Текст книги "Альбер Саварюс"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Разве он не ходит к обедне? – спросила г-жа де Шавонкур.

– Ходит по воскресеньям в церковь св. Петра, к ранней обедне, в восемь часов утра. Новый адвокат встает ежедневно около двух часов ночи, работает до восьми, завтракает и опять садится за письменный стол. Затем он прогуливается по саду, обходит его раз пятьдесят – шестьдесят; вернувшись, обедает и ложится спать около семи часов вечера.

– Откуда вам все это известно? – спросила г-на де Сула г-жа де Шавонкур.

– Во-первых, сударыня, я живу на углу Новой улицы и улицы дю Перрон и мне виден дом, где проживает сия таинственная личность. Затем мой «тигр» иногда перекидывается несколькими словами с его Жеромом.

– Вы сами, значит, тоже болтаете со своим Бабиля?

– А что же мне еще делать, когда я гуляю?

– Как же вы пригласили постороннего человека в поверенные? – спросила баронесса аббата де Грансей.

– Председатель суда решил подшутить над новым адвокатом и назначил его защищать одного придурковатого крестьянина, обвинявшегося в подлоге. Господин Саварон добился оправдания этого бедняка, доказав, что он не виноват и был лишь орудием в руках настоящих преступников. Доводы защитника не только восторжествовали, но и привели к необходимости арестовать двух свидетелей; их признали виновными и осудили. Защитительная речь поразила и судей и присяжных. Один из последних, коммерсант, поручил на другой день господину Саварону трудный процесс, который тот выиграл. Видя, в каком положении мы очутились из-за того, что господин Берье не мог приехать в Безансон, господин де Гарсено посоветовал нам пригласить этого Альбера Саварона, ручаясь за удачу. Лишь только я его увидел и услышал, я проникся к нему доверием и не ошибся.

– Значит, в нем есть что-то необыкновенное? – спросила г-жа де Шавонкур.

– Да, – ответил главный викарий.

– Объясните же нам это толком! – сказала г-жа де Ватвиль.

– В первый раз, когда я был у него, – начал аббат де Грансей, – он принял меня в комнате, расположенной за передней; это бывшая гостиная старика Галара-Саварон велел отделать ее под мореный дуб; она вся заставлена книжными шкафами, также отделанными под старое дерево и полными книг по юриспруденции. Дубовые панели и книги – вот все, что там было замечательного. Из мебели там стояло ветхое бюро резного дерева и шесть подержанных кресел, обитых простой материей; на окнах висели светло-коричневые занавеси с зеленой каймой; на полу лежал зеленый ковер. Комната отапливается той же печью, что и передняя. Эта странная обстановка вполне гармонирует с внешним видом господина Саварона, который оказался гораздо моложе, чем я представлял себе, ожидая его. Он вышел ко мне в халате из черной мериносовой ткани, подпоясанном красным шнурком, в красных туфлях, в красном фланелевом жилете и красной же ермолке.

– Одежда дьявола! – воскликнула баронесса.

– Да, – сказал аббат. – И у него необычное лицо: черные, кое-где подернутые сединой волосы, как у святых Петра и Павла на картинах, ниспадающие густыми и блестящими прядями, но жесткие, точно конские; шея белая и круглая, как у женщины; великолепный лоб, прорезанный той мощной складкой, какую оставляют на челе незаурядных людей грандиозные планы, великие мысли и глубокие размышления; крупный нос, впалые щеки, изборожденные морщинами, следами пережитых страданий; сардонически улыбающийся рот, небольшой круглый подбородок; гусиные лапки на висках, пламенные, глубоко сидящие глаза, вращающиеся в своих впадинах, словно огненные шары; но, несмотря на эти признаки чрезвычайной страстности, у него спокойный вид, говорящий о глубокой покорности судьбе. Голос мягкий, но проникновенный, поразивший меня еще в суде своей гибкостью, настоящий голос оратора, то искренний, то лукавый и вкрадчивый; когда нужно – громогласный, а когда нужно – с оттенком язвительного сарказма. Альбер Саварон среднего роста, ни толст, ни худ, руки у него, как у прелата. Когда я пришел к нему вторично, он принял меня в другой комнате, смежной с библиотекой, и улыбнулся, видя, что я с удивлением смотрю на убогий комод, скверный ковер, постель, простую, как у школьника, и коленкоровые занавески на окнах. Адвокат вышел из кабинета, куда никто не допускается, как сказал мне Жером; даже он туда не входит, ограничиваясь стуком в дверь. Господин Саварон при мне сам запер эту дверь на ключ. Во время моего третьего визита он завтракал в библиотеке; трапеза его была весьма скромной. На этот раз, так как он потратил всю ночь на изучение наших бумаг и со мной был другой наш поверенный, нам пришлось провести много времени вместе; благодаря тому, что милейший господин Жирарде многоречив, я мог позволить себе присмотреться к новому адвокату. Поистине, это человек необыкновенный. Не одна тайна скрывается за чертами его лица, похожими на маску, наводящими страх и в то же время мягкими, округленными и вместе с тем резкими, выражающими и покорность и нетерпение. Он показался мне немного сутулым, как люди, у которых на душе тяжесть.

– Зачем же столь талантливый адвокат покинул Париж? – спросила красивая г-жа де Шавонкур. – С какими намерениями он приехал в Безансон? Разве ему не говорили, как мало у посторонних здесь шансов на успех? Его услугами воспользуются, но сами безансонцы не сделают ему никаких одолжений. Почему, приехав сюда, он палец о палец не ударил, чтобы выдвинуться, и его узнали только благодаря прихоти председателя суда?

– После того, как я внимательно рассмотрел его необычное лицо, – продолжал аббат де Грансей, пристально взглянув на задавшую этот вопрос и давая тем самым понять, что он кое о чем умалчивает, – и особенно после того, как я услышал сегодня утром его спор с одним из светил парижской адвокатуры, – я пришел к убеждению, что этот человек – ему должно быть лет тридцать пять – в будущем заставит говорить о себе.

– Хватит о нем! Процесс выигран, и вы ему заплатили за это, – сказала г-жа де Ватвиль, косясь на дочь, не спускавшую глаз с главного викария все время, пока тот рассказывал.

Беседа приняла другой оборот, и об Альбере Савароне речь больше не заходила.

В портрете, который был нарисован умнейшим из главных викариев епархии, Розали ощутила тем больше романтической привлекательности, что здесь и в самом деле была какая-то тайна. Впервые в жизни она встретилась с чем-то замечательным, необыкновенным, что всегда притягивает молодое воображение и влечет к себе любопытство, столь сильное в возрасте Розали. Каким идеальным мужчиной казался ей этот Альбер, задумчивый, страдающий, красноречивый, трудолюбивый, особенно когда мадемуазель де Ватвиль сравнивала его с толстым, полнощеким графом, который чуть не лопался от здоровья, сыпал комплиментами, осмеливался говорить об изяществе в великолепном доме старинного рода графов де Рюптов! Ей приходилось сносить из-за Амедея и выговоры и брань, к тому же она слишком хорошо его знала, а этот Альбер Саварон был сплошной загадкой.

– Альбер Саварон де Саварюс! – повторяла она про себя. Видеть его, взглянуть на него! Таково было первое желание девушки, до сих пор не испытавшей никаких желаний. В ее памяти, в ее сердце, в ее воображении вновь мелькало все сказанное аббатом де Грансей, что ни одно из его слов не пропало даром.

«Красивый лоб, – думала Розали, рассматривая лбы сидевших за столом мужчин. – А тут нет ни одного красивого! Лоб г-на де Сула слишком выпукл, лоб г-на де Грансей красив, но ведь аббату семьдесят лет, он лыс, и трудно сказать, где его лоб кончается».

– Что с вами, Розали? Вы ничего не едите.

– Мне не хочется есть, маменька!

«Руки, как у прелата… – продолжала девушка про себя. – Не помню, какие руки у нашего славного архиепископа, а ведь он меня конфирмировал…»

Наконец, блуждая в лабиринте своих мыслей, Розали вспомнила, что как-то раз, проснувшись ночью, видела с постели освещенное окно, блестевшее сквозь деревья двух смежных садов.

«Значит, это был свет в его окне, – подумала она. – Я могу его увидеть! Я увижу его!»

– Господин де Грансей, закончен ли уже процесс капитула? – внезапно спросила Розали у главного викария, воспользовавшись минутой молчания.

Баронесса обменялась быстрым взглядом со старым аббатом.

– Что вам за дело до этого, дитя мое? – обратилась она к дочери с такой притворной мягкостью, что та решила с тех пор соблюдать большую осторожность.

– Приговор можно обжаловать, но наши противники едва ли решатся на это, – ответил аббат.

– Я бы никогда не подумала, что Розали может в продолжение всего обеда размышлять о процессе, – заметила г-жа де Ватвиль.

– Я тоже, – сказала Розали с мечтательным видом, вызвавшим общий смех. – Но господин де Грансей так много об этом говорил, что я заинтересовалась. Нет ничего проще!

Все встали из-за стола, и общество вернулось в гостиную.

Весь вечер Розали прислушивалась к беседе, надеясь, что еще будут говорить об Альбере Савароне; но, хотя каждый новый гость обращался к аббату, поздравляя его с выигрышем процесса, о поверенном не упоминали, речь о нем больше не заходила.

Мадемуазель де Ватвиль с нетерпением ожидала прихода ночи. Она решила встать около трех часов утра и посмотреть на окна кабинета Альбера. Когда это время наступило, она испытала чуть ли не счастье, увидев сквозь ветви, уже лишенные листьев, мерцание свечей из комнаты адвоката. Благодаря свойственному молодым девушкам превосходному зрению, острота которого еще более увеличилась любопытством, она разглядела Альбера за письменным столом и даже различила цвет мебели, как будто бы красный. Над крышей подымался густой клуб дыма из камина.

– Когда все спят, он бодрствует… точно господь бог… – прошептала она.

Воспитание девушек является столь важной проблемой (ведь будущее нации – в руках матерей!), что французский университет уже давно старается избегать ее. Вот одна из сторон этой проблемы: нужно ли развивать ум девушек, или же следует его ограничивать? Очевидно, религиозная система воспитания имеет сдерживающее влияние. Если вы будете развивать девушек, они превратятся в демонов, прежде чем вырастут; но если вы будете мешать им думать, то может произойти внезапная вспышка, как у Агнессы, так хорошо изображенной Мольером; и этот ум, сдерживаемый в развитии и неопытный, но проницательный, быстрый и решительный, как ум дикаря, будет отдан на волю случая. Такой же роковой кризис был вызван в душе девицы де Ватвиль неосторожным рассказом одного из благоразумнейших аббатов благоразумного безансонского капитула.

На другой день мадемуазель де Ватвиль, одеваясь, неожиданно заметила Альбера Саварона, в то время как тот прогуливался в своем саду, смежном с садом де Рюптов.

«Я могу его видеть! – подумала она. – Что было бы со мной, если бы он жил где-нибудь в другом месте? О чем он размышляет?»

Когда Розали увидела, хоть и на расстоянии, этого необыкновенного человека, чье лицо так резко выделялось среди всех лиц, попадавшихся ей до сих пор в Безансоне, у нее тотчас же возникло желание проникнуть в его душевный мир, услышать его выразительный голос, заглянуть в его прекрасные глаза. Она хотела всего этого, но как осуществить желаемое?

Весь день она вышивала с невнимательностью девушки, которая как будто ни о чем не думает, подобно Агнессе, а на самом деле так усердно размышляет обо всем, что ее уловки всегда приводят к цели.

В результате столь глубоких раздумий Розали возымела желание исповедаться. На другое утро она переговорила в церкви с аббатом Жиру и хитростью добилась, что он назначил ей исповедь на воскресное утро, в половине восьмого, перед ранней обедней. Розали при-, думала множество предлогов, чтобы хоть раз очутиться в церкви в то самое время, когда туда придет адвокат. Наконец, на нее напал прилив нежности к отцу; она отправилась к нему в мастерскую, долго расспрашивала о токарном искусстве и в конце концов дала совет изготовлять какие-нибудь крупные предметы, например, колонны. Заинтересовав отца витыми колоннами, точить которые особенно трудно, Розали посоветовала воспользоваться пригорком, находившимся у них в саду, и велеть сделать там грот, над которым можно было бы построить небольшую беседку вроде бельведера, где витые колонны нашли бы применение и восхитили бы все общество.

Видя, какую радость эта затея доставляет праздному добряку, Розали сказала, целуя его:

– В особенности не говори маменьке, от кого исходит эта мысль, а то она будет меня бранить.

– Будь покойна, – ответил г-н де Ватвиль, не меньше дочери страдавший от тирании грозной представительницы рода де Рюптов.

Таким образом, Розали получила уверенность, что вскоре построят удобный наблюдательный пункт, откуда можно будет заглядывать в кабинет адвоката. Случается, что девушки пускаются на подобные чудеса дипломатии ради мужчин, которые большей частью, как Альбер Саварон, даже не подозревают об этом!

Наступило столь нетерпеливо ожидаемое воскресенье, и Розали оделась так тщательно, что вызвала улыбку у Мариэтты, горничной де Ватвилей.

– Я впервые вижу, что мадемуазель так заботится о своей внешности, – сказала она.

– Однако мне кажется, – возразила Розали, бросив на Мариэтту взгляд, от которого щеки горничной залились краской, – что бывают дни, когда и вы сами стараетесь выглядеть лучше обычного!

Когда Розали сходила с крыльца, пересекала двор, выходила за калитку, шла по улице, ее сердце билось усиленно, словно предчувствуя важное событие. Она еще никогда этого не испытывала; ей казалось, что мать узнает о ее намерениях, точно они были написаны на лбу, и запретит идти на исповедь; кровь прилила к ее ногам, она шла словно по раскаленным угольям. Розали должна была исповедоваться в четверть девятого, но для того, чтобы дольше побыть возле Альбера, она сказала матери, будто бы исповедь назначена в восемь. Придя в церковь до начала обедни, Розали после краткой молитвы пошла посмотреть, в исповедальне ли аббат Жиру; на самом деле она хотела лишний раз пройтись по церкви, чтобы найти подходящее место, с которого она увидела бы Альбера в тот самый момент, когда тот войдет.

Нужно было быть большим уродом, чтобы не понравиться девице де Ватвиль, если принять во внимание, в какое настроение ее привело любопытство. Альбер Саварон, и без того видный собой, произвел на Розали тем более сильное впечатление, что в его манере держаться, в походке, в наружности, во всем, даже в одежде, было что-то таинственное. Он вошел. Церковь, до тех пор темноватая, вдруг показалась Розали ярко освещенной. Девушку восхитила медленная, почти торжественная походка этого человека, как будто несущего на плечах целый мир, человека, движения и взгляды которого одинаково выражали одну и ту же мысль, стремящуюся не то к разрушению, не то к владычеству. Розали поняла весь глубокий смысл слов главного викария. Да, в этих желтовато-карих глазах с золотыми искорками таилось пламя, выдававшее себя внезапными вспышками. Неосторожно, дав заметить это даже Мариэтте, Розали встала на пути адвоката так, чтобы обменяться с ним взглядами. Его взор, которого она искала, потряс ее; кровь в ее жилах заволновалась и закипела, словно став вдвое горячее. Лишь только Альбер сел, мадемуазель де Ватвиль переменила место с таким расчетом, чтобы как можно лучше его видеть, пока ее не позовет аббат Жиру. Через некоторое время Мариэтта заметила: «А вот и господин аббат». Розали показалось, что промелькнуло лишь несколько мгновений. Когда она вышла из исповедальни, обедня окончилась, Альбера уже не было в церкви.

«Главный викарий прав, – подумала Розали, – он страдает! Почему этот орел – ведь у него орлиные глаза! – прилетел к нам в Безансон? О, я хочу это узнать! Но как?»

Охваченная пылом нового желания, Розали прикинулась простушкой, чтобы обмануть мать. Она с наивным видом сидела за вышиванием и удивительно точно делала стежки; на самом же деле она размышляла. С того воскресенья, когда мадемуазель де Ватвиль поймала взгляд Альбера или, если хотите, приняла огненное крещение (чудесные слова Наполеона, применимые и к любви), она стала торопить отца с сооружением бельведера.

– Маменька, – сказала она, когда две колонны уже были готовы, – отцу пришла в голову странная мысль: он вытачивает колонны для беседки, которую собирается построить на большой куче камней, что посреди сада. Хорошо ли это, по-вашему? Мне кажется…

– Я одобряю все, что делает ваш отец, – сухо перебила мать. – Ведь обязанность жены – слушаться мужа, даже если она не согласна с его намерениями. Почему я должна противиться этой невинной затее, тем более, что она доставляет ему удовольствие?

– Но ведь мы оттуда увидим все, что происходит у господина де Сула, и нас тоже заметят, когда мы будем бывать в беседке. Пойдут разговоры…

– Не собираетесь ли вы, Розали, указывать родителям, как им следует себя вести? Не думаете ли вы, что смыслите в жизни и в приличиях больше, чем они?

– Молчу, маменька. Впрочем, отец сказал мне, что в гроте будет прохладно и туда можно будет приходить пить кофе.

– Вашему отцу пришла в голову превосходная мысль, – ответила г-жа де Ватвиль и даже захотела пойти взглянуть на колонны.

Она одобрила все придуманное бароном и нашла для сооружения беседки такое место в саду, откуда можно было прекрасно разглядеть все, что делалось у Альбера Саварона, не будучи замеченными из квартиры г-на де Сула. Приглашенный подрядчик взялся устроить грот, на вершину которого можно было бы подняться по тропинке шириною в три фута; среди камней грота собирались посадить барвинки, ирисы, калину, плющ, жимолость и дикий виноград. Баронесса затеяла украсить внутренность грота древесными ветвями (тогда вошли в моду подставки для цветов из этого материала), поставить там зеркало, диван и стол, выложенный мозаикой. Г-н де Сула предложил сделать пол из асфальта, Розали подала мысль повесить над сводом фонарь, также из древесных ветвей.

– Ватвили затеяли что-то очень красивое в своем саду, – говорили в Безансоне.

– Они богаты, им легко истратить тысячу экю на какую-то причуду.

– Тысячу экю! – воскликнула г-жа де Шавонкур.

– Да, тысячу экю! – ответил де Сула. – Они выписывают из Парижа мастера, чтобы облицевать стены грота диким камнем; это будет очень красиво. Де Ватвиль сам делает фонарь, он принялся за резьбу по дереву.

– Говорят, Берке будет рыть там подвал, – спадал один аббат.

– Нет, – возразил де Сула, – он ставит беседку на бетонном фундаменте, чтобы в ней не было сыро.

– Вы знаете до мелочей все, что делается у них в доме! – едко заметила г-жа де Шавонкур, поглядывая на одну из своих взрослых дочерей, уже целый год бывшую на выданье.

Мадемуазель де Ватвиль, испытывавшая некоторую гордость от успеха задуманного ею бельведера, почувствовала явное превосходство над окружающими. Никто даже не догадывался, что молоденькой девушке, считавшейся неумной, даже глупенькой, просто-напросто захотелось заглянуть в кабинет поверенного Саварона.

Блестящая защитительная речь, произнесенная Альбером Савароном в пользу капитула, была забыта тем скорее, что возбудила зависть остальных юристов. К тому же, продолжая вести уединенный образ жизни, Саварон нигде не показывался. Его никто не хвалил, он ни с кем не видался, и это увеличивало для него шансы на забвение; а их в таком городе, как Безансон, для всякого новичка было и без того более чем достаточно. Тем не менее он трижды выступал в коммерческом суде по трудным делам, перенесенным впоследствии в Палату. Его клиентами стали также четверо крупнейших местных негоциантов; найдя, что Альбер обладает умом и тем, что в провинции называют здравым смыслом, они доверили ему свои тяжбы.

Пока в саду де Ватвилей строился бельведер, Саварон также возводил свое сооружение. Сумев обзавестись кое-какими связями в торговых кругах Безансона, он основал журнал, выходивший два раза в месяц и названный им «Восточным Обозрением». Для этого он выпустил сорок акций, по пятисот франков каждая, и разместил их между десятью главными клиентами, убедив их, что необходимо содействовать развитию Безансона, как важнейшего пункта между Рейном и Роной, где должен сосредоточиться весь транзит между Мюльгаузеном и Лионом.

Чтобы соперничать со Страсбургом, Безансон должен был сделаться не только центром торговли, но и центром просвещения. В журнале можно было бы поднять важные вопросы, касающиеся интересов Востока. Какая честь – лишить Страсбург и Дижон их литературного влияния, просвещать весь восток Франции и бороться с парижским централизмом! Эти соображения, высказанные Альбером, были повторены всеми десятью негоциантами, приписавшими их себе.

Адвокат Саварон не сделал ошибки и не выставил напоказ свое имя: денежные дела журнала он поручил главному своему клиенту, г-ну Буше, бывшему в родстве с одним из крупных издателей церковных книг, но Альбер оставил за собой редактирование, с правом участия в доходах, в качестве основателя. Коммерсанты дали знать своим коллегам в Дижоне, Доле, Салене, Невшателе, в городах Юры, Бурге, Нантуа, Лон-де-Сонье. Ко всем образованным людям трех провинций: Бюже, Бресс и Конте – обратились с просьбой оказать содействие своими познаниями. Благодаря коммерческим связям и корпоративному духу, а также дешевизне («Обозрение» стоило восемь франков в квартал) было найдено сто пятьдесят подписчиков. Чтобы не задевать самолюбия провинциалов отказами в печатании статей, поверенный благоразумно решил поручить ведение дел редакции журнала старшему сыну г-на Буше, Альфреду, молодому человеку лет двадцати двух, весьма падкому до славы, но совершенно незнакомому с интригами и неприятностями, связанными с должностью редактора. Втайне Альбер, конечно, сосредоточил все в своих руках и сделал Альфреда Буше своим сеидом. Альфред был единственным лицом во всем Безансоне, с кем светило адвокатуры обращалось запросто. Молодой Буше приходил по утрам советоваться с Альбером насчет содержания очередного номера. Стоит ли говорить, что в первом номере были помещены, с согласия Саварона, «Размышления» Альфреда! Беседуя с ним, Альбер порою высказывал глубокие мысли, а молодой Буше пользовался ими для своих статей. Поэтому сын негоцианта считал общение со столь выдающимся деятелем весьма выгодным. Альбер был для Альфреда гениальным человеком, тонким политиком. Коммерсантам, очень довольным успехами «Обозрения», пришлось внести только треть стоимости акций. Еще двести подписчиков, и «Обозрение» стало бы приносить пять процентов прибыли, если учесть, что редактору ничего не платили. Такой редактор был неоценим.

Начиная с третьего номера, «Обозрение» стали посылать в редакции всех французских газет, которые читал Альбер. В третьем номере была помещена повесть под инициалами А. С. Полагали, что она принадлежит перу адвоката, уже ставшего известным в городе.

Хотя в высших кругах Безансона этому «Обозрению» уделяли мало внимания (его обвиняли в либерализме), все же как-то зимой у г-жи де Шавонкур зашел разговор об этой первой повести, появившейся в Конте.

– Папенька, – сказала на другой день Розали, – в Безансоне издается журнал; ты должен на него подписаться. Так как маменька не позволит мне его читать, то я буду брать его у тебя.

Спеша повиноваться своей милой Розали, уже с полгода проявлявшей к нему необычную нежность, барон лично выписал «Обозрение» на целый год и дал дочери четыре уже полученных номера. Ночью Розали с жадностью прочла эту повесть, первую повесть в ее жизни; но ведь она только два месяца назад начала по-настоящему жить! Поэтому не следует прилагать общепринятую мерку к впечатлению, произведенному этой вещью на Розали. Каковы бы ни были недостатки или достоинства творения парижанина, принесшего в провинцию блестящую манеру новой литературной школы, оно не могло не показаться Розали шедевром: ведь ее девственный разум и чистое сердце впервые встретились с такого рода литературным произведением. К тому же на основании слышанного у Розали по интуиции появилась мысль, из-за которой ценность этой повести становилась для нее особенно велика: девушка надеялась найти здесь описание чувств и, может быть, событий, связанных с жизнью самого Альбера. С первых же страниц эта надежда перешла в уверенность, а прочтя повесть, Розали окончательно убедилась, что не ошибается.

Вот эта исповедь, где Альбер, по словам критиков из гостиной де Шавонкуров, подражал кое-каким современным писателям, которые, не отличаясь богатым воображением, рассказывают о собственных радостях, о собственных печалях или же о происшествиях, случившихся с ними самими.