Текст книги "Джевдет-бей и сыновья"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– В чем дело-то? Расскажи толком!

– А что еще сказать? – Рефик замолчал, подумал немного, потом смущенно проговорил: – Мне теперь не хочется ходить в контору. Думаю перестать.

– Чем же ты тогда будешь заниматься?

– Не знаю… Я думал с тобой об этом поговорить.

– Послушай, ты женат, у тебя ребенок. Ты инженер. Работа необременительная. Живешь в большой счастливой семье. Всё у тебя есть: очаровательная жена, друзья, крут общения, тихая, мирная жизнь. Мне ли тебе об этом напоминать? Ты и сам все это знаешь.

– Знаю! – невесело усмехнулся Рефик. – Слишком хорошо знаю! В этом-то, похоже, все и дело!

Мухиттин чувствовал, как растет в нем раздражение.

– А еще? Ты уверен, что больше ничего нет и причина твоей тоски именно в этом? Должно быть, что-то все-таки случилось, какая-то неприятность с тобой произошла.

– Нет. Я бы скрывать не стал.

– Гм… Ладно, в конце концов, у тебя недавно отец умер, дочка родилась – вот ты и растерялся немного.

– Может быть.

– Ты говоришь, что не можешь жить по-прежнему. Что ты имеешь в виду? Что такого ты делал раньше, чего не можешь делать теперь?

– Раньше я был спокойным. Наверное, Перихан права. Да и ты сказал примерно то же самое. Я потерял покой и не вижу теперь в жизни прежней гармонии. Вроде бы все по-старому, а гармонии между мной и миром нет. Я еще немного поживу, как жил, но в конце концов такая жизнь станет совсем невыносимой.

– Ну и ну! – проговорил Мухиттин и испугался, что голос его звучит насмешливо. – И даже в контору больше не хочешь ходить!

– Вот видишь!

– Ты, стало быть, несчастен?

– Несчастен, брат, несчастен! И это так странно…

Рефик снова назвал Мухиттина братом, но на этот раз это слово его не тронуло. Как ни пытался он заглушить свое раздражение, оно все росло.

– Наверное, путешествие пошло бы тебе на пользу. И деньги, и время у тебя есть.

– Нет-нет! Я об этом думал, но не получается. – Отведя взгляд, Рефик прибавил: – Думаю, не поехать ли к Омеру на железную дорогу.

– Может быть, ваш дом тебе мал, – сказал Мухиттин, старательно пряча пляшущую в уголках губ усмешку. – Ты теперь отец семейства. Мог бы переехать с Перихан в другое место.

– Да что от этого изменится? Выпьем еще?

– Выпьем. Я бы предположил, что это жара на тебя так повлияла, но уже октябрь на носу…

– Ты надо мной смеешься, что ли? Я говорю, что несчастен, а ты… Я покой потерял!

– Послушай! – оборвал друга Мухиттин. Он понял, что своего ядовитого раздражения, превратившегося в гнев, сдержать уже не сможет. – Ты не имеешь права быть несчастным. Не имеешь права, понял? Послушай, что мне сейчас вспомнилось. Два года назад таким же сентябрьским днем я пришел к тебе домой. Я был пьян. Ты стал меня попрекать и учить жизни. Я был уязвлен. Нет, постой, теперь моя очередь. Да, ты не имеешь права быть несчастным. Несчастье – привилегия этих мальчишек, утешающихся стихами, привилегия поэтов, рыбаков, шоферов. Мы наслаждаемся вкусом своего несчастья. Что ты на меня так смотришь, думаешь, я несу вздор? Да, может быть, но ты тоже несешь вздор, потому что я никак не понимаю, что ты хочешь сказать.

– И я не понимаю, – проговорил Рефик. Вспышка друга, похоже, его испугала. – Ты меня, честно говоря, удивил.

– И я на тебя дивлюсь, – сказал Мухиттин. Гнев еще клокотал в нем. – Я еще вчера удивился и встревожился, когда услышал твой голос в телефонной трубке. Когда ты сюда вошел, твой вид меня встревожил еще больше. Я думал, с тобой стряслась какая-то беда, что-то серьезное. А оказалось, что ничего такого нет!

– Чего же ты ждал? – пробормотал Рефик.

– Все у тебя в порядке. Я-то думал, случилось что-то такое, от чего человек на самом деле становится несчастным. Ну, не знаю, например, ребенок заболел. Или ты влюбился в другую женщину Или компания разорилась. Или жена обманывает. Что-то в этом духе. Но у тебя нет ни малейшей причины быть несчастным. Такой голос и такое лицо, как у тебя, действительно могут быть только у несчастного человека. Но ведь у тебя в жизни одно сплошное счастье. Спокойная, беззаботная, гладкая жизнь! А в таком случае… – Мухиттину хотелось кое-что сказать, но он заставил себя замолкнуть. Потом передумал и все-таки договорил: – В таком случае я вот что скажу: с жиру ты бесишься!

Рефик оторопело посмотрел на друга:

– Вот, значит, что ты мне хочешь сказать!

– Что поделать. И учти, другие тебе скажут то же самое. Потому что никого ты своей историей не разжалобишь. Всем хочется, чтобы такие люди, как ты, были счастливы. Никто тебя не поймет. Всё у человека есть, а он еще и жалуется! Никто этого не поймет, никого твоя история не заинтересует.

– Тебя, стало быть, тоже?

– Ты так не говори! – крикнул Мухиттин, но собственный голос показался ему неискренним, и он испугался. – Сколько лет уже нашей дружбе!

– Но ничего обнадеживающего ты все равно не сказал. Когда я сюда шел, думал: Мухиттин поэт, он что-нибудь придумает…

– Займись чем-нибудь новым, – с безнадежностью в голосе предложил Мухиттин.

– Я занимаюсь! Читаю книги. Сейчас читаю Руссо, «Исповедь» произвела на меня большое впечатление… – Он замолчал, а потом смущенно прибавил: – Начал вести дневник.

«Ничего себе! Дневник! – подумал Мухиттин, стараясь сдержать улыбку. – Все эти слова о жизни, пошедшей под откос, о том, что он несчастлив, о потерянной гармонии… Теперь я понял, что с ним такое. Женился, обзавелся ребенком, потерял отца… Наверное, думает, что начал стареть, и чувствует, что жизнь прошла зря…»

– Ты, должно быть, думаешь, что начал стареть?

– Может быть… Хотел бы я быть поэтом, как ты!

– Э, да кто ж тебе мешает?

– И правда.

Мухиттин снова почувствовал волнение. Посмотрел на друга с нежностью, но тут же понял, что теперь не сможет относиться к нему по-старому. Образ Рефика, существовавший в его голове, был запятнан. «Хочет, ничем за это не заплатив, придать своей жизни глубину!» Ему захотелось сделать Рефику больно.

– Послушай, дружище. Тебе просто скучно, вот и все. Чтение – это хорошо, но ты можешь найти себе и другие занятия. Собирай марки, играй в шахматы, найди себе новых партнеров для покера, ходи на футбол, займись фотографией! Что бы еще придумать? Можно что-нибудь коллекционировать… Да полно всяких занятий!

– Вот, значит, что ты мне советуешь? – В голосе Рефика звенела обида. – Марки собирать? Больше ничего не придумал?

– Нет. Давай-ка выпьем еще вина. Эй, братец, нам еще по бокалу!

Глава 22
ДНЕВНИК, ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

13 сентября 1937, понедельник

Вчера ходил в Бешикташ, встречался с Мухиттином. Посидели в мейхане, поговорили. Посоветовать он мне ничего не смог, только посмеялся. После разговора с ним мне стало казаться, что обыденная жизнь – это грех, который я совершаю ежесекундно.

Сегодня ездил в контору, просидел там весь день. Вечером слушал дома радио. Читал «Исповедь» Руссо, но без удовольствия. Что мне делать? Иногда думаю: хорошо бы я мог верить в Аллаха. Перечитал стихи Мухиттина и, по правде говоря, ничего в них не нашел.

23 сентября

Ездил в контору. Когда вернулся домой, было очень тоскливо. Открыл наугад «Исповедь», почитал немного. На душе, как ни странно, стало легче. Прежде чем пойти спать, просмотрел газеты и сейчас делаю эту запись в дневнике.

Исмет-паша ушел в отставку по состоянию здоровья. Премьер-министром стал Джеляль Баяр. [76]76
  Джеляль Баяр (1884–1986) – турецкий государственный деятель, в 1950–1960 годах – президент Турции.


[Закрыть]

29 сентября, четверг

Праздник! После обеда прошлись с Перихан до Таксима. На обратном пути поссорились. Она стала упрекать меня в том, что я все время хмурюсь и постоянно чем-то недоволен, а чем – не говорю. Прямо на улице расплакалась. Пытался ей объяснить, что ни в чем ее не виню, но не получилось. Я понимаю, что отличаюсь от других мужей не в лучшую сторону.

7 ноября

Сегодня в конторе говорили с Османом о делах компании: о том, что прибыли по сравнению с прошлым годом получено значительно больше, о том, что нужно как можно быстрее завершить строительство нового склада, и еще о том, что после смерти отца бухгалтер Садык начал делать в записях маленькие осторожные ошибки в ущерб компании и к своей выгоде. Осман считает, что нам нужно полагаться в первую очередь на экспорт. Я сказал, что в компании все работает как часы и это очень важно. Осторожно намекнул, что, может быть, не буду больше ходить в контору, но Осман ничего не понял. У входа в контору и у себя в кабинете он повесил фотографии отца.

23 ноября, среда

Я словно рыба, вытащенная на сушу. Заставляю себя ходить в контору, потому что так нужно. Всей душой отдаюсь работе, пытаюсь забыть, кто я, и не думать о том, что мне нужно что-то делать. Но совесть не дает покоя… Дома брожу как пьяный. Пытаюсь читать, но не могу сосредоточиться.

23 ноября

Должно быть, из-за этих мук совести и чувства вины я больше похож на христианина. Иногда я думаю, что для того, чтобы вернуть в жизнь утраченную гармонию, нужно обо всем позабыть. Езжу в контору, возвращаюсь усталым. Каждый вечер говорю себе: всё, больше я туда не поеду! Утром думаю: съезжу ненадолго и вернусь. Но дома нечего делать и не о чем думать. Вот и отдаюсь всецело делам компании.

4 декабря

Сегодня гуляли с Перихан и на углу у полицейского участка повстречались с Саитом Недимом. Он выгуливал свою собаку. Увидев нас, он, кажется, не очень обрадовался. Постояли, поговорили немного. Я думал о том ужине и о его речи с рюмкой ликера в руке. Почему мы такие? Почему мы не похожи на них? Почему мне нравится читать Руссо и Вольтера, а Тевфика Фикрета и Намыка Кемаля – нет? Почему я такой?

13 декабря, понедельник

Ходил в контору. Пришло письмо от Омера. Он пишет, что проведет зиму в Кемахе… Свадьбу перенес на весну. Работает в туннеле, очень устает, забывает обо всем на свете. Я решил написать ему ответ, но так ничего и не написал, потому что в голову лезло только мрачное и плохое. Отложил письмо и взял дневник. Сижу сейчас в кабинете и пишу. Я здесь все привел в прежний вид. Мама в первое время после смерти отца устроила тут что-то вроде мечети. Теперь снова все как было. По вечерам закрываюсь тут и клюю носом. Пишу, строю планы, иногда беру из шкафа какую-нибудь книгу. Читаю Вольтера, «Красное и черное» или, как сегодня, возвращаюсь к «Исповеди» и думаю, почему этого духа просвещения нет ни во мне, ни в одном из моих знакомых. Да и ни у одного турецкого писателя я этого духа не встречал. Я потерял надежду, я недостоин и инертен, но почему в Турции все так? Все словно уснули… Дождь пошел.

17 декабря, пятница

Я пытаюсь обрести былое душевное спокойствие. Мухиттин говорил, что оно делало меня счастливым, но осоловелым. Много работаю в конторе.

19 декабря, воскресенье

Три часа ночи. Дочка начала плакать, и мы с Перихан проснулись. Перихан пытается ее убаюкать, а я спустился сюда. Спать не хочется. Я бродил по дому в пижаме, ежась от холода, потом оделся. Подбросил угля в печку внизу. В маленькой печке в кабинете тоже разжег огонь. Все это время я пытался о чем-нибудь думать, но в голове вместо мыслей – картинки. Идет дождь, вот уже два дня без передышки. Когда я пытаюсь записать свои мысли, в голову лезет какая-то ерунда… Сейчас сижу и мерзну. Завтра поеду в контору. Перечитал свои записи в дневнике. Когда я сказал Мухиттину, что веду дневник, он едва не рассмеялся. Еще я ему сказал, что моя жизнь пошла под откос. Что я делал с начала лета? Да только и делал, что сидел в конторе. Иногда ходим с Перихан в кино. Читаю газеты. Читаю и думаю: интересно, повлияет ли то, о чем я сейчас читаю, на мою жизнь? Каждое утро берусь за газеты в надежде, что прочитаю о чем-то, что изменит мою жизнь. Может быть, начнется мировая война или еще что-нибудь. Хотя я не хочу, чтобы начиналась война. Я жду чего-то такого, что изменит мою жизнь, в которой сам я не могу ничего изменить. Не нахожу в себе сил для этого. К тому же я не знаю, как именно она должна измениться. Все, что я знаю, это то, что моя жизнь, проходящая в этом доме и в конторе, недостойна уважающего себя человека. Сонное, скверное, мерзкое, глупое, жалкое существование! Мухиттин говорил, что я должен быть счастлив, потому что у меня всё для этого есть. И ведь он прав! Я краснею, когда об этом думаю. Но потом говорю себе, что кое-чего мне все-таки недостает. Я это что-то называю то душевным покоем, то гармонией с миром, но в точности не знаю, что это такое. Еще вспоминаю, как Мухиттин сказал, что я бешусь с жиру, и злюсь. Сижу здесь, пишу, мерзну, думаю, какую бы книгу почитать, чтобы скоротать время до утра. Написать, что ли, письмо Омеру?

22 декабря 1937, среда

Вот уже два дня сильно болею, лежу дома. Жар. Наверное, это из-за того, что замерз в понедельник. Вернувшись из конторы, сразу слег. Температура была 39,5, вчера вечером такая же, а сегодня – 39. Чувствую себя ужасно: глаза слезятся, голова болит, кашляю. Чтобы девочка не заразилась, Перихан вместе с ней перебралась в комнату Айше. Я лежу один среди всего этого ар-нуво. Не могу даже читать. Пытаюсь забыть о себе, читая «Исповедь», но после этой книги только о себе и думаешь… Листаю газеты. По всей Турции – суровые холода. Стали известны имена кандидатов в депутаты меджлиса. Буря потопила два судна. И каждое такое сообщение я перечитываю раз по десять.

24 декабря пятница

Болезнь не проходит. По-прежнему жар. От постоянного лежания в постели болит спина. Целыми днями читаю газеты и валяюсь осовелый, как Обломов. Перелистываю Вольтера и Руссо, который раз читаю одно и то же, и снова за газеты. В узкую щелку окна, которую видно с кровати, сонно смотрю на небо и на деревья. Так и проходит день за днем. Я стесняюсь своего больного, немощного тела, мне стыдно за свою сонную, нерешительную, заживо гниющую душу…

27 декабря, понедельник

Утром померил температуру – 38. А я-то думал, что в понедельник непременно поеду в контору. Решил, что выдержать еще один день в постели не смогу, оделся потеплее и отправился на прогулку. Дул холодный ветер. Я шел и смотрел на утренний Нишанташи, на лавки и магазины, на отправляющихся за покупками женщин, на спешащих с поручениями слуг, на детей, на деревья, на редкие машины… Дошел аж до трамвайной остановки у Мачки. Обратно ехал на трамвае. У нас на углу встретил Гюлер, сестру Саита Недима, она гуляла с собакой. Я знаю, что, когда я ее увидел, у меня на лице появилось странное выражение. И чувство у меня было какое-то странное, не то тревога, не то тоска. Очень плохо, что я придаю значение подобным вещам, но мне было неприятно ее видеть еще и потому, что я уже целую неделю не брился. Она спросила, не решил ли я отпустить бороду. Как глупо! Почему меня задевают такие пустяки? Что я делаю? Что я за человек такой? Где мое былое душевное спокойствие?

29, среда

Вечером в понедельник температура подскочила, дошла до сорока. Я снова слег. Позвали доктора Изака. У меня, оказывается, тяжелый грипп. Как же плохо все время лежать в постели!

31, пятница

Жар спал. Сейчас новогодний вечер. Внизу играют в лото. А я и не сплю, и делать ничего не могу. Чувствую себя лишенным личности предметом, у которого нет ни прошлого, ни будущего, – цветочным горшком или каким-нибудь дверным молотком. Да, я – дверной молоток, и ничего больше.

2 января 1938, воскресенье

Жар не спадает. Лежу, думать ни о чем не хочется.

17 января

Вот уже три дня, как встал с постели, но в контору пока не хожу. Доктор Изак сказал, что мне нужно еще дней десять посидеть дома. Курю. Целыми днями сижу в кабинете, читаю. Бородища отросла.

21 января

Я всерьез занялся чтением. Прочитал несколько книг по экономике и философии. Возвращался к Вольтеру и Руссо, но без прежнего восторга. Утром написал Омеру еще одно письмо. В своем последнем письме он приглашал нас с Перихан (или, если не получится, меня одного) весной приехать к нему в гости. Я серьезно думал над этим предложением. И до сих пор думаю. Я знаю, резкая смена обстановки должна пойти мне на пользу. Осман тоже говорил что-то в этом духе. Но в то же время он хочет, чтобы я как можно быстрее вернулся к работе. Эта моя болезнь, от которой я еще толком не оправился, возможно, и не грипп вовсе, а что-то другое. Легкие до сих пор не в порядке… И кашляю очень скверно, с хрипом. Перихан, когда слышит, как я кашляю, делает печальное лицо. Вот что я еще хотел написать. На днях я, к своему удивлению, несколько раз поймал себя на том, что думаю о Гюлер. Пытаюсь себе представить, чем она занимается, как проводит дни, какая у нее была жизнь. Обычное праздное любопытство, я в этом уверен. И все-таки почему-то решил, что об этом нужно написать. Какой сильный снег сегодня…

27 января

Вот и январь подходит к концу, а я так в конторе и не побывал. Здоров, легкие в порядке, настроение хорошее. Целыми днями сижу в кабинете за столом и читаю. Иногда ходим с Перихан на прогулку или в кино. Все как раньше, за одним исключением: не бываю в конторе. Осман и мама несколько раз спрашивали, почему я перестал туда ездить. Я отвечал, что чувствую себя нездоровым и слабым. Решил, что выйду на работу в начале февраля. Попросил Османа купить мне несколько интересующих меня книг и теперь взахлеб их читаю. «Этатизм [77]77
  Этатизм – турецкий вариант государственного капитализма.


[Закрыть]в экономике», «Реформы и экономическое планирование», «Государство и личность», «Налоговая политика». Еще попросил купить подшивки журнала «Тешкилят». Настроение замечательное. Я даже сказал бы, что ко мне почти вернулось прежнее здоровье и душевное спокойствие. И вести дневник теперь уже не очень хочется.

5 февраля 1938

Я перечитал все, что здесь написал. Из этих записей может сложиться неправильное представление о моей повседневной жизни. Большую часть времени я провожу с Перихан, с племянниками, с Айше и с мамой, в беседах и всяких мелких делах и заботах. Здесь об этом ни слова. А мои мысли и переживания… Они сложнее. Может быть, они тоже мелки, но меня очень мучают. Миллион раз думаю об одном и том же. В конторе до сих пор не показывался, решил подождать до окончания Курбан-байрама. Тогда же и бороду сбрею. Дневник больше вести не буду, потому что он не отражает реальность. Когда я пишу сюда, чувствую себя лицемером. Жертвенных барашков уже привязали в саду за домом, иногда слышно, как они блеют. Осман и Нермин сегодня поссорились, в доме тяжелая атмосфера. Все, больше писать не буду. Потому что ничего нового нет…

Глава 23
СНОВА ПРАЗДНИК

Повар Нури торжественно внес в гостиную огромное блюдо. Ниган-ханым не видела, но все равно знала, что он идет на цыпочках. За столом началось оживление, все нетерпеливо задвигались. Нури поставил блюдо на стол. Блюдо это было из того позолоченного сервиза, который Ниган-ханым распорядилась достать два года тому назад. На нем возвышались пирамиды из плова, и горошины были тут как тут. Все было на своем месте, за исключением Джевдет-бея – только фотография висела на стене. Висели его фотографии и в гостиной, и в перламутровой комнате, и в кабинете. Осман говорил, что в конторе тоже повесил фотографии отца. Ниган-ханым обвела взглядом столовую, наслаждаясь атмосферой праздника и тщательно оберегаемого семейного счастья. Ей хотелось, чтобы все чувствовали эту атмосферу вместе с ней, хотелось верить, что все в полном порядке, но прямо напротив сидел Рефик со своей ужасной бородой.

– Кто будет раздавать? – спросил Осман и сам ответил на свой вопрос, протянув ложку жене: – Давай-ка ты.

Нермин стала накладывать в тарелки еду. За окном была холодная, но сухая и солнечная погода. Шла первая неделя февраля. Ниган-ханым смотрела на Нермин. На лице у старшей невестки было гордое, решительное выражение. Проглядывало в этом выражении и какое-то недовольство. Два дня назад Осман и Нермин поссорились. Рядом с Нермин сидела десятилетняя Лале, а рядом с Лале – восьмилетний Джемиль. Дальше было место Джевдет-бея. Сейчас оно пустовало, стула там тоже не было. Дальше сидела Айше. Ниган-ханым краем глаза взглянула, сколько плова у нее на тарелке, решила, что мало, но промолчала. По другую руку от Ниган-ханым сидела Перихан, напротив нее – Осман и Рефик. Борода Рефика очень не нравилась Ниган-ханым.

Заметив, что все время возвращается мыслями к этой бороде, Ниган-ханым сказала себе, что это неправильно – считать человека, тем более своего сына, некрасивым только потому, что у него борода. «Все мужчины, бывавшие в доме моего отца, были бородатыми. Тогда все после сорока отпускали бороды, но то было совсем другое время, и люди были другие!» В последнее время, когда дома или в гостях, за чаем или в каком-нибудь магазине в Бейоглу ей вдруг вспоминалась эта отвратительная борода, она каждый раз раздраженно бормотала про себя эти слова. Сейчас она тоже была готова разозлиться, но вовремя вспомнила, что за праздничным столом уместно не раздражение, а веселье и радость, – вспомнила и тут же заметила, что все вокруг молчат. Уткнулись в тарелки и думают о чем-то своем. В былые дни молчанию не давал установиться Джевдет-бей: начинал шутить и каждого вовлекал в разговор. Сейчас эта миссия должна была перейти к Осману однако он явно об этом забыл. «Интересно, о чем он размышляет? – подумала Ниган-ханым. – Да, он не такой разговорчивый, как отец, и совершенно точно не душа компании. Таким он был раньше, таким и останется. О чем же он думает?» Ниган-ханым стало даже немного боязно. К праздничному намазу Осман тоже не пошел. Ниган-ханым вовсе не была религиозной, но все же считала, что кто-то из семьи обязательно должен сходить в мечеть на праздник. На Шекер-байрам ведь ходил, почему же сейчас не пошел? Да еще эта ссора с женой. Подумав немножко об Османе, Ниган-ханым вспомнила, что младший сын внушает ей еще большие опасения, и почувствовала какую-то давящую безнадежность. Нет, дело было не в бороде, борода была только зримым выражением чего-то более неприятного, но сейчас на эту тему думать совсем не хотелось. Ниган-ханым решила нарушить молчание и, проглотив откушенный кусок, спросила:

– Ну как вам мясо?

Но никто ей не ответил. Потом послышался голосок, больше похожий на шепот:

– Очень жирное…

Конечно же, это была Айше. Как всегда, не упустила случая испортить матери настроение. Ниган-ханым хотелось ее отругать, но, в конце концов, начала этот разговор она сама. К тому же то, что девочка вообще заговорила, было само по себе хорошо – после смерти отца она словно набрала в рот воды. Ниган-ханым ничего не сказала Айше. Промолчали и остальные. Слышно было только, как стучат по тарелкам вилки и ножи.

«Почему мы стали такими? – думала Ниган-ханым. – Джевдет-бея нет, вот в чем дело!» Но этот ответ показался ей неудовлетворительным. «Почему мы перестали разговаривать? Почему каждый настолько погружен в свои мысли?» Она не смотрела на Рефика, но все равно видела боковым зрением, как медленно колышется в такт движению челюстей черное пятно его бороды. «Почему мальчик вот уже сорок дней не ходит на работу и бродит по дому с унылой физиономией? Да, он был болен, но уже поправился. Интересно, сейчас он вполне здоров? А вдруг он и после праздника не сбреет бороду и не начнет ходить в контору?»

– Рефик, милый, ты сейчас хорошо себя чувствуешь? – спросила Ниган-ханым, сделав над собой некоторое усилие, и тут же подумала, что не следовало спрашивать об этом за праздничным столом.

– Хорошо, мама, – сухо ответил Рефик, продолжая шевелить бородой.

«Пойдет он на работу, пойдет!» – подумала Ниган-ханым. Между тем в столовую так же торжественно, как и плов, внесли шпинат в оливковом масле и поставили его на место опустевшего и убранного позолоченного блюда. Заменили и тарелки. С улицы послышался скрип поворачивающего на площадь трамвая. «Что же мы молчим?» – снова подумала Ниган-ханым. Потом, должно быть, решила, что не стоит принимать эту тишину так близко к сердцу, и стала размышлять о другом. После обеда она собиралась сходить на кладбище, где был похоронен Джевдет-бей, а на следующий день – повидаться с сестрами. Каждый год на праздник три сестры собирались в доме покойного Шюкрю-паши. Шюкран и Тюркан всегда приходили со своими мужьями, и только Ниган никак не могла заставить Джевдет-бея пойти вместе с ней. В ответ на уговоры он бурчал, что ему не нравится этот особняк, а обитателям особняка не нравится он, Джевдет-бей. Однажды, перебрав ликера за праздничным столом, он заявил: «Я простой торговец, где уж мне в такие места ходить!» Потом его вырвало, он принялся на чем свет стоит клясть свежее жертвенное мясо, и Ниган-ханым, испытывая отвращение к своему пьяному мужу-торговцу, побежала в дом отца – плакать. От таких воспоминаний Ниган-ханым снова стало тоскливо и захотелось, чтобы в жизни было больше веселья, радости и счастья. Или, по крайней мере, их ожидания – на это она тоже согласна. Может быть, ожидание чего-то хорошего, ожидание, заставляющее минуты бежать быстрее, даже лучше, чем само это хорошее, – но человек не может все время только ждать и ждать. Сейчас она ждала. Молчала и ждала, что кто-нибудь заговорит о чем-нибудь интересном. Или хотя бы Нури принесет апельсиновый кадаиф. Потом подумала, что правильно сделала, надев это платье. Вспомнила, что одна чашка из чайного сервиза с голубыми розами в этом году разбилась. И вот наконец послышались шаги повара Нури. Ниган-ханым обернулась, ожидая увидеть десерт, но у Нури в руках было только два почтовых конверта.

В первом оказалась открытка с самолетом от бухгалтера Садыка. Не читая, Ниган-ханым протянула ее Осману Подумав, что в другом конверте наверняка будет письмо от племянника-военного, вскрыла его и прочла: «Дорогая тетушка! Вы всё медлите выслать деньги, которые, как я выяснил, завещал мне покойный дядя. Ни об этих деньгах, ни об имуществе, завещанном мне, Вы ничего не сообщили. Поздравляю Вас с праздником, целую руку Вам и Вашим родственникам». «Да он совсем спятил!» – разозлилась Ниган-ханым. На Шекер-байрам Зийя прислал такое же письмо; тогда они были сильно удивлены. Завещание Джевдет-бея было всем известно: племяннику он не оставил ничего. Да и не мог оставить. И все-таки Осман написал Зийе учтивое письмо, в котором спрашивал, на каком основании тот выдвигает подобные претензии. Зийя, конечно же, никаких доказательств не предоставил. «Сумасшедший!» Ниган-ханым перечитала письмо. В прошлый раз речь шла только о деньгах. Теперь появилось еще какое-то «имущество». Ребенку было ясно, что Зийя это все выдумал, – но где он набрался такой наглости? Как осмелился? Ниган-ханым протянула письмо Осману и стала следить за выражением его лица. Увидев, что сын тоже разозлился, подумала: «Весь аппетит пропал!» Апельсиновый кадаиф между тем уже стоял на столе.

Дочитав письмо, Осман не стал, как ожидала Ниган-ханым, передавать его Рефику, а резким движением порвал его. Отдав обрывки Нури, процедил сквозь зубы:

– Зарвался! Ох и зарвался этот тип!

– Кто? – спросил Рефик. – Зийя?

– Если бы мы раздавали деньги всяким вшивым солдатишкам, то ни нашей компании, ни этой семьи, ничего бы не было!

Гневные слова сына понравились Ниган-ханым. Желанный разговор завязался, пусть и на неожиданную тему, и Ниган-ханым вдруг почувствовала себя счастливой. «Какой бы ни был у моего старшего сына характер, он привязан к семье и к жизни так же, как его отец!» – подумала она. Потом ей вспомнились первые дни в этом доме. Шел третий год их с Джевдет-беем совместной жизни, когда младотурки свергли Абдул-Хамида. Тут выяснилось, что у Джевдет-бея с противниками бывшего султана очень даже хорошие отношения. Однажды к ним в гости пришли один офицер и один политик. Пока обедали, Зийя сидел в уголке и не сводил глаз с офицера, а потом сказал, что тоже хочет быть военным. Ниган-ханым обрадовалась, что он покинет их дом – этот робкий, жалкий, вечно испуганно глядящий снизу вверх мальчик, который никак не мог понять, что он здесь один из господ, и держался в сторонке, но всегда рядом, словно слуга или лакей. Джевдет-бей, наверное, тоже обрадовался, но сейчас Ниган-ханым не хотелось об этом думать. Она вообще не любила вспоминать об этом мальчике, давным-давно превратившемся в здоровенного офицера.

К апельсиновому кадаифу никто пока не притронулся.

– Если бы мы раздавали деньги всяким вшивым солдатишкам… – повторил Осман, однако на этот раз тише, как будто его мог услышать кто-то посторонний. Он замолчал, но потом, увидев, должно быть, что все его внимательно слушают и с уважением воспринимают его гнев и решительность, прибавил: – Он полагает, что нам все легко достается… Даже не думает, каких трудов нам стоит зарабатывать деньги, чтобы иметь возможность сидеть за этим столом и содержать этот дом!

«Он еще более решительный человек, чем его отец! – подумала Ниган-ханым. – Так разволновался, как будто сам все создал. Но лучше бы он закрыл эту неприятную тему!»

– Никто не думает, как достаются деньги! – снова сказал Осман и вдруг повернулся к Рефику: – Ты ведь после праздника начнешь снова ходить в контору, не так ли?

– Да-да, – пробормотал Рефик, не ожидавший такого поворота.

Ниган-ханым обрадовалась, что неприятный разговор пришел к такой замечательной развязке. Оставался, правда, еще один вопрос, разрешить который было самое время. Ниган-ханым подумала немного и обратилась к Рефику:

– После обеда, прежде чем ехать к папе на кладбище, сбрей-ка ты эту бороду! – Говорить она старалась как можно мягче. – Сбрей ее, Рефик, милый, пожалуйста!

– Хорошо, сбрею, – холодно ответил Рефик.

«Ну вот и все! – подумала Ниган-ханым. – Теперь все в порядке! Пора приниматься за сладкое!»

– Что же мы не едим десерт?

Приступили к десерту, но Ниган-ханым снова стало казаться, что чего-то не хватает – не Джевдет-бея, а чего-то еще, но чего именно, понять не могла. «Я прямо как моя покойная мама… „Доченька, хочется мне чего-нибудь поесть, а чего – не знаю!“» Ниган-ханым хотелось как следует насладиться кадаифом, но неприятные мысли никак не шли из головы. Она вдруг поняла, что все время думает об одном и том же.

Ниган-ханым обвела взглядом сидящих за столом. Хорошо ли, плохо ли, но праздничный обед прошел. После обеда они выпьют кофе и пойдут навестить Джевдет-бея. «Если бы не это молчание! Каждый сам по себе. Нехорошее молчание!»

Вдруг раздался невнятный тихий возглас. В столовую вбежала Эмине-ханым и сказала, что девочка наверху плачет, а она никак не может ее успокоить. Перихан извинилась и, хмурясь, встала из-за стола. Должно быть, думала, что вправе хмуриться, раз у нее есть ребенок и нужно отрываться от праздничного обеда.

«У меня три ребенка, но я никогда не думала, что могу позволить себе так хмуриться!» – сказала про себя Ниган-ханым.

Десерт кончился. Все встали из-за стола, не обращая особого внимания друг на друга. Никого, похоже, всеобщее молчание не беспокоило.