Текст книги "Песочный человек"

Автор книги: Орешниковая Соня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– И это причина? – презрительно спросила я.

– Есть и другая причина, но мы сейчас не о том говорим. Мой сын – действительно страшный человек. Потому что он может подчинять своей воле и его справедливость, как тебе сказать… Справедливость бывает разная и не всегда она бывает одинаково хороша для людей, так как…

– Хватит!

Я вскочила со стула и стала озираться в поисках стеклянных вещей. Чтобы расколошматить их к чертовой бабушке! Озоновский снял очки, снова положил их на стол… Я схватила эти очки, кинула их со всей силы на пол и наступила на них каблуком. Еще раз. И еще. И еще…

Потом я выдохнула три раза, поправила растрепавшиеся волосы, подошла к двери, взялась за ручку и спокойным, ровным голосом сказала:

– Я полечу в Париж обязательно. Мне жаль вашего сына. Надеюсь, он совсем не похож на вас. И надеюсь, мы найдем с ним общий язык, в отличие … Ладно… До свидания… Прощайте, Сергей Петрович. Всего доброго.

Я вышла из кабинета, с силой хлопнув дверью. Звук оглушил меня.

Ноги мои стали непослушными, мягкими, какими-то ватными и я боялась упасть в обморок. Хотя я никогда не падала в обмороки.

Я села в машину и осторожно повела ее на Чистые Пруды. Сейчас я соберу все свои вещи из квартиры Озоновского, не оставлю ни одной мелочи, типа помады, заколки, шпильки или сережки, и увезу все эти вещи к себе домой. В деревню. Да, да, в подмосковный деревенский дом, оставленный мне отцом в наследство.

… Когда в кабинете Озоновского, в его квартире на Чистых Прудах, я достала из верхнего ящика стола билет в Париж на завтрашний вечер, бумажку с адресом школы, я вдруг разрыдалась. Я рыдала так горько как, наверное, Золушка рыдала перед кучей золы, смешанной с чечевицей, в тот вечер, когда шел бал во дворце…

Мне казалось, что вся моя жизнь разбилась. Вдребезги. И из-за чего? Из – за кого? Из –за Песочного человека? А еще я подумала, что Озоновский, возможно, догадывался о моих фантазиях и все равно занимался со мной любовью. Эта мысль была еще более отвратительна. Ладно, саму себя я всегда успокаивала тем, что это бред и ерунда. А Озоновсикй? Он – то к этому вон, оказывается, как серьезно относился! Ужас! Я внушала себе, что люблю Озоновского, а Песочный человек – это нервное расстройство, разлад от того, что меня не любят в Академии… И вот сейчас… Я считала Озоновского предателем, предателем вдвойне, и у меня болело сердце. Оно так болело, что готово было разорваться в моей глупой груди. Я испугалась, что умру, и позвонила Ритке. Сквозь рыдания я крикнула:

– Рит, скорее ко мне, в квартиру Озоновского! Мне плохо, Рит!

– Еду, еду уже, не умирай, – отреагировала подруга и бросила трубку.

*** *** ***

3 глава.

Мы накупили еды и вина и со всеми моими вещами поехали в деревню. Машину вела Ритка, а я сидела на заднем сидении. Потом мы заехали ко мне в квартиру в Медведково и стали собирать с Риткой вещи, которые мне были необходимы или просто нужны, или просто важны… Не думаю, что Ритка была рада перспективе ночью снова оказаться в деревне, но что не сделаешь ради подруги, которой так плохо… Мы носили в багажник машины охапками мою одежду, книги, косметику, постельное белье…

… Наконец, мы оказались в деревне…

Мы долго расставляли мои вещи на нужные места. Собирали мне чемоданы. Вернее, один чемодан на колесах и дорожную сумку… Долго готовили. Долго накрывали стол. Долго пили.

Под утро мы решили поспать. Легли. Ритка повздыхала и спросила:

– Ты его любишь, своего Озоновского, Марусь?

– Люблю, Рит, – соврала я. Так было легче.

– А зачем ты от него ушла?

– А зачем он отправил меня черт знает куда неизвестно зачем и почему? – А вот это уже правда. Зачем?

– Может, он больной?

– Может быть.

Я вздохнула. Я не лучше. Как представлю, что оказываясь в постели, мы оба знали про Песочного человека… Получался секс втроем с человеком – фантомом. Жуть. Я поежилась.

– И что, ты его не простишь? – с ужасом спросила Ритка.

– Посмотрим, что будет в Париже. Я должна понять, зачем Озоновский отправил меня туда.

– Слушай, а может, зря ты так расстраиваешься? Ты же едешь ни куда-то, ни к кому-то неизвестному, а к сыну Озоновского. Он, должно быть, тоже хорош собой, соблазнителен, ктому же, молод.

– Ты пьяная.

– Не до такой степени, чтобы не понимать, что говорю. И что тебе предлагаю. – Ритка мне подмигнула.

– Фу! – скривилась я. – Это старо, как мир. Такая банальщина, что даже скулы сводит от скуки. Выбор между отцом и сыном.

– А зачем выбирать?

– Рит, сейчас я тебе врежу, – покраснела я от досады. Прямо в больную точку ткнула!

– А я что? Я же не предлагаю тебе шведскую семью и групповой секс.

– А что предлагаешь? По понедельникам и средам – отец, в остальные дни недели – сын. Так, что ли?

– Ну…

– Думай, что несешь.

– Я себе этого совершенно не представляю… Ты же рассталась с Озоновским…

– Дело совсем не в этом. Просто странно, и все. Сергей даже не сказал, как зовут его сына. Назвал его страшным человеком, потом сказал, что он не страшный, словом, не помню уже, зла я была до ужаса, но Сергей явно нес какую-то чушь. И мне даже стало жаль его сына. Тоже мне, папаша! Такой хороший отец, что за пять лет я не узнала даже имени сына! Не видела ни единой его фотографии! И в академии об этом не знают! Ну и фрукт, оказывается, Озоновский! Кого я любила, Рит? Пять лет вместе, а я совсем не узнала своего любовника!

– Так уж и совсем…

– Может, все – сплошное притворство? О человеке можно узнать все, если ты знаешь, какой он отец. Озоновский – даже не отец. Значит, он ужасный человек.

– Ну, не знаю…

– В Париж полечу назло!

– И пожалеешь сыночка, – хихикнула Ритка.

– Дура, – обиделась я.

– В любом случае, ты заинтригована, – не обиделась Ритка.

– Конечно… Ладно, давай спать. Я же вечером улетаю. Мы завели будильник?

– Мы завели все будильники и поставили таймер на телевизоре.

– Тогда спокойной ночи.

– Спокойного утречка. Слушай, Маш, а тут классно. Ты теперь будешь жить в этом доме?

– Да.

– Ты же говорила, что тебе тут одной будет страшно.

– А теперь у меня есть отец и сын, чего бояться?

– Маш, я серьезно. Что с тобой случилось?

– Просто… Понимаешь, Рит… Для меня сейчас нет ничего страшнее, чем предательство Озоновского. И эта безлюдная, деревенская местность сейчас очень мне подходит. Мы одинаковые. Я сейчас вписана в эту местность, а в Медведкове – как инородное тело.

– Да… Давай спать…

– Ты не поняла, Рит?

– Постольку – поскольку. Ты вообще слишком сложная для меня.

– И почему мы подруги?

– Так это же интересно!

– Дура ты, Рит.

– Сама такая.

И мы уснули.

… Во сне я видела грязное, серое Парижское метро и Песочного человека с усиками и тростью. Он стоял в толпе и был как бы над ней, словно нависал, как туча. Он говорил одними губами мое имя и звал меня. А потом я вдруг услышала его голос – глубокий, низкий, и этот человек сказал что-то по – французски, но я не поняла. Я не знаю французский язык.

… Ритка трясла меня за плечо… Я открыла глаза.

– Что?.. Что случилось?

– Давай собирайся, надо в аэропорт прибыть пораньше.

– Зачем? – зевнула я.

– Просто нужно, и все. Это аэропорт.

– Вот именно. Самолеты там постоянно опаздывают. Тем более, в Париж.

– Почему? – удивилась Ритка.

– Откуда я знаю? Просто предполагаю. Там сейчас такое творится… Кто, вообще, туда летит, а?

– Ты, например.

– Я лечу в Парижскую католическую школу.

– Ну, может туда летит священник на стажировку. В эту самую твою католическую школу.

– Ага. Очень смешно. Слушай, сколько сейчас?

Я пошарила руками, нашла мобильный, посмотрела на дисплей.

– Так времени-то еще… Можно было еще часок поспать со спокойной совестью. Зачем ты меня разбудила?

– Ну… Это ты меня разбудила…

– Я?!

– Ты все звала во сне песочного человека…

– Кого? – Я икнула. – Какого человека?

– Откуда я знаю? Ты говорила: « Песочный человек, песочный человек, забери меня»…

– Жуть! – вскрикнула я.

– Жуть, – поежилась Ритка. – Поэтому-то я тебя и разбудила. Слушай, а кто это такой? Что за человек? Человек из песка? Это опять какая-то легенда, которую ты позабыла мне рассказать?

– Ну… Есть такой мифический персонаж. Он навевает сон. И приходит во сне.

– Жуть!

– Но мне кажется, этот человек просто представляется мифическим персонажем. На самом деле все гораздо глубже.

– Что? – Ритка смотрела на меня во все глаза, как говорится. Еще подумает, что я с катушек съехала. Я и сама иногда так думаю.

Я тоже поежилась. Я – то знала, Песочный человек – это тот человек, который разрушил мое недавнее плавное и беззаботное существование, чего Ритке знать необязательно. Действительно, жуть. Я, оказывается, рвусь к нему во сне и хочу, чтобы он меня забрал. Куда? Брр-р! И все из-за этого Озоновского! И он, кстати, не звонил. Даже не отправил СМС. Как есть предатель.

Я вдруг почувствовала, как у меня болит голова. Наверное, похмелье…

– Так, Рит, забудь. Всего лишь мифы, которые я привыкла анализировать за время учебы.

… Потом, в аэропорту, я все время ждала, когда позвонит Озоновский… Но он не звонил… Он не позвонил… Неужели все пять лет, что я жила с ним, я так и не поняла, кто он такой? И правильно ли то, что я думаю о нем сейчас? Или это обида, непонимание и стыд за мои нелепые эротические фантазии о Песочном человеке, которого я сама себе придумала?

… Как я простилась с Риткой, как я « загрузилась» в самолет, как уселась, как самолет взлетел – все это я почти не помню. Какое-то большое, размытое пятно… После того, как стюардесса объявила, на какой высоте мы летим, я полезла в сумочку и достала бутылочку сиропа от кашля. Да, бутылочка –то с этикеточкой… На самом деле, вместо сиропа от кашля в этой бутылочке был другой лечебный сироп. Настоящий, не вонючий, как бабушкина деревенская самогонка на дрожжах, французский коньяк. Я все равно ненавижу коньяк. Пойло. Но это было единственное пойло, похожее на сироп от кашля.

Я открыла пробку и сделала пару глотков. Отдышалась. Снова сделала пару глотков. Закрыла пробку.

– Это что? Сироп от кашля? Или коньяк?

Я вздрогнула. Повернула голову. Рядом со мной сидел мужчина. Молодой мужчина. Но старше меня лет на пять. Мужчина обворожительный, влекущий и какой-то недоступный и далекий… Или это все настоящий, французский коньяк? Скорее всего.

– Это лечебный сироп, – все же ответила я шепотом. – Я ненавижу самолеты. Еще я боюсь летать.

– Ясно, это коньяк, – усмехнулся мужчина.

– А вы не боитесь летать? – спросила я.

– Нет.

– Почему? Научите меня не бояться.

– Для этого мы с вами незнакомы.

– А для этого нужно познакомиться? – безмерно удивилась я. – Маша.

Мужчина тихо рассмеялся.

– Одного имени тут недостаточно.

– О… Ну… Вы хам…

– Нет. Вы не так меня поняли, – и он снова тихо рассмеялся.

– Тогда я вас совсем не понимаю! – рассердилась я.

– Вот! В этом–то и суть! Для того, чтобы избавить вас от какого-либо страха, я должен понимать вас. Нужно подобрать верную мотивацию. Для разных людей – разные способы лечения.

– Как интересно… А вы приведите пример.

– Вам может это показаться странным.

– Пожалуйста.

– Хорошо. Вот один человек, потерявший свою жену, не видит больше смысла в жизни и тоже хочет вслед за женой, но боится. Какой смысл ему бояться самолетов? Скорее окажется вместе с женой. Или алкоголик, который не может завязать, а хочет. Если самолет упадет, он уж точно навсегда завяжет.

– Да уж… Странно – это не то слово.

Мужчина на этот раз рассмеялся беззвучно, прикусив губу.

– Вы что, шутите так? – начала сердиться я.

– В какой-то мере. Но я привел вам такой грубый и примитивный пример, чтобы вы поняли такой метод лечения.

– А… Да уж. Грубо.

– Скорее, банально.

– А вы почему не боитесь летать?

– Кому что на роду написано, так тому и быть.

– Это все русское народное творчество. Пословицы, – махнула я рукой. – Есть и другие пословицы. К примеру, береженого бог бережет.

– Судьба свое возьмет.

– Как? Человек никогда не сядет в самолет. Как он тогда упадет?

– А помните восточную, так сказать, пословицу? Если гора не идет к Магомету… Здесь принцип наоборот. Если Магомет не идет к горе… Самолет сам упадет на этого человека.

Я выразительно посмотрела на собеседника.

– Не помню, чтобы за всю историю человечества на кого-то падал самолет. Вы фантаст? Или это очередной очень грубый и примитивный пример?

– Допустим, так, – важно кивнул мужчина, ничуть не смутившись.

– Слушайте, а вы пессимист? Или фаталист? Или пофигист?

Мужчина рассмеялся. На этот раз громче.

– Если вы рассуждаете такими категориями, то я, по – вашему, пессимистичный фаталист.

– Фаталисты все пессимистичны, – фыркнула я. – Скучно жить, зная, что от тебя ничего не зависит.

– Нет. Так думают пофигисты, – хохотнул мужчина. – Фаталисты все же к чему-то стремятся.

– К долгой жизни, что ли?

– Хотя бы! – Мужчина долго смеялся. Тихо. Заразительно. Мне тоже стало смешно.

– С вами, наверное, никогда не бывает скучно, Маша. Мария… Какое у вас красивое имя…

– Да ладно вам! Лесть. Глупый комплимент, – не поверила я. – Один однокурсник мне как-то сказал, что у меня легендарное имя. Это было интересно. Не банально, по крайней мере.

– Я не делаю вам комплимент. Я говорю правду. У вас красивое имя. И легендарное. Мария. – Мужчина улыбнулся. – А вот что имел в виду под легендарностью ваш однокурсник? Или это просто было такое выражение?

– О, нет. Однокурсник говорил конкретно. Имелось в виду то, что моим именем была названа Мария, мать Христа, и Мария – Магдалина, возлюбленная Христа.

– Возлюбленная? – поднял бровь мой собеседник.

– Этому находят все больше подтверждений, – кивнула я.

– Просто это модная версия. Или просто люди везде ищут скрытый подтекст. А в каждой паре видят интимность отношений. Это уже распущенность.

– Может быть, – не могла не согласиться я. – Из библии сделали роман. А какой же роман без роковой любви? А какая-то чокнутая проститутка, раскаявшаяся в своей форме существования, – это.. это…

– Философия бытия, – хмыкнул мужчина. – Как раз по– библейски. А для романа, конечно, не то, чтобы слабовато, вот как раз для романа – банально. Похоже на идиотизм.

– Что? – поперхнулась я обычным воздухом.

– Как в романе Достоевского « Идиот».

– В чем же похожесть? – приходила я в ступор.

– В диагнозе, – усмехнулся собеседник. – Идиотам не до любви, у них иные категории.

– Я уже запуталась, – пожаловалась я.

– Я просто пытаюсь рассматривать библейскую историю как роман, как кино и как философский трактат. В романе должна быть запретная любовь. В кино должны быть два похожих человека, занятые только либо самими собой, либо целым миром, и они никак не могут соединиться, а когда понимают, наконец, друг друга, становится поздно. До того, как их жизни ничего не угрожало, один думал о смысле жизни, другая бросалась из одной крайности в другую. А в философском трактате, коим и является библия, это просто проблемы бытия и личности человека, и тут ни о какой земной и неземной любви не может быть и речи.

– Офигеть, – вырвалось у меня. – Как вас зовут?

– Павел.

– Апостол Павел, – вновь вырвалось у меня.

– Что? – Мне показалось, или он вздрогнул?

– Ну, у нас с вами беседа такая и тема, вот и… Логично же…

– Женская логика.

– А звучит обидно.

– Я не хотел вас обидеть.

Мы помолчали. Я покрутила в руках бутылочку с псевдо – сиропом от кашля. Мне уже не было страшно лететь в самолете. Я вдруг спросила Павла:

– И что, вы думаете, никакой любви не было вообще?

– Вы о Христе и Марии – Магдалине?

– Ну… да…

– На вас так повлиял фильм « Код да Винче»? – усмехнулся Павел.

– Фильм повлиял. Но вначале, задолго до этого фильма, на меня повлияла опера Ллойда Уэббера « Иисус Христос – суперзвезда»…

– О…

Мы снова помолчали. Павел улыбнулся и сказал:

– Если и была любовь, только платоническая.

– Платоническая точно была, – кивнула я головой. – Иначе бы вряд ли какая-то там проститутка так прониклась идеями какой-нибудь божественной личности. Навряд ли.

Павел усмехнулся.

– Думаете, это ерунда? – оскорбилась я. За себя. И за свою версию библейского сюжета.

– Совсем не ерунда. Платоническая любовь очень сильна и никогда не забывается. Люди могут прожить друг с другом годами, а потом подать на развод и забыть, как они любили. А вот платоническое чувство никогда не забудешь. Оно остается чистым.

– Да… А на настоящую любовь у Магдалины и Христа не хватило времени, – обронила я и поежилась. – Надеюсь, мы с вами не кощунствуем?

– Вы так верите в бога? – спросил Павел.

– Я верю в справедливость. И в то, что сильнее нас.

– В обстоятельства? – улыбнулся Павел.

Я рассмеялась и кивнула головой.

– Да, обстоятельства всегда сильнее нас. Но часто эти обстоятельства бывают, как раз, не совсем справедливы.

– Это в житейском смысле.

– А жизнь – это, как раз, то обстоятельство, которое всегда сильнее нас. – Я открутила пробку со своего « сиропа» и сделала пару глотков. – В любом случае, я не верю в библейскую версию сотворения Земли. И не могу принять, что бог пришел к своим заповедям не сразу.

– Это как? – снова улыбнулся Павел.

– Так, что бог развивается в библии со всем человечеством, – ответила я. – А бог изначально должен знать цену каждому поступку.

– Вероятно, это уже версия человека, решившего написать библию после прошедших событий. Вы так думаете?

– Да. Я так думаю… Еще я думаю, человек много чего подправил в библейской истории.

– Что, например? – с интересом спросил Павел.

– Например, роль Иуды.

– О! Вы основательно взялись за книгу книг! – улыбнулся мой спутник.

– Да. Вероятно, роли этих двух личностей специально уменьшили, чтобы выделить фигуру Христа.

– Это вполне логично. И людей можно понять, – кивнул Павел. – Кстати, почему вы обиделись за Иуду?

– Вы издеваетесь? – заподозрила я.

– Нет, – рассмеялся Павел. – Просто это непривычно.

– Что?

– Все.

– Вся интерпретация библии мной?

– Как-то так, – согласился Павел.

– А вы-то как сами думаете об Иуде? Что он – подонок? Мелочный предатель? Мразь?

– Достаточно было одного слова «подонок», – хихикнул Павел.

– Зря веселитесь, – покачала я головой. – Я считаю, что Иуда не предавал Христа, а спасал христианство. Он знал, на что идет, знал, что для всех останется гнусным персонажем, но все же сыграл свою роль в истории.

– Вы цитируете краткое содержание либретто рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда»? – спросил Павел.

– Нет, – оскорбилась я. – Это мое мнение.

– Вы впечатлительная натура, – посмотрел на меня Павел. – В опере роль Иуды неоднозначна, чтобы действие было интенсивнее, был конфликт, чтобы было интереснее, словом, экшен!

– Значит, вы не согласны?

– Не знаю. Но предполагаю, если Ллойд Уэббер и Тим Райс правы, то для драматизма Иуда действительно должен был быть предателем.

– Чтобы подчеркнуть остроту сюжета и выделить одинокую фигуру Христа, да?

– Да. Ведь библия – книга о Христе. И вера называется христианством.

– Вы совсем забыли упомянуть о Марии, – укоризненно сказала я.

– Но… – растерялся Павел.

– Не надо. Это все, как раз, ясно. Бедной Марии досталась самая невзрачная, незавидная роль. Ее сделали легендой, но какой? Богоматерь! – Я фыркнула. – Никто даже не пояснил, за что женщине, на самом деле, такое уготовано? Представляете, жила себе обычная женщина, почти замужняя, между прочим, и вдруг, в один далеко не прекрасный для нее день, на нее обрушивают какую-то фантастическую историю! Про мужа Марии вообще ничего далее не сказано. Как мужчина, Исаак, кажется, к этому относился, интересно? Ему, как ни крути, наставили рога!

– Тише, – шикнул Павел и даже побледнел.

– Ладно, – сбавила я обороты. – Не переживайте. Я не богохульствую. Просто все расписываю в красках.

– Слишком красочно, – выдохнул Павел, приобретая естественный цвет лица.

– Мне жаль Марию. Из нее сделали богоматерь. Отвели однобокую роль. Святая мученица. Но кто – нибудь спросил Марию, нужно ли это ей? Согласна ли она на это? Это же была обычная женщина! У нее была, черт побери, физиология! Личная жизнь! Муж! Мечты! И что в итоге? Муж не у дел. А что сделали с ее богоребенком? Какая мать на это добровольно согласится?

– Это слишком глубокая тема, – заволновался Павел, снова несколько бледнея. – И вам нужно поспать.

– Я что, затронула святое? – усмехнулась я. – Успокойтесь. Это же всего лишь вымысел.

– Вымысел? – вздрогнул Павел, и теперь уже побелел.

– Ну, часть правды и поэтические закидоны. Хватит меняться в лице! Библию не бог написал, а люди. И они выделили в книге Христа, остальные образы вышли у них не совсем удачно. Особенно Мария. Я уж не говорю о ее муже – плотнике… Да…

Павел опять успокоился, даже улыбнулся.

– Просто… Мария… это…

– Святое, – кивнула я. – Бедная женщина! – Я вздохнула и рассмеялась.

– Что смешного? – не понял Павел.

– Да вот за эти мои мысли я, похоже, и лечу в Париж, – хихикнула я. – Моему любовнику эти мои вольные измышления всегда очень и очень не нравились!

Павел заинтересовался, но мне не хотелось переходить, так сказать, на личности, поэтому я снова вернулась в прежнее русло.

– Да… Библия… Тайна, покрытая мраком… Если бы мир, наконец, узнал, кто автор библии, этот бы человек, посмертно, получил Нобелевскую премию. Нет. Эта премия слишком слаба для библии. Для библии нужна особенная премия. Премия самой лучшей книги всех веков и народов. Не смотря на все ее ляпы. Библейские ляпы точно бы заслужили Нобелевской премию! Странно, что об этом, кроме меня, никто не догадался. Или кто-то догадался. Может даже, не один человек. Может даже, много. Но они предпочитают молчать. А как же! Святое же… Вы верите библии?

– Что?

– Вы верите библии?

– Я христианин.

– Многих в детстве крестят, разве это имеет для взрослого человека значение? Ведь крестят в несознательном возрасте. И мне не доводилось встречать родителей – христиан, которые бы решили крестить своего ребенка в мечети, например. А когда этот ребенок вырастает – это его личное право, верить библии или нет. Или верить чему-то иному. Или вообще ничему не верить. Я имею в виду религию. Вот вы, откуда вы знаете, какой бог главный?

– Что? – икнул Павел.

– Все говорят, что бог один, но у каждого он свой и конкретный. А религия – как бесплатное приложение. Общие правила пользования.

– А вы верите? – Павел с трудом подбирал слова и они ему не нравились. – Верите в кого-нибудь… из богов?

– Я не хочу верить. Я хочу знать.

Павел косился на меня и продолжать теологическую беседу не спешил. Я махнула рукой, икнула, убрала бутылку с коньяком в сумочку, расстегнула пальто и устроилась поудобнее в кресле.

– Я уже не боюсь лететь. По крайней мере, сейчас. Не могу сказать, что я кристально трезва, но не такая пьяная, как вы, должно быть, думаете. Вы меня просто заговорили, а я выведала вам все свои тайные мысли. Вы психолог?

– Почти.

– Это как? Так бывает?

– Всякое бывает.

– Да, чего только не бывает, – усмехнулась я. – Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам. А вам не жарко?

Наверное, после этой фразы я уже уснула.

Во сне я видела себя Марией – Магдалиной, а Христом был Павел. Я оплакивала Павла – Христа и вдруг услышала какой-то знакомый, низкий и глубокий голос: « Не плачь, Марленикен»… Я подняла голову и вздрогнула. Передо мной стоял человек в песочном костюме. Я спросила его: « Кто ты»? А он ответил: « Тот, которого ты ждешь». Я снова спросила: « Как твое имя»? А он усмехнулся и воскликнул: « А ты угадай»! И я стала гадать: « Шварц? Ганс? Гейнрих»?.. После каждого названного мной имени, человек в песочном костюме стучал палкой по кресту, на котором висел распятый Павел – Христос, и говорил: « Не верно»… Потом я спросила: « А может, ты – Румпельштильцхен»? Человек в песочном костюме начал смеяться. Сначала тихо. Потом громче. Еще громче. И, захлебываясь смехом, крикнул: « Не угадала! Не угадала! Ты не знаешь, кто я! Не помнишь, кто я»!..

… Мне стало холодно… И я проснулась… Резко открыла глаза и увидела Павла, склонившегося надо мной.

– С вами все в порядке? – спросил он.

– Да… Извините…

– Ничего…

Павел откинулся на спинку своего кресла.

– А что вам снилось?– спросил он.

– Сказка.

– Да?

– Да. Сказка братьев Гримм. Румпельштильцхен.

Я повернула голову и посмотрела на Павла. Он быстро застегнул верхние пуговицы своего пальто. Может, мне показалось со сна, что на его шее колом стоит белый воротничок священника…

*** *** ***

4 глава.

Мы больше не разговаривали. И когда покинули аэропорт, просто сказали друг другу: « Счастливого пути» и разошлись. Было очень жаль. Когда я села в такси, протянув водителю бумажку с адресом, заботливо написанную Озоновским, мне вдруг почудилось, что от моего сердца шли невидимые нити. И они порвались, когда я уехала от Павла… Мне будет его не хватать… Странно, что я так привязалась к незнакомому человеку за время одного полета…

Про Озоновского я вспомнила лишь у ворот католической школы: громоздкой, серой, готической…

Уже темень. Близится ночь. А я одна. «А Германа все нет», – зачем-то сказала я про себя. К тому же, я попросила водителя остановиться не у самой школы, а напротив книжного магазинчика. Ну, не попросила, конечно. Я тщательно следила за дорогой, когда мы отъехали от центра города, а увидев магазинчик, около которого расположилась небольшая площадка, выложенная булыжником, замахала руками. И сразу же протянула купюру. Водители везде одинаковые. Что в Москве, что в Париже. Даже в бунтующем.

Когда такси уехало, оставив меня одну на небольшой площади перед магазинчиком, я поежилась. В Москве бы за такую купюру водитель хотя бы поинтересовался, что мне нужно в этот час в таком месте. А в Париже, должно быть, этот водитель подумал, что у меня свидание.

Странно, что я не спросила Озоновского, как звучит на французском « Парижская католическая школа». Может, Озоновский ждал, что я ему позвоню и спрошу об этом? И вообще, как я буду объясняться со школьниками? И о чем с ними говорить? Зачем? Почему? Я по-прежнему не понимала ничего. Больше всего не могла понять, зачем я сюда конкретно прилетела…

Наверное, я оказалась в Париже для того, чтобы простить Озоновского. Тяжело было думать о нем плохо после пяти лет, проведенных вместе. Ведь для чего-то же он меня сюда отправил одну…

Я, конечно, могла бы доехать и до самой школы… Но мне очень захотелось, ни смотря ни на что, проделать до этой самой школы путь пешком. Я ведь очень люблю сказки… Как там говорил Озоновский? Выйти с площади, подняться на пригорок, спуститься, потом налево и прямо…

Интересно, этот его сын хорошо говорит по-русски? Я совсем ничего не знаю о сыне Озоновского! И он мне ничего о нем не рассказал! Общие детали не в счет! Я даже не знаю, как его зовут! Ужас! Я не спросила, потому что была в шоке и мне было не до подробностей! Но Озоновский! Он-то почему ничего толком мне не объяснил? В этом тоже был некий смысл? Был ли вообще в этом какой-нибудь смысл? Но отступать некуда. Уже почти ночь. Я чертовски устала и хочу спать. Чтобы попасть обратно в аэропорт, переночевать там и улететь обратно в Москву, мне нужно такси. А где его взять?

Наконец, я оказалась на той самой узкой улочке и стала пристально рассматривать мрачное, высокое, серое здание. Каменные горгульи, сидящие на крыше, были так высоко, что я толком не смогла их рассмотреть, что меня в данный момент только порадовало. Я подошла к крыльцу, над которым светила тусклая лампа, и еще раз огляделась. Чуть поодаль от крыльца шел довольно высокий забор. За забором различалось шоссе. Голые ветки деревьев хорошо давали разглядеть дорогу. Когда деревья цветут, в этом месте, наверное, становится еще более жутко, чем сейчас… Да и сейчас как-то уж слишком темно. Ничего толком не видно. Звезды на небе мелкие и тусклые.

Я нажала на звонок. Внутри стояла тишина. Ни единого шороха. Я стояла и ждала. Прошло уже минуть пять, но ничего не происходило.

Я была на грани истерики. Меня стал обуревать страх. Стою ночью черт знает где, на узкой улочке, людей и машин нет, по – французски не говорю… Но в панику я впасть не успела. Послышался шорох, лязг, шаги, и женский голос спросил что-то по – французски. О, ужас! И что говорить? О чем меня спрашивают? Никаких инструкций по этому поводу Озоновский мне не давал.

В отчаянии я крикнула:

– Мария Крылова! Я из Москвы! От профессора Озновского!

– О! Мадемуазель! Вьи! – раздалось за массивной дверью.

Послышался лязг. Вероятно, помимо замков, дверь закрывали на засов.

Тоненькая, маленькая женщина, закутанная в черный плащ, повела меня вглубь здания. Она молчала. Я тоже.

Внутри было темно. Светильники на стенах почти не давали света. Женщина повела меня вверх по лестнице. Затем мы куда-то свернули. Прошли по коридору. Снова свернули. Снова оказались на лестнице. Снова поднялись. Лабиринт. Одна я отсюда не выберусь. Интересно, здесь выдают путеводитель?

Наконец, мы оказались в узком коридоре, с двух сторон которого шли белые двери. Все это напоминало коридор общежития. Чем, по сути, это и являлось. Вероятно, мы оказались в той части крыла, где живут преподаватели. Почему они здесь живут, кстати?

Женщина открыла дверь, тут же отдала мне ключ, зашла, включила свет и провела по воздуху рукой, словно говоря « Добро пожаловать». Я кивнула головой. Да уж, иного я от школы и не ожидала. Узкая маленькая комнатка. Узкая железная кровать. Шкаф. Стол. Одна полка. Маленькое окно с серыми жалюзи. Туалет. И маленькая ванная комната. Вместо ванны – душ.

Я поставила свой чемодан у кровати. Ужасно хотелось есть. Надеюсь, меня догадаются накормить ужином? Хотя бы напоить чаем?

Женщина кивнула в сторону открытой двери, сказала что-то и изобразила, будто ест бутерброд. Слава богу, меня накормят! Я энергично закивала головой.

Путь до столовой был такой же длинный и запутанный, как и путь до комнаты. Как я вернусь? Меня же не оставят одну?

Столовая была огромная, холодная, плохо освещенная. Вдоль стен стояли деревянные столы с деревянными скамьями.

Мне поставили на стол тарелку пустого риса, кусок черного хлеба с маслом и стакан холодного чая. Жуть! Я бы никогда не стала есть такой скверный, мягко выражаясь, ужин! И вообще, я ненавижу масло. Хоть бы сверху сыр положили, как это делают в наших школах… Но альтернативы не было. Я съела все. Даже хлеб с ненавистным маслом. И все равно осталась голодной. Но не настолько, чтобы умереть с голоду. А завтра я что-нибудь придумаю. Эх, надо было сразу догадаться, что в католической школе так скверно кормят…

До комнаты меня проводили, что-то сказали на французском, должно быть, пожелали спокойной ночи.

В комнате было прохладно, особенно после душа, и я легла спать в водолазке. Одеяло в пододеяльнике было тонким и слегка колючим. Такое ощущение, что я оказалась не в школе, а в армии.