Текст книги "Мои странные мысли"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

По мере того как он писал Райихе, ему начинало казаться, что он знаком с ней давно, с самого детства, что они – родственные души. Ему казалось, что с каждым письмом, с каждым словом, с каждым предложением создается и даже укрепляется их близость с Райихой и что в будущем они обязательно переживут вместе все то, что сейчас рисует ему фантазия.

Как-то раз в конце лета Мевлют на кухне выговаривал одному из поваров (баклажанное ассорти, поданное одному из командиров, оказалось холодным). Тот был изрядно рассержен. Кто-то взял Мевлюта за руку. Человек оказался огромным, Мевлют на мгновение даже испугался.

– О господи, Мохини! – затем воскликнул он.

Двое друзей обнялись и расцеловались.

– Обычно в армии худеют, высыхают, а ты, смотрите-ка, поправился! – смеялся Мохини.

– Я состою официантом при столовой, – сказал Мевлют. – Ну и отъелся, как кот в мясной лавке.

– А я при казармах состою парикмахером! – радостно сообщил Мохини.

Мохини прибыл в Карс две недели назад. Лицей он окончить так и не смог, и отец отдал его в подмастерья одному дамскому парикмахеру. Так что, конечно, совершенно не сложно было, служа в армии, осветлять волосы офицерским женам. Но когда они вдвоем отправились в увольнение и зашли в чайную напротив отеля «Азия» посмотреть футбольный матч, Мохини начал жаловаться.

Мохини. Работенка моя в парикмахерской при казарме, по правде, совсем не сложная. Единственная забота – оказывать внимание и почтение каждой посетительнице согласно званию ее мужа. Самую красивую прическу нужно сделать и самые приятные слова нужно сказать коротышке-жене нашего командира гарнизона генерала Тургут-паши. Чуть поменьше надо хвалить тощую жену его подчиненного, подполковника, а еще меньше времени и сил тратить на жен офицеров званием помладше, но при этом следить, чтобы не нарушился порядок старшинства. Все это невероятно изматывало меня. Я рассказал Мевлюту, как однажды так расхвалил каштановые волосы красавицы-жены одного молоденького офицера, что все жены старшего командования, начиная с жены Тургут-паши, начали презрительно воротить от меня нос.

Внимательная жена нашего майора говорила: «Смотри не осветли мне волосы ярче, чем жене Тургут-паши». Я знал, кто, где и с кем играет в кункен[41]41
  Кункен – азартная карточная игра.


[Закрыть], у кого когда гости, кто, где, с кем и какой смотрит сериал и в какой печке какое курабье получится. У некоторых клиенток я пел на днях рождения детей; перед кем-то жонглировал; бегал в магазины за покупками для тех дам, которые не любят выходить за ворота гарнизона; а дочери одной из дам даже помогал делать домашнее задание по математике.

– Можно подумать, ты в математике разбираешься, Мохини! – насмешливо перебил меня Мевлют. – Ты что, трахнул дочку паши?

– Что ты мелешь такое, Мевлют? Как не стыдно! Я смотрю, ты в армии испортился и язык твой испортился… Так всегда говорят солдаты, которые находят себе работу при штабе или в казармах, прислуживают, пресмыкаются по домам генералов и которых ругают и унижают целый день, так что вечером они, вернувшись в казарму, чтобы хоть как-то спасти свою гордость, рассказывают всем: «У меня интрижка с дочерью паши». Ты что, тоже веришь в эти россказни? А ведь Тургут-паша, между прочим, настоящий солдат, который совершенно не заслуживает таких мерзких слов. Именно он всегда защищает меня от капризов и ругани собственной жены. Ты понял?

То были самые правдивые слова, слышанные им от солдата за все время службы в армии. Мевлюту стало стыдно.

– Признаться, паша действительно хороший человек, – сказал Мевлют. – Прости меня. Давай обнимемся, не держи на меня зла.

Как только он произнес это, сразу понял одну вещь, которую скрывал даже от самого себя: с того момента, как он видел Мохини последний раз в лицее, тот стал выглядеть как-то женоподобно, и стало ясно, что на самом деле он гей. Замечал ли это сам Мохини? Следовало ли Мевлюту показать, что он это заметил? Мгновение они пристально смотрели друг другу в глаза.

Тургут-паша быстро узнал, что солдат-парикмахер его жены – школьный друг солдата-официанта из гарнизонной столовой. Так Мевлют начал бывать в доме паши по особым поручениям. Иногда его просили что-нибудь покрасить, например шкаф на кухне, иногда он играл с детьми генерала в кучера и лошадей (в Карсе вместо такси все ездили на повозках). Командованию взвода и коменданту казарм сообщили, что Мевлют иногда будет задерживаться дома у генерала, чтобы подготовить все необходимое к приходу гостей, а это мгновенно подняло Мевлюта в глазах товарищей на целую ступень, и про него стали говорить, что он пользуется протекцией «самого генерала». Мевлюту нравилось наблюдать, как сплетни о его новом особенном положении разлетелись сначала по взводу, а потом и по всему гарнизону. Те, кто раньше, завидев его, спрашивали с издевкой: «Ну что, как там дела, смазливенький?» – и принимались к нему приставать, словно он гей, шутки свои прекратили. Лейтенанты стали обращаться с Мевлютом так внимательно, будто он был сыном богатых родителей, по ошибке попавшим в Карс. Некоторые даже просили разузнать его от жены паши секретные подробности маневров, которые должны были пройти на границе с Россией. Больше никто Мевлюта ни в чем не упрекал.

18. Военный переворот
Кладбище индустриального квартала

Маневры, секретные подробности которых всем так хотелось узнать, так и не были проведены, потому что в ночь на 12 сентября произошел еще один военный переворот. Мевлют понял, что происходит что-то необычное, по тому, как опустели городские улицы за забором гарнизона. Военные объявили по всей Турции чрезвычайное положение и комендантский час. Мевлют целый день смотрел по телевизору обращения генерала Эврена[42]42
  Кенан Эврен-паша (1917–2015) – турецкий военный и политик, организатор военного переворота 1980 г., самого кровавого переворота в новейшей истории Турции. До 1989 г. был президентом Турции. В 2014 г. был приговорен к пожизненному заключению.


[Закрыть] к нации. Нынешняя пустота улиц, обычно заполненных крестьянами, ремесленниками, безработными, робкими горожанами и полицейскими в штатском, казалась ему собственной странной фантазией. Вечером Тургут-паша собрал весь гарнизон и сказал, что беспечные политики, которые только и думают что о собственной выгоде и голосах, привели страну к краю пропасти, но теперь трудные дни позади, единственный настоящий хозяин страны – ее вооруженные силы не дадут Турции погибнуть, а все террористы и сепаратисты понесут наказание. Потом он еще долго говорил о флаге, о крови героев, цвет которой и дан флагу, и об Ататюрке.

Через неделю в одном из обращений по телевизору Тургут-пашу объявили мэром Карса, и Мевлют с Мохини начали регулярно бывать в здании мэрии, которое находилось в десяти минутах ходьбы от гарнизона. По утрам паша работал в гарнизоне, отдавая распоряжения относительно судеб коммунистов, о которых ему докладывали осведомители, а перед обедом переезжал на своем джипе в мэрию, которая располагалась в старинном русском особняке. Иногда он шел до мэрии пешком, сопровождаемый телохранителями, и был очень доволен, когда по дороге ему встречались владельцы каких-нибудь лавок, благодарившие его за такой нужный стране военный переворот, а некоторые даже целовали руку, и если кто-то из них передавал ему письма, то он читал их лично и сразу по приходе в штаб. Важной задачей паши, ставшего теперь не только мэром города, но и главой временного правительства всей области, было выявлять случаи злоупотреблений и коррупции, расследовать их, а затем передавать подозреваемых в руки военной прокуратуры. А прокурор, который, как и паша, думал: «Всех невиновных оправдают!» – с легкостью заводил судебные дела, а всех, против кого они были открыты, тут же помещал под стражу и принимался устрашать.

Военные не слишком изводили богачей, прославившихся беззаконием. Виновных по политическим статьям, коммунистов, которых, как правило, объявляли террористами, обычно в качестве наказания отправляли на фалаку. Ветер доносил до гарнизона крики арестованных во время облав в карсских гедже-конду молодых парней, которых пытали во время допросов, и Мевлют, шагавший в это время в казарму, виновато смотрел себе под ноги.

Как-то раз после Нового года, на одном из утренних построений, лейтенант из новеньких выкрикнул имя Мевлюта.

– Мевлют Караташ, Конья, слушаю, командир! – крикнул Мевлют и сделал шаг вперед, приветствуя офицера.

– Кониец, подойди-ка сюда, ко мне! – сказал лейтенант.

«Этот, наверное, еще не знает, что я пользуюсь протекцией паши», – подумал Мевлют. Хотя он ни разу в жизни не был в Конье, его каждый божий день называли конийцем, и все потому, что Бейшехир административно относился к Конийскому илу[43]43
  С 1926 г. Турция административно делится на провинции – илы.


[Закрыть], Мевлюта это раздражало, но виду он никогда не подавал.

– Соболезную тебе, кониец, отец твой в Стамбуле умер, – сказал новенький лейтенант. – Иди в роту, капитан даст тебе увольнительную.

Мевлюту дали отпуск на неделю. Ожидая на автовокзале автобуса в Стамбул, он выпил стаканчик ракы. Он сидел в трясшемся по ухабам автобусе и чувствовал, как глаза слипаются от странной тяжести. Наваливалась дремота, и в полусне он слышал, что отец ругает его за то, что он не успел на похороны, и за многие другие проступки в жизни.

Отец умер ночью во сне. Соседи обнаружили его два дня спустя. Пустая кровать была вся перевернута, словно отец торопливо ушел из дому. Пожившему в армейской казарме Мевлюту стамбульский дом вдруг показался жалким и убогим. Но в доме он почувствовал тот бесподобный запах, которого почувствовать больше не мог нигде: то был запах отца и его собственный, Мевлюта, запах; запах их с отцом дыхания, запах пыли, печки и супов, которые на ней варились на протяжении двадцати лет; запах грязного белья, запах старых вещей. То был запах его жизни. Сначала Мевлют полагал, что проведет в комнате много часов, со слезами вспоминая отца, но в доме на него навалилась такая печаль и тоска, что он тут же убежал.

Похороны Мустафы-эфенди прошли через два часа после приезда Мевлюта на Кюльтепе, во время полуденного намаза в мечети Хаджи Хамита Вурала на Дуттепе. Мевлют привез с собой свою обычную одежду, но переодеваться не стал. Все, кто с грустным видом намеревался утешить его, увидев, что он показался в солдатской форме, тут же начинали улыбаться.

Мевлют вместе с другими родственниками нес гроб на плече до самой могилы. Бросил в могилу несколько лопат земли. В какой-то момент он почувствовал, что вот-вот заплачет, у него подогнулись ноги, и он чуть было не упал в могилу. На похоронах было примерно тридцать пять – сорок человек. Сулейман обнял Мевлюта, они присели на соседнюю могилу. По надгробиям Мевлют понял, что он находится на участке кладбища индустриального квартала, где обычно хоронят приезжих. Оно располагалось на холмах, и, оглядевшись, Мевлют увидел, что все холмы покрыты могилами. Рассеянно вглядываясь в тексты надгробий, он понял, что на этом быстро увеличивавшемся кладбище нет ни одного человека, который родился бы в Стамбуле. Большинство похороненных здесь людей были родом из Сиваса, Эрзинджана, Эрузурума и Гюмюшхане.

На выходе с кладбища он, не торгуясь, договорился с мастером-мраморщиком об изготовлении памятника средних размеров. Текст надписи, навеянный текстами с только что виденных им надгробий, он набросал на бумажке и отдал мастеру: «Мустафа Караташ (1927–1981). Дженнет-Пынар, Бейшехир. Разносчик йогурта и бузы. Фатиха[44]44
  Фатиха – сура «Аль-Фатиха», первая сура Корана; является наиболее распространенной мусульманской молитвой, которая читается почти во всех случаях.


[Закрыть] за упокой души его».

Он заметил, что военная форма красит его и в то же время придает солидность. Когда все пришедшие на похороны направились в кофейню на рынок Дуттепе, Мевлют ощутил, как он привязан к Кюльтепе, Дуттепе и ко всем этим людям, которые сейчас обнимали и утешали его. С изумлением заметил он и то, что в его сердце по отношению ко всем этим людям, и даже к дяде с двоюродными братьями, теплился и гнев, близкий к ненависти. Ему вдруг захотелось обложить их всех ни с того ни с сего по матери, как это делали все в армии, и он с трудом сдерживался.

Вечером за ужином тетя сказала Мевлюту, как ему идет армейская форма. Жаль, что мать не смогла приехать из деревни и увидеть сына таким. Мевлют не стал спрашивать Сулеймана о Райихе, оставшись с ним на несколько минут на кухне вдвоем, хотя спросить ему не терпелось. Потом они все вместе ели в тишине курицу с картошкой, глядя в телевизор.

Он представлял, как вечером сядет за колченогий стол и напишет письмо Райихе. Но, вернувшись домой на Кюльтепе, едва войдя в их с отцом невзрачную комнатушку, подумал о том, что отец больше никогда не войдет сюда, и его охватила такая тоска, что он тут же, бросившись на кровать, зарыдал. Плакал он очень долго, так и не сумев понять из-за чего – то ли из-за отца, то ли из-за собственного одиночества. Так он и уснул, прямо в армейской форме.

Утром Мевлют снял форму и надел свою обычную одежду, которую почти год назад положил в чемодан, а затем отправился в Бейоглу, в ресторан «Карлыова». Но там его встретили не так, как он ожидал. Ферхат ушел в армию вскоре после него, почти все официанты сменились, а те, кто оставался из старых, были заняты клиентами. Так что Мевлют ушел разочарованный, так и не дождавшись того приема, который он воображал себе, когда часами стоял в карауле.

Кинотеатр «Эльязар» был на расстоянии десяти минут ходьбы от ресторана, и он направился туда. Войдя внутрь, он понял, что теперь совершенно не стесняется других мужчин. Теперь он прошел через толпу мужчин в фойе кинотеатра с высоко поднятой головой, глядя многим в глаза.

Все же, усевшись в кресло, он почувствовал облегчение, что наконец избавился от посторонних взглядов и что сейчас останется наедине с бесстыжими женщинами с экрана. Когда начался фильм, он сразу заметил, что бранные разговоры товарищей-солдат и нищета их духа оставили след и в его душе, – теперь он по-иному смотрел на женщин. Он чувствовал, что огрубел, стал циничным, то есть таким, как все. Теперь он мог смеяться, когда кто-то из зрителей непристойно шутил. Когда в антракте загорелся свет, Мевлют посмотрел на сидевших рядом с ним мужчин и увидел, что многие из них, как и он, острижены наголо. Он и раньше замечал таких людей, но только сейчас понял, что они, как и он, солдаты в увольнительной. Он просмотрел три фильма от начала до конца. Когда в немецком фильме, на середине которого он пришел, началась любовная сцена, во время которой герои ели виноград, он вышел. Дома он долго, много раз подряд, ублажал себя – до самого вечера.

Вечером, до крайности утомленный угрызениями совести и одиночеством, он направился на Дуттепе, к дяде.

– Все в порядке, можешь не беспокоиться, – сказал Сулейман, когда они остались вдвоем. – Райиха с восторгом читает все твои письма. Как ты научился писать такие красивые письма? Напишешь как-нибудь и для меня?

– Райиха будет писать мне ответ?

– Ей хочется, но она не будет… Отец ее сильно разгневается, если узнает. Когда они приезжали в последний раз – незадолго до переворота, – я еще раз убедился в том, как дочери любят отца. Они жили в нашей новой комнате.

Сулейман открыл дверь комнаты, в которой Горбун Абдуррахман с двумя дочерьми прожили неделю, когда приезжали из деревни навестить сестру, зажег свет и показал ее Мевлюту, словно экскурсовод – посетителю музея. Мевлют увидел две кровати.

Сулейман сразу понял, о чем подумал Мевлют. «Отец спал на этой кровати, а дочери первую ночь спали вместе на другой, но оказалось, что им тесно. Так что Райихе мы по вечерам стелили на полу».

Мевлют сконфуженно взглянул на пол, где была кровать Райихи. Каменный пол в доме у дяди был застелен паласами.

Он узнал, что и Ведиха в курсе их переписки, это его обрадовало. Ведиха, конечно же, не показывала виду, что знает о письмах и помогает доставлять их, но всякий раз, видя Мевлюта, нежно улыбалась ему. Так Мевлют сделал вывод, что Ведиха на его стороне.

А сама Ведиха, доводившаяся ему двоюродной невесткой, была тоже очень красива. Мевлют недолго поиграл с двумя ее сыновьями – старшим сыном Бозкуртом, который родился еще тогда, когда Мевлют работал в ресторане «Карлыова», и с младшим Тураном, который родился, уже когда Мевлют был в армии. После рождения второго сына Ведиха стала еще красивее, превратившись теперь уже в зрелую, статную женщину. Мевлюту очень нравилось смотреть, как любовно она обращается с детьми, и он чувствовал, что похожим образом, проявляя сестринскую любовь, она относится и к нему. Это ему очень нравилось. Правда, он считал, что Райиха даже красивее ее.

Бóльшую часть времени в Стамбуле он провел за написанием новых писем Райихе. За год город стал для него чужим. После военного переворота Стамбул очень изменился. Со стен вновь исчезли все политические лозунги, а с проспектов и площадей – уличные торговцы. Все дома свиданий в Бейоглу были закрыты, а спекулянтов контрабандным виски и американскими сигаретами и дух простыл. Транспортное сообщение в городе стало лучше. Теперь водителям запретили останавливаться где попало. Из-за этих перемен Мевлют почему-то чувствовал себя чужим в городе, хотя некоторые из этих перемен нравились ему. Может быть, так было потому, что сейчас он слонялся без дела.

На следующий вечер он сказал Сулейману:

– Я попрошу тебя кое о чем, только не пойми меня неправильно. Ты можешь раздобыть мне ее фотографию?

– Райихи? Это невозможно.

– Почему?

– Она сестра моей невестки.

– Если бы у меня была ее фотография, я бы писал ей еще красивее.

– Поверь, Мевлют, красивее, чем пишешь ты, писать невозможно.

Свой домик Мевлют при помощи Сулеймана сдал одному из доверенных лиц Хаджи Хамита. Сдал он его без договора, потому что Сулейман сказал: «Человека мы хорошо знаем, зачем тебе договор, ты что, налоги платить собираешься?»

Прежде чем пустить нового жильца в дом, Мевлют собрал все свои вещи. Одежду, рубашки отца он решил сложить в один чемодан и, складывая, вновь ощутил тот самый запах. Мевлют почувствовал, что вот-вот снова заплачет, лег на кровать, свернувшись калачиком, но так и не заплакал. Он был обижен, зол на весь мир. Он уже давно понял, что после армии не станет возвращаться на Кюльтепе, в этот дом. Но когда настало время возвращаться в Карс, ему вдруг совершенно не захотелось уезжать. Все его существо протестовало. Ему не хотелось ни надевать форму, ни вновь возвращаться в армейскую жизнь. Теперь он ненавидел и командиров, и всех этих хвастливых дурней, с которыми служил. Сейчас он со страхом осознал, почему некоторые становятся дезертирами. Пересилив себя, он отправился в путь.

За последние несколько месяцев службы в Карсе он написал Райихе сорок семь писем. Времени у него на это было предостаточно: его взяли в группу солдат, которым командир гарнизона приказал охранять мэрию. К тому же теперь он контролировал работу столовой мэрии, ее небольшую чайную комнату, а кроме того, был личным официантом Тургут-паши. Паша, не доверяя никому и будучи очень придирчив в еде, в мэрии никогда не обедал, поэтому быть его личным официантом было совсем не трудно: Мевлют сам заваривал генералу чай, сам варил ему кофе с одним кусочком сахара, доводя кофе до кипения два раза, и сам подносил ему воду или лимонад. Как-то раз генерал положил перед Мевлютом пирожок, купленный в одной из городских пекарен, а в другой раз – коробку с курабье, которую прислали из мэрии, и объяснил Мевлюту, на что в продуктах следует обращать внимание.

– Ну-ка, откуси немного… Чтобы нас в мэрии никто не отравил.

Мевлюту очень хотелось написать Райихе обо всем, что с ним происходит, но каждый раз он чего-то боялся и продолжал ей писать еще более поэтичные, страстные и красивые письма о прекрасных и нежных глазах. Эти письма он писал до последнего дня в армии, который очень долго не наступал, а когда наступил, никак не мог закончиться.

19. Мевлют и Райиха
Украсть девушку – трудное дело

Служба в армии для Мевлюта закончилась 17 марта 1982 года, и он на первом же автобусе вернулся из Карса в Стамбул. Он снял себе крошечную квартирку, занимавшую весь второй этаж в старом греческом доме на две улицы ниже от общежития ресторана «Карлыова», и устроился на работу официантом в самое обычное кафе. На блошином рынке в Чукурджуме он купил себе стол (этот уже не качался), у двоих старьевщиков на улице – четыре одинаковых стула, очень долго и тщательно выбирал кровать, и выбрал наконец большую, с деревянным изголовьем. На изголовье этой старой, видавшей виды кровати были вырезаны птицы и листья. Обставляя комнату с покрытым линолеумом полом, он мечтал, как однажды они заживут здесь с Райихой.

Однажды вечером в начале апреля Мевлют увидел в доме дяди Абдуррахмана-эфенди. Засунув за ворот рубахи полотенце, тот сидел у стола, попивая ракы и одновременно играя с внуками Бозкуртом и Тураном. Мевлют понял, что Горбун приехал из деревни один. Дяди Хасана, который в последние годы выходил каждый вечер из дому под предлогом того, что идет на намаз, а на самом деле шел к себе в лавку, где в одиночестве смотрел телевизор и поджидал клиентов, дома не было. Мевлют почтительно поздоровался с будущим тестем.

Коркут и Абдуррахман-эфенди жарко спорили о ростовщиках. До Мевлюта донеслось множество имен: «ростовщик Хаджи», «ростовщик Ибо».

Абдуррахман-эфенди допил уже третий стаканчик ракы. Теперь он уже рассказывал, что дочери его – красавицы, каких свет не видывал, и что он дал им в деревне очень хорошее образование. Ведиха лишь сказала: «Папа, боже, перестань нас хвалить» – и с этими словами унесла детей спать, а Абдуррахман-эфенди пошел вслед за ней.

– Иди жди меня в кофейне, – сказал Сулейман.

– Что вы там опять задумали? – спросила тетя Сафийе. – Не лезьте в политику, не то не сносить вам головы. Жениться вам надо!

В кофейне из телевизора Мевлют узнал, что между Аргентиной и Англией началась война. Он с восторгом смотрел на английские военные корабли, когда пришел Сулейман.

– Абудррахман-эфенди приехал в Стамбул затем, чтобы забрать у одного ужасного ростовщика свои деньги и отдать их ростовщику хуже прежнего… Мы не можем понять, есть у него деньги или нет. А он все твердит, что есть одно выгодное дельце!

– Что еще за выгодное дельце?

– На Райиху появился богатый претендент, – сказал Сулейман. – Один из тех деревенских ростовщиков. Раньше, говорят, он был разносчиком чая. Дело серьезное. Помешанный на деньгах Горбун в мгновение ока отдаст дочку ростовщику. И никого слушать не станет. Надо тебе украсть Райиху, Мевлют.

– Ты серьезно? Аллах-Аллах, Сулейман, так помоги мне, и я ее украду!

– Ты думаешь, украсть девушку – простое дело? – спросил Сулейман. – Если сделать что-то неправильно, если убьют кого-то, начнется кровная вражда, все как идиоты примутся годами убивать друг друга, а еще будут при этом хвалиться, что защищают честь. Сможешь ли ты принять на себя такую ответственность?

– Мне придется, – сказал Мевлют.

– Да, придется, – согласился Сулейман. – Но пусть никто не думает, что ты это делаешь из-за мелочности. Что ты можешь дать за девушку, за которую такой богатей отдаст целое состояние, кроме простого платка?

Пять дней спустя они встретились в том же месте, Сулейман поглядывал в телевизор, где рассказывали, как англичане прибрали к рукам Фолклендские острова, а Мевлют вытащил из кармана и положил на стол одну бумагу.

– Возьми это, – сказал он с гордостью.

– Что это? – удивился Сулейман. – Ой, это бумага мухтара на твой дом. Дай-ка сюда. На самом деле тут стоит имя моего отца. Они вдвоем с дядей захватили тот участок. Зачем ты это мне принес? Не играй этой бумажкой, лишь бы пустить пыль в глаза, братец. Если однажды будут раздавать свидетельства регистрации по Кюльтепе, то ты сможешь получить документы только с ней.

– Отдай ее Горбуну Абдуррахману, – сказал Мевлют. – Скажи ее отцу, что никто не любит его дочь так, как я.

– Я скажу, только ты положи это себе в карман, – сказал Сулейман.

– Я принес ее не для того, чтобы пустить пыль, а чтобы на самом деле отдать, – обиделся Мевлют.

Проснувшись на следующее утро после той порции ракы, которую они накануне выпили, Мевлют первым делом заглянул в карман. Он не знал, расстраиваться ли ему или радоваться, что бумага на дом, которую пятнадцать лет назад отец с дядей Хасаном получили от мухтара, осталась у него.

Десять дней спустя Сулейман сообщил: «Скажи спасибо нам с твоей невесткой Ведихой! Ради тебя она аж в деревню поехала. Посмотрим, получится ли все так, как тебе хочется. Закажи-ка мне ракы».

Ведиха увезла в деревню и своих сыновей – трехлетнего Бозкурта и двухлетнего Турана. Мевлют ожидал, что они быстро вернутся, поскольку детям быстро наскучит в грязном деревенском доме, где то и дело отключается электричество, а из кранов не течет вода, но случилось ровно наоборот. Мевлют два раза в неделю с нетерпением шел на Дуттепе, надеясь, что сестрица Ведиха уже вернулась, но в полутемном доме никого не было, кроме тети Сафийе.

– Как видно, веселье в этом доме наступает, когда невестушка наша тут, а мы этого и не замечаем, – сказала как-то вечером тетя Сафийе Мевлюту. – С тех пор как Ведиха уехала, и Коркут заходит не каждый день. И Сулеймана дома нет. У меня есть чечевичный суп, погреть тебе? Давай посмотрим телевизор. Видишь, Кастелли сбежал, все ростовщики обанкротились. Ты держал у них деньги?

– Откуда у меня деньги, тетя Сафийе?

– Не печалься… Не заботься о деньгах; когда придет день, заработаешь столько, сколько тебе надо. Счастье не в деньгах. Смотри, сколько Коркут зарабатывает, но с Ведихой они как кошка с собакой… Видит Аллах, жаль мне Бозкурта с Тураном, которые ничего, кроме родительских ссор, не видят… Ну да ладно… Если будет на то воля Аллаха, выгорит твое дельце, иншаллах…

– Какое дельце? – спросил Мевлют, отвернувшись от телевизора, сердце его заколотилось, но тетя Сафийе больше ничего не сказала.

Три дня спустя появился Сулейман.

– У меня для тебя хорошие новости. Сестрица Ведиха вернулась из деревни. Райиха очень тебя любит, дорогой мой Мевлютик. А все из-за твоих писем. А за ростовщика, за которого хочет выдать ее отец, она идти не желает. По бумагам тот банкрот, но на самом деле на деньги клиентов он накупил долларов и золота, закопал где-то в саду. Когда буря стихнет, а газетчики забудут обо всем, он выкопает деньги и, пока жадные клиенты, доверившие ему деньги, будут таскаться по судам, будет, как он говорит, жить с Райихой как король. Горбуну он предложил за нее мешки денег. Если отец позволит, они немедленно заключат официальную помолвку и поживут с Райихой в Германии, пока все не уляжется. Этот обанкротившийся ростовщик, бывший разносчик чая, сейчас тайком учит немецкий, хочет, чтобы и Райиха его выучила настолько, чтобы суметь купить в Германии мяса в лавке, где свининой не торгуют.

– Каков подлец, какой негодяй! – возмутился Мевлют. – Если я не смогу украсть Райиху, я его убью как собаку!

– Не надо никого убивать. Я возьму свой фургон, поеду в деревню, и мы преспокойно увезем Райиху! – сказал Сулейман. – Я все тебе устрою.

Мевлют обнял и расцеловал двоюродного брата. Ночью от волнения он не мог сомкнуть глаз.

Когда они встретились вновь, Сулейман, оказывается, уже все организовал: в четверг, после вечернего азана, Райиха придет с вещами в сад за их деревенским домом.

– Нужно немедленно выезжать, – сказал Мевлют.

– Сиди, братец, где сидишь! На нашем фургоне дорога займет у нас всего день.

– Может, дождь пойдет, может, сель случится… А еще нам в Бейшехире надо все подготовить.

– Не нужно нам ничего готовить. Когда стемнеет, ты найдешь девушку в саду за домом ее горбатого отца, так найдешь, будто сам туда ее привел и поставил. Я отвезу вас на фургоне в Акшехир к вокзалу. Вы вдвоем приедете на поезде, а я один вернусь в Стамбул, чтобы ее отец ничего не заподозрил.

Уже одно то, что Сулейман говорил о них с Райихой «вы вдвоем», делало Мевлюта пьяным от счастья. Он отпросился на несколько дней с работы, а потом даже продлил свой отпуск еще на неделю, сославшись на «семейные обстоятельства». Когда он попросил еще неделю, теперь за свой счет, хозяин заворчал. Но Мевлют тут же предложил ему вычесть отпуск из своей зарплаты.

Он в любой момент мог найти работу в простом кафе вроде этого. К тому же ему давно хотелось заняться продажей мороженого. Он знал одного продавца, который хотел сдать в аренду трехколесную тележку и набор для торговли мороженым начиная с Рамазана.

Мевлют прибрался в доме и, глядя на комнату с порога, задумался, пытаясь представить, какой она покажется Райихе, на что она обратит внимание, постаравшись поставить себя на ее место. Может, стоит купить покрывало на кровать или пусть это должна решить уже сама Райиха? Каждый раз, когда он представлял Райиху у себя дома, он первым делом думал о том, что будет ходить перед ней в трусах и майке, и такая близость и смущала, и манила его.

Сулейман. Я все устроил и всех предупредил – старшего брата, Ведиху, мать, в общем, всех – и сказал всем, что исчезну с фургоном на два дня. Вечером дня накануне отъезда я отвел в сторонку нашего будущего жениха, парившего от радости на крыльях.

– Мевлютик, дорогой, сейчас я говорю с тобой не как лучший твой друг, не как твой двоюродный брат, а как родственник этой девушки. Слушай меня внимательно. Райихе еще нет восемнадцати. Если отец ее сильно прогневается, если скажет: «Не прощу никогда того, кто украл мою дочь» – и отправит в погоню жандармов, тогда тебе придется скрываться до тех пор, пока ей не исполнится восемнадцати, и жениться на ней ты не сможешь. Но поклянись сейчас честью, что ты рано или поздно все равно на ней женишься.

– Клянусь честью, – сказал Мевлют. – К тому же я совершу никах[45]45
  Никах – религиозный обряд заключения брака у мусульман.


[Закрыть] в мечети.

Когда они утром уезжали на фургоне, Мевлют радовался, веселился, шутил и с большим любопытством разглядывал каждую фабрику, каждый мост, который попадался им на пути, болтал без умолку и все время приговаривал: «Поддай газу, езжай быстрее!» Но вскоре он сник.

– Что случилось, братец? Ты уже испугался, что едешь воровать девушку? Мы въезжаем в Афьон. Если мы останемся ночевать в фургоне, полиция нас в чем-нибудь заподозрит, нас заберут в участок, так что лучше нам остановиться в каком-нибудь дешевеньком отеле, я как раз такой видел неподалеку, – сказал я.

Под гостиницей «Незахат» находилось кафе, где продавали спиртное. Вечером мы сели за столик, и я уже допивал второй стаканчик ракы, как Мевлют принялся вновь рассказывать, какой пыткой была для него армия. Тут я не сдержался:

– Братец, я – турок. Никому не позволю неуважительно об армии моей страны говорить. Конечно, наверное, кого-то пытали, кого-то били, сотни тысяч людей попали за решетку, может быть, это чересчур, но я доволен военным переворотом. Смотри – не только Стамбул, но и вся страна успокоилась, стены – чистенькие; закончились все судебные разбирательства – не важно, кто правый, кто левый; закончились заказные убийства; движение в Стамбуле теперь как по маслу, а все потому, что военные порядок навели; публичные дома закрыли; всех проституток, коммунистов, торговцев контрабандными «Мальборо», спекулянтов, всю мафию, всех контрабандистов, сутенеров и торгашей на улицах прижали. Их больше не видно. Так что ты сейчас на меня не обижайся, а признай, что в этой стране у уличной торговли нет будущего, Мевлютик, дорогой. Вот берет кто-то в аренду лавку в самом дорогом и хорошем месте города, открывает в ней овощной магазин, и что – ты будешь сидеть перед этой лавкой, разложив на земле товар, и торговать картошкой и помидорами из деревни?.. Справедливо ли это? Военные во всем навели порядок. Если бы Ататюрку хватило жизни, то первым делом после фесок и тюбетеек он бы запретил уличную торговлю по всей Турции, начиная со Стамбула. В Европе такого нет.