Текст книги "Комедианты неведомо для себя"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Оноре де Бальзак
Комедианты неведомо для себя

Посвящается графу Жюлю де Кастеллан.

Леон де Лора, наш знаменитый пейзажист, принадлежит к одному из самых знатных семейств Русильона; семья эта, испанская по своему происхождению, хотя и славится древностью родословной, но уже лет сто как обречена терпеть вошедшую в поговорку бедность идальго. Явившись в Париж из департамента Восточных Пиренеев налегке, с одиннадцатью франками в кармане, Леон де Лора почти совсем забыл и невзгоды своего детства, и свою семью среди лишений, неизбежных в жизни начинающих живописцев, чье единственное богатство – воодушевляющее их призвание. Позднее заботы о славе и успехе совершенно вытеснили прошлое из его памяти.

Если вы следили за извилистым и причудливым течением наших «Этюдов», вам, быть может, запомнился некий Мистигри, ученик Шиннера, один из героев «Первых шагов» («Сцены частной жизни»), появляющийся и в других «Сценах». В 1845 году наш пейзажист, соперник Гоббемы, Рюисдалей, Лорренов, уже ничем не походил на того нищего, но резвого ученика, каким вы его знали. Он знаменит, он владелец прекрасного дома на Берлинской улице, расположенного недалеко от особняка Брамбур, где живет его друг Бридо, и совсем близко от дома его первого учителя Шиннера. В тридцать девять лет он – член Академии изящных искусств и кавалер ордена Почетного легиона, его годовой доход достигает двадцати тысяч франков, его картины ценятся на вес золота, и – что кажется ему более удивительным, чем приглашения на придворные балы, которые он иногда получает, – имя его, так часто повторявшееся в европейской печати за последние шестнадцать лет, проникло наконец в долину Восточных Пиренеев, где прозябают трое чистокровных Лора: старший брат Леона, его отец и престарелая тетка, сестра отца – девица Уррака-и-Лора.

По материнской линии у знаменитого художника остался один только двоюродный брат, племянник его матери, – человек лет пятидесяти, житель небольшого промышленного городка того же департамента. Этот двоюродный брат первый и вспомнил о Леоне. Лишь в 1840 году Леон до Лора получил от г-на Сильвестра Палафокс-Кастель-Газональ (именуемого запросто Газональ) письмо и ответил ему, что он именно тот самый Лора, то есть сын покойной Леони Газональ, жены графа Фердинанда Дидас-и-Лора.

Летом 1841 года кузен Сильвестр Газональ отправился уведомить именитое и безвестное семейство де Лора о том, что маленький Леон не уехал, как полагали, на Рио-де-ла-Плата и не умер там, как склонны были думать, а стал одним из самых талантливых художников французской школы; но этому они не поверили. Старший брат, дон Хуан де Лора, заявил, что кузен Газональ стал жертвой какого-нибудь парижского шутника.

Вышепоименованный Газональ давно уже собирался в Париж, чтобы следить за ходом процесса, который префект департамента Восточных Пиренеев вследствие несогласия изъял из ведения местного суда и перенес в Государственный совет. Провинциал вознамерился заодно проверить дело с письмом и потребовать у парижского художника объяснений его дерзости. Но когда Газональ, остановившийся в жалких меблированных комнатах на улице Круа-де-Пти-Шан, увидел дворец на Берлинской улице, он был ошеломлен. Узнав от слуг, что их хозяин путешествует по Италии, он тотчас же раздумал требовать объяснений и усомнился в том, соблаговолит ли столь знаменитый человек признать его своим родственником по материнской линии.

В течение 1843 и 1844 годов Газональ следил за ходом своего процесса. В эту тяжбу, связанную с вопросом о течении реки, об уровне воды, о сносе плотины, вмешались местные власти, поддерживаемые жителями прибрежной полосы, и она угрожала самому существованию его фабрики. В 1845 году Газональ считал процесс бесповоротно проигранным: секретарь докладчика Государственного совета, которому было поручено составить заключение по этому делу, доверительно сообщил ему, что заключение это отвергает доводы Газоналя; адвокат Газоналя также подтвердил эти сведения. Хотя Газональ командовал национальной гвардией в своем городке и был одним из самых оборотистых фабрикантов всего департамента, однако в Париже он чувствовал себя таким ничтожным, так был подавлен дороговизной жизни и самых пустяковых предметов, что смирнехонько сидел в своей жалкой гостинице. Лишенный солнца южанин ненавидел Париж и называл его «рассадником ревматизма». Подсчитывая расходы по процессу и своему пребыванию в столице, он давал себе слово по возвращении домой либо отравить префекта, либо наставить ему рога. В минуты уныния он клялся уложить префекта наповал; в веселые минуты согласен был удовольствоваться рогами.

Однажды утром, кончая завтракать и, по обыкновению, брюзжа, он сердито развернул газету и прочел: «Наш великий пейзажист Леон де Лора, месяц назад возвратившийся из Италии, выставит в Салоне несколько полотен; таким образом, выставка, по-видимому, будет блестящей...» Эти строки, которыми кончалась заметка, поразили Газоналя, словно их шепнул ему голос, подсказывающий удачливым игрокам, на какую карту ставить. Со свойственной южанам внезапной решимостью Газональ выскочил из гостиницы на улицу, прыгнул в кабриолет и помчался к своему двоюродному брату на Берлинскую улицу.

Леон де Лора через лакея передал кузену Газоналю, что приглашает его позавтракать с ним на следующий день в «Кафе де Пари», ибо в настоящий момент он чрезвычайно занят и не может принять его. Как истый южанин, Газональ поведал все свои горести лакею.

На следующий день в десять часов утра Газональ, не в меру расфранченный для столь раннего часа (он надел фрак василькового цвета с позолоченными пуговицами, сорочку с жабо, белый жилет и желтые перчатки), узнал от владельца «кофейни» – так в провинции называют кафе, – что господа художники обычно завтракают у него между одиннадцатью и двенадцатью часами; он целый час разгуливал по бульвару, дожидаясь своего амфитриона.

– Около половины двенадцатого, – так, возвратясь на родину, начинал он рассказ о своих приключениях, – двое парижан, самого что ни на есть обыкновенного вида, в простых длиннополых сюртуках, завидев меня на бульваре, разом крикнули друг другу:

– А вот и Газональ!

Второй парижанин был Бисиу, которого Леон де Лора прихватил с собой, чтобы подшутить над своим двоюродным братом.

– Не сердитесь на меня, друг мой! Я и есть ваш кузен! – воскликнул наш маленький Леон, обнимая меня, – рассказывал по возвращении Газональ своим друзьям. – Завтрак был великолепный. У меня помутилось в глазах, когда я увидел, сколько золотых монет потребуется для оплаты счета. Эти господа, видно, загребают золото лопатами. Ведь мой двоюродный брат дал официанту на чай тридцать су – дневной заработок рабочего.

За этим грандиозным завтраком было поглощено шесть дюжин остендских устриц, шесть отбивных котлет а-ля Субиз, цыпленок а-ля Маренго, майонез из омаров, уйма зеленого горошка, паштет с шампиньонами; все это было орошено тремя бутылками бордо и тремя бутылками шампанского; затем последовало изрядное количество чашек кофе и ликеры, не считая сладкого. Газональ был великолепен: он с пламенным негодованием бичевал Париж. Достойный фабрикант сетовал на то, что четырехфунтовые хлебы слишком длинны, дома слишком высоки, прохожие безучастны друг к другу, погода либо холодна, либо дождлива, фиакры дороги – и все это было столь остроумно, что оба художника прониклись к нему самой искренней дружбой и заставили его рассказать о своем судебном деле.

– Мой процесс, – сказал Газональ с характерным провансальским выговором, раскатисто произнося букву «р», – мой процесс – проще простого: они хотят заполучить мою фабрику. Я подрядил здесь болвана адвоката, которому каждый раз плачу по двадцать франков за то, чтобы он не дремал, – и всегда застаю его сонным... Этот слизняк разъезжает в карете, а я хожу пешком; он меня безбожно надувает; я только и делаю, что бегаю от одного к другому и вижу, что мне следовало бы обзавестись каретой... Здесь ведь уважают только тех, кто сидит, развалясь, в собственном экипаже!.. С другой стороны, Государственный совет – это сборище лентяев: они допускают, чтобы мелкие плуты, подкупленные нашим префектом, обделывали свои делишки... Вот вам мой процесс!.. Они зарятся на мою фабрику – что ж, они ее получат! Только потом пусть уж сами договариваются с моими рабочими; у меня их человек сто, и они дубинками заставят плутов отказаться от этой затеи...

– Постой, кузен, – прервал его художник. – Давно ты здесь?

– Уже два года. О! Префект дорого заплатит мне за этот спор; я лишу его жизни, а себя предам в руки правосудия...

– Кто из членов Государственного совета ведает этим отделом?

– Бывший журналист, которому грош цена, некто Массоль, и в этом – вся соль!

Парижане переглянулись.

– А докладчик?

– Еще больший бездельник. Докладчик Государственного совета, который что-то преподает в Сорбонне и пописывает в журналах... Я его глубоко презираю.

– Клод Виньон, – подсказал Бисиу.

– Он самый... – подтвердил южанин. – Массоль и Виньон – вот безмозглые представители вашей правительственной лавочки, трестальоны моего префекта[1]1
  ...трестальоны моего префекта. – Трестальон – глава бандитской шайки, действующей на юге Франции в 1815 г.


[Закрыть].

– Ну, дело поправимое, – вставил Леон де Лора. – Видишь ли, кузен, в Париже все возможно: хорошее и дурное, справедливое и несправедливое. Тут все умеют сладить, разладить и снова наладить.

– К черту! Я здесь ни одной лишней секунды не останусь... это самое скучное место во всей Франции...

Беседуя, оба кузена и Бисиу прохаживались по широкой гладкой полосе асфальта, где от часу до двух мудрено не встретить хотя бы нескольких людей, о которых трубит в тот или иной рог стоустая молва. Некогда этим свойством обладала Королевская площадь, затем – Новый мост, теперь оно перешло к Итальянскому бульвару.

– Париж, – вновь обратился художник к своему двоюродному брату, – это инструмент, играть на котором надо умеючи. Если мы пробудем здесь еще минут десять, я дам тебе наглядный урок. Вот смотри, – воскликнул он, поднимая трость и указывая на двух женщин, выходивших из проезда Оперы.

– Это еще что такое? – удивленно спросил Газональ.

«Это» была старуха в шляпке, пролежавшей с полгода в витрине, в притязавшем на элегантность безвкусном платье, в полинялой клетчатой шали; по ее физиономии было видно, что она лет двадцать просидела в сырой каморке под лестницей, а по туго набитой сумке – что в обществе она занимает положение никак не выше бывшей привратницы. Рядом с ней шла совсем юная и хрупкая, тоненькая девушка; ее затененные черными ресницами глаза уже утратили выражение невинности, а бледность говорила о сильном утомлении. Но личико ее с красивым овалом было еще свежо, волосы великолепны, открытый лоб прекрасен, стройный стан – худощав; словом – еще недозрелый плод.

– Это крыса в сопровождении своей мамаши, – ответил Бисиу.

– Крыса? Что это значит?

– Такая крыса, – заметил Леон, дружески кивнув мадмуазель Нинетте, – может помочь тебе выиграть процесс!

Газональ подскочил на месте, но Бисиу крепко держал его под руку с той минуты, как они вышли из кафе, ибо находил, что физиономия южанина слишком раскраснелась.

– Крыса эта, у которой только что кончилась репетиция в Опере, спешит домой; там она наскоро перекусит и через три часа вернется в театр, чтобы переодеться, ибо сегодня понедельник, и вечером она выступает в балете. Нашей крысе тринадцать лет, она уже старая крыса. Года через два это создание будет, возможно, расцениваться в шестьдесят тысяч франков, она добьется всего или будет ничем, станет великой танцовщицей или простой фигуранткой, знаменитостью или обыкновенной содержанкой. Она учится танцевать с восьми лет; сейчас, сам видишь, она изнемогает от усталости: все утро она выворачивала себе кости в классе танцев – на репетиции, где проделывала упражнения, трудные, как китайская головоломка; вечером она опять в театре. Крыса – непременная принадлежность Оперы, она может стать прима-балериной, подобно тому как младший писец – нотариусом. Крыса – это надежда.

– Кто поставляет крыс? – спросил Газональ.

– Семьи привратников, бедняков, актеров, танцовщиков, – ответил Бисиу. – Лишь самая горькая нищета может заставить восьмилетнего ребенка подвергать свои ноги и суставы жесточайшим пыткам, может побудить девушку, из одного лишь расчета, хранить чистоту до шестнадцати, а то и до восемнадцати лет и быть неразлучной с отвратительной старухой, подобно прелестному цветку, корни которого обкладывают навозом. Перед вами вереницей пройдут дарования, большие и малые, артисты, уже известные и еще безвестные; это они каждый вечер воздвигают во славу Франции памятник, именуемый Оперой, – средоточие мощи, воли, гения, какое можно найти лишь в Париже.

– Я уже видел Оперу, – самодовольно заявил Газональ.

– Со скамьи на галерке, три франка шестьдесят сантимов билет, – отрезал Леон, – так же как ты видел Париж с улицы Круа-де-пти-Шан... ничего не понявши в нем... Что давали в Опере, когда ты там был?

– «Вильгельма Телля».

– Превосходно! – заметил художник. – Большой дуэт Матильды, наверно, тебе понравился. А как ты думаешь, чем занялась певица, вернувшись домой?

– Ну... чем?

– Поужинала двумя сочными бараньими котлетами, которые слуга держал для нее наготове...

– А, черт побери!

– Малибран – та подкреплялась водкой, и это убило ее. Да, вот еще что: ты уже видел балет; сейчас он снова пройдет перед тобой в скромном утреннем наряде; но ты и не подозреваешь, что твой процесс зависит от пленительных ножек, мелькающих здесь...

– Мой процесс?

– Смотри, кузен, вот – так называемая «фигурантка».

И Леон указал на одно из тех восхитительных созданий, у которых в двадцать пять лет за плечами опыт шестидесятилетних; они так хороши и уверены во всеобщем поклонении, что даже не считают нужным подчеркивать свою красоту. Высокая стройная фигурантка шла твердой поступью, смотрела надменным взглядом денди, туалет ее отличался дорого стоящей простотой.

– Это Карабина, – сказал Бисиу, по примеру Леона слегка кивнув головой, на что красавица ответила улыбкой. – Еще одна из тех женщин, которые могут сместить твоего префекта.

– Фигурантка! Да что ж это такое?

– Фигурантка – на редкость красивая крыса, которую мать, настоящая или подставная, продала в тот день, когда молодой танцовщице не удалось занять ни первого, ни второго, ни третьего места в балете. Тогда, по тому вескому соображению, что она с детства занималась танцами и уже не способна заняться ничем другим, крыса предпочла, как говорится, танцевать «у воды». В маленькие театры, где нужны танцовщицы, ее, по всей вероятности, не брали, а в трех городах Франции, где ставят балеты, она бы не имела успеха; ехать же за границу, – вам следует знать, что знаменитая парижская школа танца поставляет всему миру танцоров и танцовщиц, – у нее не было ни желания, ни денег. Таким образом, чтобы крыса стала фигуранткой, то есть безвестной танцовщицей кордебалета, нужно, чтобы ее удерживала в Париже какая-нибудь прочная привязанность: или богатый человек, которого она вовсе не любит, или бедный юноша, которого она слишком любит. Та, что сейчас прошла мимо нас, будет, возможно, сегодня вечером трижды переодеваться: она будет принцессой, крестьянкой, тирольской пастушкой или еще кем-нибудь... и все это за каких-то двести франков в месяц.

– А одета она куда лучше супруги нашего префекта!

– Если б вы побывали у нее дома, – сказал Бисиу, – вы увидели бы, что у нее есть горничная, кухарка и лакей; она занимает роскошную квартиру на улице Сен-Жорж; словом, соразмерно нынешним французским состояниям, которые меньше прежних, она – как бы тень оперной дивы восемнадцатого века. Карабина – это сила; в настоящее время она властвует над дю Тийе, банкиром, пользующимся большим влиянием в палате...

– А что находится над этими двумя ступенями балета? – полюбопытствовал Газональ.

– Смотри! – ответил Леон, указывая на изящную коляску, свернувшую на бульвар с улицы Гранж-Бательер. – Вот одна из прима-балерин, ее имя на афише привлекает весь Париж; ее оклад – шестьдесят тысяч франков в год, она живет, как принцесса. Стоимости всей твоей фабрики не хватило бы, чтобы купить право в течение месяца желать ей доброго утра в ее спальне.

– Ну нет, уж лучше я буду сам себе желать доброго утра: это дешевле выйдет!

– Заметили вы, – обратился к южанину Бисиу, – красивого молодого человека, сидящего против нее в коляске? Это виконт, носитель славного имени, – ее приближенный: его стараниями газеты печатают хвалебные отзывы о ней, по утрам он является к директору Оперы с объявлением войны или мира, и он же заботится об аплодисментах, которые гремят в зале, когда она появляется на сцене или уходит за кулисы.

– Ну, господа, господа, этим вы меня просто сразили: я и понятия не имел, что такое Париж!

– Что ж! – отозвался Бисиу. – Зато теперь вы будете знать, что можно увидеть за десять минут в проезде Оперы. Смотрите-ка!..

В эту минуту в проезде появились двое: мужчина и женщина. Женщина была ни хороша, ни дурна собой; по цвету и покрою ее одежды в ней сразу можно было узнать актрису. Мужчина походил на певчего.

– Вот, – пояснил Бисиу, – баритональный бас и еще одна прима-балерина. Бас – человек огромного таланта, но так как в оперных партитурах басовые партии обычно занимают незначительное место, он едва зарабатывает столько, сколько получает танцовщица. Танцовщица эта прославилась еще до появления Тальони и Эльслер; она сохранила в нашем балете характерный танец и выразительную мимику, – и если бы ее знаменитые соперницы не раскрыли в танце неведомую дотоле поэзию, она бы считалась звездой первой величины. Сейчас она – на втором месте, но все же загребает свои тридцать тысяч франков, ее преданным другом состоит один из пэров Франции, очень влиятельный в палате. А вот и танцовщица третьего разряда; она существует лишь благодаря поддержке всемогущей газеты. Вздумай дирекция не возобновить с нею контракт – и министерство нажило бы себе еще одного врага. Кордебалет – большая сила в Опере: поэтому в высших кругах денди и политических деятелей считается гораздо более хорошим тоном иметь связь с танцовщицей, нежели с певицей. В первых рядах партера, где сидят завсегдатаи оперы, слова: «Сударь, вы, видно, предпочитаете пение?» – звучат насмешкой.

С ними поравнялся человек небольшого роста, заурядной наружности, просто одетый.

– А вот наконец и другая половина оперных сборов – тенор. В наши дни – ни поэма, ни музыка, ни спектакль немыслимы без знаменитого тенора, который виртуозно выводит верхние ноты. Тенор – это любовь, это голос, волнующий душу, хватающий за сердце; немудрено, что оклад тенора куда внушительнее министерского. Сто тысяч франков за глотку, сто тысяч франков за лодыжки – вот два финансовых бича Оперы.

– Я просто одурел при виде всех этих сотен тысяч франков, запросто прогуливающихся здесь, – проговорил Газональ.

– Ты еще не то увидишь, дорогой кузен. Следуй только за нами... Мы возьмемся за Париж, как музыкант за виолончель, и покажем тебе, как играют на этом инструменте, словом – как развлекаются в Париже.

– Это какой-то калейдоскоп окружностью в семь лье! – воскликнул Газональ.

– Прежде чем водить господина Газоналя по Парижу, мне нужно еще забежать к Гайару, – сказал Бисиу.

– А знаешь что? Гайар может быть полезен в деле кузена!

– Это еще что за механизм? – спросил Газональ.

– Это не механизм, а механик. Гайар – один из наших друзей, который в конце концов стал издателем газеты; его характеру, как и его кассе, свойственны колебания, подобные морскому приливу и отливу. Гайар может помочь тебе выиграть процесс...

– Он уже проигран...

– В таком случае, сейчас самое время выиграть его, – вставил Бисиу.

Когда трое приятелей пришли к Теодору Гайару, проживавшему в те годы на улице Менар, лакей попросил их подождать в будуаре, объяснив, что хозяин занят важным деловым разговором.

– С кем? – спросил Бисиу.

– С человеком, который продает ему способ арестовать неуловимого должника, – ответила, входя в комнату, красивая женщина в восхитительном утреннем наряде.

– В таком случае, милая Сюзанна, – сказал Бисиу, – мы-то можем пройти к нему.

– Ах! До чего хороша! – воскликнул Газональ.

– Это госпожа Гайар, – шепнул ему Леон де Лора. – Дорогой кузен, перед тобой – самая скромная женщина во всем Париже: ее благосклонностью пользовались многие, ныне она довольствуется одним мужем.

– Что угодно их высочествам? – шутливо вопросил, подражая Фредерику Леметру, издатель при виде двух своих приятелей.

Теодор Гайар в свое время отличался умом, но, постоянно вращаясь в одной и той же среде, кончил тем, что поглупел – явление морального порядка, весьма распространенное в Париже. В ту пору любимым его развлечением было уснащать свою речь заимствованными из модных пьес словечками, которые он произносил на манер знаменитых актеров.

– Мы пришли поболтать, – ответил Леон.

– Вы неиспрр...авимы, молодой человек! (Одри в «Жонглерах».)

– ...Словом, теперь-то уж он наверняка в наших руках! – сказал собеседник Гайара, заканчивая разговор.

– Так ли уж наверняка, папаша Фроманто? – усомнился Гайар. – Уже одиннадцать раз, как вечером он бывал в наших руках, а утром вы его снова упускали.

– Что поделаешь! Я в жизни своей еще не встречал такого непоседливого должника. Он совсем как паровоз: заснет в Париже, а проснется в департаменте Сены и Уазы! Ни дать ни взять – замок с секретом! – Уловив на лице Гайара усмешку, он добавил: – Так говорят в нашем деле: сцапать человека, застукать его – значит арестовать. В сыскной полиции выражаются несколько иначе. Видок[2]2
  Видок (1775—1858) – уголовный преступник, позднее ставший полицейским сыщиком во Франции.


[Закрыть] говаривал своим клиентам: »Тебе уже подано». Куда смешнее – ведь речь шла о гильотине.

Газональ, которого Бисиу подтолкнул локтем, навострил уши и был весь внимание.

– Сударь, вы подмажете? – спросил Фроманто со сдержанной угрозой в голосе.

– Все дело в пятидесяти сантимах (Одри в «Жонглерах»), – отозвался издатель, доставая пятифранковую монету и вручая ее Фроманто.

– А для пройдох? – спросил тот.

– Каких пройдох? – удивился Гайар.

– Тех, чьими услугами я пользуюсь, – бесстрастно пояснил Фроманто.

– А что, есть еще кто-нибудь сортом ниже? – осведомился Бисиу.

– Да, сударь, – ответил сыщик. – Это – те, кто, сам того не подозревая, доставляет нам сведения и не требует платы за услуги. На мой взгляд, дураки и простофили куда ниже пройдох.

– Среди пройдох нередко встретишь людей остроумных и ярких! – воскликнул Леон.

– Значит, вы служите в полиции? – осведомился Газональ, с тревожным любопытством вглядываясь в низенького, сухонького, невозмутимого человечка, одетого, как младший писец судебного пристава.

– Какую именно полицию вы имеете в виду? – спросил Фроманто.

– А что, разве их несколько?

– Временами их число доходило до пяти, – ответил Фроманто. – Полиция сыскная, начальником которой был Видок. Тайная полиция – ее начальник всегда неизвестен. Политическая полиция – ну, это полиция Фуше. Затем еще полиция Министерства иностранных дел и, наконец, дворцовая полиция (при императоре, при Людовике Восемнадцатом и так далее), а она вечно ссорилась с той, что помещается на набережной Малакэ. Ее упразднил господин Деказ. Я начал свою службу в полиции Людовика Восемнадцатого, я поступил туда в 1793 году, вместе с беднягой Контансоном.

Леон де Лора, Бисиу, Газональ и Гайар переглянулись; взгляд их выражал одну и ту же мысль: «Скольким людям отрубили голову по милости Фроманто?»

– Теперь хотят обойтись без нас! Чепуха! – продолжал, помолчав, маленький человек, внезапно ставший таким страшным. – После 1830 года в префектуре хотят иметь людей порядочных; я подал в отставку и кое-как пробавляюсь задержанием несостоятельных должников.

– Он – правая рука приставов коммерческого суда, – шепнул Гайар Бисиу. – Но никогда не знаешь, кто ему платит больше – кредитор или должник.

– Чем низменнее профессия, тем нужнее в ней высокая честность, – наставительно изрек Фроманто. – Я служу тому, кто больше платит. Вы хотите получить свои пятьдесят тысяч, а с тем, кто вам может это обстряпать, вы торгуетесь из-за каждого гроша. Выкладывайте пятьсот франков, и завтра утром мы застукаем вашего молодчика, потому что мы уже вчера постелили ему.

– Пятьсот франков вам одному? – воскликнул Теодор Гайар.

– Лизетта ходит без шали, – ответил сыщик, и ни один мускул не дрогнул в его лице. – Я зову ее Лизеттой. по примеру Беранже.

– У вас есть Лизетта, и вы занимаетесь таким ремеслом! – возмутился добродетельный Газональ.

– Ремесло занятное. Сколько бы ни превозносили охоту и рыбную ловлю, выследить человека в Париже – куда увлекательнее!

– В самом деле, – сказал Газональ, вслух выражая свою мысль, – у них должны быть недюжинные способности.

– Если бы я перечислил вам все качества, которые нужны человеку, чтобы выдвинуться в нашем деле, – обратился к Газоналю Фроманто, своим наметанным глазом быстро разгадавший провинциала, – вы решили бы, что я описываю гения. Нам нужно зрение рыси. Отвага (ведь сплошь и рядом приходится бомбой врываться в дома, заговаривать с незнакомыми людьми так, будто ты с ними уже встречался, подговаривать их ко всяким низостям, которые всегда принимаются, и прочее). Память. Проницательность. Находчивость (надо мгновенно, на месте изобретать уловки и всегда различные, ибо приемы сыска всякий раз должны сообразовываться с характером и привычками того, за кем следишь). Словом – это небесный дар. В довершение всего – проворство, физическая сила, всего не перечтешь. Все эти способности, господа, аллегорически изображены над входом в гимназию Аморос как величайшие из добродетелей. Мы должны обладать ими, иначе – прощай ежемесячное жалованье в сто франков, которое нам выплачивает либо государство на Иерусалимской улице, либо пристав коммерческого суда!

– Вы, по-моему, выдающийся человек! – сказал Газональ.

Фроманто взглянул на провинциала, но не проронил ни слова, ничем не выдал своих чувств и вышел, ни с кем не простившись: несомненное свидетельство гениальности!

– Ну вот, кузен, ты только что видел олицетворение полиции, – сказал Леон провинциалу.

– Этот человек оказал на меня действие, способствующее пищеварению, – признался почтенный фабрикант.

Тем временем Гайар и Бисиу беседовали вполголоса.

– Я дам тебе ответ вечером, у Карабины, – громко сказал Гайар в заключение и, не взглянув на Газоналя, не попрощавшись с ним, снова уселся за письменный стол.

– Какой невежа! – воскликнул южанин, выйдя за порог.

– Его газета насчитывает двадцать две тысячи подписчиков, – сказал Леон де Лора. – Это – один из пяти влиятельнейших органов печати, и по утрам Гайару не до учтивости. Если уж нам нужно идти в палату, чтобы уладить дело кузена, давай выберем самый долгий путь, – закончил он, обращаясь к Бисиу.

– Изречения великих людей подобны позолоченным ложкам: позолота сходит от частого употребления, так и блеск афоризмов теряется от частых повторений, – заявил Бисиу. – Куда мы сейчас направимся?

– К нашему шляпочнику, отсюда до него рукой подать, – ответил Леон.

– Браво! – воскликнул Бисиу. – Если мы будем продолжать в том же духе, мы сегодня, пожалуй, не соскучимся!

– Газональ, – продолжал Леон, – ради тебя я подшучу над шляпочником, только будь важен, как король на пятифранковой монете; ты бесплатно увидишь редкостного чудака, человека, который от сознания собственного величия свихнулся. В наше время, мой милый, все жаждут славы, но многие вместо этого становятся смешными; отсюда – столько ходячих карикатур, совсем свеженьких...

– Но когда все прославятся, чем тогда можно будет выделиться среди прочих? – спросил Газональ.

– Чем? Глупостью! – отрезал Бисиу. – У вашего кузена орден, а я – хорошо одет, и все смотрят на меня...

При этом замечании, объясняющем, почему в Париже ораторы и другие выдающиеся политические деятели не вдевают больше орденские ленточки в петлицы фрака, Леон указал Газоналю на вывеску, где золотыми буквами значилось знаменитое имя: «Виталь, преемник Фино, фабрикант шляп» (а не шляпочник, как говорили в старину); объявления Виталя приносили газетам такой же солидный доход, как объявления трех продавцов целебных пилюль или миндаля в сахаре; вдобавок он был автором небольшого труда о шляпах.

– Друг мой, – сказал Бисиу, подводя Газоналя к роскошной витрине, – у Виталя сорок тысяч франков годового дохода.

– И он продолжает торговать шляпами? – завопил южанин, внезапно сжав руку Бисиу с такой силой, что едва не сломал ее.

– Ты сейчас сам увидишь, что это за птица, – ответил Леон. – Тебе нужна шляпа – ты получишь ее даром.

– Что, господина Виталя нет? – спросил Бисиу, не видя никого за конторкой.

– Господин Виталь правит в кабинете корректуру своего сочинения, – ответил старший приказчик.

– Что? Каков стиль?! – шепнул Леон своему двоюродному брату. Затем, обратившись к старшему приказчику, он спросил:

– Можно поговорить с ним, не опасаясь нарушить его вдохновение?

– Пригласите этих господ сюда, – произнес чей-то голос.

То был голос буржуа, голос человека, имеющего право быть избранным в палату, голос, в котором слышались влияние и богатство.

Вслед за тем в дверях соблаговолил показаться и сам Виталь; он был во всем черном; рубашка и украшенное бриллиантом жабо сияли ослепительной белизной. В глубине кабинета три приятеля разглядели красивую молодую женщину, сидевшую с вышиваньем в руках возле письменного стола.

Виталю можно было дать лет сорок; честолюбивые замыслы подавили в нем природную жизнерадостность. Он среднего роста, что является обычно признаком превосходного здоровья. Довольно полный, он следит за своей наружностью; он лысеет со лба и не огорчается этим обстоятельством, ибо это придает ему вид мыслителя. Жена смотрит на него и внимает ему с благоговением – видно, что она убеждена в гениальности и славе своего супруга. Виталь любит художников, но не потому, что понимает толк в искусстве, а из какого-то братского чувства; он сам себя считает художником и дает это почувствовать, упорно отказываясь от сего благородного звания и с обдуманной настойчивостью подчеркивая, что его занятие неимоверно далеко от искусства; все это делается для того, чтобы ему твердили: «Но вы ведь подняли шляпное дело до уровня науки».

– Ну как, придумали вы наконец для меня шляпу? – спросил пейзажист.

– Что вы, сударь, в две недели?! – воскликнул Виталь. – Да еще для вас!.. Двух месяцев и то мало, чтобы напасть на форму, которая подходила бы к вашему лицу! Видите – вот ваш литографированный портрет, он всегда здесь; я уже основательно вас изучил! Я не стал бы так стараться и для принца, но вы ведь больше, чем принц, – вы художник! И вы меня понимаете, друг мой.