Текст книги "Музей невинности"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Я не ребенок, – упрямо сказала Фюсун. – Это не мои сережки.

– Богом клянусь, уверен, что твои.

– Мне нужна только моя сережка.

– Это подарок... – вздохнул я.

– Я их даже надеть не смогу... Все будут спрашивать, откуда они у меня.

– Тогда не надевай. Но не отказывайся от моего подарка.

– Но ты подарил их мне вместо моей сережки! Если бы ты нашел ее, ты бы их не принес. Ты что, в самом деле потерял? Что ты сделал с ней?

– Однажды где-нибудь обязательно найдется.

– Однажды... – проворчала Фюсун. – Как ты просто об этом говоришь! Какой ты все-таки безответственный. Когда? Сколько мне еще ждать?

– Недолго, – пообещал я. —Тогда возьму твою сережку, наш велосипед и приду навестить твоих родителей.

– Жду, – смягчилась Фюсун. Потом мы поцеловались. – Фу, как противно у тебя пахнет изо рта!

Но я продолжал ее целовать, а когда мы занялись любовью, все ссоры и раздоры забылись. Сережки, которые отец купил для своей возлюбленной (он так и не назвал ее имени), я оставил в старом доме.

22 Рука Рахми-эфенди

По мере того как приближался день помолвки, меня отвлекало множество не терпящих отлагательства проблем, и времени не оставалось даже на размышления о любовных страданиях. Помню, как долго обсуждал с друзьями, которых знал с детства и семьи которых дружили с нашей, где найти шампанское и другие «европейские» напитки для приема в «Хилтоне». Тем, кто побывает в моем музее много лет спустя, я должен пояснить, что в те годы импорт иностранных алкогольных напитков жестко и ревностно контролировался государством, и так как легально получить валюту для его ввоза было почти невозможно, то законным путем в страну попадало очень мало напитков. Однако в продовольственных магазинах и закусочных богатых кварталов, в лавках, где торговали привозным нелегальным товаром, в барах дорогих отелей и просто на улицах, в тысячах киосках лотерейных билетов шампанское, виски и контрабандные американские сигареты никогда не переводились. Главные сомелье отелей почти все прекрасно знали друг друга и всегда выручали в таких ситуациях, посылая запасные бутылки, чем спасли немало приемов. А после светские обозреватели писали в газетах, какие напитки на том или ином приеме были настоящими, а какие – местного, турецкого розлива. Одна такая статья могла испортить реноме хозяев, поэтому мне следовало проявить внимание.

Часто я уставал от суеты, но тогда мне звонила Си-бель, и мы ездили в Бебек, на склоны Арнавуткёя или в Этилер – районы, которые в те времена только начали развивать, чтобы посмотреть какой-нибудь строящийся дом с хорошим видом. Мне все больше нравилось представлять, как мы с Сибель будем жить в таком доме, пахнущем цементом и известкой, нравилось решать, где будет стоять кровать, а где разместится столовая и куда мы поставим большой диван из модного мебельного магазина Нишанташи, чтобы лучше видеть Босфор. По вечерам мы ходили в гости, и Сибель любила рассказывать о наших поездках знакомым, обсуждать, как строят сейчас новые дома, вид из их окон, делиться нашими планами на жизнь, я же, с непонятным мне самому смущением, пытался сменить тему разговора, выбирая ничего не значащие замечания о «Мель-теме», о футболе и о новых барах, открывшихся к лету. Тайное счастье с Фюсун сделало меня не очень разговорчивым, теперь на вечеринках мне все больше нравилось наблюдать за происходящим со стороны. Грусть тогда уже постепенно захватывала мою душу, но я только сейчас понимаю, что в те дни не ощущал ее так явно, как потом. Самое большее, что я замечал тогда, – нежелание поддерживать беседу.

– Ты в последние дни как-то задумчив и неразговорчив, – заметила Сибель, когда я ночью вез ее домой.

– В самом деле?

– Мы молчим уже полчаса.

– Знаешь, я на днях с отцом встречался... До сих пор не могу забыть. Словно он к смерти готовится.

В пятницу, 6 июня, за восемь дней по помолвки и за девять до вступительного экзамена Фюсун, мы с отцом, братом и Четином поехали куда-то в Чукурджуму – район между Бейоглу и Топхане, где находятся знаменитые Бани, – на поминки в дом пожилого рабочего родом из Малатьи, который всю жизнь проработал у отца, с тех самых пор как тот открыл свое дело. Я хорошо помню огромного добряка, ставшего частью отцовской фирмы с того дня, когда он поступил на работу мелким посыльным. На фабрике произошел несчастный случай и ему отрезало руку, поэтому он носил протез. После травмы отец перевел его в контору, и мы хорошо знали его. В первые годы его протез пугал нас с братом, но потом мы попривыкли и часто играли с ним, когда приходили к отцу, потому что Рахми-эфенди всегда был веселым и много шутил. Однажды мы с братом видели, как он, расстелив молитвенный коврик, отстегнул протез и совершает намаз в пустом кабинете.

Нас встретили два сына Рахми-эфенди, такие же веселые и улыбчивые, великаны. Оба поцеловали руку отцу. Усталая, худая и измотанная жена покойного, едва увидев нас, заплакала, вытирая слезы краешком платка. Отец с нежностью, на котороую не был способен ни я, ни брат, утешил ее, обнял и расцеловал сыновей Рахми-эфенди и неожиданно быстро был принят всеми, точно родной. А мы с братом томились от неловкости.

В таких ситуациях важны не слова, не поведение, не искренность или даже не степень сопереживания, а способность подстраиваться под окружающих. Старший сын покойного протянул нам пачку «Мальтепе», отец, брат и я взяли по сигарете, прикурили от спички, протянутой им, и все трое, по странному совпадению, одновременно закинув ногу на ногу, закурили с таким видом, будто заняты самым важным делом на свете. Иногда мне кажется, что причина популярности сигарет не в воздействии никотина, а в том, что, когда куришь, создается ощущение, что делаешь нечто крайне важное.

Видимо, от непривычного вкуса «Мальтепе» я вдруг почувствовал, что вот-вот поддамся заблуждению, – так мне в тот момент показалось, будто стою на пороге постижения какой-то важной тайны бытия. Счастье – главная проблема в жизни. Кто-то счастлив, а кто-то не может быть счастливым. Большинство людей, конечно, пребывает где-то посредине. В те дни я купался в море счастья и не хотел этого замечать. Сейчас, по прошествии лет, мне кажется, нет лучше способа его сохранить. Но тогда я не замечал счастье не потому, что хотел сберечь, а потому, что боялся утратить, к чему неизбежно шел, потому, что боялся потерять Фюсун. Неужели оттого я стал более молчалив и более восприимчив в те дни?

Глядя на предметы маленькой, бедной, но чисто убранной квартиры (на стене висело два самых модных в 1950-е годы предмета домашнего интерьера: барометр и фигурно выписанная басмала[7]7
  Басмала – изречение «Во имя Аллаха. Милостивого. Милосердного». Произносят перед началом любого богоугодного дела.


[Закрыть] в рамке), я в какой-то момент почувствовал, что сам готов заплакать вместе с женой Рахми-эфенди. На телевизоре лежала вязаная салфетка, а на салфетке стояла фарфоровая статуэтка собачки. У собачки был жалобный вид: казалось, она вот-вот тоже заплачет. Помню, от чего-то почувствовал себя лучше, глядя на эту фарфоровую собачку, а потом подумал о Фюсун.

23 Молчание

По мере того как приближался день помолвки, мы с Фюсун все меньше разговаривали, паузы с каждым днем все увеличивались, а наши ежедневные встречи, продолжавшиеся, самое меньшее, два часа, и любовные ласки, страсть которых с каждым днем возрастала, были отравлены этим молчанием.

Однажды Фюсун прервала его:

– Маме пришло приглашение на помолвку. Она очень обрадовалась, отец говорит, что мы обязательно должны пойти. Родители хотят, чтобы и я пошла. Слава богу, на следующий день у меня экзамен, так что не придется изображать болезнь.

– Это мать послала приглашение, – сказал я. – Лучше не приходи. Мне, по правде, тоже идти не хочется.

Я ждал, что Фюсун в ответ выкрикнет: «Ну и не ходи!» – но она промолчала. Чем ближе становилась помолвка, тем яростней мы отдавались друг другу, тем сильнее и привычнее сжимали друг друга руками, ногами, телами, будто мы давние любовники и много лет живем вместе. Иногда просто лежали, не обмолвившись и словом, и смотрели на тюлевые занавески, слегка покачивавшиеся от легкого ветра, проникавшего через открытую балконную дверь.

Мы встречались в «Доме милосердия» ежедневно, в условленный час. И ни разу не заговорили о нашем положении, о моей грядущей помолвке, о том, что с нами будет потом, – мы старались избегать всего, что напомнило бы об этом, и страстно занимались любвью. Невозможность говорить о том, что постепенно надвигалось на нас, приводила к молчанию. Снаружи доносились крики игравших в футбол мальчишек. В первые наши встречи нам было хорошо и весело, мы не задумывались о том, что будет, болтали обо всем на свете, смеялись и шутили, сплетничали о родственниках, об общих знакомых из Нишанташи. И вот теперь веселье быстро источалось. Предстоящая потеря навевала томящую грусть. Но та не отдаляла нас друг от друга, а, наоборот, странным образом сближала.

Я постоянно ловил себя на мысли, что мечтаю по-прежнему встречаться с Фюсун после помолвки. Мечта о рае (может быть, следовало сказать «иллюзия»?), где события сменяют друг друга своим чередом, постепенно превратилась в четкое и ясное намерение. Я убеждал себя, что Фюсун не бросит меня, ведь мы сильно и искренне привязаны друг к другу. Не могу сказать, что до конца сознавал свои мысли – скорее, нащупывал их в залежах подсознания. И не признавался в них даже себе самому. По словам же и поступкам Фюсун пытался догадаться, что думает она. Фюсун все это замечала, но ничего не говорила, и паузы становились длиннее. В то же время она смотрела на мое поведение и явно делала какие-то безнадежные выводы. Иногда мы оба подолгу пристально разглядывали друг друга, чтобы высмотреть важное для себя. Вот и сейчас о прежнем напоминают белые трусики, какие носила Фюсун, ее белые ребяческие носки и грязные белые спортивные тапочки, немые свидетели нашего молчания.

День помолвки, против всех чаяний, наступил внезапно. С утра я занимался тем, что решал проблему с виски и шампанским (один из поставщиков не хотел привозить бутылки, пока не получит все деньги). Потом отправился на Таксим, где выпил айран и съел гамбургер в кафе «Атлантик», существовавшем со времен моего детства, и сходил к парикмахеру, которого тоже знал еще ребенком. Болтливому Джевату. До конца 1960-х годов его мастерская располагалась в Ни-шанташи, затем он переехал в Бейоглу, где открыл парикмахерскую неподалеку от мечети Хусейн-Ага. Мы нашли себе в Нишанташи нового мастера, Басри, но если я бывал в Бейоглу, то иногда заходил к нему побриться, когда хотелось послушать его веселые шутки и посмеяться. Джеват обрадовался, узнав, что у меня помолвка, и побрил меня особенно тщательно, как полагается жениху, помазал мне щеки импортной пеной для бритья, а затем увлажняющим, без запаха, по его словам, кремом, и тщательно сбрил каждый волосок на моем лице. Пешком я дошел до Нишанташи, до «Дома милосердия».

Фюсун, по своему обыкновению, пришла вовремя. Несколько дней назад я как-то обмолвился, что в субботу нам не стоит встречаться, потому что у нее впереди экзамен; но Фюсун возразила, что после насыщенной подготовки накануне испытания ей хотелось бы отдохнуть. Под предлогом сдачи экзамена она и так уже два дня не ходила на работу.

Не успела она войти, как села за стол и закурила.

– От мыслей о тебе у меня теперь никакая математика в голову не лезет, – насмешливо сказала она. Потом расхохоталась, будто это что-то ненастоящее, будто это слова из кино, и вдруг густо покраснела.

Увидев, как она смущена и расстроена, я попытался перевести все в шутку. Мы оба делали вид, будто не вспоминаем о том, что у меня сегодня помолвка. Но ничего не получалось. Мы оба испытывали тяжкую, невыносимую боль. От нее не избавишься шутками, ее не облегчишь разговорами и не разделишь друг с другом. От нее можно было только сбежать, не размыкая объятий. Но грусть охладила и отравила наш любовный пыл. Фюсун лежала на кровати как безнадежный больной, который прислушивается к собственному телу, и, казалось, рассматривала облака печали, сгустившиеся у нее над головой, а я был рядом и смотрел вместе с ней в потолок. Мальчишки-футболисты сегодня не ругались и не кричали, мы слышали только удары мяча о землю. Затем замолчали даже птицы, и наступила полная тишина. Откуда-то издалека донесся гудок парохода, ему ответил еще один.

Потом мы выпили виски из одного стакана. Он когда-то принадлежал Этхему Кемалю – моему дедушке и второму мужу ее прабабки. Потом начали целоваться. Мы с Фюсун пытались, как всегда, отвлечься разбросанными повсюду безделушками, старыми мамиными платьями и шляпками. И покрывали тела поцелуями. Ведь теперь мы оба хорошо умели это делать. Губы Фюсун таяли, захваченные мною. Наши рты составляли огромный грот, наполненный теплой и сладкой, как мед, жидкостью, которая иногда стекала из краешков губ к подбородкам, а у нас перед глазами оживала волшебная страна, какая бывает только в сказках или снах и какую видят лишь те, кто чист сердцем. Мы всматривались в этот яркий, разноцветный, напоминающий стеклышки калейдоскопа, мир, ища далекий и призрачный рай. Иногда один из нас, подобно волшебной птице, которая осторожно берет в клюв сладкий инжир, закусывал нижнюю или верхнюю губу второго и, зажав ее зубами, будто говорил: «Теперь ты у меня в плену!» – а другой, терпеливо наслаждаясь приключениями своей губы, переживал остро-сладкое блаженство сдаться на милость любимого и впервые сознавал, какое это счастье – отдаться ему всем телом, целиком, и что именно здесь, между нежностью и покорностью, и спрятано самое тайное и глубокое место любви. И тогда плененный делал со вторым то же самое, и именно в эту минуту наши трепещущие языки стремительно находили друг друга, чтобы напомнить о сладкой стороне любви, что связана с нежностью и прикосновениями.

После мы ненадолго заснули. Сладкий, пахнущий липой ветерок, дувший из открытой балконной двери, приподнял на мгновение тюлевую занавеску и бросил нам ее на лица, укрыв шелковым покрывалом, от чего мы вздрогнули и проснулись.

– Мне снилось, что я иду по огромному полю подсолнухов, – пробормотала Фюсун. – Они так странно покачивались на ветру. Почему-то было страшно, хотелось кричать, но я не смогла.

– Не бойся. – успокаивал я. – Я здесь.

Не хочу рассказывать, как мы встали с кровати, как оделись и подошли к двери. Я сказал ей, чтобы она была на экзамене повнимательней, чтобы не забыла регистрационную карту, что все пройдет хорошо, а потом добавил, стараясь произносить будто само собой разумеющееся фразу, которую повторял про себя за эти дни тысячи раз:

– Завтра встретимся здесь в это же время, хорошо?

– Хорошо! – кивнула Фюсун, отводя глаза.

Я с любовью проводил ее и сразу понял, что помолвка состоится.

24 Помолвка

Открытки с изображением стамбульского отеля «Хилтон» я добыл через двадцать с лишним лет после событий, о которых веду рассказ. Мне пришлось, прежде чем создать Музей Невинности, познакомиться с главными коллекционерами Стамбула и обследовать многие блошиные рынки. Знаменитый собиратель Хаста Халит-бей после долгих препирательств позволил прикоснуться к одной из этих открыток, и знакомый фасад отеля, отстроенный в современном, международном стиле, сразу же восстановил в памяти не только вечер помолвки, но и события моего детства.

Когда мне было десять лет, родители ходили на торжественный прием по случаю открытия отеля с участием совершенно забытой ныне американской кинозвезды Терри Мур. В последующие годы все быстро привыкли к новому зданию, хотя оно было чуждым старому и усталому силуэту Стамбула, и начали заскакивать в отель по любому поводу. Представители европейских компаний, закупавших товары отца, останавливались в «Хилтоне» ради того, чтобы посмотреть восточные танцы. Мы всей семьей ездили туда на выходных ужинать, чтобы отведать чудного блюда под названием «гамбургер», тогда еще не подававшегося ни в одной турецкой закусочной, а нас с братом очаровывала ярко-красная, отделанная золотой лентой, униформа усача-швейцара, с блестящими пуговицами на эполетах. В те годы большинство западных новинок появлялось прежде всего в «Хилтоне», и все главные газеты держали в отеле специальных корреспондентов. Кроме того, с открытия «Хилтон» превратился в островок смелых новшеств. Респектабельным господам и смелым дамам номера в нем предоставляли, не спрашивая свидетельство о браке. Если на каком-нибудь любимом мамином костюме появлялось пятно, она отсылала его в химчистку «Хилтона». В вестибюле же гостиницы была кондитерская, где она любила пить чай с подругами. Многие мои родственники и друзья праздновали свадьбы в большом бальном зале отеля на первом этаже. Когда стало понятно, что полуразвалившийся летний особняк моей будущей тещи в азиатской части Стамбула для помолвки не очень подходит, мы вместе выбрали «Хилтон».

Четин-эфенеди рано высадил нас (маму, отца и меня) перед огромной вращающейся дверью, козырек над которой напоминал ковер-самолет.

– У нас еще полчаса,—сказал отец, входя в отель. – Пойдемте посидим, выпьем что-нибудь.

Мы сели в углу, за большим цикламеном в кадке, откуда отлично просматривался вестибюль, и заказали у пожилого официанта, знавшего отца и осведомившегося о его здоровье, по стаканчику ракы, а матери – чай. Нас закрывали широкие листья цветка, и поэтому проходившие мимо нас знакомые и родственники не могли нас увидеть.

– Ой, смотрите, как дочка Резана выросла, какая милая стала, – восклицала мама. – Мини-юбку надо запретить носить тем, у кого ноги для такой длины не годятся, – неодобрительно оглядывала она другую гостью. – Семейство Памуков мы не собирались сажать в углу, просто так получилось, – отвечала она на какой-то вопрос отца, а потом указывала на других гостей: – В кого превратилась Фазыла-ханым! Как жаль! Ее бесподобная красота исчезла, и ничего-то не осталось... Сидели бы дома, чтобы никто не видел бедняжку в таком виде... А эти, в платках, кажется, родственницы матери Сибель... Хиджаби-бея для меня теперь не существует. Бросил свою умницу жену, детей, женился на заурядной девице... Нет, ты посмотри, парикмахер Не-взат, мне назло, конечно же, сделал Зюмрют такую же прическу! А эти муж с женой кто? Ну надо же! У них и лицо, и носы, и походка, и даже одежда как у лисиц... У тебя есть деньги, сынок?

– Почему ты спрашиваешь? – удивился отец.

– Он домой в последний момент прибежал, быстро переоделся, будто не на помолвку, а в клуб идет. Ты взял с собой деньги, Кемаль, сынок?

– Взял.

– Вот и хорошо. Смотри, не сутулься, все же на вас смотреть будут... Ну что, пора вставать.

Отец сделал знак официанту, заказав еще стакан ракы, сначала себе, затем, внимательно посмотрев на меня, и мне, опять на пальцах показав количество.

– Ты вроде уже перестал грустить, – заметила мать. – Что опять стряслось?

– Я что, не могу на помолвке собственного сына пить и веселиться? – возмутился отец.

– Ах, какая она у нас красавица! – воскликнула мать, завидев Сибель. – Какое платье прекрасное, и жемчуг подошел. Правда, она такая красивая, что ей все подойдет... И это платье! Как она изящно в нем смотрится, правда, сынок? Ну такая милая! Кемаль, тебе очень-очень повезло!

Сибель обнялась с двумя красивыми подругами, которые недавно прошли перед нами. Девушки осторожно держали тонкие сигареты, аккуратно поцеловались, не касаясь друг друга губами, накрашенными ярко-красной помадой, чтобы не задеть и не испортить друг другу макияж и прическу. Разглядывая наряды, они весело демонстрировали ожерелья и браслеты.

– Каждый разумный человек знает, что жизнь прекрасна и что главная цель – быть счастливым, – задумчиво произнес отец, глядя на них. – Но счастливыми, в конце концов, становятся только дураки. Как это объяснить?

– Сегодня у твоего сына один из самых счастливых дней в жизни. К чему ты все это говоришь, Мюмтаз? – рассердилась мать. Потом повернулась ко мне: – Давай, сынок, иди к Сибель! Чего ты сидишь? Не отходи от нее, веселитесь, будьте счастливы!

Я отставил стакан, сделал шаг, выбравшись из листьев цветка, и направился к девушкам; на лице у Сибель засияла счастливая улыбка. «Где ты задержалась?» – спросил я, целуя невесту.

Сибель представила меня подругам, а после этого мы с ней следили за вращающейся дверью.

– Ты сегодня очень красивая, дорогая моя, – прошептал я ей на ухо. – Самая красивая!

– Ты тоже сегодня очень красивый. Может, не будем здесь стоять?

Мы остались у входа. Не потому, что я не хотел уходить, а потому, что Сибель нравилось ловить на себе восхищенные взгляды знакомых и незнакомых гостей и богатых туристов, входивших в гостиницу.

Сейчас, когда прошло так много лет, я понимаю, что в годы нашей молодости круг состоятельных и европеизированных людей Стамбула был весьма узким. Все друг друга знали, все сплетничали друг о друге. Вон идет семья оливкового и мыльного фабриканта Халиса из Айвалыка, мама с ними дружила, когда водила нас с братом, совсем маленьких, в парк Мачка играть в песочнице. Вон их невестка с невероятно длинным, как у всего семейства, подбородком (тут виновато смешение линий внутри рода!) и их сыновья, у которых подбородки еще длиннее... Вот и Кова Кадри с дочерьми – отец служил с ним в армии, а мы с братом ходим с ним на футбол. Он бывший вратарь, теперь импортер автомобилей. На дочерях сверкают и переливаются серьги, браслеты, ожерелья, кольца... Следом прошли толстошеий сын бывшего президента Республики и его стройная супруга. Он как-то попал в темную историю, когда занялся торговлей. Доктор Барбут в свое время вырезал миндалины всему высшему свету Стамбула и мне в том числе, так как двадцать лет назад эта операция считалась очень модной. Тогда один вид его сумки и светло-коричневое пальто доктора приводили в ужас и меня, и сотни других стамбульских ребятишек...

– У Сибелъ с миндалинами все в порядке, – улыбнулся я нежно обнявшему меня врачу.

– Теперь у медицины другие методы, чтобы пугать девушек и наставлять их на путь истинный, – хохотнул доктор, отвечая шуткой, которую часто повторял всем.

За ним появился красавец Харун-бей – директор турецкого представительства компании «Сименс». Мать не любила этого сдержанного и волевого на вид человека за то, что он женился в третий раз на дочери своей второй жены (то есть на своей падчерице), не обращая никакого внимания на возмущение и негодование общества. Своим уверенным, хладнокровным видом и приятной улыбкой он за короткое время заставил всех примириться с его решением. С Альптекином, старшим сыном Джунейт-бея, имя которого отец произносил, исполнившись праведного гнева, хотя и дорожил его дружбой, поскольку тот разбогател в мгновение ока (он приобрел за бесценок фабрики и дома евреев и греков, отправленных во время Второй мировой войны в трудовые лагеря в связи с неуплатой специально введенных в Турции для национальных меньшинств крайне высоких налогов, и перешел от ростовщичества к фабричному производству), и его супругой Фейзан я учился в одном классе в начальной школе, а Сибель – с их младшей дочерью Асеной. Мы оба обрадовались, что впервые узнали об этом именно в такой день, и даже решили вместе встретиться в ближайшее время.

– Пойдем наконец в зал, – предложил я.

– Ты очень красивый, но не сутулься. – повторила, сама того не зная, мамины слова Сибель.

Повар Бекри-эфенди, Фатьма-ханым, привратник Саим-эфенди с женой и детьми, все празднично одетые, смущаясь, неловко, по очереди подошли к нам и поздоровались с Сибель за руку. Фатьма-ханым и супруга привратника, Маджиде, надели подаренные матерью парижские шелковые платки, по-своему повязав их на голову. Их прыщавые отпрыски в пиджаках и галстуках исподтишка, но с восхищением разглядывали Сибель. Потом нас поприветствовали приятель отца, масон Фасих Фахир, с женой Зарифе. Отец очень любил его, но ему не нравилось, что тот член ложи. Дома отец ругал масонов на чем свет стоит, говорил, что в деловом мире у них существует своя тайная организация, в которой все только своим и по знакомству, с возмущением внимательно читал издаваемые антисемитскими организациями списки масонов в Турции, хотя перед приходом Фасиха все это прятал.

Сразу вслед за ним вошла единственная в Стамбуле (и. наверное, во всем исламском мире!) сводница, которую знал весь высший свет, – Красотка Шермин, с одной из своих девиц, и направилась в кондитерскую. Завидев ее лицо, я сначала было решил, что она тоже приглашена.

Следом в странных очках показался Крыса Фарук. Его мать – подруга моей матери, и мы с ним в далеком детстве даже одно время дружили и поздравляли друг друга с днем рождения. Потом вошли сыновья табачного магната Маруфа. С ними мы тоже знакомы с детства, так как наши няньки дружили, Сибель же хорошо знала их по Большому клубу на острове Бюйюкада[8]8
  Принцевы острова, в число которых входит, помимо Бюйюкада, Хеибелиада, Седефада и прочие, являются излюбленным местом отдыха стамбульцев.


[Закрыть], где собирался весь цвет Стамбула.

Бывший министр иностранных дел, которому предстояло надеть нам кольца, пожилой и полный Мелик-хан-бей, важно вплыл в вестибюль под руку с моим будущим тестем, обнял и расцеловал Сибель. Меня он смерил взглядом.

– Слава богу, симпатичный, – произнес он, обращаясь к моей невесте. – Очень рад знакомству, молодой человек, – пожал Меликхан-бей мне руку.

К нам подошли, смеясь, подруги Сибель. Бывший министр величаво, как бывалый дамский угодник, похвалил девушек за прекрасный вид, крепко расцеловал каждую в щеки и удалился в зал, весьма довольный собой.

– Терпеть не могу этого негодяя, – проворчал отец, спускаясь по лестнице.

– Перестань, ради бога! – рассердилась мама. – Смотри лучше под ноги.

– Смотрю! Не слепой, хвала Аллаху, – отозвался отец.

Из огромных окон бального зала открывался прекрасный вид на дворец Долмабахче и далее – на Босфор, Ускюдар и Девичью башню. В зале уже собралась толпа гостей. Отец заметно оживился, и мы с ним, за руку, пошли здороваться, обнимать и подолгу расспрашивать о делах по очереди каждого присутствующего, обходя официантов с подносами, предлагавших гостям разноцветные канапе.

– Мюмтаз-бей! Ваш сын – копия вы в молодости! Я будто вас молодым увидела.

– Я все еще молод, сударыня! – На этих словах отец повернулся ко мне и прошептал: – Не держи меня так крепко под руку, будто я сам идти не могу.

Я незаметно удалился в сад, полный красивых женщин, он сверкал и переливался. Многие дамы надели туфли на высоком каблуке с открытым носом, и поэтому у них на ногах виднелись тщательно и явно с удовольствием выкрашенные в пожарный красный цвет ногти. На некоторых были длинные платья с открытым верхом, представлявшие на всеобщее обозрение плечи и верх груди, что еще более подчеркивало их желание спрятать ноги. Молодые женщины держали в руках маленькие блестящие сумочки с металлическим замочком. Такая же сумочка была у Сибель.

Сибель скоро подошла ко мне, взяла меня за руку и начала представлять своим родственникам, друзьям детства или по школе и близким подругам, которых я видел впервые.

– Кемаль, я тебя сейчас познакомлю со своим давним другом, который тебе очень понравится, – представляла она всякий раз того или иного человека, и, когда, несмотря на всю искреннюю радость и воодушевление, официальным тоном произносила его имя, на лице у нее появлялось счастливое волнение. Счастлива она была от того, что жизнь ее шла именно так, какой она хотела и планировала ее видеть. Подобно тому как безупречно нашли свое место на ее платье каждая жемчужинка, каждый бантик, как безупречно каждая его складка повторила после многодневных усилий каждый изгиб ее тела, так и тот вечер, задуманный и до мелочей спланированный ею много месяцев назад, оказался именно таким, каким он ей представлялся, что свидетельствовало —счастливая жизнь, которую она для себя предусмотрела, осуществится во всех подробностях. Поэтому Сибель встречала каждую минуту этого вечера, каждое новое лицо, каждого, кто подходил обнять и приветствовать ее, так, будто это—причина нового счастья. Иногда она с покровительственным видом, осторожно, словно пинцетом, снимала ногтями у меня с плеч какой-нибудь призрачный волосок или пылинку.

Когда я отвлекался от людей, с которыми мы обнимались, пожимали руки и обменивались любезностями, и оглядывался вокруг, то замечал, что гости, между которых продолжали ходить официанты с канапе на подносах, давно расслабились, алкоголь постепенно действовал на всех, голоса и смех постепенно становились громче. Все женщины были слишком ярко накрашены и разнаряжены в пух и прах. Поскольку большинство надели узкие и довольно легкие платья с сильно открытым верхом, почему-то казалось, будто все они мерзнут. Мужчины в светлых двойках и при галстуках, которые для Турции казались ярковаты, зато считались модными, будучи отголоском разноцветных, с крупным орнаментом галстуков в стиле «хиппи», появившихся в Европе три-четыре года назад, напоминали мальчишек, одетых ради праздника в неудобный, тесный и наглухо застегнутый родителями костюм. Было видно, что многие богатые турки среднего возраста либо не слышали, либо не придали тому значения, что мировая мода на бакенбарды, высокие каблуки и длинные волосы прошла несколько лет назад. От этих бакенбардов, слишком длинных и слишком широких, которые добавляли густые черные усы и длинные волосы, лица мужчин, особенно молодых, казались невероятно мрачными. К тому же они постарались вылить изрядно брильянтина. В какой-то момент его аромат, смешанный с тяжелыми испарениями духов, едкий сигарный дым, запах жареного масла, долетавший до нас с кухни, разбавил легкий летний ветер, и мне вспомнились званые ужины, которые в детстве устраивали дома родители, а спокойная, тихая музыка, какая обычно играет в лифтах (оркестр «Серебряные листья» репетировал перед основной программой), шептала мне, что я счастлив.

Наконец гостям надоело стоять, пожилые явно устали. Те, кто проголодался, начали рассаживаться за столы, не без помощи своих детей, носившихся по залу. «Папа, я нашел наш стол!» – «Где? Не бегай, упадешь!» Бывший министр иностранных дел, недаром, что заправский дипломат, взял меня под руку, отвел в сторонку и начал долго рассказывать, как изящна, высоко образована Сибель, благородную семью которой он знает с давних пор, примешивая к похвалам ностальгические воспоминания.

– Таких старинных аристократических семейств уже почти не осталось, Кемаль-бей, – вкрадчиво толковал он. – Вы из делового мира и знаете лучше меня: все места заняты разными нуворишами—без культуры, без образования, – деревенщинами с замотанными в платки женами и дочерьми. На днях видел человека в Бейоглу. Идет как араб, а сзади него две жены в черных хиджабах. Вот он вывел их в Бейоглу покормить мороженым. .. Ну-ка скажи мне, всерьез ли ты решил жениться на этой девушке и быть с ней счастливым до конца дней?