Текст книги "Альбер Саварюс"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– О, я этого ожидал, – сказал Саварюс изменившимся голосом.

– Вы не захотели воспользоваться моим советом; надо было посетить де Рюптов; вы не знаете, как много выиграли бы от этого.

– Что же именно?

– Единодушие роялистов, кратковременное примирение в их рядах перед выборами; наконец, больше сотни голосов! Если добавить к ним голоса духовных лиц, то даже, еще не будучи выбранным, вы стали бы хозяином выборов благодаря системе баллотирования. В таких случаях вступают в переговоры и можно добиться успеха.

Вошел Альфред Буше и с энтузиазмом сообщил о решении комитета; но главный викарий и адвокат остались холодны, спокойны и серьезны.

– Прощайте, господин аббат, – сказал Альбер, – после выборов мы подробнее поговорим о вашем деле.

И поверенный, выразительно пожав руку г-ну де Грансей, взял Альфреда под руку. Священник посмотрел на честолюбца, лицо которого приняло то вдохновенное выражение, какое бывает у полководца, услыхавшего в начале битвы первый пушечный выстрел. Де Грансей поднял глаза к небу и вышел, подумав:

«Какой прекрасный служитель божий вышел бы из него!»

Красноречие нынче – редкий гость в суде. Не часто адвокат вкладывает в речь все свои душевные силы, иначе его не хватит и на несколько лет. Редко слышится теперь красноречивая речь и с церковной кафедры; ее можно услышать разве что на заседаниях Палаты депутатов, когда какой-нибудь честолюбец все ставит на карту и, подстрекаемый тысячью уколов, вдруг начинает витийствовать. Но еще чаще проявляется ораторский талант у некоторых одаренных людей в те роковые мгновения, когда должны свершиться или же потерпеть неудачу их сокровенные желания, когда эти люди вынуждены говорить. Так и на этом собрании Альбер Саварюс, почувствовав, что необходимо завербовать союзников, использовал все свои способности, все силы души и ума. Он вошел в гостиную непринужденно и в то же время без всякого высокомерия, с сознанием своей силы и не проявил ни малодушия, ни смущения, очутившись в обществе тридцати с лишним человек (слухи о собрании и о принятой резолюции уже успели привлечь несколько баранов, привыкших идти на зов колокольчика). Прежде чем выслушать г-на Буше, который хотел произнести спич по поводу решения комитета, Альбер знаком призвал всех к молчанию и крепко сжал руку г-на Буше, как бы предупреждая его о внезапной опасности.

– Мой юный друг Альфред сообщил мне, что вы почтили меня своим доверием, – сказал адвокат. – Но до того, как вы окончательно решите голосовать за меня, я считаю своим долгом рассказать, кто такой ваш кандидат, чтобы предоставить вам свободу взять свои голоса обратно, если мои слова вас смутят.

В результате подобного вступления воцарилась глубокая тишина. Некоторые нашли, что такой поступок весьма благороден.

Альбер сообщил свое настоящее имя, рассказал о своем прошлом, о своей деятельности во время Реставрации, добавил, что после приезда в Безансон он стал Другим человеком, и сообщил, какие обязательства принимает на себя. Все слушали эту импровизированную речь, затаив дыхание. Люди с совершенно различными интересами были покорены изумительным красноречием честолюбца. Восторг помешал им рассуждать. Они поняли лишь одно, а именно то, что Альбер хотел им внушить.

Не лучше ли для всякого города вместо механически голосующего депутата иметь представителем в парламенте одного из тех людей, которым предназначено править всем обществом? Такой государственный деятель – это настоящий представитель власти; посредственный же депутат, даже если он неподкупен, всего лишь добросовестен. Какая честь для Прованса, что он выдвинул Мирабо и что после 1830 года им был послан в Палату один из вдохновителей Июльской революции!

Покоренные этим красноречием, все слушатели подумали о том, каким великолепным орудием политики оно будет в устах их депутата. В Альбере Савароне все они увидели министра Саварюса. Угадывая тайные мысли слушателей, умный кандидат дал им понять, что они первые приобретут право пользоваться его влиянием.

По словам единственного человека, который оказался способен оценить Саварюса по достоинствам и занял впоследствии видное положение в Безансоне, эта исповедь, это признание честолюбца, этот рассказ о своей жизни и характере были верхом искусства; они были полны чувства, пылкости и захватывающего интереса. Всех избирателей словно увлек водоворот. Никогда оратору не удавалось одержать большей победы. Но, к несчастью, действие слова, этого оружия, которым можно биться только в упер, крайне недолговечно. Размышление убивает слово, и тогда оно уже не может восторжествовать над рассудком. Если бы тотчас стали голосовать, то Альбера наверняка избрали бы. В ту минуту он был победителем. Но ему следовало так побеждать каждый день еще два месяца!

Альбер вышел с бьющимся сердцем. Снискав рукоплескания безансонцев, он добился крупного успеха, заранее обезвредив злословие, повод к которому могло подать его прошлое. Торговые круги Безансона выбрали своим кандидатом Саварона де Саварюса. Но энтузиазм Альфреда Буше, вначале заразительный, должен был со временем стать неуместным.

Префект, испуганный этим успехом, начал подсчитывать голоса приверженцев министерства и устроил тайную встречу с г-ном де Шавонкуром, чтобы в общих интересах заключить союз. С каждым днем голоса, собранные комитетом Буше, таяли по непонятным причинам. За месяц до выборов Альбер увидел, что у него осталось едва шестьдесят голосов. Ничто не могло устоять перед упорным натиском префекта. Трое или четверо расторопных людей говорили клиентам Саварюса: «Разве депутат станет защищать вас в суде и выигрывать ваши процессы? Разве он станет давать вам советы, заключать ваши договора, ваши мировые сделки? Вы можете закабалить его еще на пять лет, если вместо того, чтобы посылать его в Палату сейчас, дадите ему только надежду попасть туда годиков через пять». Эти расчетливые соображения тем более вредили Саварюсу, что жены некоторых коммерсантов еще раньше внушали такие мысли своим мужьям Лица, заинтересованные в постройке моста и водопровода из Арсье, не устояли после переговоров с ловким представителем министерства, доказавшим, что им следует искать поддержки у префектуры, а вовсе не у какого-то честолюбца. Каждый день приносил Альберу новое поражение, хотя каждый день был битвой, идущей под его руководством; эту битву вели его помощники посредством разговоров, речей, интриг. Он не решался обратиться к главному викарию, а тот, в свою очередь, не заходил к нему. Альбер вставал и ложился как в лихорадке, его мозг пылал.

Наконец наступил день первой борьбы, день так называемого предвыборного собрания, когда подсчитываются голоса, кандидаты взвешивают шансы и знающие люди могут предсказать им успех или неудачу. Это сцена честного hustings'a,[20]20
  Предвыборная борьба (англ.).


[Закрыть] без участия простонародья, но не менее сурового; страсти, не проявляясь здесь внешне, как в Англии, все же не менее сильны. Англичане действуют с помощью кулаков, французы же – с помощью красноречия. Наши соседи бросаются врукопашную, французы же играют судьбой посредством хладнокровных, спокойно продуманных комбинаций. Словом, этот политический акт происходит не так, как следовало бы ожидать, зная характер обоих народов, а как раз наоборот.

У радикальной партии был свой кандидат; потом появился г-н де Шавонкур, затем Альбер, которого радикалы и шавонкуровский комитет обвиняли в том, что он является приверженцем непримиримых правых, вторым де Берье. У правительственной партии был свой кандидат, подставной человек, нужный лишь для того, чтобы собрать вместе голоса сторонников министерства. Разделенные таким образом голоса никому не принесли большинства. Кандидат радикалов собрал двадцать голосов, правительственный – пятьдесят, за Альбера было подано семьдесят, за г-на де Шавонкура – шестьдесят семь. Но коварная префектура, чтобы обмануть противника, велела тридцати наиболее верным своим приверженцам голосовать за Альбера. Голоса, поданные за г-на де Шавонкура, вместе с восьмьюдесятью имевшимися на самом деле голосами префектуры решали исход выборов, если бы префекту удалось привлечь на свою сторону нескольких радикалов. Сто шестьдесят голосов не были поданы совсем, а именно голоса, которыми располагал аббат де Грансей, и голоса легитимистов.

Предвыборное собрание – то же самое, что генеральная репетиция в театре, то есть самая обманчивая вещь на свете. Альбер Саварон вернулся домой с виду спокойный, но на самом деле полуживой. За последние две недели он сумел (или же ему просто посчастливилось) приобрести еще двух сторонников: тестя Жирарде и старого, очень умного негоцианта, к которому ему посоветовал обратиться г-н де Грансей. Эти двое честных людей, став его лазутчиками в противоположном лагере, притворялись ярыми врагами Саварюса. В конце предвыборного собрания они сообщили ему через г-на Буше, что тридцать неизвестных голосов играли в его партии ту же роль, какую они сами выполняли для него в других партиях. Преступник, идущий на казнь, страдает меньше, чем страдал Альбер, возвращаясь из залы, где решалась его судьба. Охваченный отчаянием, он не хотел, чтобы его кто-либо провожал, и шел по улицам в одиночестве; было около полуночи.

Спустя час Альбер, не смыкавший глаз уже трое суток, сидел в вольтеровском кресле в своей библиотеке, бледный, как смерть, бессильно опустив руки; его беспомощная поза была достойна Магдалины. Слезы навернулись на его длинные ресницы; эти слезы увлажняли глаза, но не скатывались по щекам: мысли поглощали их, душевный жар сушил. Оставшись в одиночестве, Альбер мог плакать. В беседке он заметил чью-то белую фигуру, напомнившую ему о Франческе.

«Вот уже три месяца, как я не получал от нее писем! Что с нею? Я сам два месяца не писал ей, но ведь я ее предупреждал. Не больна ли она? О моя любовь! О моя жизнь! Узнаешь ли ты когда-нибудь, сколько я выстрадал! Какое слабое у меня здоровье! Нет ли у меня аневризмы?» – спрашивал он себя, прислушиваясь к биению сердца, настолько сильному, что в окружавшей тишине его удары напоминали звук от падения камешков на большой барабан.

В эту минуту раздался легкий троекратный стук в дверь. Альбер поспешно пошел отворять, и ему стало почти дурно от радости, когда он увидел главного викария, у которого был веселый, торжествующий вид.

Альбер молча обнял аббата де Грансей, прижал его к себе и уронил голову на плечо старика. Снова став ребенком, он расплакался, как в тот момент, когда узнал, что Франческа Содерини замужем. Только перед этим священником, чье лицо словно излучало надежду, адвокат мог обнаружить свою слабость. Этот старик был и великодушен и умен.

– Простите, дорогой аббат, но вы пришли в одну из тех минут, когда человек не владеет собой. Ведь вы не считаете меня заурядным честолюбцем?

– Нет, я все знаю, – ответил аббат, – ведь это вы написали «Честолюбца из-за любви». Я сам, сын мой, из-за несчастной любви стал священником в восемьдесят шестом году, двадцати двух лет. В восемьдесят восьмом я уже был кюре. Я знаю жизнь. Я трижды отказывался от поста епископа и хочу умереть в Безансоне.

– Взгляните же на нее! – воскликнул Саварюс, взяв свечу и введя аббата в роскошный кабинет, где находился портрет герцогини д'Аргайоло.

– Это одна из женщин, созданных, чтобы царить! – сказал викарий, понимая, что это безмолвное признание доказывало привязанность Альбера к нему. – Но какое гордое лицо! Она неумолима, не прощает обид! Это архангел Михаил, ангел карающий, непреклонный. Все или ничего – таков девиз этих ангельских характеров. В этом лице есть что-то божественно-дикое.

– Вы хорошо ее разгадали! – воскликнул Саварюс. – Но, дорогой аббат, вот уже двенадцать лет, как она царит в моей душе, и я не могу упрекнуть себя ни в одной дурной мысли.

– Ах, если бы вы столько сделали для бога! – откровенно воскликнул аббат. – Но поговорим о ваших делах. Вот уже десять дней, как я стараюсь для вас. Если вы настоящий политик, то на этот раз последуете моим советам. Вы не очутились бы в таком положении, как сейчас, если бы посетили де Рюптов, когда я советовал вам это сделать; но вы пойдете к ним завтра вечером. Я представлю вас. Имению Руксей угрожает опасность, нужно выступить в суде через два дня. Выборы состоятся не раньше чем через три дня. Мы позаботимся о том, чтобы избирательную комиссию не успели сформировать в первый день выборов; будет несколько перебаллотировок, и вы победите при голосовании.

– Каким же образом?

– Выиграв процесс о Руксей, вы приобретете восемьдесят голосов легитимистов; прибавьте их к тем тридцати голосам, которыми я располагаю, будет сто десять. Так как у вас остается еще двадцать голосов комитета Буше, то в итоге вы обладаете ста тридцатью голосами.

– Так что ж? – возразил Альбер. – Нужно еще семьдесят пять!

– Да, – сказал священник, – так как все остальные голоса принадлежат правительственной партии. Но, сын мой, у вас будет двести голосов, а у префекта только сто восемьдесят.

– У меня двести голосов?! – воскликнул ошеломленный Альбер, вскочив, словно его подкинуло пружиной.

– У вас будут голоса, поданные за господина де Шавонкура, – ответил аббат.

– Но каким образом?

– Вы женитесь на мадемуазель Сидони де Шавонкур.

– Никогда!

– Вы женитесь на мадемуазель Сидони де Шавонкур, – повторил священник.

– Но ведь вы же знаете, она неумолима! – сказал Альбер, указывая на портрет Франчески.

– Вы женитесь на мадемуазель де Шавонкур, – в третий раз спокойно повторил священник.

На этот раз Альбер понял. Главный викарий не хотел быть замешан в планы, которые могли наконец спасти отчаявшегося политика. Лишнее слово скомпрометировало бы достоинство, сан и порядочность священника.

– Завтра вы встретитесь у де Рюптов с госпожой де Шавонкур и ее младшей дочерью; поблагодарите ее за то, что она собирается сделать для вас; скажите ей, что ваша признательность безгранична, что вы принадлежите ей душою и телом, что ваше будущее отныне связано с будущим ее семьи, что вы бескорыстны и вполне уверены в себе; наконец, что избрание депутатом заменит вам приданое. Вам придется побороться с госпожой де Шавонкур; она захочет, чтобы вы дали ей слово. От этого вечера, сын мой, зависит все ваше будущее. Но знайте, я тут ни при чем. Мое участие выражается лишь в том, что я обеспечу вам голоса легитимистов: я привлек на вашу сторону г-жу де Ватвиль, а значит, и всю безансонскую аристократию. Амедей де Сула и Вошель будут голосовать за вас и поведут за собой молодежь; госпожа де Ватвиль повлияет на стариков. Что касается моих голосов, то они обеспечены.

– Кто же воздействовал на госпожу де Шавонкур? – спросил Саварюс.

– Не расспрашивайте меня, – ответил аббат. – Господину де Шавонкуру нужно выдать замуж трех дочерей; увеличить же свое состояние он не может. Если Вошель и женится на старшей без всякого приданого, рассчитывая на старую тетку, дающую деньги на их свадьбу, то что делать с двумя остальными? Сидони шестнадцать лет, а ваше честолюбие – целый клад. Кто-то сказал госпоже де Шавонкур, что лучше выдать дочь замуж, чем снова посылать мужа в Париж проедать деньги. Кто-то влияет на госпожу де Шавонкур, а та вертит своим супругом, как хочет.

– Довольно, дорогой аббат, я понял. Когда меня выберут депутатом, я должен буду кому-то помочь сделать блестящую карьеру и тем самым сдержу слово. Я ваш сын и буду обязан вам своим счастьем. Господи! Что такое я сделал, чем я заслужил эту подлинную дружбу?

– Вы помогли капитулу победить, – сказал аббат, улыбаясь. – А теперь храните гробовое молчание обо всем. Мы, духовные лица, здесь ни при чем, наше дело – сторона. Если узнают, что мы вмешиваемся в выборы, то пуритане из левых партий, сами поступающие еще хуже, съедят нас живьем, а кое-кто из наших будет сильно нас бранить – ведь они хотят добиться всего. Госпожа де Шавонкур не подозревает о моем участии. Я доверился только госпоже де Ватвиль, на которую мы можем положиться, как на самих себя.

– Я приведу к вам герцогиню, чтобы вы благословили нас обоих! – воскликнул честолюбец.

Проводив старого священника, Альбер лег спать, мечтая о будущей власти.

На другой день, к девяти часам вечера, в гостиной баронессы де Ватвиль было, как легко себе представить, полно безансонских аристократов, собравшихся по чрезвычайному случаю. Толковали о том, что надо на этот раз участвовать в выборах в угоду семье де Рюптов. Всем было уже известно, что собравшихся познакомят с бывшим докладчиком Государственного совета, секретарем одного из министров, наиболее преданных старшей линии Бурбонов. Г-жа де Шавонкур приехала с дочерью Сидони, прелестно одетой, тогда как другая, уверенная в женихе, не стала прибегать ни к каким ухищрениям в своем туалете. Так часто бывает в провинции. Красивое, умное лицо аббата де Грансей можно было увидеть то в одной, то в другой группе; он слушал всех, как будто ни во что не вмешиваясь, но роняя острые словечки, решающие суть дела и направляющие нить разговора.

– Если старшая линия вернется, – замечал он бывшему государственному деятелю лет семидесяти, – то где она возьмет политиков?

Другим главный викарий говорил: «Берье остался в одиночестве и не знает, что делать. Будь у него голосов шестьдесят, он во многом мог бы мешать правительству, он свергнул бы не одно министерство!». «В Тулузе собираются выбрать герцога Фиц-Джемса». «Вы поможете де Ватвилю выиграть его процесс». «Если вы подадите голос за Саварюса, то республиканцы скорее будут голосовать вместе с вами, чем с партией центра». И так далее, и так далее.

К девяти часам Альбера еще не было. Г-же де Ватвиль такое опоздание показалось дерзостью.

– Дорогая баронесса, – сказала г-жа де Шавонкур, – не будем ставить столь серьезные дела в зависимость от какого-нибудь пустяка. Может быть, господина де Саварюса задерживает важное совещание, или просто вакса на его башмаках не успела высохнуть.

Розали искоса взглянула на г-жу де Шавонкур и вполголоса сказала матери:

– Она очень снисходительна к господину де Саварюсу!

– Очень просто, – ответила баронесса, улыбаясь. – Ведь дело идет о браке Сидони с господином де Саварюсом!

Розали внезапно отошла к окну, выходившему в сад. К десяти часам Саварюс еще не появлялся. Надвигавшаяся гроза разразилась. Кое-кто из аристократов сел играть в карты, находя, что такое положение нестерпимо. Де Грансей не знал, что и думать. Подойдя к окну, где пряталась Розали, он громко воскликнул, столь велико было его удивление:

– Должно быть, Саварюс умер! В сопровождении Розали и ее отца главный викарий вышел в сад. Они поднялись в беседку. У Альбера все было заперто, в окнах не виднелось света.

– Жером! – позвала Розали, увидев во дворе слугу.

Аббат де Грансей посмотрел на мадемуазель де Ватвиль.

– Где ваш хозяин? – спросила она Жерома, подошедшего к подножию стены.

– Уехал на почтовых, мадемуазель.

– Он либо погиб, – воскликнул аббат де Грансей, – либо счастлив!

Розали не успела скрыть выражения торжествующей радости, мелькнувшего на ее лице. Главный викарий эго заметил, но притворился, будто ничего не видел. «Какое участие Розали могла принимать во всем этом?» – спрашивал он себя.

Все трое вернулись в гостиную, и барон сообщил странную, поразительную, необыкновенную новость об отъезде Альбера Саварона де Саварюса на почтовых; причины этого исчезновения были покрыты мраком неизвестности. К полуночи из всего общества оставалось не более пятнадцати человек, в том числе г-жа де Шавонкур и аббат де Годенар (другой викарий, лет сорока, стремившийся получить место епископа), обе девицы де Шавонкур, г-н де Вошель, аббат де Грансей, Розали, Амедей де Сула и один отставной чиновник, весьма влиятельное лицо в высших кругах Безансона, желавший, чтобы Альбер Саварюс был избран.

Аббат де Грансей сел рядом с баронессой, но так, чтобы видеть Розали, лицо которой, обычно бледное, было на этот раз залито лихорадочным румянцем.

– Что могло случиться с господином де Саварюсом? – спросила г-жа де Шавонкур.

В эту минуту одетый в ливрею слуга подал аббату де Грансей письмо на серебряном подносе.

– Читайте, – сказала баронесса.

Главный викарий прочел про себя письмо и увидел, что Розали внезапно сделалась белее своей косынки.

«Она узнала почерк!» – подумал он, взглянув на девушку поверх очков. Затем он сложил письмо и хладнокровно сунул его в карман, не говоря ни слова. За эти три минуты он поймал три взгляда Розали; их было достаточно, чтобы догадаться обо всем. «Она любит Альбера!» – подумал главный викарий.

Он поднялся. Розали пришла в волнение. Он раскланялся, сделал несколько шагов к дверям. В следующей же комнате Розали догнала его и воскликнула:

– Господин де Грансей, письмо от Альбера?

– Откуда вы так хорошо знаете этот почерк, что различаете его на столь большом расстоянии?

Девушка, пойманная в сети собственного нетерпения и гнева, ответила словами, не лишенными величия, как подумал аббат.

– Потому что я люблю его!.. Что с ним? – спросила она после некоторой паузы.

– Он отказывается от участия в выборах, – ответил аббат.

Розали приложила палец к губам.

– Прошу вас сохранить мою тайну, как на исповеди, – сказала она, прежде чем вернуться в гостиную. – Если, нет больше речи об избрании, то не будет и брака с Сидони!

На другое утро, отправившись к обедне, Розали узнала от Мариэтты кое-какие подробности, объяснявшие исчезновение Альбера в самый критический момент его жизни.

– Оказывается, мадемуазель, утром в гостиницу «Нациопаль» приехал из Парижа старый господин в собственной прекрасной карете, запряженной четверкой лошадей, с лакеем и курьером. По мнению Жерома, видевшего, как они уезжали, это был по крайней мере князь или граф.

– Был ли на карете герб в виде короны? – спросила Розали.

– Не знаю, – ответила Мариэтта. – Ровно в два часа он явился к господину Саварону и велел передать ему свою визитную карточку. Жером говорит, что его хозяин, увидев ее, побледнел, как полотно, и велел тотчас же впустить посетителя. Дверь была заперта на ключ, и нельзя было узнать, о чем они говорили. Они пробыли вместе около часа, после чего старый господин вышел в сопровождении адвоката и позвал своего лакея. Затем Жером видел, как этот лакей вышел с огромным свертком, длиною около четырех футов, похожим на свернутую в трубку картину. Старый господин держал в руках большой пакет с бумагами. Господин Саварюс был бледен, как смерть; его вид внушал жалость, а ведь он всегда держится так гордо, с таким достоинством! Но он обращался со стариком почтительно, точно имел дело с самим королем, проводил его вместе с Жеромом до кареты, уже запряженной четверкой лошадей. Курьер уехал раньше, ровно в три часа. Хозяин Жерома отправился прямо в префектуру, а оттуда – к господину Жантийэ, у которого купил старую дорожную коляску покойной госпожи Сен-Вье; затем он велел на почте приготовить ему лошадей к шести часам. Он вернулся домой, чтобы уложиться, написал, кажется, несколько писем; затем приводил в порядок дела вместе с господином Жирарде, который пришел к нему и оставался до шести часов. Жером отнес записку к господину Буше, где его хозяина ждали к обеду. Наконец, в половине восьмого господин Саварон уехал, оставив Жерому жалованье за три месяца вперед и велев ему искать себе новое место. Ключи он отдал господину Жирарде, которого проводил домой, и съел у него тарелку супа, так как господин Жирарде в это время собирался обедать. Садясь в карету, господин Саварон походил на мертвеца. Жером, конечно, провожал хозяина и слышал, как тот сказал почтальону: «На Женевскую дорогу!»

– Не узнавал ли Жером в гостинице «Националь», как звали приезжавшего?

– Так как старый господин был тут лишь проездом, то его имени не спрашивали. Лакей делал вид, что не говорит по-французски; но ему, наверное, так велели.

– А что за письмо получил в столь поздний час аббат де Грансей? – спросила Розали.

– Его, наверное, передал господин Жирарде; Жером говорит, что бедный господин Жирарде, который очень любил адвоката, был так же поражен, как и сам Саварон. По словам мадемуазель Галар, кто таинственно появился, тот и уезжает столь же таинственно, После этого рассказа Розали погрузилась в глубокую задумчивость, что всеми было замечено.

Нужно ли говорить, сколько шума наделало в Безансоне исчезновение Саварона? Стало известно, что префект чрезвычайно охотно согласился тотчас же выдать ему заграничный паспорт, ибо избавлялся таким образом от единственного противника. На другой день г-н де Шавонкур был сразу избран большинством в сто сорок голосов.

– Был, да сплыл, – сказал один избиратель, узнав о бегстве Альбера Саварона.

Это происшествие только укрепило предубеждение, с каким в Безансоне относились к «чужакам», предубеждение, вызванное за два года до этого республиканской газетой. Спустя десять дней никто уже не вспоминал об Альбере Савароне. Только трех человек: стряпчего Жирарде, главного викария и Розали – серьезно огорчило его исчезновение. Жирарде, видевший визитную карточку седовласого иностранца, знал, что это был князь Содерини; он сказал об этом и главному викарию. Розали, будучи гораздо осведомленнее их, уже около трех месяцев знала о смерти герцога д'Аргайоло.

До апреля 1836 года никто ничего не знал об Альбере Саварюсе. Жером и Мариэтта хотели пожениться, но г-жа де Ватвиль конфиденциально посоветовала своей горничной подождать замужества Розали, чтобы обе свадьбы состоялись одновременно.

– Пора уже выдать Розали замуж, – сказала однажды баронесса мужу. – Ей девятнадцать лет, и за последние месяцы она так изменилась, что на нее глядеть страшно.

– Не знаю, что с ней такое, – пожал плечами барон.

– Когда отец не знает, что творится с дочерью, то мать догадывается об этом, – сказала баронесса. – Ее надо выдать замуж.

– Согласен, – ответил барон. – Со своей стороны я даю за ней в приданое Руксей. Ведь суд помирил нас с общиной Рисей, установив границы в трехстах метрах от подножия зубца Вилар. Там роют канал для стока воды, чтобы спускать ее в озеро. Община не обжаловала это решение, и оно является окончательным.

– Вы еще не догадались, – сказала баронесса, – что это решение обошлось мне в тридцать тысяч франков, которые пришлось дать мэру Шантони. Этот мужлан не брал меньше: он был уверен, что община выиграет тяжбу, и помирился за деньги. Если вы отдадите Руксей, у вас ничего не останется.

– Мне много и не нужно, – возразил барон, – я проживу недолго.

– Однако у вас аппетит людоеда!

– Действительно, но, сколько я ни ем, ноги у меня все больше и больше слабеют.

– От работы на токарном станке, – заметила баронесса.

– Право, не знаю!

– Мы выдадим Розали за господина де Сула. Если вы подарите ей Руксей, то следует сохранить за собой право пользоваться имением, а я дам им восемьдесят тысяч франков в процентных бумагах. Дети останутся с нами; думаю, что они будут счастливы.

– Нет, я отдам им Руксей совсем. Розали любит его.

– Что за пристрастие к дочери! Вы даже не спросите меня: может быть, я тоже люблю Руксей?

Немедля позванная Розали узнала, что в первых числах мая состоится ее свадьба с г-ном Амедеем де Сула.

– Благодарю вас, маменька, и вас также, папенька, за то, что вы стараетесь устроить мою судьбу; но я не хочу замуж, мне и с вами хорошо.

– Фразы! – сказала баронесса. – Вы не любите господина де Сула, вот и все.

– Если хотите знать правду, то за господина де Сула я никогда не выйду.

– О, эти «никогда» девятнадцатилетней девушки! – воскликнула баронесса, язвительно улыбаясь.

– Но это «никогда» девицы де Ватвиль! – ответила Розали. – Надеюсь, папенька, вы не намерены выдать меня замуж без моего согласия?

– О, конечно, нет! – сказал бедный барон, с нежностью глядя на дочь.

– Отлично, – сухо закончила баронесса, сдерживая свою досаду, досаду святоши, внезапно встретившей непослушание, – потрудитесь же, господин де Ватвиль, сами пристроить свою дочь! Подумайте хорошенько, Розали: если вы не выйдете замуж по моей воле, то не получите от меня ни гроша.

Ссора, возникшая таким образом между баронессой и бароном, ставшим на сторону дочери, зашла столь далеко, что Розали пришлось провести лето вместе с отцом в Руксей: жизнь в особняке де Рюптов стала для нее невыносимой. В Безансоне узнали, что мадемуазель де Ватвиль наотрез отказала господину де Сула. Жером и Мариэтта, поженившись, поехали в Руксей, чтобы впоследствии заменить Модинье. Барон восстановил и переделал дом по указаниям дочери. Узнав, что эти переделки обошлись почти в шестьдесят тысяч франков, что Розали и ее отец велели построить даже оранжерею, баронесса поняла, что ее дочь не так-то проста. Барон купил несколько участков, вдававшихся клином в его земли, и еще одно именьице стоимостью в тридцать тысяч франков. Г-же де Ватвиль сообщили, что, оставшись без нее, Розали показала себя настоящей хозяйкой: она изучала способы извлечения дохода из Руксей, сшила себе амазонку и ездила верхом; отец чувствовал себя с нею счастливым, не жаловался больше на нездоровье, даже потолстел и сопровождал ее во всех прогулках.

Незадолго до именин баронессы главный викарий приехал в Руксей, посланный, наверное, г-жою де Ватвиль и г-ном де Сула, чтобы содействовать примирению матери с дочерью.

– Эта маленькая Розали неглупа, – говорили в Безансоне Сделав благородный жест, заплатив девяносто тысяч за работы, произведенные в Руксей, баронесса посылала теперь мужу на расходы около тысячи франков в месяц: она не хотела, чтобы ее в чем-нибудь упрекали Отец и дочь согласились вернуться к пятнадцатому августа в Безансон и остаться до конца месяца. После обеда главный викарий отвел Розали в сторону, чтобы поговорить с ней о замужестве и дать ей понять, что не следует больше рассчитывать на Альбера, о котором уже с год не было никаких известий. Розали прервала его резким движением. Своенравная девушка взяла г-на де Грансей за руку и повела его к скамейке в роще рододендронов, откуда открывался вид на озеро.

– Слушайте, дорогой аббат! Я люблю вас так же, как и папеньку, потому что вы питаете привязанность к моему Альберу. И я должна наконец признаться вам, я совершила много грехов для того, чтобы сделаться его женой, и он должен стать моим мужем… Вот прочтите!

Вынув из кармана передника газету, Розали протянула ее главному викарию, указав на статью, датированную 25 мая и сообщавшую из Флоренции:

«Вчера с большой пышностью была отпразднована свадьба герцога де Реторе, старшего сына герцога де Шолье, бывшего посланника, с герцогиней д'Аргайоло, дочерью князя Содерини. Благодаря многочисленным торжествам по случаю этого брака во Флоренции наступило большое оживление. Герцогиня д'Аргайоло – одно из самых богатых лиц в Италии, так как покойный герцог завещал ей все свое имущество».