Текст книги "Дом тишины"

Автор книги: Орхан Памук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

10

Мы сидели на маленькой пристани перед домом Джейлян, я собирался прыгнуть в воду, но, черт, все никак не мог перестать слушать то, что они говорили.

– Что будем делать вечером? – спросила Иольнур.

– Давайте придумаем что-нибудь новенькое! – сказала Фафа.

– А! Ну тогда поехали в Суадие!

– И что там такое? – спросил Тургай.

– Музыка! – воскликнула Гюльнур.

– Музыка есть и здесь.

– Хорошо, тогда сама скажи, что будем делать.

Тут я нырнул и, быстро отплывая от берега, подумал, что в следующем году в это время я уже буду в Америке, вспомнил своих бедных родителей, покоившихся на кладбище, представил вольные улицы Нью-Йорка, чернокожих, которые будут играть на перекрестках для меня джаз, длинные бесконечные подземные переходы в метро, где никому ни до кого нет дела, его неиссякаемые подземные лабиринты, и, вообразив все это, повеселел, но потом вспомнил, что, если я останусь без денег из-за старшего брата и сестры, не смогу поехать в Америку в следующем году, и уже начал злиться из-за этого, как вдруг сказал себе – нет, сейчас я думаю о тебе, Джейлян, о том, как ты сидишь на пристани, как вытянула ноги, о том, что я тебя люблю и заставлю и тебя полюбить меня.

Через некоторое время я вынырнул и огляделся. Я уплыл очень далеко от берега, и мне почему то стало страшно: они были там, на берегу, а я был в соленой, полной водорослей, пугающей воде без конца и края. Внезапно я забеспокоился и быстро поплыл к берегу, словно за мной гналась акула, вышел из воды, подошел к Джейлян, сел рядом и от нечего делать произнес:

– Море такое хорошее.

– Но ты же сразу вышел, – сказала Джейлян.

Отвернувшись, я стал слушать, что рассказывал Фикрет. Он рассказывает о трудностях, которые иногда случаются в жизни людей с сильным характером: этой зимой у его отца внезапно случился сердечный приступ, и ему тут же пришлось в одиночку управлять всем бизнесом, да-да, в его-то восемнадцать лет, и он сам вел все дела и контролировал сотрудников, пока из Германии не приехал старший брат. Затем он сказал, что скоро он станет еще более важным человеком, потому что его отец может умереть в любой момент, и тут я заметил, что наш – давно умер и что сегодня утром мы ездили на кладбище.

– Перестаньте, ребята! Мне из-за вас стало грустно, – сказала Джейлян, встала и ушла к другим.

– Давайте придумаем что-нибудь?

– Давайте. Пошли куда-нибудь.

Фафа подняла голову от своего журнала: «Вы куда?»

– Куда-нибудь, где весело! – сказала Гюльнур.

– К крепости! – сказала Зейнеб.

– Мы же туда вчера ходили, – удивился Ведат

– Поехали тогда на рыбалку, – предложила Джейлян.

Туран пытался открыть банку с кремом: «Сейчас на рыбалку нельзя».

– Это почему еще?

– Поехали в Тузлу.

– Очень жарко, – сказал Фикрет.

– Я сойду от вас всех с ума, – сердито и обиженно сказала Джейлян.

– С вами каши не сваришь! – сказала Гюльнур.

А Джейлян спросила: «Так мы сейчас никуда не идем?»

Никто ничего не ответил. После долгой паузы крышка от банки с кремом выпала у Турана из рук и, покатившись колесом, перевернулась и упала к ногам Джейлян.

Джейлян отфутболила ее, и крышка полетела в море.

– Крем не мой, а Хюльи, – сказал Туран.

– Куплю новый. – ответила Джейлян, подошла ко мне и села рядом.

Я подумал, люблю я Джейлян или нет; поверил, что люблю. Пустые, глупые мысли от удушливой жары… Туран встал, подошел к краю пристани и стал смотреть в воду, туда, где упала крышка.

– Не надо, – вскочила Джейлян. – Ты не достанешь, Туран!

– Хорошо, тогда ты достань.

– Я? – спросила она. – Зачем? Пусть Хюсейн достанет.

– Не говори глупостей, – ответил Туран. – Я достану.

– Я достану – вмешался я. – Я только что плавал…

Я поднялся и подошел к краю пристани.

– Метин, ты такой хороший, – сказала Джейлян. – Хороший и умный.

– Ну давай, достань, посмотрим! – сказал Туран. Он указывал пальцем туда, куда упала крышка, словно приказывая мне.

– Не хочу, – внезапно ответил я. – Вода холодная.

Фафа расхохоталась. Я вернулся и сел на свое место.

– Хюлья, я куплю тебе новую банку, – пообещал Туран.

– Нет, я куплю ей новую банку, – сказала Джейлян.

– Вообще-то крем уже закончился, – заметила Хюлья.

– Ничего, все равно куплю. Какой это крем? – спросила Джейлян. И, не дожидаясь ответа, попросила умоляющим голосом: «Ребята, ну давайте придумаем хотя бы что-нибудь».

Тогда Мехмет сказал, что Мэри хочет поехать на остров, что напротив, и внезапно все мы ощутили это унизительное чувство – желание, чтобы девушка из Европы осталась всем довольна, и мы расселись по катерам. Я сел в один катер с Джейлян. Потом она еще сбегала домой, вернулась с двумя бутылками в руках и крикнула:

– У меня джин!

Кто-то крикнул: «Музыку забыли!», и Джюнейт тоже сбегал домой и принес из дома мерзкую коробку с колонками. Потом катера взревели и рванулись с места. Сначала носы катеров взметнулись в воздух. Небеса готовы были обрушиться на нас. Потом, когда катера набрали скорость, их носы опустились, и через полминуты мы были в открытом море. Тогда я подумал: они богатые, им все равно, если что-то сломается, поцарапается, износится, – ведь они богатые, катера у них мчатся сорок миль в час, а я чувствую позорный страх, страх, от которого руки-ноги дрожат. Джейлян, я тебя люблю. Но я говорил себе: не бойся, Метин, не бойся. Ты умный. Я верю в силу разума, да, я верил в нее.

Катера подлетели к скалистому берегу острова так, будто собирались разбиться об него, а потом, внезапно сбавив скорость, развернулись и тут же остановились. От маяка на другой стороне острова была видна только верхушка. Откуда-то появился пес, потом еще один, черный, и еще один – серый. Они прибежали вниз, на берег, подошли к скалам: яростно лают на нас. Бутылка джина гуляет по рукам, а закусить нечем. Дали и мне, я пил из горлышка, будто яд, пил жадно. Собаки продолжали лаять.

– Как взбесились! – сказала Гюльнур.

– Ну-ка, Фикрет, газани, интересно, что они будут делать! – сказала Джейлян.

Фикрет нажал на газ, и собаки как сумасшедшие помчались вокруг по берегу вслед за катером, обплывавшим остров вокруг. Все, кто был в катере, криками и песнями дразнили собак, а когда те озверели совсем, разошлись еще сильнее, кричали, выли, улюлюкали, а я подумал, что у них всех – не все дома, но этот шум, черт возьми, казался мне веселее, чем мертвый душный дом моей тети, и гораздо богаче и живее маленьких, пропыленных комнат, где на радиоприемниках лежали вышитые вручную салфетки.

– Музыку включи! Сделай громкость до конца, посмотрим, как они на музыку отреагируют!

Мы еще два раза обошли вокруг маленького острова с включенной на всю громкость музыкой. Когда мы обходили остров в третий раз, я на миг засмотрелся на пенный след катера и вдруг удивился: далеко в пенной воде внезапно весело замелькала голова Джейлян. Как в страшном сне, я бросился в воду, не думая ни о чем.

И только прыгнул в воду, как меня охватило странное, ужасное чувство: будто нам с Джейлян предстоит тут погибнуть, а на катере никто не видит, что нас нет. Или от акулы, или катера раздавят нас. потому что нас не будет слышно из-за невероятного шума моторов, или из-за этих собак, похожих на голодных волков! Черт бы вас побрал! Я не мог думать о Джейлян. Через некоторое время я вынырнул, огляделся и удивился. Один из катеров остановился, подплыл к Джейлян, и ее поднимали наверх. Подняв Джейлян из воды, они подплыли подобрать и меня.

– Кто тебя толкнул? – спросил Фикрет.

– Никто его не толкал, – сказала Гюльнур. – Он сам прыгнул.

– Ты сам прыгнул? Зачем?

– А меня-то кто толкнул? – спросила Джейлян.

Держась за весло, протянутое Тургаем, я пытался подняться на катер, но когда я уже почти поднялся, Тургай бросил весло, и я опять упал в воду. Когда я вынырнул, я с изумлением увидел, что на меня никто не обращает внимания. Они смеялись и веселились. Меня охватило странное чувство ужасного одиночества, и, чтобы как можно скорее избавиться от него, мне захотелось оказаться среди них, и когда я стал пытаться забраться на катер, держась пальцами и царапая ногтями по пластмассовому корпусу лодки, я опять слушал, что они говорят.

– Мне скучно.

– Смотри. Джейлян, Метин прыгнул в воду за тобой.

– А где собаки? – спросила Джейлян.

Наконец мне удалось забраться в катер, я еле дышал.

– Ну вас всех к черту, никто не умеет веселиться!

– Мы тебя собакам бросим!

– Если ты умеешь, научи нас! – сказал Тургай.

– Дураки! – крикнула Гюльнур.

Один пес, наблюдавший за ними, залез на самую близкую к ним скалу и завыл.

– Ненормальный! – сказала Джейлян. Она, как зачарованная, смотрела на пса со сверкающими белыми клыками. – Фикрет, подплыви к нему поближе.

– Зачем?

– Затем.

– Что ты хочешь разглядеть? – Фикрет медленно подвел лодку прямо к собаке.

– Что тебе надо от зверя? – спросил Тургай.

– Интересно, это он или она? – поинтересовался Фикрет. Он заглушил мотор.

– Бедный! – вдруг растерянно воскликнула Джейлян.

Внезапно мне захотелось обнять ее, но вместо того, чтобы обнять, я лишь посмотрел на Джейлян и подумал о том, что нужно делать, чтобы она полюбила меня. Мысли мои совсем спутались, мне хотелось прыгать и скакать по катеру, кричать и вопить, я ощущал в себе странные чувства. Я постепенно начинал верить в то, что я – мерзавец, а с другой стороны, собственная ценность росла в моих глазах, так как меня охватило то пресловутое чувство, которое самыми глупыми словами возвеличивали все книги и песни, но гордость моя была бессмысленной и дурацкой, гордость как у мальчишки после обрезания. Я понимал, что чем сильнее я горжусь, тем зауряднее становлюсь, и это чувство мне нравилось, но так как я боялся устыдиться своих мыслей, мне захотелось суметь забыть о себе. Потом мне захотелось переключить всеобщее внимание на себя, но мне пришло в голову, что я беднее их, и я не сумел найти в себе ни смелости, ни предлога что-либо совершить. Словно тесная рубаха бедности сковывала мои движения, руки мои были будто связаны: нет же, я возьму над тобой верх с помощью своего ума! Они бесились и орали, двое из них толкались на носу катера рядом с нашим, пытаясь столкнуть друг друга в воду. Потом этот катер подплыл к нам, и они начали обливать нас из ведер водой. А мы – их. Мы немного посражались на веслах, как на мечах. Кое-кто упал в воду. Бутылки с джином опустели. Фикрет схватил одну из них и бросил в пса. Бутылка разбилась о скалу.

– Что происходит? – закричала Джейлян.

– Все, все, мы уже возвращаемся, – ответил Фикрет.

И, не подбирая тех, кто упал в воду, он повел катер обратно. Другой катер подобрал тех, кто был в воде, и догнал нас. И вылили на нас еще ведро воды.

– Наперегонки! Ну-ка, вы, гады несчастные, обгоните, попробуйте!

Оба катера приблизились друг к другу и некоторое время плыли рядом с одной скоростью, а потом они рванулись с места по крику Гюльнур. Сразу стало ясно, что другой катер обгонит наш, но Фикрет, ругаясь, велел всем пересесть в носовую часть, чтобы сильнее разогнаться. Но вскоре те нас обогнали и, когда они прыгали от радости, что победили, Джейлян скомкала свое мокрое полотенце и яростно швырнула в них, но полотенце упало в море. Мы тут же успели подплыть к полотенцу, пока оно не утонуло, но никто не потянулся достать его из воды, и катер медленно проплыл по нему, как утюг, утопив его окончательно. Они что-то кричали друг другу. Потом поплыли за паромом из Дарыджи в Ялову,[28]28
  Пригород Стамбула.


[Закрыть] догнали и два раза с воплями обплыли его вокруг. А потом они стали играть в игру, которую называли «поплавки»: два катера подплывают друг к другу, между ними свешивают автомобильные покрышки и полотенца, а потом катера, как машины, сталкиваются то кормой, то носом. После этого оба катера, совершенно не снижая скорость, оказались среди голов купавшихся людей, с криками кинувшихся в воде врассыпную между катерами. Глядя на испуганные лица людей, я пробормотал:

– А если задавим кого-нибудь?

– Ты учитель? – крикнула Фава. – Лицейский учитель, да?

– Он что, учитель? – спросила Гюльнур.

– Терпеть не могу учителей! – сказала Фава.

– Я тоже! – сказал Джунейт.

– Он и не пил, – сказал Туран. – Строит из себя самого умного.

– Пил я. Выпил больше тебя, – сказал я.

– На одной таблице умножения далеко не уедешь.

Я посмотрел на Джейлян, она не слышала, и я не обратил на их слова внимания.

Покатавшись еще немного, катера повернули назад, скоро мы доплыли до пристани у дома Джейлян и причалили. Когда все выходили из катеров, я увидел на пристани женщину в халате, сорока с лишним лет, – это была ее мать.

– Ребята, вы совсем промокли, – сказала она. – Где это вы так? Заинька, а где твое полотенце?

– Потеряла, мама, – ответила Джейлян.

– Ну разве так можно, ты же простудишься, – сказала мать.

Джейлян безразлично махнула рукой и сказала: «А, мама! Познакомься! Это Метин! Его семья живет в том самом старом доме. В том загадочном тихом старом доме».

– В каком старом доме? – спросила мать.

Мы пожали друг другу руки, она спросила, чем занимается мой отец, я ответил и добавил, что поеду в Америку учиться в университете.

– Мы тоже собираемся купить дом в Америке. Здесь теперь неизвестно, что будет. Где в Америке лучше всего?

Я сообщил ей некоторые географические сведения, рассказал о климатических особенностях, демографической ситуации и назвал некоторые цифры, но мне трудно было понять, слушает ли она меня, потому что она смотрела не на меня, а на мои плавки и волосы так, будто они находились здесь независимо от меня. Потом мы немного поговорили об анархии и еще о чем-то, вроде нынешнего неблагоприятной политической ситуации в Турции, как вдруг Джейлян сказала:

– Мама, этот умный парень и тебя заговорил?

– Ах ты, бессовестная! – сказала ее мать.

Но тут же сбежала, не дослушав меня. А я пошел, сел в шезлонг и задумался, глядя на Джейлян, которая ныряла и выходила на берег, потом снова ныряла и снова выходила, и на других. Затем остальные тоже расселись по шезлонгам, стульям и на бетонном полу, и началось то невероятное оцепенение, что бывает под солнечными лучами, а я все еще продолжал думать. Перед глазами у меня оживала вот какая картина:

Я представил, что там, среди наших бессмысленных обнаженных ног, вытянутых вдоль шезлонгов и на бетонном полу, есть часы. Пока я, лежа спиной на безликом бетоне, лицом вверх, смотрел на неподвижное солнце в окружении наших слов, печальной глупой музыки или нашего безмолвия, не ощущая ни его начала, ни конца, ни сути, ни глубины или даже поверхностности, часовая и минутная стрелки на этих часах перепутались, и им пришлось признать, что они теперь не смогут измерять время, и они забыли то, что когда-то измеряли, и они потеряли его; таким образом, мысли часов ничем не отличались от мыслей человека, который не думал ни о чем, но пытался понять, о чем размышляют часы.

А потом я подумал о том, что и Джейлян люблю, размышляя похожим образом. И я думал об одном и том же до самой полуночи.

11

В дверь моей комнаты постучали. Я закрыла глаза и не издала ни звука, но дверь открылась. Это была Нильгюн.

– Бабулечка, вам хорошо?

Я ничего не ответила. Мне захотелось, чтобы она посмотрела на мое бледное лицо и неподвижное тело и поняла, что я мучаюсь от боли.

– Вам уже лучше, Бабушка, у вас лицо порозовело.

Я открыла глаза и подумала о том, чего им никогда не понять, о том, что они буду г только улыбаться своими фальшивыми улыбками, предлагая пластмассовые бутылочки одеколона, а я останусь совершенно одна со своей болью, прошлым и мыслями. Ладно, на этой прекрасной, чистой мысли оставьте меня.

– Как вы, Бабушка?

Но так просто они меня не оставят. А я не буду им ничего отвечать.

– Вы хорошо поспали? Хотите чего-нибудь?

– Лимонаду! – внезапно выпалила я. а когда Нильгюн ушла, я опять осталась со своими прекрасными, чистыми мыслями.

На моих щеках и в сознании жар пробуждения от теплого сна. Я вспомнила свой сон, смутный образ сна: будто бы я была маленькой и сидела в поезде, ехавшем из Стамбула: и пока поезд ехал, я видела сады, старые, прекрасные сады Стамбула; один за другим, – а Стамбул вдалеке, и вокруг нас сады, а вокруг них – еще сады, а за ними еще. И тогда я вспомнила о тех первых днях: о повозке с лошадьми, о ведре, от которого скрипел журавль колодца, о швейной машине, о том исполненном покоя времени, когда стучала педаль швейной машинки; потом я вспомнила о смехе, о солнце, о красках, о нежданном веселье, о теперешнем миге, переполненном настоящим. Я вспомнила, Селяхаттин, о тех наших первых днях: когда я заболела в поезде и мы вышли в Гебзе… Как, намучившись в комнатах постоялого двора, мы впервые приехали в Дженнет-хисар, потому что здесь хороший климат… Пристань, заброшенная после того, как построили железную дорогу, несколько старых домов, пара-тройка курятников, но ведь какой тут чудесный воздух, правда, Фатьма? Совсем не нужно ехать далеко! Давай поселимся здесь! И к Стамбулу близко будем – к твоим родителям, ты не будешь так грустить, а когда правительство свергнут, мы тут же вернемся! Давай построим здесь дом!

В те времена мы подолгу гуляли вместе. Селяхаттин говорил: «В жизни нужно так многое сделать, Фатьма; давай я чуть-чуть покажу тебе мир, покажу, какой ребенок в твоей утробе, пинается ли он; и я знаю, что это будет мальчик, я назову его Доан,[29]29
  Доан – букв, родившийся, новорожденный.


[Закрыть] чтобы этот новорожденный напоминал всем нам о новом мире, чтобы жить ему с победой и верой в себя и верить в этот мир, насколько хватит ему сил! Береги его здоровье, Фатьма, и мы с тобой тоже будем беречь его и жить долго; какое невероятное место – наша земля, правда; эта трава, эти смелые деревья, что вырастают сами по себе; ведь человек не может не восхищаться природой; давай и мы, как Руссо, жить в объятиях природы, давай будем держаться подальше от тех, кто далек от природы, – от подхалимов-пашей и глупых падишахов, давай посмотрим на все еще раз с помощью нашего разума. Как приятно хотя бы просто думать об этом! Ты устала, милая, возьми меня под руку, посмотри, как прекрасна эта земля и небо, я так рад, что избавился от всего этого стамбульского двуличия, что готов написать Талату благодарственное письмо! Забудь ты всех этих стамбульских дурней, пусть они гниют в своих преступлениях, страданиях и пытках, которые они с удовольствием устраивают друг другу! Мы будем жить здесь и создадим здесь новый мир, размышляя о новых, простых, свободных, счастливых и совершенно новых вещах; клянусь тебе, Фатьма, это будет мир свободы, доселе совершенно невиданный Востоком, снизошедший на землю рай разума, и мы сделаем его гораздо лучше, чем на Западе, – ведь мы видели их ошибки, мы не станем заимствовать их недостатки, и даже если наши сыновья не увидят здесь этого рая, то наши внуки, клянусь тебе, будут жить в нем здесь, на этой земле! Знаешь, и еще: мы обязательно должны дать хорошее образование нашему будущему ребенку, он никогда не будет у меня плакать, я никогда не буду учить ребенка тому, что зовется страхом, той самой восточной грусти, плачам, пессимизму, пораженчеству и этому ужасному восточному угодничеству; мы вместе будем заниматься его воспитанием, мы вырастим его свободным человеком; ты же понимаешь, что это значит, молодец; вообще-то я тобой горжусь, Фатьма, я уважаю тебя, я воспринимаю тебя как свободного, независимого человека, я не считаю тебя наложницей, домашним существом, рабыней, какими другие считают своих жен; мы равны с тобой, милая моя, ты понимаешь это? Но теперь пойдем домой; да, жизнь прекрасна, как мечта, но нужно работать, чтобы эту мечту увидели и другие; пойдем домой.

– Бабулечка, я принесла вам лимонад.

Я подняла голову с подушки и взглянула.

– Поставь сюда, – сказала я, указывая на столик у кровати, и, когда она ставила, я спросила; – А почему не Реджеп принес? Лимонад ты приготовила?

– Я, Бабушка, – ответила Нильгюн. – У Реджепа руки в масле были, он обед готовит.

Я скривилась, и мне стало жаль тебя, девочка, что же мне делать – ведь надо же, карлик и тебя давно обманул; он-то уж обманет, он коварный. Я задумалась. Я размышляла о том, как он общается с ними, как он лезет в их мысли, как он всем своим мерзким, уродливым существом заставляет их задыхаться от ужасного чувства стыда и вины, и он сбивает их с толку, как сбил с толку моего Доана. Рассказывает ли он им о чем-нибудь? Я устало уронила голову на подушку и, бедная, стала думать о том страшном несчастье, что не дает мне спать по ночам.

Я представила, будто об этом рассказывает карлик Реджеп. Он говорит: да, Госпожа, я рассказываю, в подробностях, Госпожа, рассказываю вашим внукам, что вы сделали со мной, с моей бедной матерью и братом – пусть они узнают, пусть знают. Потому что теперь, как писал мой покойный отец – замолчи, карлик!!!! – хорошо, как замечательно писал Селяхаттин-бей, Аллаха теперь нет, а есть знание, и мы все можем знать, мы должны знать, и они пусть знают. Они знают. Потому что я им все рассказал, и теперь они говорят мне – бедный Реджеп, оказывается, наша Бабушка сильно издевалась над тобой и сейчас продолжает; мы очень расстроены за тебя, мы чувствуем себя виноватыми, и поэтому сейчас не мой руки, которые у тебя в масле, и не делай лимонад, не надо, не работай, посиди просто так, отдохни, вообще-то в этом доме у тебя и права есть – вот как они говорят, потому что Реджеп им все, естественно, рассказал. Рассказал? Рассказал ли он: ребята, вы знаете, отчего ваш отец, Доан-бей, забрал у Бабушки ее последние бриллианты и продал – он же нам денег дать хотел, – сказал он так?! Я подумала об этом, и тут мне показалось, что я задыхаюсь, Я с ненавистью подняла голову от подушки.

– Где он?!

– Кто, Бабушка?

– Реджеп!! Где?!

– Я же сказала, Бабушка, внизу. Готовит еду.

– Что он тебе сказал?

– Ничего, Бабушка, – ответила Нильгюн.

Нет, не бойся, Фатьма: он не сможет рассказать, не осмелится, он коварный, но и трусливый тоже. Я взяла лимонад со столика и выпила. Но опять вспомнилась шкатулка в шкафу. Внезапно я спросила:

– Что ты здесь делаешь?

– Я же с вами сижу, Бабушка, – ответила Нильгюн. – Я так соскучилась в этом году по этому дому.

– Ладно, – сказала я. – Сиди! Но с места сейчас не вставай.

Я медленно поднялась с кровати. Достала из-под подушки свои ключи, а с пола у кровати – палку и иду к шкафу.

– Бабушка, куда вы? – спросила Нильгюн. – Помочь вам?

Я не ответила. Подойдя к шкафу, остановилась и прислушалась. Засовывая ключ в замок, еще раз оглянулась убедиться – да, Нильгюн сидит. Открыла шкаф и сразу посмотрела на шкатулку – напрасно я волновалась, она здесь, совершенно пустая, ну и пусть, она все равно тут, стоит на своем месте. Затем мне кое-что пришло в голову, когда я закрывала шкаф. Я достала из нижнего ящика серебряную сахарницу, заперла шкаф и дала ее Нильгюн.

– О, Бабушка, большое спасибо, вы из-за меня вставали, утруждали себя.

– Возьми отсюда красненькую конфетку!

– Как красиво – серебряная сахарница! – сказала она.

– Не трогай!

Я вернулась к кровати, мне захотелось чем-нибудь отвлечься, но я не смогла – я стала вспоминать один из тех дней, когда я сторожила шкаф и не могла отойти от него. В тот день Селяхаттин говорил: разве тебе не стыдно, Фатьма, смотри, человек приехал из самого Стамбула, чтобы нас повидать, а ты даже из комнаты не выходишь. Человек образованный, непростой. Нет, а если ты ведешь себя так потому, что он еврей, так это еще позорнее, Фатьма. После дела Дрейфуса вся Европа поняла, какая ошибка – так думать. Потом Селяхаттин спустился вниз, а я смотрела на них через ставни.

– Бабушка, пейте ваш лимонад.

Я смотрела через ставни – там был какой-то согбенный человек, рядом с Селяхаттином казавшийся еще меньше. Это же ювелир с Капалы-чарши![30]30
  Крытый рынок в Стамбуле.


[Закрыть] Но Селяхаттин разговаривал с ним так, будто тот не мелкий торговец, а ученый, и я слышала: ну, Авраам-эфенди, что нового в Стамбуле, люди довольны объявлением республики? – спрашивал Селяхаттин, а еврей отвечал: Дела идут плохо, мой господин, а Селяхаттин ему в ответ: Да что вы! И торговля тоже? А ведь республика должна послужить на пользу и торговле, и всему остальному. Торговля спасет наш народ. Благодаря торговле проснется не только наш народ, а весь Восток; сначала мы должны научиться зарабатывать деньги и считать, а это означает математику. А когда торговля объединится с математикой, создадут фабрики. И тогда мы научимся не только зарабатывать, как они, но и думать, как они! Как вы считаете, чтобы жить, как они, нужно сначала начать рассуждать, как они, или же сначала начать зарабатывать деньги, как они? И тогда еврей спросил: кто это «они»? – а Селяхаттин ответил: конечно, европейцы, дорогой мой, кому же еще быть, конечно, жители Запада, и спросил, что, у нас разве нет таких, кто был бы и богатым, и торговлей занимался, и был мусульманином? Вот, например, этот продавец ламп, Джевдет-бей,[31]31
  Джевдет-бей – герой романа Орхана Памука «Джевдет-бей и его сыновья».


[Закрыть] кто он, ты слышал о нем когда-нибудь? Еврей ответил: слышал, говорят, этот Джевдет-бей во время войны заработал очень много денег, и тогда Селяхаттин спросил: Ну ладно, чего еще новенького в Стамбуле? Как ты относишься к Великой Порте? Что говорят эти дурни, кого сейчас считают новым писателем, поэтом, знаешь? И тогда еврей ответил: я ничего этого не знаю, мой господин. Лучше приезжайте и сами посмотрите! Потом я услышала, как Селяхаттин кричит: нет! Не приеду! Черт бы их побрал! Будь они прокляты! Им теперь совсем нечего делать. Посмотри на этого Абдуллаха Джевдета,[32]32
  Абдуллах Джевдет (1869–1932) – османский прозападно ориентированный писатель, поэт, ученый, первый турецкий позитивист.


[Закрыть] какой заурядной оказалась его последняя книга, все списал из Дэлайе, а пишет, будто собственные мысли, и к тому же не разобравшись, что верно, а что – нет. К тому же сейчас невозможно что-либо написать о религии либо о промышленности, не прочитав Буржиньона.[33]33
  Дэлайе, Буржиньон – вымышленные автором лица.


[Закрыть] А этот Абдуллах Джевдет и Зийя-бей[34]34
  Зийя Гекальи (1876–1924) – турецкий писатель, политик, тюрколог, сторонник националистических идей.


[Закрыть] постоянно списывают у других, да еще и не понимают, что списывают. Вообще-то у Зийи очень слабый французский, он плохо понимает, когда читает. Я решил – опозорю их обоих, напишу статью, но кто это поймет? Да и разве стоит тратить время, которое я должен уделять своей энциклопедии, на то, чтобы пачкать бумагу из-за таких мелочей? Я уехал от всего этого, пусть они там в Стамбуле тратят силы на то, чтобы пить друг у друга кровь.

Я подняла голову с подушки и сделала еще глоток лимонада.

А потом Селяхаттин сказал еврею: езжай, скажи им, что я думаю о них, а еврей ответил: я же их совсем не знаю, такие люди никогда не заходят в мой магазинчик, а Селяхаттин грубо перебил его: знаю-знаю! Тебе и не надо ничего говорить. В тот момент, когда я закончу свою энциклопедию из сорока восьми томов, все основные идеи и слова, которые необходимо произнести на Востоке, будут произнесены. Я одним махом заполню эту огромную лакуну в идеях, все будут ошеломлены, мальчишки-газетчики на Галат-ском мосту будут продавать мою энциклопедию, на Банковском проспекте будет твориться полная неразбериха, на Сиркеджи[35]35
  Галатский мост. Банковский проспект. Сиркеджи – различные районы Стамбула.


[Закрыть] все передерутся, кто-то из читателей покончит с собой, но, что самое главное, народ поймет меня, люди поймут меня! И когда настанет то великое пробуждение – вот тогда я и вернусь в Стамбул, чтобы навести порядок в этом хаосе, вот когда я вернусь! Так говорил Селяхаттин, а еврей ему ответил: да, мой господин, живите здесь, ведь ни в Стамбуле, ни на Капалы-чарши не осталось теперь ничего приятного. Каждый строит другому козни. Другие ювелиры непременно захотят сбить цену за ваш товар. Доверяйте только мне. По правде, дела идут ужасно, как я и говорил, но я решил – поеду-ка я и взгляну на тот товар. Уже поздно. Покажите мне теперь бриллиант. Как выглядят серьги, о которых вы писали мне? Потом наступила тишина; я слушаю ее, а сердце у меня бешено колотится, в руке зажат ключ.

– Бабушка, вам не понравился лимонад?

Я отпила еще глоток и, откидываясь обратно на подушку, сказала:

– Понравился! Молодец, вкусно, спасибо тебе!

– Я много сахара положила. О чем вы думаете, Бабушка?

Тогда я услышала, что еврей сердито и нервно покашливает, а Селяхаттин жалобным голосом спрашивает: вы не останетесь на обед? – а еврей опять спрашивает о серьгах. Затем Селяхаттин взбежал по лестнице, пришел ко мне в комнату и сказал: Фатьма, давай, спускайся вниз, мы садимся есть, будет очень стыдно, что тебя нет! Но он знал, что я не спущусь. Через некоторое время они пошли вниз вместе с моим Доаном, я услышала, как еврей говорит: какой прелестный мальчик! – и спрашивает его о маме, а Селяхаттин отвечает, что я больна, и пока они втроем обедают, им прислуживает эта шлюха; мне стало противно. Теперь я не слушала или не замечала, что слушаю, потому что он начал рассказывать еврею о своей энциклопедии.

– Бабушка, вы не скажете, о чем вы думаете?

Энциклопедия: естественные науки, все науки, наука и Аллах, Запад и Ренессанс, ночь и день, огонь и вода, Восток и время, смерть и жизнь. Жизнь. Жизнь!

– Сколько времени? – спросила я.

Время. И то, что с тиканьем делит его на куски. Я думаю о нем. Мне страшно.

– Около половины седьмого. Бабушка, – ответила Нильгюн. Затем она подошла к моему столу и посмотрела на часы: – Сколько им лет, Бабушка?

Я не слушала, о чем разговаривали за столом. Я словно забыла об этом, с отвращением желая забыть. Потому что после обеда еврей сказал: «Еда прекрасная. Но эта ваша служанка, приготовившая еду, еще прекраснее! Кто она?» А Селяхаттин, уже пьяный, ответил: «Одна несчастная деревенская женщина! Она не из здешних мест, ее муж, отправившись в армию, оставил ее здесь, у дальнего родственника. А тот поплыл на лодке и утонул. Фатьма уставала, нам нужна была служанка, и мы поселили ее в маленькой комнатке внизу, чтобы она не голодала. Трудолюбивая. Но там ей тесно. Я построил в саду домик. А ее муж так и не вернулся из армии. То ли дезертировал, и его поймали и повесили, то ли погиб в бою. Я очень доволен этой женщиной: она трудолюбива и обладает красотой моего народа. Я узнал от нее очень многое про жизнь и ведение хозяйства в деревне для моей энциклопедии. Выпейте еще рюмочку, пожалуйста!» Я закрыла свою дверь, чтобы не слышать всего этого, чтобы не задохнуться от отвращения.

– Чьи это часы, Бабушка? Вы говорили в прошлом году.

– Моей покойной бабушки, – ответила я и, когда Нильгюн улыбнулась, подумала, что напрасно это говорю.

Потом ко мне наверх пришел мой бедный Доан, которому пришлось обедать в компании еврея и алкоголика, и, даже не приласкав его, я велела ему вымыть руки, а потом уложила спать. Внизу Селяхаттин все еще рассказывал о своей энциклопедии, но это продлилось недолго. Еврей сказал, что хочет уйти. Селяхаттин пришел наверх. Фатьма, сказал он, этот тип уходит. И перед уходом хочет взглянуть на что-нибудь из твоих колец и сережек! Я молчала. Ты же знаешь, Фатьма, что он ради этого приехал из Стамбула в ответ на мое письмо, и сейчас его нельзя отпускать с пустыми руками. Я молчала… У него полная сумка денег, Фатьма, он, кажется, честный человек и даст хорошую цену. Я все молчала… Разве можно отпускать человека ни с чем после того, как заставишь его проделать такой путь, приехать из самого Стамбула?