Текст книги "Харьковский Демокрит. 1816. № 3, март"

Автор книги: Орест Сомов

Соавторы: Аким Нахимов,Василий Маслович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Голубь и Ворон

Мальчишка грязию на Голубя бросал

И перья белые ему он замарал.

Сие увидевши, сказал ему так Ворон,

Злой радости, восторга полон:

«Теперь ты, Голубок, как все воро̀ны, чёрен!» –

«Но с тем различаем, – был Голубка ответ, –

Вы чёрны завсегда – умоюсь я, и – нет!»

___

Не добродетель ли нам Голубь представляет,

Которую марать злоречие желает?

________________

6

Волк в пастушьем наряде

Лишь только скрылся днѐвный свет,*

Задумал ужин Волк иметь:

В пастушье платье нарядился,

Широкой шляпою прикрылся,

Достал и посох, и свирель,

На лапы задни лапти вздел,

Повесил на плечо баклагу,

К овца̀м из лесу дал он тягу.

И что же? Вот уж он и там,

И, как прилично всем ворам,

На все сторонки озирался;

Узнав, что три собаки спят,

Пастух с пастушкой разоспался,

Он стадом мог распоряжать,

Так нет, ещё штукарить надо,

И чем овец бы глупых есть,

Он вздумал разговор завесть,

Чтоб кой-что расспросить у стада.

Но только лишь разинул рот...

Как вдруг Буян, Разбой, Отлёт,

Проснулись и – схватили Волка:

В наряде он бежать не мог,

А между тем пастух Николка

Свалил его дубиной с ног!

___

К сей басенке – нравоученья

Я не намерен приложить.

У Ломоносова прощенья

Хочу пред всеми попросить:

Российский Пѝндар* Ломоносов!

Хвала и слава славных россов,

Великий, громкий наш певец,

Учитель наш и образец!

Прости, что смел я напроказить

И баснь прекрасную твою

Украсть и так обезобразить!

Прости провинность мне сию. –

Я баснь твою украл для счёту,

К моим одной недостаёт;

Своя мысль в голову нейдёт,

Хоть я довольно пролил поту, –

И после, выбившись из сил,

Осмелился – (смельчак!) решиться,

За баснь твою чтоб ухватиться…

Что в точности и учинил.

Мслвч.

_________________

7

Наполеоновы шахматы

Расставив шашки по порядку,

Хотел Наполеон играть,

Чтобы в холодную Камчатку

Шах русскому и всем вон из Европы дать.

Придвигивал он шашки стройно

И шёл к Москве спокойно:

Хоть, правда, у него подчас

То пешки, то коней, то пушки отбирали,

Однако же Москву ему на жертву дали

И к выгоде для нас.

Но там, когда его порядочно припёрли,

И русские к нему дорогу попротёрли

И вдруг, переменив игру,

Сказали: шах царю!

Вот он и зашахал шажищем великанским,

По областям германским,

И, наконец, дошёл к своим,

И цела русская игра вослед за ним:

Козацкие конѝ с своими седоками

Дарили вслед его щелчками –

Ин искры от копыт летят!

Отвсюду на него затрещины свистят;

Там пушки русские дорогу прокладают,

Там пешки пешек с ног сшибают.

Оглянется – беда кругом!

Все шашки у него, то взяты, то валя̀тся,

А новых нет, как нет: с грибами не родятся!

«Давай-ка, – думает, – шахнуть было мне в дом;

Авось – либо ещё оттуда и удастся,

Такими ж с русскими шаха̀ми поквитаться».

Шахнул – но и оттуда шах!

Взглянул – игра его расщипана вся в прах! –

С тех пор ему везде за шахом шах давали,

Покамест в уголок загнали;

Тут молвили: пора окончить нам игру,

И – мат царю!

Орест Сомов.*

___________________

8

Рифмач и Смерть

Один Рифмач имел квартиру у кладбѝща:

Он часто зрителем был славных похорон;

Такие зрелища всем рифмотворцам пища:

Есть случай поместить им в оде рёв и стон,

И рёва своего в замену,

Под случай получить хорошенькую цену;

Так как им бедным не реветь,

Коль могут выплакать они себе обед?

В обеденну однажды пору

Имел мой рифмоткач прекрасный аппетит,

Но хлеба нет куска и не за что купить!

Но вдруг является его внимательному взору

Умерша девушка богатого отца,

Которую, для радости певца,

Несли на кладбище – на гору.

Рифмач в восторге! – (будет сыт!)

Стремглав ко гробу он бежит.

Экспромтум слёзный произносит

И в нём Смерть люту так поносит:

«Цвела и – нет!

Вот жизнь и Смерть!

О Смерть! – лишь надо мной ты наругаться можешь,

Но и жены моей ты, ни детей не сгложешь –

Клянусь тебе, что я в сем мире не женюсь!» –

«Ты прав, я над женой твоей не посмеюсь:

Куда тебе жениться? –

Кто эдаким вралём прельстится? –

Так Смерть поэта прервала: –

Но над детьми – (хотя и не стараюсь) –

Твоими я давно ругаюсь!»

Детьми она его творенья назвала.

Мслвч.

__________________

ЭПИГРАММЫ

9

Панегиристу А… И…

Бывало грешных нас ты всё морил стихами,

Теперь – уж небесам скучаешь похвалами;

Я чаю, слушая хвалу себе твою,

Святой зевает и в раю.

________________

10

…

Когда на стан ея взираешь

Иль пенье слушаешь ея

Или речам ея внимаешь, –

Бес, всё прельщает в ней тебя;

Когда ж в лице ея заглянешь, –

То от неё ты бегать станешь.

_______________

11

Перемена платья

Как платье действует, сударыня, на вас:

Вчерась вы в беленьком любить меня божились,

Сегодня в тёмное, к несчастью, нарядились,

И вот другому вы клянётесь столько ж раз.

_________________

12

Крету, которой называл свою любовницу Дианою

За что Дианой величаешь

Красавицу, тебе которая мила?

Диана метила в оленей, сам ты знаешь;

А милая твоя нацелила в осла!

Орест Сомов.

_________________

13

Рай

Какой ты лакомка, Адам:

За яблоко всех нас обидел!

Когда бы жил тогда Абрам,

Так свет бы рай доселе видел.*

«А если б, друг мой, виноград

Был искушеньем вместо древа?» –

«Тогда пропал бы райский сад…» –

«Так правы, брат, Адам и Ева».

Мслвч.

_________________

ЭПИТАФИИ

14

Кучер

Тпрру, стой, прохожий, погоди:

Я кучер – сиживал всегда напереди;

Когда же прокатал здоровье, ум и силу,

Смерть гаркнула: «Ну, ну, вытягивай в могилу!

Поди!»

Орест Сомов.

__________________

15

Педанту Силе

В сию могилу

Педанта положили Силу,

Которой помещал в себе 500 наук,

Но голову имел пустую, как сундук.

_______________

16

Турецкому султану

Положено здесь тело Магомета,

Который был страшилищем для света:

Судьбы непостижима вервь!

Теперь его съедает червь.

_______________

17

Пастуху Гончаренку

Сей муж быль пастырь люботинский[2]2
  Люботин – село Валковского уезда.


[Закрыть]*:

Он пас свиней,

И ум имея свинский,

Был счастлив в жизни сей!

_______________

18

Климу

Гниёт в рогоже Клим:

Бог с ним!

Мслвч.

_______________

19

Изъяснение в любви одного приказного

О ты, всех прелестей палата

И президент души моей!

Твой взор – указ мне из сената,

Понеже в воле я твоей.

___

Твоей прельщён я красотою,

Спешу в секвестр себя отдать,

Меня ты можешь за собою

Без пошлин, справок отказать.

___

В архиве ль я когда бываю

Иль в канцелярию спешу:

Повсюду образ твой встречаю

В повытье я бумаг ищу.

___

Клянусь по чести пред зерцалом,

Что пред тобою сущий вздор

И сам сенатор в платье алом,

В мундире шитом прокурор.

___

Навек твоей я предан власти,

В журнал любви меня впиши,

Прочти экстракт нежнейшей страсти

И выпись пламенной души.

___

Взгляни хоть раз один умильно

В контору сердца моего:

Оно трепещет, бьётся сильно

И ждёт ответа твоего.

___

Твои мне разговоры сладки,

Я под присягой говорю:

Они приятней мне, чем взятки

Бездушному секретарю!

___

Прими ж любви моей прошенье,

Я пред тобою бью челом:

Скрепи о мне определенье

Своей улыбкой, как пером.

___

И так как бы процесс безгласный

Судьбу мою возобнови;

Я буду ѝстец самый страстный

Вышеописанной любви.

___

Коль место то, которым льщуся,

В твоём я сердце получу,

Сидеть в совете откажуся,

Министром быть не захочу.

___

Но коль себя – всех зол вдобавок,

В твоей герольдье буду зреть:

Мне легче без суда и справок

На лобном месте умереть.

Неизвестный. [3]3
  Сия пиеска давно очень сочинена и ходит по рукам. Как жаль, что сочинитель оной неизвестен! Беру смелость поместить её в «Харьковском Демокрите», и надеюсь, что она понравится моим читателям.


[Закрыть]

_________________

II

ПРОЗА

20

Письмо из Европы хана Джеалгира к дервишу горы Удлубегской

(Перевод с арабского)

Корень благополучия да прозябнет на пути жизни твоей и святость твоя да процветёт во веки, подобно словам Алкорана, великолепный служитель Бога Магометова! Благословение твоё да управит стопы странника удалённого от лучезарных врат востока, которого уста не могут уже вдыхать райского бальзаму твоих поучений, которого взоры блуждают на предметах чуждых его сердцу, и уши поражаются звуками незнакомыми, неведомыми в отечестве правоверных. Уже шесть месяцев я странствую за пределами моря; душа моя ищет беседы твоей, но неизмеримое пространство заключает её в пустоте и безмолвии. Её чувствования всегда к тебе обращаются, подобно как подсолнечник к предводителю светил небесных, её мысли покорённые жезлу твоей премудрости, да воспримет сей лист, который ангел хранитель да управит невредим к жилищу священного учителя истинной веры. Нет, отец мой! я не переменился, я тот же, каков, целуя прах твоих ног, принимали драгоценное благословенье руки твоей; каков старался успокоить нежную попечительность твою и страх, дабы удаление и забвение не совратили души моей с пути благочестия, уготованного твоими советами. Новость предметов видимой мною страны не может поколебать моей привязанности к благословенным местам, где я родился; взоры мои наблюдают, не ослепляясь; сердце моё чувствует, не заблуждаясь; я никогда не отрекусь отдать справедливости иноплеменникам, но в душе моей горит неугасимый огнь любви к отечеству; я благодарю небо, благоволившее назначить мне рождение в местах, где процвело древо истинны и благочестия.

Правда, здесь всё ново, всё удивительно для отдалённого жителя берегов Тигра и Евфрата. Протекая чрез сие великое разнообразие стран и народов, он почитает себя, подобно Пророку, переносящимся чрез семь небес и созерцающим то, о чём земля ниже понятия ему не представляла. Прости мне, отец мой, сие выражение, слишком лестное для Европы. Если истинная вера избрала жилищем своим счастливые страны востока, если природа расточила на них свои сокровища, то уверимся, по крайней мере, что милосердное небо и самым неверным не отказывает в дарах своей благости. Видя тьму нечестия, их ослепляющую, я живо чувствую превосходство моего отечества; но я путешествую для того, чтобы обогатить разум мой новыми знаниями, сердце моё – ощущениями и воспоминаниями, услаждающими часы печали и дни старости. И то и другое представляет мне Европа. Неутолимая жажда моя к учению находит неисчерпаемое сокровище в разнообразных и удивительных успехах сделанных её жителями в неизмеримом пространстве наук, в наблюдении их нравов, обычаев и обхождения, душа моя ищет нового ключа к таинствам человеческого сердца; самое то, что мне кажется странно или смешно, доставляет моему разуму пищу новостью своих впечатлений.

Всеобщий мир, царствующий ныне в сем краю света, делает путешествие моё удобным и занимательным. Недавно все сии народы стенали среди ужасов долговременной и всеобщей брани. Человек, по мнению одних – великий, по словам других – чудовище,* но, как бы то ни было, единственный, ужасный человек в продолжение двадцати лет потрясал престолы их царей и хотел утвердить своё владычество на развалинах порядка и благоденствия народов. Всевышний низринул его, наконец, в бездну ничтожества, которого бы ему, для блага смертных, не должно было оставлять. Ныне все они предаются общей и справедливой радости, подобно уцелевшим от страшного извержения огнедышащей горы, благодарящим небо и обнимающимся в чувстве спасения своего на трупах своих братий. Счастливы будут, если несправедливость, зависть и корыстолюбие не заставят их вскоре забыть ужасных следствий раздора, и презреть блага, приобретённого толикими опытами и злоключениями!

Смятения, обуревавшие Европу, сделали великие перемены в отношениях племён, её населяющих. Обретши, наконец, путь избавления от бури, угрожавшей им разрушением, они постановили новый порядок вещей, который почитают залогом будущей своей безопасности, и желают сделать непреложным и непоколебимым. Один из сих народов, которого имя, за сто лет пред сим, не было включено в общем союзе племён христианских, ныне восходит на вершину славы и могущества.* Многочисленность жителей и неизмеримое пространство его владений дают ему неоспоримое первенство на твёрдой земле. Страшное его соседство прилегает к границам двух великих империй правоверного племени, которые всемогущий Алла да избавит от бедствия подвергнуться некогда постыдному игу неверных!

Другой, обитающий на великом острове к западу,* присвоил себе неизмеримое владычество морей и неиссякаемый источник всемирной торговли. Морская его сила, могущество и богатство известны и нам, отдалённым жителям берегов Персидского залива. Его владения, защищаемые непреодолимою оградою моря и флота, превосходящего силою своею все флоты прочих держав вместе, в продолжение кровопролитной брани остались одни неприкосновенными от военных опустошений. Зависть, которую я приметил к нему во всех виданных мною странах, и притом согласная справедливость, как бы невольно отдаваемая его правительству, законам, учреждениям и благосостоянию его, удостоверяют меня, что сей народ, которого отечество для меня ещё неизвестно, есть из всех их мудрейший и счастливейший.

Многие из сих народов ещё неизвестны мне; однако, сколь ни великие отмены находятся между ними, но различие безмерное, отделяющее их от моих соотечественников, представляет мне их всех одним народом. Языки их равно непонятные для непривыкшего моего уха, необыкновенное очертание лица, обхождение ещё более странное, поселяют в душе моей некое чувство сиротства и уединения. Одежда короткая и узкая представляет их неприученному к ней взору моему в каком-то унизительном для человека виде. Европеец старается сколько возможно обрисовать природные формы своего тела; он, кажется, завидует тем бессловесным тварям, которых Всещедрый, милосердуя к их неспособности и бедности, наделил природными покровами от стужи или зноя. Всего удивительнее, что чем более подвигаюсь к полуночи*, тем сильнее кажется мне владычество сей страсти к наготе; я мог бы заключить, что достигши до края севера, нашёл бы, наконец, человека в том первобытном телесном состоянии, которого грехопадение лишило нашего прародителя!

Вижу, что и мой вид, язык и поступки, не менее возбуждают любопытство и удивление жителей сих стран. Однако не могу жаловаться на какой либо знак отвращения или пренебрежения, которого бы имел причину опасаться чужестранец, верою и нравами столь противоположный жителям посещаемой им страны. Напротив того, кажется, что здесь иностранцу присвоены ещё большие права, нежели единоземцу; по крайней мере, признаюсь, что я пользуюсь тем, чего европеец едва ли бы мог ожидать в нашем отечестве. Магометанин свято хранит правило, предписанное Пророком: он предложит неверному пищу и одежду; он укроет его от бури, успокоит от усталости. Но прямодушие его слишком, может быть, велико, чтобы скрыть отвращение, которое он питает к несчастному последователю заблуждения. Здесь ты не услышишь ни одного слова, не заметишь ни одного знака, могущего возбудить мысль о различии веры и мнений. Здесь каждый встречает тебя с улыбкою, изъявляет готовность услужить тебе, старается угадать твою мысль и желание. Я знаю, что сие расположение к услугам есть не что иное, как, в низших, любовь к прибытку, а в высших, склонность к лицемерию, которое они поставляют себе в честь; знаю, сколь трудно найти друга в сих народах корыстолюбивых и тщеславных. Но какая мне до того нужда? Вот вам золото, презренные чада корыстолюбия! Я не за тем оставил богатый край востока, чтобы искать у вас приумножения моему богатству. Я не за тем расстался со сродниками и со всем, что мне драгоценно и священно, чтобы искать сладостей дружбы и любви в обиталище неверия. Друг истинный есть чудо во всех странах, и особенный залог благоволения небес. Я доволен и благодарю Европу, если обхождение её жителей (какие бы ни были его причины) доставляет мне ещё некоторые приятности жизни, тогда когда сердце моё томится в удалении от всего, что ему любезно.

Но просвети меня, учитель! Ибо мысль моя смятенная сомнением, не находит прибежища, кроме твоей премудрости. Прекрасные создания, определённые природою разделять с нами и услаждать жизнь нашу, осуждены ли самим Всевышним на покорность и неволю, которым подвергла их Азия, или имеют природное право на свободу, предоставленную им в Европе? Здесь женщины представляются мне неким высшим существом, занимающим средину между мужчиною и Богом. Мужчина знатнейший почитает обязанностью уступить место женщине низшего состояния; не наблюдение сего правила есть знак невежества и варварства. Ах, я не могу не видеть, сколько приятностей расточает обхождение с сим милым полом на жизнь европейцев, как самые права, ему уступленные, служат источником бесчисленных утех для обоих полов! Здесь взаимное желание нравиться заглаживает различие состояний и чинов, иногда даже и лет. Здесь общее признание женского преимущества водворяет более равенства между мужчинами. Здесь и самая любовь, принимая более разнообразия, изощряет жало утехи своей; обоюдные напряжения страстей, равных силами и средствами, делают победу труднее и привлекательнее. Наконец, победитель к блаженству, им вкушаемому, присоединяет и сладкую уверенность, что получил его силою личного достоинства.

Нет, я исповедую: я, обладающий чудесами Черкесии и Грузии, никогда не вкушал сего счастья, которого не лишён, может быть, последней из европейцев! Власть моя неограниченна в моём серале; воля моя есть закон, и мои страсти никогда не знали преград сопротивления. Но вкушал ли я блаженство совершенное? Вкушал ли небесную отраду видеть нелицемерное воздаяние сердца за мою нежность, упиваться мыслью, что я один составляю счастье предмета любви моей? Могу ли быть уверенным, что если бы власть не удерживала его в моих объятиях, то я не был бы им забыт, отвергнут, презрен? Что я говорю? Уверен ли я, что случай и вероломство не предали уже меня поруганию, в то время, когда я предаюсь надежде и беспечности? Презренные чада подлости и рабства, едва достойные имени человеческого, которым я вверил сокровища моего благополучия, могут ли быть достойными поруками моей безопасности? Может быть, в сию минуту...! Праведное небо! Если злодей непременно должен оскорбить меня, то, по крайней мере, не лиши меня отрады омыть руки в ненавистной крови его!

Самые те пороки, которых владычество повсеместно, Европа облекла в одежду столь же особенную, как и одежда её жителей. Здесь ты не увидишь ненавистной суровости, скотского пренебрежения, отличающих гордость большей части наших ханов и эмиров, и столь чуждых душе моей, взлелеянной млеком твоей добродетели, о мудрейший из человеков! По крайней мере, сия слабость предоставлена здесь одним жалким тварям, которые, возникнув из праха или грязи, сами удивляются высоте, ими занимаемой. Порода и достаток изобрели другие средства отделить себя от черни и низших состояний; свободная простота, вид самодовольствия и беспечности, крайняя учтивость, внушающая почтительное отдаление, отличают того, кому рождение дало исключительное право на почесть и уважение. Он не почитает за нужное бить в набат о своих преимуществах: вид его, обхождение и поступки, непринуждённые и вольные, возвещают сами собою, что сии преимущества суть природное его достояние и не ослепляют его. Ах, если пороки неразлучны с общежитием, то не должно ли желать, по крайней мере, чтобы везде хотя лёгкая маска скрывала их гнусность от взоров оскорбляемого человечества, и услаждала несчастие того, кто делается их жертвою!

Но тираны, владычествующие неограниченно в душах европейцев, суть самолюбие и тщеславие. Самолюбие и тщеславие – их боги, которым они жертвуют истинною и совестью, и самым тем Богом, которого веру уста их исповедуют. Некогда равенство было страстью их предков, пребывавших в варварстве; дикая гордость их не позволяла им признавать власти превыше собственной своей воли. Уступая необходимости гражданского благоустройства, потомок их покорил волю свою законам властителя, но желание равенства устремил на то, чтобы никому не уступить в почести и богатстве или, лучше сказать, в роскоши. Богатство есть независимый дар фортуны здесь, как и везде, но европеец не хочет, чтобы богатейший его превзошёл его в роскоши и блестящей наружности. Здесь всё обращено на то, чтобы блистать и удивлять. Здесь, видя большую часть расточителей, не думай поставить их наряду с теми, которые в нашем отечестве не превосходят их своим расточением; ты бы обманулся. Благодаря справедливости понятий и чистоте нравов мусульманских, наша роскошь есть дщерь изобилия; достойно и праведно чтобы тот, кому судьба дала в удел избыток и богатство, употреблял их на услаждение своих чувств и на вспомоществование ближним. Здесь же расточающий ищет не наслаждаться, но превзойти другого или поравняться с ним; ещё более того, он лишает себя необходимого, чтобы блеснуть излишеством. Здесь ты увидишь господ, которые содержат толпу музыкантов, и не имеющих одежды, кроме как во время отправления своей должности; и таких, которые дают пиршества в счёт государственных податей; и таких, которые разводят у себя плоды Персии и Китая, и ужинают одною картофелью. Здесь нет нужды до того, что происходит во внутренности семейства, счастливо ли оно в настоящем, безопасно ли на предбудущее время. Минута требует блеску: если наружность удовлетворена, то цель исполнена. А тот, кому фортуна дала достаточные способы удовлетворять и необходимости, и внешности, следует один бесстрашно путём удовольствия, и видит тысячи своих соперников претерпевающих кораблекрушение. Безумные! Они подобны тем искусственным огням, которые дерзко устремляясь, кажется, хотят достигнуть селения звёзд, но, с шумом издыхая в путях воздуха, возбуждают смех и веселие зрителей. Здесь ещё увидишь записного домостроителя, не платящего своих долгов; здесь увидишь, наконец, провозглашённого в ведомостях благотворителя, который, обогащая подлую наложницу, лишает своё семейство родительского достояния. Ты видишь, премудрый дервиш, знакома ли добродетель в сем краю, добродетель, дщерь неба и подруга твоя, состоящая в том, чтобы помогать бедным, унижать гордость неверных, а паче свою собственную, хранить пост и молитву, и с восхождением и захождением солнца каждый день омывать чистою водою скверны тела и души!

По сей причине слово «добродетель» вовсе не употребительно в здешнем общежитии; зато «честь» есть любимое слово европейских языков, честь заменяет её здесь совершенно. Это также исчадие равенства, также желание казаться иным, нежели тем, кто что есть, наглое требование подлого не слыть подлым, преступника – преступником. И они обожают свою честь! Научи меня, безгрешный, нужна ли защита сего привидения тому, кто исполняет веления Божия, и чист в своей совести, нужно ли ему мнение людей, и добродетель, если бы и была ими омрачена, не должна ли некогда воссиять вящим светом?! По крайней мере, я не вижу ещё никаких благодетельных действий понятия о чести; я вижу торжество порока, взывающего к чести, когда бессильная правда не в состоянии доказать очевидного преступления; я вижу, что закон, медленный и дряхлый, часто страшится приступить к исследованию преступления, дабы не оскорбить щекотливого чувства чести; вижу и благословляю нравы мусульманские, где правитель, силою, вручённой от Вышнего царям беспредельной власти и меча правосудия, попирает ногами все изобретения лукавства, и посекает зло в его корне.

Тяжкое бедствие угрожает оскорбителю чести: его ожидают притеснения ябеды или личное мщение обиженного. Сие последнее кажется мне согласнее со здравым разумом; ибо неприятели с оружием в руках призывают решителем вражды своей праведное небо и непреложное предопределение судьбы (если только суетные распри чести достойны внимания Всевышнего). Но лукавство европейское изобрело способ безнаказанно поражать и сие ужасное чудовище, нарицаемое честью. Мстительность в оковах затруднения есть мать ухищрения и низости; так называемый пасквиль есть её вернейшее орудие: бумага, не открывающая имени сочинителя, проливает в публику все порицания и укоризны, которые досада или клевета могут изблевать на обезоруженного врага. Лёгкость и соблазнительность сего пути к отмщению, часто противному справедливости, заставила законы принять меры к искоренению сего зла: в случае неизвестности сочинителя, бумага, представляющая его лицо, всенародно сжигается рукою палача. Но средство сие очевидно недостаточно к укрощению решительного преступника, а ещё менее к удовлетворению обиженного. Большею частью порода и истинное величие поставляют себя выше обиды, и, пренебрегая оною, не употребляют сего бесполезного удовлетворения; и опыт удостоверил, что молчание есть лучшее средство укротить злословие.

Я оканчиваю письмо. Свет моего разума и отец помышлений моих! Я приношу тебе жертву чувствований и наблюдений, внушённых чистою верою в твоё учение, и желанием озарить себя вящим светом твоего знания; удостой усладить мой дух ответом твоей премудрости, покажи мне путь избегнуть от челюстей заблуждения, и управляй склонностями и движениями души моей, как Всевышний управляет светилами небесными. Я достиг до средоточия Европы, во владения короля Прусского; не знаю ещё, в которую сторону обращу мой путь; не знаю, скоро ли предстанет случай ещё беседовать с тобою. Мысль моя будет всегда парить к стране востока, откуда сияет ко мне светлая звезда правоверия.

_______________________

III