жалуются. Они берут в свои руки бразды правления и каждого заставляют подчиняться. Им не нравится никто и ничто. Я – из таких стариков.

На похоронах Эниште, душу которого из-за его глупости Аллах рано взял к себе, я постарался забыть, какие страдания причинил мне покойный, когда заставлял меня копировать европейских мастеров. Возвращаясь с похорон, я думал, что недалек день, когда и меня Аллах одарит милостью – слепотой и смертью. Обо мне будут помнить, пока мои рисунки в книгах будут радовать глаза и сердца.

Я работал, когда в дверь постучали. Пришлось встать.

Главный казначей прислал за мной мальчика-посыльного. Сунув лупу в карман кафтана, я вышел вместе с мальчиком.

Посыльный вел меня в старое помещение Дивана, там я встречусь с Главным казначеем, и мы будем говорить о деньгах для художников, о подарках, книгах и верблюжьих яйцах, которые художники раскрашивают для падишаха, о здоровье, аппетите и настроениях художников, об обеспечении их необходимыми красками, листовым золотом и другими материалами, о жалобах и пожеланиях, о воле и состоянии духа падишаха, о том, о сем, о моих глазах, о болях в позвоночнике, о презренном зяте Главного казначея и его серой кошке.

В комнате я увидел Главного казначея и Начальника дворцовой стражи. Ангел и шайтан!

Начальник стражи, делом которого было совершать казни в, дворцовом саду, пытать, допрашивать, бить, выкалывать глаза, укладывать на фалаку,[57]57  Фалака – орудие пыток, деревяшка, к которой привязывают человека и бьют палками.


[Закрыть] ласково улыбался мне. Словно он мой товарищ и собирается рассказать мне что-то очень интересное.

Говорить, однако, начал не Начальник стражи, а Главный казначей.

– Год назад наш повелитель, – сказал, он несколько смущенно, – велел мне подготовить книгу, достойную быть подарком для венецианского дожа, и пожелал, чтобы работа над книгой сохранялась в тайне. Из-за этого он решил не привлекать к делу замечательного каллиграфа Локмана и тебя, мастерством которого он восхищается. Кроме того, он понимал, что вы достаточно заняты книгой «Сур-наме», рассказывающей об обряде обрезания наследника.

Как только я вошел в комнату и увидел Начальника стражи, я с ужасом подумал, что кто-то оклеветал меня, убедил Повелителя, что мои рисунки содержат оскорбление и издевку и я, невзирая на свой возраст, буду подвергнут пыткам. Поэтому слова Главного казначея, который старался вроде как утешить меня, что падишах поручил особую книгу не мне, а кому-то другому, показались мне слаще меда. Историю этой книги я знал хорошо и ничего нового для себя не услышал.

Чтобы не молчать, я спросил то, что хорошо знал и так, – кому была поручена книга?

– Как вам известно, она была поручена Эниште-эфенди, – сказал Главный казначей и посмотрел мне в глаза. – Знали ли вы, что он не умер скоропостижно, а был убит?

– Нет, не знал, – ответил я.

– Наш падишах очень, очень разгневан, – вздохнул Главный казначей.

Он же ненормальный, этот Эниште-эфенди, подумал я, художники говорили о нем с улыбкой, даже с насмешкой, потому что у него было больше усердия, чем знаний. Больше страсти, чем ума. Я спросил:

– Как его убили?

Главный казначей рассказал. Ужас. Да защитит нас Аллах! И кто это сделал?

– Есть приказ падишаха, – сообщил Главный казначей, – как можно скорее закончить эту книгу и «Сур-наме».

– Есть и второй приказ, – подхватил Начальник стражи. – Если убийца – один из художников. Повелитель требует найти этого негодяя с чёрным сердцем. В назидание всем он будет осужден на такое наказание, что никто больше не посмеет препятствовать работе над книгой падишаха и убивать художников.

Главный казначей рассказал, что Эниште-эфенди воспитал племянника Кара и тот понимает толк в книге и рисунке. Знаю ли я его? Я молчал. Недавно Кара по приглашению Эниште вернулся в Стамбул с персидской границы (Начальник стражи бросил подозрительный взгляд) и в Стамбуле узнал от Эниште про готовящуюся книгу. Он говорит, что после убийства Зарифа-эфенди Эниште с подозрением относился к мастерам-художникам, которые приходили к нему по ночам для работы над книгой. Кара видел рисунки, сделанные художниками для книги, он сказал, что убийца Эниште – один из этих художников и что убийца выкрал рисунок, тот, где был портрет падишаха и где больше всего использована позолота. Этот молодой человек два дня скрывал от дворца убийство Эниште. Поскольку за это время он поспешно женился на дочери Эниште-эфенди и поселился в доме дяди, оба они подозревают Кара.

– Если будет устроен обыск в домах моих художников и будет найден похищенный рисунок, станет ясно, что Кара прав, – сказали. – Но я знаю моих детей с дней их ученичества, это истинные таланты, и никто из них не может посягнуть на жизнь человека.

– Мы обыщем дома, лавки, все помещения, которые могут принадлежать Зейтину, Лейлеку и Келебеку – сказал Начальник стражи, произнеся с издевкой прозвища, любовно данные мною ученикам, и добавил: – Обыщем самым тщательным образом. И дом Кара тоже. В этой сложной ситуации мы, слава Аллаху, получили от кадия разрешение на пытки при допросах. Поскольку это уже второй человек, убитый в кругах, близких к художникам, и все художники, от учеников до мастеров, находятся под подозрением, к ним может быть применен закон о пытках.

– Не трогайте лучших мастеров падишаха, – попросил я. Главный казначей встал с места, взял рисунки в дальнем углу комнаты, принес, положил передо мной, поставив с двух сторон большие зажженные свечи, хотя в комнате было достаточно светло.

Я стал водить лупой по страницам. Сначала мне хотелось смеяться, потом я рассердился, хотя не воспринимал нарисованное всерьез. Впечатление было такое, что Эииште-эфенди велел моим художникам рисовать не так, как рисуют они, а так, как рисуют другие. Будто он заставил их рисовать несуществующие воспоминания или будущее, в котором они никогда не хотели бы жить. И что самое невероятное, из-за этого вздора они убивали друг друга.

– Глядя на эти рисунки, можете ли вы сказать, какой из них каким художником сделан? – спросил Главный казначей.

– Да, – ответил я со злостью. – Где вы их взяли?

– Кара принес и сдал нам, – ответил Главный казначей, – он старается отвести подозрения от себя и оградить от упреков своего Эниште.

– Устройте ему допрос с пристрастием, – сказал я. – Пусть расскажет, какие еще секреты были у покойного.

– Мы послали за ним человека, – сказал Начальник стражи радостно. – А потом хорошенько обыщем дом новоиспеченного зятя.

И вдруг их лица странно осветились, на них проявилось почтение и восторг, они вскочили на ноги.

Не оборачиваясь, я понял, что вошел наш падишах, Повелитель вселенной.

МЕНЯ ЗОВУТ ЭСТЕР

Как хорошо вместе плакать! Во время похорон отца моей несчастной Шекюре собрались женщины – родственницы, подруги, соседки; я тоже долго лила слезы вместе со всеми.

Я люблю всякие торжества; в толпе я забываю, что я – белая ворона; а еще в такие дни можно вдоволь поесть. На праздничных церемониях угощают баклавой, мятными лепешками, хлебом с толченым миндалем и пастилками; на торжествах по поводу обрезания – пловом с мясом и коржиками; на пышных гуляньях, которые устраивает падишах на ипподроме, подносят вишневый сок; а после похорон можно поесть ароматной халвы с кунжутом и медом, что присылают в дом покойного соседи.

Вот и тут на столе выстроились в ряд кастрюли и кувшины с бекмесом[58]58  Бекмес – виноградный сок, вываренный до густоты меда.


[Закрыть] и другими сладостями; открывая крышки и пальцем с краешков пробуя содержимое, а иногда просто нюхая, я спросила, кто прислал угощения.

Хайрие начала перечислять, но тут вошла Шекюре:

– Жена покойного Зарифа-эфенди не выразила соболезнований и не прислала халву! Зариф-эфенди хорошо относился к моему отцу. В день его похорон мы сделали халву и отправили семье. Что происходит? – рассуждала Шекюре.

– Пойду узнаю, – сказала я, сообразив, о чем думает Шекюре. Мы вышли во двор. Шекюре поцеловала меня за то, что я не стала ни о чем расспрашивать. Мы обнялись и некоторое время стояли неподвижно на холоде. Я погладила мою красавицу по голове.

– Эстер, мне страшно.

– Не бойся, милая, – ответила я, – нет худа без добра. Вот видишь, ты вышла замуж.

Запах смерти присутствовал и в доме Зарифа-эфенди, но тоски там не было. Я, Эстер, тысячи раз бывала в домах вдов и знаю, что рано потерявшие мужей женщины или смиряются с потерей, или гневно протестуют против положения, в котором оказались. Кальбие-ханым была в гневе, и я сразу увидела, что говорить с ней будет не трудно.

Как все гордые женщины, прожившие нелегкую жизнь, Кальбие-ханым понимала, что одни приходят в черные дни пожалеть ее, а другие, видя ее печальное положение, порадоваться за себя; она не вступала с пришедшими в пустые вежливые разговоры, а сразу переходила к делу:

«Зачем явилась Эстер в этот послеобеденный час?»

Кальбие-ханым с важным видом подтвердила, что сознательно не выразила соболезнований Шекюре, не пришла разделить с ней горе и даже не послала халву. Она не скрывала радости, что ее обида была замечена. Я постаралась выяснить причину обиды.

Кальбие призналась, что зла на покойного Эниште-эфенди за книгу, которую он делал. Ее покойный муж участвовал в этой книге не для того, чтобы подзаработать; Эниште-эфенди уговорил его, объяснив, что книга готовится по приказу падишаха. Она рассказала, что сначала ее муж имел дело с цветными рисунками, но потом Эниште-эфенди стал заказывать черно-белые, непонятно, к каким сюжетам. Ее покойный муж увидел, что рисунки эти безбожны и кощунственны, и потерял покой. Зариф-эфенди был человек верующий, он не пропускал ни одной проповеди и неизменно совершал все намазы. Он знал, что некоторые бесстыдники в мастерской насмехались над его глубокой религиозностью, но считал насмешки проявлением зависти к его таланту.

Из глаз Кальбие покатились слезы, и я решила, что при первом же случае найду для нее мужа еще лучше, чем был первый.

– Муж не очень-то делился со мной, – сказала Кальбие. – Я сама стала вспоминать, додумалась до всего, соединила факты и поняла, что все произошло из-за рисунков Эниште-эфенди, к которому он отправился в последнюю ночь.

– Шекюре сказала, что готова принести извинения, если она в чем-то виновата. Она предлагает тебе дружбу и просит помочь ей и попытаться вспомнить: когда покойный Зариф-эфенди в последнюю ночь направлялся к Эниште-эфенди, не говорил ли он, что должен встретиться еще с кем-то?

– В кармане у моего бедного Зарифа было только это, – Кальбие открыла соломенную шкатулку для шитья с изображением дерева, достала оттуда и развернула листок бумаги.

На мятом листке я увидела неясные изображения. Только я вроде бы разглядела, на что они похожи, как Кальбие подтвердила мою догадку:

– Это лошади. Покойный Зариф-эфенди никогда не рисовал лошадей, никто и не просил его рисовать лошадей.

Ваша старая Эстер смотрела на расплывшиеся рисунки лошадей и ничего не могла понять. Потом сообразила:

– Надо отнести этот листок Шекюре, она очень обрадуется.

– Если ей интересен этот листок, пусть сама придет сюда, – высокомерно сказала Кальбие.