Текст книги "Второй силуэт женщины"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Теперь поздно говорить об этом, – сказал я, целуя ее руки и принимая вид несчастной жертвы.

– Но, боже мой, я могу еще все расстроить! – воскликнула она.

– Нет, вы слишком далеко зашли с герцогом. Мне придется уехать путешествовать, чтобы нам легче было перенести разрыв. Иначе нам обоим надо будет опасаться нашей любви.

– Разве вы думаете, Анри, что герцог подозревает что-нибудь?

Я был еще «Анри», но уже утратил «ты».

– Нет, не думаю, – ответил я, принимая личину и тон преданного друга, – но будьте очень набожны, примиритесь с Богом, ибо герцог ждет доказательств, он колеблется, надо подтолкнуть его.

Она встала и дважды прошлась по будуару, может быть искренне, а может быть и притворно взволнованная. Затем она, видимо, нашла позу, взгляд, соответствовавшие новым обстоятельствам, и, став предо мной, протянула мне руку и растроганно сказала:

– Ну что ж, Анри, вы – прямодушный, благородный, прекрасный человек. Я никогда вас не забуду.

Это был замечательно искусный ход. Она была очаровательна, сумев так быстро переменить тактику, а это было необходимо в том новом положении, в которое она хотела поставить себя. Что касается меня, то всем своим видом, взглядом, позой я выразил глубокую скорбь и заметил, что надменность моей возлюбленной смягчилась. Она взглянула на меня, взяла за руку, привлекла к себе, слегка толкнула на диван и, помолчав, сказала:

– Мне страшно тяжело, дитя мое. Вы меня любите?

– Еще бы!

– Так что же с вами будет?

Тут все женщины переглянулись.

– Мне до сих пор невыносимо воспоминание об ее измене, но и до сих пор мне смешно, когда я вспоминаю ее лицо, выражавшее глубокую убежденность, спокойную уверенность, если не в моей смерти, то по крайней мере в моей вечной печали, – продолжал де Марсе. – О, подождите еще смеяться, – обратился он к присутствующим. – Произошло нечто еще более поразительное. Помолчав, я взглянул на нее влюбленными глазами и сказал:

– Да, я уже и сам думал об этом.

– И что же вы будете делать?

– Я уже думал об этом на другой день после простуды...

– И...? – спросила она с явным беспокойством.

– И начал ухаживать за той дамочкой, в которую меня считали влюбленным.

Шарлотта, словно вспугнутая лань, вскочила с дивана, задрожала, как лист, и бросила на меня взгляд, которым женщина выдает лютую злобу, забыв всю свою стыдливость, всю проницательность и даже все свое изящество, – сверкающий взгляд преследуемой и пойманной в своем гнезде гадюки; она сказала:

– А я-то его любила! Я-то боролась! Я-то... (На третьей мысли, о которой я предоставляю вам догадываться, она сделала самое красноречивое ударение, какое мне когда-либо приходилось слышать.) – Боже мой! – воскликнула она. – Как мы несчастны! Нам никогда не удается заслужить любви. Вы относитесь легко даже к самым искренним чувствам. Но не обольщайтесь: когда вы хитрите с нами, вы все же всегда бываете одурачены.

– Я это прекрасно вижу, – ответил я грустно. – Вы слишком благоразумны в гневе, значит сердце ваше молчит.

Эта скромная насмешка удвоила ее ярость; даже слезы выступили у нее на глазах.

– Вы опорочили в моих глазах весь мир и жизнь, – сказала она, – вы лишили меня всех иллюзий, вы развратили мое сердце.

Она сказала мне все то, что я имел право высказать ей, – сказала с такой беззастенчивой самоуверенностью, с такой наивной дерзостью, что другой окаменел бы на месте.

– Что будет с нами, несчастными женщинами, в обществе, которое создала нам Хартия[19]19
  Хартия – закон, «пожалованный» Людовиком XVIII французам в июне 1814 г., в начале первой Реставрации Бурбонов; Хартия установила во Франции конституционную монархию; разумеется, государственное устройство Франции в эпоху Реставрации имело мало отношения к измене герцогини.


[Закрыть] Людовика Восемнадцатого! (Судите сами, куда завело ее красноречие!) – Да, мы рождены для страданий. В страсти мы всегда честнее вас. В вашем сердце нет ни капли благородства. Для вас любовь – игра, в которой вы всегда плутуете.

– Дорогая, – ответил я, – относиться к чему-нибудь серьезно в современном обществе – это значит играть в искреннюю любовь с актрисой.

– Какая подлая измена! Она заранее обдумана!

– Нет, она оправдана!

– Прощайте, господин де Марсе, – сказала она, – вы низко обманули меня!

– А будет ли герцогиня помнить обиды, нанесенные Шарлотте? – спросил я смиренно.

– Конечно, – ответила она с горечью.

– Итак, вы меня ненавидите?

Она кивнула головой, а я подумал: «Значит, не все потеряно!» Я ушел, оставив ее в убеждении, что ей есть за что мстить. Знаете, друзья мои, я изучал жизнь мужчин, пользовавшихся успехом у женщин, но полагаю, что ни маршал Ришелье, ни Лозен[20]20
  Лозен – известны два авантюриста и «дамских угодника», носившие это имя: Антуан Номпар де Комон, граф, затем герцог де Лозен (1633—1723), фаворит Людовика XIV, тайно женившийся на его кузине, герцогине де Монпансье, и Арман Луи де Гонто-Бирон, герцог де Лозен (1717—1793), герой многочисленных скандальных происшествий при французском дворе.


[Закрыть], ни Людовик де Валуа[21]21
  Людовик де Валуа – возможно, Бальзак обозначил этим малоупотребительным титулом одного из герцогов Орлеанских, которым со времен Людовика XIV принадлежало герцогство Валуа и которые отличались неумеренным сластолюбием.


[Закрыть] в первый раз так искусно не отступали, как я. А что касается моего ума и сердца, то именно тут они окончательно определились, и сила воли, с которой я тогда сумел обуздать порывы чувства, заставляющие нас совершать такое множество необдуманных поступков, дала мне то самообладание, которое вам известно.

– Как мне жаль вторую вашу страсть, – сказала баронесса де Нусинген[22]22
  Баронесса де Нусинген – одна из двух дочерей «отца Горио», действующая в семнадцати произведениях «Человеческой комедии»; ее «роман» с де Марсе описан в повести «Отец Горио» (1835).


[Закрыть].

От загадочной улыбки, скользнувшей по губам де Марсе, Дельфина де Нусинген покраснела.

– Как фсе сапыфается! – воскликнул барон де Нусинген.

Наивность знаменитого банкира имела такой успех, что даже жена его, которая и была второй страстью де Марсе, не могла не засмеяться вместе со всеми.

– Вы все склонны осуждать эту женщину, – сказала леди Дэдлей, – а я понимаю, почему она не считала свое замужество изменой. Мужчины никогда не желают делать различия между постоянством и верностью. Я знаю женщину, о которой рассказывал господин де Марсе, это была одна из ваших последних знатных дам.

– Увы, миледи, вы правы, – сказал де Марсе, – скоро уже пятьдесят лет, как мы присутствуем при непрерывном разрушении социальных различий. Нам следовало бы оградить женщин от этого страшного крушения, но свод законов сравнял и их. Как ни ужасно то, что я скажу, но сказать это надо: герцогини исчезают, маркизы тоже. А что касается баронесс (прошу прощения у госпожи де Нусинген, которая будет графиней, когда ее муж станет пэром Франции), то к баронессам никогда не относились серьезно.

– Аристократия начинается с виконтессы, – заметил, улыбаясь, Блонде.

– Графини останутся, – вновь заговорил де Марсе, – изящная женщина всегда будет более или менее графиней, графиней времен Империи или графиней новоиспеченной, графиней из старинного дворянства или, как говорят итальянцы, графиней по изысканности. Но что касается знатной дамы, то она исчезла вместе со всем пышным окружением прошлого столетия, вместе с пудрой, с мушками, туфельками без задников, корсажами на планшетках, украшенными множеством пышных бантов. Современные герцогини легко проходят в двери, которые нет надобности расширять для необъятных фижм. Империя видела последние платья со шлейфами. Я до сих пор удивляюсь, каким образом монарх, желавший, чтобы паркет его дворцовых покоев подметали атласные или бархатные шлейфы герцогинь, не закрепил за некоторыми семьями при помощи незыблемых законов право первородства. Наполеон не учел последствий своего Кодекса, которым так гордился. Этот человек, создавая новых герцогинь, вызвал к жизни наших современных светских женщин, посредственный продукт его законодательства.

– Когда только что окончивший школу юнец или бездарный журналист пользуется мыслью, словно молотом, она разрушает основы общественного порядка, – сказал граф де Ванденес. – В наше время всякий пройдоха, умеющий пускать пыль в глаза, украсить свою мощную грудь атласным жилетом в виде панциря, хранить на челе под ниспадающими кудрями печать сомнительной гениальности, умеющий вихлять в лакированных бальных туфлях, шестифранковых шелковых носках и, гримасничая, носить монокль, – будь он писцом у стряпчего, или сыном подрядчика, или побочным сыном банкира, – позволяет себе дерзко с ног до головы оглядывать самую красивую герцогиню, оценивать ее, когда она спускается по лестнице в каком-нибудь театре, и говорить приятелю, одевающемуся у Бюиссона, где мы все одеваемся, и обутому в лакированную обувь, как любой герцог: «Вот, милый мой, великосветская женщина!»

– Вы не сумели создать партию, – сказал лорд Дэдлей, – и у вас еще долго не будет политики. Во Франции много толкуют об упорядочении труда, но вы еще до сих пор не упорядочили собственности, и вот что с вами происходит: при Людовике Восемнадцатом или Карле Десятом[23]23
  Карл Десятый (1757—1838) – французский король в 1824—1830 гг., последний монарх из династии Бурбонов.


[Закрыть] еще встречались герцоги, у которых было по двести тысяч ливров ренты, великолепные особняки и величественные слуги, – такой герцог мог жить как вельможа. Последним из французских вельмож был князь Талейран. Так вот, герцог оставляет четверых детей, из них две дочери. Предположим, что он очень удачно их женил и выдал замуж; каждый из его прямых наследников имеет в данное время уже не более шестидесяти – восьмидесяти тысяч ливров ренты. Каждый из них отец или мать многочисленного потомства; следовательно, они вынуждены жить в квартире где-нибудь в нижнем или втором этаже, соблюдая строжайшую экономию. Быть может, они даже выслеживают наследство. Итак, у жены старшего сына, оставшейся герцогиней только по имени, нет ни собственного выезда, ни лакеев, ни ложи в театре, ни приемных дней, у нее нет «своей половины» в особняке, ни собственного состояния, ни безделушек; она похоронила себя в семейной жизни, как женщина из предместья Сен-Дени – в своей торговле. Она сама выкармливает своих дорогих малюток, сама покупает для них чулки, наблюдает за дочерьми, которых уже не отдают в монастырский пансион. Таким образом, самые знатные ваши женщины обратились в почтенных наседок.

– Увы, это верно! – воскликнул Жозеф Бридо. – Наша эпоха утратила прелестную женщину – цветок, украшавший великолепные времена французской монархии. Веер знатной дамы сломан: женщине уже не нужно больше за ним скрываться, краснеть, задумываться, шептаться, выглядывать из-за него. В наше время веер лишь веет ветерком. А ведь любая вещь, когда она представляет собою лишь то, что она есть, становится только полезной и перестает быть предметом роскоши.

– Все во Франции способствовало появлению светской женщины, – сказал Даниель д'Артез[24]24
  Даниэль д'Артез – писатель, действующее лицо двенадцати произведений «Человеческой комедии», в том числе романа «Тайны княгини де Кадиньян», где описана история его любви к аристократке Диане де Кадиньян.


[Закрыть], – аристократия допустила это, удалившись в глушь своих поместий, куда она скрылась, чтобы умирать; она эмигрировала в глубь страны перед натиском новых идей, как когда-то эмигрировала за границу перед натиском народных масс. Женщины, которые могли бы создавать европейские салоны, управлять общественным мнением, выворачивая его, словно перчатку, господствуя над людьми искусства или мысли, – которые должны господствовать над светом, – эти женщины совершили ошибку: они покинули поле битвы, считая позорным для себя бороться с буржуазией, опьяненной властью, выступившей на арену и не понимающей, что ее растерзают на куски варвары, которые следуют за ней по пятам. Поэтому там, где буржуа думает видеть принцесс, встречаются только молодые светские особы. В настоящее время принцы уже не находят знатных дам, которых они могут компрометировать, они даже не могут прославить женщину, случайно ставшую им близкой. Последний воспользовавшийся этим правом был герцог Бурбонский[25]25
  Герцог Бурбонский (1756—1830), последний представитель рода Конде, погиб в 1830 г. при загадочных обстоятельствах, весьма напоминающих убийство, в котором подозревали его любовницу и наследницу, англичанку Софи Кларк, в первом браке Доу, во втором де Фешер.


[Закрыть].

– И один Бог знает, чего ему это стоило, – заметил лорд Дэдлей.

– В настоящее время князья женаты на светских женщинах, которые вынуждены абонировать ложу сообща с подругами и которых даже королевская милость ни на йоту не возвеличила бы. Они незаметно скользят между двумя течениями – буржуазией и дворянством, не будучи сами ни тем ни другим, – с горечью сказала маркиза де Рошфид[26]26
  Маркиза де Рошфид – Беатриса, героиня одноименного романа (1839), входящего в «Сцены частной жизни», персонаж восьми произведений «Человеческой комедии».


[Закрыть].

– Наследницей женщины стала печать! – воскликнул Растиньяк. – В настоящее время женщина утратила способность быть живым фельетоном, очаровательно злословить, украшая беседу изысканными словечками. Теперь мы читаем фельетоны, написанные на жаргоне, меняющемся каждые три года, и развлекают нас нынешние газетки, остроты которых веселы, как факельщики в похоронной процессии, и легки, как свинец типографских литер. Из конца в конец Франции ведутся разговоры на революционной тарабарщине, которую тискают длинными столбцами на бумаге в особняках, где вместо былых бесед в блестящем кругу теперь скрипит печатный станок.

– Звучит похоронный звон высшему обществу, вы слышите его? – спросил русский князь. – Первый удар этого колокола – ваше модное слово: светская женщина.

– Вы правы, князь, – сказал де Марсе, – эта женщина, вышедшая из рядов дворянства или выскочившая из буржуазии, вырастает на любой почве, даже на провинциальной; вот вам выразительница нашей эпохи, последнее воплощение хорошего тона, ума, изящества, собранных воедино, но в уменьшенном виде. Мы больше не увидим во Франции знатных дам, но у нас еще долго будут светские женщины, избранные общественным мнением в женскую законодательную палату, и они будут для прекрасного пола тем, кем в Англии является джентльмен.

– И это они называют прогрессом! – сказала мадемуазель де Туш. – Хотела бы я знать, в чем же здесь прогресс?

– А вот в чем, – ответила г-жа де Нусинген. – В былое время женщина могла отличаться голосом торговки, походкой гренадера, лицом дерзкой куртизанки, прилизанной прической, огромными ногами, толстыми руками, – и тем не менее она оставалась знатной дамой. Теперь же знатная женщина, будь она хоть из рода Монморанси[27]27
  Монморанси – древнейший французский дворянский род.


[Закрыть] (если только девицы Монморанси могут обладать такой внешностью), все равно не будет светской женщиной.

– Но что подразумеваете вы под понятием «светская женщина»? – наивно спросил граф Адам Лагинский.

– Это модное создание, жалкий триумф выборной системы в применении к прекрасному полу, – ответил министр. – Каждая революция порождает слово, которое подводит ей итог и ее характеризует.

– Вы правы, – сказал русский князь, приехавший в Париж с целью создать себе здесь литературную славу. – Если объяснить некоторые слова, из века в век прибавлявшиеся к вашему прекрасному языку, то можно было бы написать замечательную историю. Например, слово «организовать». Оно создано Империей и включает в себя целиком понятие «Наполеон».

– Но все это не объясняет мне, что же такое светская женщина! – воскликнул молодой поляк.

– Хорошо, я объясню вам это[28]28
  Хорошо, я объясню вам это... – Монолог Блонде был впервые напечатан под названием «Светская женщина» в первом томе сборника «Французы, нарисованные ими самими» (1839).


[Закрыть], – ответил Эмиль Блонде графу Адаму. – Вы бродите в ясный, погожий день по Парижу. Уже больше двух часов, но пяти еще нет. Навстречу вам приближается женщина. Первый беглый взгляд, который вы бросаете на нее, для вас как бы предисловие к чудесной книге; вы предчувствуете уже целый мир, изысканный и утонченный. Как ботаник, собирающий по горам и долинам гербарий, вы среди вульгарных парижанок встретили, наконец, редкий цветок. Эту женщину сопровождают двое мужчин с весьма благородной осанкой, из которых по крайней мере один с орденской ленточкой в петлице, или же в десяти шагах за ней следует слуга в будничной ливрее. Она не носит ярких тканей, ажурных чулок, вычурных пряжек на поясе, панталон с вышитой оборкой, пенящейся вокруг щиколотки[29]29
  ...панталон... пенящейся вокруг щиколотки. – Мода на дамские панталоны, выступающие из-под платья, пришла во Францию из Англии в середине 1800-х гг.


[Закрыть]. Она обута в прюнелевые[30]30
  Прюнель – «плотная и тонкая ткань саржевого переплетения, использовавшаяся для изготовления мужской и женской обуви. <...> Прюнелевую обувь носили самые элегантные женщины» (Кирсанова Р. М. Розовая ксандрейка и драдедамовый платок. М., 1989. С. 190 – 191).


[Закрыть] башмачки с лентами, переплетающимися на тончайшем шерстяном или шелковом чулке, сером, без узоров, или же в легкие, очаровательно простые полусапожки. Одежда на ней из красивой, но не очень дорогой ткани, и многие мещанки стараются запомнить фасон ее платья. Чаще всего – это редингот, завязывающийся бантами и изящно обшитый петельками из шнура или тонкой вязаной сеточкой. У незнакомки своя особая манера кутаться в шаль или тальму. Она умеет так завернуться в них, что ее голова выступает словно из какого-то панциря, который мещанку сделал бы похожей на черепаху, но у нашей незнакомки он дает представление о безупречной ее фигуре. Каким образом достигает она этого? Это ее тайна, и она не гонится за патентом изобретателя. Легкая, плавная походка придает ее движениям что-то цельное, гармоничное, и ее формы играют под одеждой с пленительной и опасной грацией. Так в полдень извивается змейка под зеленым покровом шелестящей травы. Кому обязана она – ангелу или демону? – изящной плавностью своих движений, которые колышат длинную черную накидку, шевеля кружева по краям и распространяя легкий аромат духов, – я охотно дам ему наименование – ветерок парижанки? Вы сразу узнаете целую науку, сложную науку в расположении складок самой грубой ткани, драпирующей ее плечи, шею, стан так искусно, что кажется видишь перед собой античную Мнемозину. Ах, как понятен такой женщине рисунок походки[31]31
  ...рисунок походки... – В 1833 г. Бальзак опубликовал трактат «Теория походки», который впоследствии намеревался включить в раздел «Человеческой комедии», озаглавленный «Патология общественной жизни», где, исходя из постулата: «Походка есть лицо тела», описывал способы познать характер и общественное положение человека по тому, как он ходит, говорит, смотрит, дышит.


[Закрыть], – простите мне это выражение. Вглядитесь, как благопристойно она выступает, обрисовывая под одеждой свой стан, вызывая у прохожего восхищение, смешанное с желанием, но умеряемое глубоким почтением. Когда англичанка пытается идти такой походкой, она похожа на гренадера, атакующего редут. Да, парижанкам принадлежит гений походки! Должно быть, ради них городскому управлению пришлось залить асфальтом тротуары. Эта незнакомка никого не толкнет. С горделивой скромностью ожидает она, чтобы ей уступили дорогу. Особое отличие хорошо воспитанной женщины заметно хотя бы по ее манере придерживать на груди шаль или тальму. Она идет по улицам Парижа, храня скромный и бесстрастный вид, напоминая мадонн Рафаэля в их окружении. Ее осанка, одновременно и спокойная и пренебрежительная, заставляет самого дерзкого денди почтительно посторониться перед ней. Ее изысканно простая шляпка отделана свежими лентами, иногда цветами. Но самые искусные женщины ограничиваются только завязками из лент. Перьев вы на их шляпах не увидите, – перьям приличествует экипаж; цветы привлекают слишком много взглядов. Из-под шляпки выглядывает свежее спокойное личико женщины не чванливой, уверенной в себе; она ни на что не смотрит пристально, но все замечает; всегда удовлетворенное тщеславие придает ее чертам выражение какого-то равнодушия, которое дразнит любопытство. Она знает, что на нее оглядываются все, даже женщины, и проносится мимо них, тоненькая, светлая, словно осенняя паутинка. Эта великолепная порода любит самые жаркие широты и самые чистые долготы Парижа. Вы увидите ее между десятой и сто десятой аркадой улицы Риволи, на Больших бульварах – от экватора пассажа Панорамы, где процветают изделия Индии, где разложены самые последние новинки промышленности, до мыса Мадлен[32]32
  ...до мыса Мадлен... – то есть до церкви Мадлен (Магдалины) – церковь в Париже, начатая в 1763 г. и оконченная лишь в 1840 г.


[Закрыть], в местностях, наименее опошленных буржуазией, между 30-м и 150-м номерами улицы Фобур-Сент-Оноре. Зимой она любит гулять по террасе Фельянов[33]33
  ...по террасе Фельянов... – то есть по террасе сада Тюильри, названной так в память о находившемся здесь до 1804 г. монастыре Фельянов (он был разрушен при прокладке вдоль сада Тюильри улицы Риволи).


[Закрыть], но не по асфальтовому тротуару, идущему вдоль нее. В хорошую погоду она скользит по аллее Елисейских Полей, окаймленных с востока площадью Людовика Пятнадцатого, с запада – проспектом Мариньи, с юга – тротуарами для пешеходов и с севера – садами предместья Сент-Оноре. Вы никогда не встретите этой прелестной разновидности женщин на северных окраинах улицы Сен-Дени, никогда не увидите ее на Камчатке узких, грязных торговых улочек, и никогда, нигде вы не встретите ее в дождь и холод. Эти цветы Парижа распускаются только при знойной погоде, их ароматом напоены места прогулок, – но бьет пять часов, и они свертываются, как трехцветный вьюнок. Женщины, которых вы встретите позже, несколько похожи на них и пытаются подражать им, но это женщины как бы светские, тогда как прекрасная незнакомка, ваша дневная Беатриче – женщина светская. Трудно иностранцам, дорогой граф, заметить признаки, по которым опытные наблюдатели узнают женщин как бы светских, до такой степени ловко они маскируются, но парижанам эти различия бросаются в глаза. Это – неумело скрытые застежки, пожелтевшие тесемки шнуровки, видной сквозь прореху корсажа, расстегнувшегося на спине, стоптанные башмаки, отглаженные ленты на шляпе, слишком пышные оборки платья, слишком накрахмаленный турнюр. Вы заметите, что ресницы она опускает как-то неестественно, и все ее манеры выдают какую-то напряженность. Что же касается женщины буржуазного круга, то ее никак не примешь за светскую женщину, – отличие резко подчеркнуто; потому-то наша незнакомка и производит такое сильное впечатление. Буржуазная женщина деловита, выходит из дому в любую погоду, куда-то семенит, спешит, возвращается, не знает, – войти ей в магазин или не войти. В тех случаях, когда светская женщина твердо знает, чего она хочет и что ей делать, женщина буржуазная колеблется; она высоко подбирает платье, чтобы перейти канавку, тащит за собой ребенка, и поэтому опасливо озирается, остерегаясь экипажей. Она – мать на глазах у всех; она болтает с дочерью, деньги носит в ручной корзиночке, а чулки у нее ажурные. Зимой сверх меховой пелерины она набрасывает боа, а летом поверх шали – шарф, нагромождает в своем туалете одно на другое. Вашу прелестную незнакомку вы увидите у Итальянцев или на балу в Опере. Там она предстанет перед вами в совершенно ином обличье, и вы скажете: «Но это же не она!» – Там эта женщина – словно бабочка, выпорхнувшая из своего таинственного кокона. Как самым утонченным лакомством позволяет она вашим взорам наслаждаться лицезрением ее фигуры, которую утром корсаж лишь слегка обрисовывал. В театре она сидит не выше второго яруса, за исключением Итальянской оперы. Вы можете любоваться изысканной плавностью ее движений. Очаровательная плутовка пускает в ход всевозможные женские уловки, но делает это чрезвычайно естественно, – вам и в голову не придет, что все это совершается сознательно, преднамеренно. Если у нее царственно прекрасная рука, то даже самый проницательный человек поверит, что ей необходимо было закрутить, поправить или отбросить локон или завиток волос, которых она слегка касается. Если у нее прекрасный профиль, то вам покажется, что она насмехается или хвалит, рассказывая что-то соседу, нечаянно придав головке тот излюбленный великими художниками поворот, при котором свет падает на щеку, четко обрисовывается линия носа, освещаются розовые ноздри, сглаживаются очертания слишком выпуклого лба, в глазах, устремленных куда-то вдаль, усиливается их искристый блеск, и светлым бликом выступает белоснежная округлость подбородка. Если у нее хорошенькая ножка, то она, нежась словно кошечка на солнце, опустится на диван, вытянет ножки, и вы в этом положении тела не найдете ничего, кроме самой восхитительной позы, вызванной усталостью. Только светская женщина чувствует себя непринужденно в своей одежде. Ничто не стесняет ее. Вы никогда не увидите, чтобы она, как буржуазка, натягивала на плечо соскользнувшую с него ленту или вправляла выскочившую из корсета планшетку, или смотрела бы, охраняет ли шейная косынка, этот неверный страж, два белоснежных сокровища, или же смотрелась бы в зеркало, чтобы убедиться, что прическа не растрепалась. Наряд ее всегда соответствует ее внешности. Она, не жалея времени, на досуге изучила себя, устанавливая, что больше всего ей к лицу, и с давних пор хорошо знает, что к ней не идет. Вы не увидите ее при разъезде, она исчезнет до окончания спектакля, а если случайно, спокойная и величественная, она покажется на красном ковре лестницы, то вызовет пылкое восхищение зрителей. Она здесь по чьему-то приказанию, ей надо кому-то бросить украдкой взгляд, получить какое-то обещание. Быть может, она так медленно спускается, чтобы удовлетворить тщеславие раба, которому она порой сама повинуется! Встретив ее на каком-нибудь балу или званом вечере, вы насладитесь искусственной нежностью ее вкрадчивого голоса, вас восхитит ее пустая болтовня, которой она с неподражаемым умением придаст видимость мысли,

– Разве не надо быть умной, чтобы слыть светской женщиной? – спросил польский граф.

– Ею невозможно быть, не обладая вкусом, – ответила г-жа д'Эспар.

– Во Франции обладать вкусом – это больше, чем обладать умом, – заметил русский князь.

– Ум такой женщины является торжеством искусства пластического, – продолжал Блонде. – Вы не знаете еще, что она скажет, но вы уже очарованы. Покачает ли она головой, или мило пожмет плечами, она уже позолотила незначительную фразу очаровательной улыбкой, гримаской или вложила смысл вольтеровской эпиграммы в восклицания: «Вот как!» или «Неужели?» или «Еще бы!» Поворот ее головы может стать самым пытливым вопросом. Она придает смысл даже тому движению, каким играет флакончиком с духами, подвешенным к кольцу на ее пальце. Все это искусственное величие достигается самыми пустячными мелочами. Вот она небрежно свесила руку с локотника кресла, а вам кажется, что это спадают капли росы с лепестков цветка, и этим все решено; этим движением она сказала свое слово, взволновав даже самых хладнокровных. Она умеет вас слушать, она доставляет вам возможность быть остроумным, а ведь такие минуты (я обращаюсь к вашей скромности) бывают редки.

Молодой поляк слушал Блонде с таким простодушным видом, что все рассмеялись.

– Вам достаточно полчаса побеседовать с буржуазной женщиной, и она уже заговорит о своем муже, – продолжал Блонде, не утратив комической серьезности. – Но если даже вам известно, что ваша светская женщина замужем, у нее хватит такта не занимать вас разговорами о своем супруге, и вам понадобятся усилия Христофора Колумба, чтобы открыть ее мужа среди гостей. Случается, что вам одному сделать это не под силу. Если вам никого не удалось расспросить, то только к концу вечера вы замечаете, как она пристально смотрит на мужчину средних лет, украшенного орденами, который, кивнув головой, выходит: она попросила мужа вызвать экипаж и уезжает. Вы сами отнюдь не цветок, но вы находились в его близости и вернетесь домой в золотистом тумане дивных грез, которые, быть может, продолжатся и в сновидениях, когда Сон своей могучей дланью распахнет ослепительно-белые врата храма Фантазии. Ни одна светская женщина не принимает у себя ранее четырех часов. Она прекрасно понимает, что надо заставить вас подождать ее. Убранство ее дома всегда самое изысканное, в нем роскошь стала повседневностью, всегда свежа и уместна. Вы там не увидите ничего хранящегося под стеклянным колпаком, не увидите суконных вышитых конвертов, висящих на стене, словно шкапчики для провизии. Уже на лестнице вам будет тепло. Повсюду цветы будут радовать ваш взор. Цветы – единственное подношение, которое она принимает, и то лишь от очень немногих. Букеты живут только день, доставляют радость и требуют обновления. Для нее они, как на Востоке, – символ, обещание. Повсюду разбросаны модные, дорогие безделушки, но комнаты не напоминают ни музей, ни антикварную лавку. Вы найдете эту женщину в ее любимом уголке у огня, на диванчике; она приветствует вас не вставая. Здесь ее беседа будет иной, чем на балу. Вне дома она была вашим заимодавцем, а дома сама заимствует у вас то, что доставляет удовольствие ее уму. Всеми этими оттенками светская женщина владеет в совершенстве. Она ценит в вас человека, который приумножит собирающееся у нее общество, – предмет беспокойства и забот светской женщины в наши дни. Чтобы сделать вас постоянным посетителем ее салона, она будет с вами очаровательно кокетлива. Это даст вам почувствовать, как обособленно живут женщины в наше время и почему они так хотят иметь свой мирок, для которого они будут светилом. Беседа немыслима без общности интересов.

– Да, – сказал де Марсе, – тебе хорошо известен порок нашего времени. Эпиграмма, эта книга, включенная в одну остроту, теперь направлена не на личности, не на предметы, как то было в восемнадцатом веке, но на пошлые происшествия, и живет теперь эпиграмма всего один день.

– Ум светской женщины, если только он у нее есть, – продолжал Блонде, – это ум скептический, тогда как у буржуазной женщины он доверчивый. В этом-то и заключается главное различие этих двух типов женщин. Мещанка, несомненно, добродетельна, светская же дама – не уверена, есть ли у нее добродетель и будет ли она всегда добродетельна. Она колеблется и противится, тогда как мещанка сначала отказывает наотрез, а затем безоговорочно уступает. Эти постоянные колебания светской женщины – последнее очарование, оставленное ей нашей ужасной эпохой. Она редко бывает в церкви, зато много говорит о религии и постарается обратить вас на путь истинный, если у вас достаточно сообразительности, чтобы разыгрывать перед ней вольнодумца, – этим вы дадите исход ее рвению, и оно выразится в шаблонных фразах, в установленном для сего случая выражении лица, в жестах, принятых у светских женщин. «Ах, как это нехорошо, а я полагала, что вы настолько умны, что не будете нападать на религию! Общество рушится, а вы лишаете его опоры. В данное время религия – это вы и я, это собственность, это будущее наших детей. Ах, не будем эгоистичны! Себялюбие – болезнь нашего века, и единственное лекарство против него – это религия, она вносит единение в семьи, разъединенные вашими законами», и т. п. Она начинает разговор в неохристианском духе, уснащенный политикой, в духе ни католическом, ни протестантском, зато разговор нравственный, – о, чертовски нравственный! В нем вы узнаете обрывки, лоскутки всех сотканных ныне разношерстных доктрин[34]34
  ...лоскутки всех сотканных ныне разношерстных доктрин. – В том числе и теорий самого Бальзака в 1830—1840-е гг., когда он сделался монархистом и католиком.


[Закрыть].

Тут женщины рассмеялись, – такими забавными ужимками сопровождал Эмиль Блонде свои выпады.

– Эти слова докажут вам, дорогой граф Адам, – продолжал Блонде, глядя на поляка, – что в голове светской женщины – настоящая каша из модных политических, религиозных и прочих идеек; вместе с тем она окружена блестящими, но непрочными изделиями современной промышленности, которая стремится, чтобы ее товары жили недолго и быстро заменялись новыми. Вы уйдете от этой женщины, говоря себе: «У нее, несомненно, возвышенный образ мыслей». Вы тем более будете в этом убеждены, что она своей нежной рукой сумела прощупать ваше сердце и ум, она выведала ваши тайны, – ибо светская женщина делает вид, что ничего не знает, чтобы обо всем узнать, и есть тайны, о которых она всегда слышит якобы в первый раз, даже когда эти тайны ей прекрасно известны. Итак, вы уходите от нее очарованным, но обеспокоенным. От вас состояние ее сердца скрыто. В былое время знатные дамы дерзко афишировали свою страсть, теперь же страсть светской женщины размечена, как нотная бумага. У нее свои восьмушки, свои четверти, свои полуноты, свои четвертные паузы, свои фермато, свои диэзы. Как женщина слабая, она не хочет компрометировать ни своей любви, ни своего мужа, ни будущности своих детей. Ныне имя, положение, состояние не являются флагом, который внушает уважение и прикрывает любые контрабандные товары на борту. Аристократы не выступают теперь дружным отрядом, чтобы заслонить согрешившую знатную даму. Поэтому нынешняя светская женщина не отличается величественностью, как прежняя знатная дама; она ничего не может попирать своей пятой, ибо сама будет попрана. Поэтому-то она лицемерит, соблюдает приличия, старается сохранить свою страсть в тайне и благополучно провести ее по руслу, усеянному подводными камнями. Она опасается своих слуг, как англичанка, которой всюду мерещится судебный процесс за греховные разговоры. Эта женщина, такая непринужденная на балу, такая прелестная на прогулке, – рабыня у себя дома; она независима только в очень замкнутом кругу да в мыслях. Она желает оставаться светской женщиной – вот ее задача. А в наши дни женщина, покинутая мужем, ограниченная скромной пенсией, лишенная выезда, роскоши, ложи в театре, лишенная прелестных принадлежностей туалета, уже больше ни женщина, ни распутница, ни хозяйка. Она исчезла, превратилась в вещь. В монастырь, служить супругу небесному, замужнюю женщину не примут, – это было бы двоемужеством. Будет ли она всегда дорога своему любовнику? Это вопрос. Поэтому светская женщина всегда может подать повод к клевете, но никогда – к злословию.