Текст книги "Темное дело"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Когда бледная и обезумевшая от ужаса мать отворила дверь и появилась в гостиной, – ее почти тащила мадмуазель Гуже, у которой глаза покраснели от слез, – все лица обратились к этим двум женщинам. Оба агента ждали с надеждой, а обитатели замка с ужасом, что вслед за ними появится Лоранса. И слуги и хозяева сделали невольный жест, словно заводные куклы, которые благодаря заключенному в них механизму могут моргать глазами или выполнять какое-нибудь одно-единственное движение.

Госпожа д'Отсэр сделала три больших, порывистых шага в сторону Корантена и спросила у него дрожащим, но резким голосом:

– Ради бога скажите, сударь, в чем обвиняются мои сыновья? И неужели вы предполагаете, что они здесь?

Кюре, который при виде старой дамы подумал: «Сейчас она совершит какую-нибудь глупость», – опустил глаза.

– Моя должность и возложенное на меня поручение не позволяют мне ответить на этот вопрос, – отозвался Корантен учтиво и вместе с тем насмешливо.

Отказ этого франта, прозвучавший особенно беспощадно из-за его приторной любезности, сразил старуху мать; она опустилась в кресло возле аббата Гуже, сложила руки и стала молиться.

– Где вы задержали этого плаксу? – спросил Корантен у вахмистра, указывая на грума Лорансы.

– На дороге, которая ведет к ферме, вдоль ограды парка; мошенник направлялся в лес Клозо.

– А девицу?

– Девицу? Ее поймал Оливье.

– А куда она шла?

– К Гондревилю.

– Значит, они направлялись в разные стороны? – спросил Корантен.

– Да, – ответил жандарм.

– Это ведь слуга и горничная гражданки Сен-Синь? – обратился Корантен к мэру.

– Да, – подтвердил Гулар.

Корантен шепотом обменялся несколькими словами с Перадом, после чего Перад сейчас же вышел, взяв с собою вахмистра.

В эту минуту в гостиную вошел арсийский вахмистр и, подойдя к Корантену, сказал ему на ухо:

– Я отлично знаю замок, я обыскал все службы. Никого нет, молодчики как сквозь землю провалились. Сейчас мы простукиваем прикладами полы и стены.

Перад вернулся, знаком подозвал Корантена и повел его осматривать брешь у рва, причем обратил его внимание на то, что именно здесь начинается дорога, проложенная в старой канаве.

– Мы разгадали их хитрость, – сказал Перад.

– И я разгадал. Вот слушайте, – отозвался Корантен. – Подлец мальчишка и девушка провели дураков жандармов, чтобы дать дичи возможность улететь.

– Правда выяснится, только когда рассветет, – продолжал Перад. – Дорога эта – сырая; я перегородил ее с обоих концов – поставил двух жандармов; когда будет светло, мы по следам ног узнаем, какие тут прошли звери.

– А вот и следы копыт, – сказал Корантен. – Пойдем в конюшни.

– Сколько лошадей в замке? – спросил Перад у г-на д'Отсэра и Гулара, вернувшись с Корантеном в гостиную.

– Бросьте, господин мэр, вы же отлично знаете. Ну сколько? – вскричал Корантен, видя, что чиновник замялся.

– Да вот... кобыла графини, лошадь Готара и еще лошадь господина д'Отсэра.

– А на конюшне мы видели только одну, – сказал Перад.

– Барышня катается верхом, – сказал Дюрие.

– И часто ваша подопечная катается по ночам? – насмешливо спросил этот циник у г-на д'Отсэра.

– Очень часто, – простодушно ответил тот. – Господин мэр может подтвердить.

– Она – барышня с причудами, это всем известно, – вставила Катрина. – Перед тем как ложиться спать, она выглянула в окошко и, верно, заметила, что в отдалении блеснули ваши штыки. Когда она выходила, то сказала мне, что хочет узнать, может быть, новая революция начинается.

– Когда она уехала? – спросил Перад.

– Когда увидела ваши ружья.

– А по какой дороге?

– Не знаю.

– А другая лошадь где? – спросил Корантен.

– Жа... а... андарм... мы ее у мменя о... отня... али... – заикаясь протянул Готар.

– Куда же это ты ехал? – спросил один из жандармов.

– Я ехал с ба... барышней на фе... ерму.

Жандарм повернулся к Корантену, ожидая его распоряжений, но в словах мальчика было одновременно столько лжи и столько правды, столько истинного простодушия и вместе с тем хитрости, что парижане переглянулись, как бы напоминая друг другу замечание Перада: «Они вовсе не простачки».

Старый дворянин, видимо, настолько ограничен, что даже соленой шутки не способен понять. Мэр просто дурак. Мать, совсем поглупевшая от наплыва материнских чувств, задавала агентам нелепо-наивные вопросы. Слуги были действительно найдены спящими. Приняв во внимание все эти обстоятельства, а также характеры указанных лиц, Корантен сразу сообразил, что у него один только враг: мадмуазель де Сен-Синь. Как бы ни была ловка полиция, она всегда работает в неблагоприятных условиях. Ей не только нужно выведать все то, что известно заговорщику, ей приходится еще строить тысячи предположений, прежде чем остановиться на том, которое соответствует истине. Заговорщик день и ночь думает о своей безопасности, в то время как полиция действует лишь в определенное время. Не будь предательства, заговоры были бы самым легким делом. У одного заговорщика больше ума, чем у всей полиции, вместе взятой, несмотря на огромные возможности действовать, которыми она располагает. Перад и Корантен чувствовали, что натолкнулись на некую нравственную преграду, как если бы это была дверь, которую они рассчитывали найти отпертой, а ее пришлось открывать отмычками, причем с другой стороны молча навалились какие-то люди. Сыщики понимали, что план их разгадан и спутан, но кем – неизвестно.

– Я могу поручиться, – зашептал им на ухо арсийский вахмистр, – что если господа Симезы и д'Отсэры и ночевали здесь, то не иначе как в кроватях отца, матери, мадмуазель де Сен-Синь, горничной, слуг, или же всю ночь гуляли в парке, потому что ни малейшего следа их пребывания здесь нет.

– Кто же мог их предупредить? – сказал Корантен Пераду. – Ведь дело это известно только первому консулу, Фуше, министрам, префекту полиции да Малену.

– Мы оставим здесь в округе «наседок»[23]23
  «Мы оставим здесь в округе «наседок»...» – «Наседка» – слово из полицейского жаргона, означающее мнимых или действительных заключенных, которым поручается выведывать у арестованных их тайны и сообщать следствию.


[Закрыть], – шепнул Перад Корантену.

– Превосходная мысль! Ведь Шампань славится курами, – заметил кюре, который при слове «наседка» не мог сдержать улыбки, ибо по одному этому долетевшему до него слову все понял.

«Право, – подумал Корантен, также отвечая ему улыбкой, – здесь есть только один умный человек, с которым можно найти общий язык; попробую-ка я с ним поговорить».

– Господа, – обратился к агентам мэр, которому все же хотелось доказать свою преданность первому консулу.

– Говорите: «граждане»; Республика еще не отменена, – поправил его Корантен, бросив аббату насмешливый взгляд.

– Граждане, – повторил мэр, – едва я вошел в эту гостиную и не успел еще рта раскрыть, как сюда вбежала Катрин и схватила хлыст, перчатки и шляпу своей барышни.

У всех, кроме Готара, вырвался невольный ропот отвращения и ужаса. Все присутствующие, исключая жандармов и агентов, обратили на доносчика гневные взоры, словно желая испепелить его.

– Хорошо, гражданин мэр, теперь все понятно, – сказал ему Перад. – Кто-то вовремя предупредил гражданку Сень-Синь, – добавил он, посмотрев на Корантена с притворным недоверием.

– Вахмистр, наденьте-ка на этого парнишку наручники и отведите его в отдельную комнату, – приказал Корантен жандарму. – Девчонку тоже заприте, – добавил он, указывая на Катрину. – А ты наблюдай за обыском, просмотри все документы и переписку, – продолжал он шепотом, наклонясь к Пераду. – Все перерой, ничего не упусти. Господин аббат, – доверительно обратился он к кюре, – мне надо сообщить вам кое-что важное.

И он увел его в сад.

– Послушайте, господин аббат, мне кажется, что вы умнее любого епископа и – тут нас никто не услышит – вы меня поймете; вся моя надежда на вас, только вы в состоянии помочь мне спасти две семьи, которые по собственной глупости вот-вот скатятся в пропасть, откуда нет возврата. Господ де Симезов и д'Отсэров предал какой-то подлый сыщик из числа тех, которых подсылают правительства ко всем заговорщикам, чтобы выведать их цели, планы и соучастников. Не ставьте меня на одну доску с подлецом, который сопровождает меня; он – из полиции. Я же занимаю достойный уважения пост при кабинете консула и посвящен в его намерения. Гибели господ Симезов там не желают; Мален, правда, жаждет, чтобы их расстреляли, но первый консул хотел бы, если они здесь и если у них нет дурных намерений, удержать их на краю пропасти, ибо он любит хороших солдат. Сопровождающий меня агент имеет неограниченные полномочия, я же по виду – ничто; но зато я знаю, где гнездится заговор. Агент действует по указаниям Малена, который, несомненно, обещал ему покровительство, хорошее место, а быть может, и деньги, если он ухитрится разыскать Симезов и схватить их. Первый консул, – он поистине великий человек, – не поощряет корыстолюбия. Я не хочу знать – здесь или нет эти молодые люди, – сказал он, заметив движение кюре, – но их можно спасти только одним-единственным путем. Вам известен закон от шестого флореаля десятого года; он предусматривает амнистию всем эмигрантам, еще находящимся за границей, при условии, что они вернутся на родину не позднее первого вандемьера одиннадцатого года, то есть к прошлому сентябрю. Но ведь господа де Симезы, как и господа д'Отсэры, занимали командные должности в армии Конде; значит, на них амнистия не распространяется; в законе имеется на этот счет особая оговорка. Следовательно, их пребывание во Франции – преступление, и при нынешних обстоятельствах одного этого достаточно, чтобы их сочли соучастниками ужасного заговора. Первый консул понял неудовлетворительность этой оговорки, создающей его правительству непримиримых врагов, он желал бы довести до сведения господ Симезов, что они не подвергнутся никаким преследованиям, если подадут ему просьбу, в которой будет сказано, что они возвращаются во Францию с намерением подчиниться существующим законам и обещают принести присягу конституции. Вы сами понимаете, что этот документ должен попасть в руки первого консула до их ареста и быть помечен задним числом; передать его могу я сам. Я не спрашиваю у вас, где молодые люди, – сказал он, заметив, что кюре снова сделал отрицающий жест, – мы, к сожалению, не сомневаемся, что разыщем их; лес оцеплен, парижские заставы, как и граница, находятся под усиленным наблюдением. Слушайте меня внимательно: если эти господа находятся между здешним лесом и Парижем, их непременно схватят; если они в Париже, их там найдут; если они вздумают возвратиться сюда – их задержат. Первый консул любит «бывших» и терпеть не может республиканцев, да это и вполне понятно: если он желает добиться престола, ему надо задушить Свободу. Но это между нами. Итак, подумайте. Я жду до завтра, я на все закрою глаза, но берегитесь агента: этот проклятый провансалец – слуга самого дьявола, он доверенный Фуше, как я – доверенный первого консула.

– Если господа де Симезы здесь, – ответил кюре, – я готов отдать собственную кровь, готов рукой пожертвовать, чтобы их спасти. Но если допустить, что мадмуазель де Сен-Синь посвящена в их тайну, то, клянусь спасением души, она не обмолвилась об этом ни словом и не удостоила меня чести со мной посоветоваться. Теперь я очень рад, что она так свято сохранила их тайну, если тут действительно есть тайна. Вчера вечером мы, по обыкновению, до половины одиннадцатого играли в бостон, и все было тихо, как всегда; мы ничего не видели и ничего не слышали. В здешнем захолустье и ребенку не пройти без того, чтобы этого не заметили и не узнали, а за последние две недели тут не появлялось ни одного постороннего человека. Между тем одни только господа де Симезы и д'Отсэры уже составляют целый отряд в четыре человека. Старый господин д'Отсэр и его супруга покорны правительству, и они сделали все, что только было в их силах, чтобы убедить сыновей вернуться под родительский кров; еще третьего дня они писали им об этом. Если бы не ваше появление, ничто не могло бы поколебать во мне самой твердой уверенности, что они находятся в Германии. Между нами будь сказано, из всех обитателей замка одна только молодая графиня не отдает должного выдающимся достоинствам господина первого консула.

«Хитрец!» – подумал Корантен.

– Если молодых людей расстреляют – сами на себя пеняйте, – сказал он вслух, – теперь я умываю руки.

Он вывел аббата Гуже на лужайку, ярко освещенную луной, и при этом зловещем предупреждении внезапно взглянул на него. У священника был вид человека, который искренне расстроен, но крайне удивлен всем услышанным и ничего не знает.

– Поймите же, господин аббат, – продолжал Корантен, – что их права на гондревильское поместье делают их вдвое преступнее в глазах кое-кого, и это очень опасно, хоть этот человек и занимает подчиненное положение. Словом, я хочу помочь им и содействовать тому, чтобы они имели дело только с богом, а не с его угодниками.

– Значит, действительно существует заговор? – простодушно удивился кюре.

– Подлый, отвратительный, низкий и до такой степени противный благородному духу нашего народа, что вызовет всеобщее осуждение, – ответил Корантен.

– Ну, так мадмуазель де Сен-Синь не способна на низость! – воскликнул кюре.

– Господин аббат, – возразил Корантен, – знайте: у нас (это опять-таки между нами) есть явные улики ее соучастия, но для правосудия этих улик пока что недостаточно. При нашем появлении она скрылась... А между тем я заблаговременно послал к вам мэра.

– Да, но уж если вы так хотели их спасти, зачем было являться сразу же вслед за мэром? – заметил аббат.

Тут они посмотрели друг на друга, и этим было сказано все: оба принадлежали к числу тех проникновенных анатомов мысли, для которых достаточно легчайшего изменения голоса, взгляда, достаточно одного слова, чтобы разгадать человеческую душу, подобно тому как дикарь чует врагов по каким-то признакам, ускользающим от европейца.

«Я надеялся что-нибудь у него выведать, а только себя выдал», – подумал Корантен.

«Вот пройдоха», – подумал кюре.

Когда Корантен и кюре вернулись в гостиную, на старинных церковных часах пробило полночь. Слышно было, как растворяются и захлопываются двери комнат и шкафов. Жандармы потрошили постели. Перад, с присущей сыщикам сообразительностью, залезал всюду и все перерывал. Этот разгром вызывал у преданных слуг, по-прежнему стоявших неподвижно, и ужас и негодование. Г-н д'Отсэр обменивался с женой и мадмуазель Гуже сочувственными взглядами. Все обитатели замка бодрствовали, их побуждало к тому какое-то жуткое любопытство. Перад спустился сверху и вошел в гостиную, держа в руках изящный ларчик из резного сандалового дерева, должно быть, привезенный некогда адмиралом де Симезом из Китая. Ларчик был плоский, размером с книгу in quarto[24]24
  В четверть листа (лат.).


[Закрыть]. Перад сделал знак Корантену и отвел его к окну.

– Нашел! – сказал он ему. – Этот Мишю, который предлагал Мариону восемьсот тысяч золотом за Гондревиль и собирался убить Малена, вероятно, холоп Симезов. Он, видимо, ради одних и тех же корыстных целей и угрожал Мариону и целился в Малена. Мне казалось, что у него могут быть какие-то убеждения, а на самом деле у него на уме было одно: он все пронюхал и, вероятно, явился сюда, чтобы предупредить их.

– Должно быть, Мален беседовал о заговоре со своим другом нотариусом, а Мишю, сидевший в засаде, услышал, что они упомянули имя Симезов, – сказал Корантен, развивая предположения своего коллеги. – Действительно, он не стал стрелять только потому, что надо было предупредить о беде, которая казалась ему страшнее, чем утрата Гондревиля.

– Он сразу разгадал, кто мы, – сказал Перад. – И тогда еще проницательность этого крестьянина показалась мне прямо-таки невероятной.

– Ну, это только доказывает, что он был настороже, вот и все, – возразил Корантен. – А впрочем, старина, не будем самообольщаться: от предательства всегда воняет, а люди простые чуют эту вонь издалека.

– Это только придает нам силы, – сказал провансалец.

– Позовите сюда арсийского вахмистра, – крикнул Корантен одному из жандармов. – Пошлем людей к Мишю, – пояснил он Пераду.

– Там Виолет, наш человек, – сказал провансалец.

– Но мы ушли, не получив от него никаких известий, – возразил Корантен. – Нам следовало бы взять с собою Сабатье, нас двоих мало. Вахмистр, – сказал он, увидев вошедшего жандарма, и остановил его, так что тот оказался между ним и Перадом, – смотрите не дайте себя околпачить, как только что околпачили вахмистра из Труа. У нас есть основания предполагать, что в дело замешан Мишю; ступайте к нему домой, присмотритесь там ко всему хорошенько и доложите нам.

– Когда мы задержали мальчишку и служанку, один из моих ребят услышал в лесу конский топот, и я послал четырех толковых молодцов вдогонку за неизвестными, – видно, кто-то намеревался там укрыться, – ответил жандарм.

Он вышел, и топот его лошади, донесшийся с мощеной дороги перед домом, вскоре затих.

– Итак, они либо пробираются к Парижу, либо решили вернуться в Германию, – мысленно рассуждал Корантен. Он сел, вынул из кармана куртки записную книжку, написал карандашом два распоряжения, запечатал их и знаком подозвал одного из жандармов.

– Скачите во весь опор в Труа, разбудите префекта и скажите ему, чтобы телеграф начал работать, как только рассветет.

Жандарм понесся вскачь. Смысл этого распоряжения и намерения Корантена были так очевидны, что сердца всех обитателей замка сжались. Но эта новая тревога явилась как бы лишь дополнением к терзавшим их мукам, ибо присутствующие не сводили глаз с драгоценного ларца. Переговариваясь между собой, агенты в то же время зорко следили за лихорадочными взглядами, которыми обменивались присутствующие. Какая-то ледяная злоба владела бесчувственными сердцами двух стражей, наслаждавшихся всеобщим ужасом. Человек, причастный к полиции, переживает все волнения охотника; но один напрягает свои телесные и умственные силы для того, чтобы убить зайца, куропатку или косулю, другой же делает это для того, чтобы спасти государство или монарха, чтобы получить щедрую награду. Следовательно, охота на человека настолько же превосходит своей сложностью и заманчивостью охоту на зверя, насколько человек выше животного. Кроме того, сыщику необходимо выполнять свою роль до уровня тех великих и важных интересов, которым он служит. Поэтому легко понять, даже и не будучи причастным к его ремеслу, что жандарму приходится вкладывать в это дело такую же страстность, что и охотнику, преследующему дичь. Итак, чем больше приближались эти два человека к истине, тем больше в них разгорался пыл. Однако их поведение, их лица оставались все такими же спокойными и холодными, а их подозрения, мысли, намерения – все такими же непроницаемыми. Но всякий, кто наблюдал бы, как проявляется особый нюх у этих двух ищеек, пустившихся по следам неведомых и скрытых от них фактов, всякий, кто понял бы чисто собачье проворство, которое помогало им находить истину путем мгновенной оценки тех или иных возможностей, тот признал бы, что тут есть от чего содрогнуться. Как и почему эти столь одаренные люди пали столь низко, когда они могли бы подняться так высоко? Какой изъян, какой порок, какая страсть так унизили их? Неужели человек рождается полицейским так же, как он рождается мыслителем, писателем, государственным деятелем, художником, полководцем, – с тем чтобы всю жизнь шпионить, как те всю жизнь думают, пишут, законодательствуют, рисуют или сражаются? В сердцах обитателей замка жило только одно-единственное желание: ах, если бы громы небесные поразили этих негодяев! Все жаждали возмездия. И не будь здесь жандармов, эти люди взбунтовались бы.

– Нет ли у кого-нибудь ключа от шкатулки? – нагло обратился Перад к присутствующим, казалось, он вопрошает их в такой же мере голосом, как и движением огромного багрового носа.

Тут провансалец не без тревоги заметил, что в гостиной не осталось ни одного жандарма, только он да Корантен. Корантен вытащил из кармана маленький кинжальчик и стал всовывать его в щель ларчика. В ту же минуту с проселка, а потом с мощеной дороги, пересекавшей лужайку, донесся зловещий топот отчаянно скачущей лошади. Но еще больший ужас охватил всех, когда они услышали ее падение и ее предсмертный хрип, – она свалилась, как подкошенная, возле средней башни, – и словно гром поразил всех присутствующих, когда до них донесся шелест амазонки и вслед за этим в комнате появилась Лоранса. Слуги поспешно расступились, давая ей дорогу. Несмотря на стремительность скачки, она, видимо, глубоко страдала от мысли, что заговор раскрыт: все ее надежды рушились! Она неслась вскачь, поглощенная мыслями об этих рухнувших надеждах, думая о том, что теперь придется покориться консульской власти. И если бы не опасность, нависшая над четырьмя молодыми людьми и послужившая тем лекарством, при помощи которого она преодолела усталость и отчаяние, она упала бы тут же, сраженная сном. Лоранса почти загнала лошадь, спеша встать между своими братьями и смертью. Когда присутствующие увидели эту героическую девушку, бледную, осунувшуюся, со сбившейся набок вуалью, с хлыстом в руке, остановившуюся на пороге гостиной, откуда она пылающим взглядом окинула всю эту сцену и сразу проникла в ее смысл, каждому стало ясно благодаря неуловимому выражению, скользнувшему по хитрому и злому лицу Корантена, что теперь лицом к лицу сошлись два настоящих противника. Предстоял страшный поединок. Увидев в руках Корантена шкатулку, графиня взмахнула хлыстом и так стремительно кинулась к сыщику, с такой силой ударила его по рукам, что шкатулка упала на пол; Лоранса схватила ее, бросила на пылающие уголья и в угрожающей позе встала перед камином, прежде чем агенты успели прийти в себя от изумления. Глаза Лорансы горели презрением, на бледном челе и губах блуждала пренебрежительная усмешка, и в этом было для агентов что-то еще более оскорбительное, чем тот властный жест, каким она расправилась с Корантеном, словно с какой-то ядовитой гадиной. В добродушном г-не д'Отсэре вдруг пробудился рыцарь, кровь бросилась ему в лицо, и он пожалел, что при нем нет шпаги. Слуги сначала затрепетали было от радости. Отмщение, которого они жаждали, уже постигло одного из негодяев. Но их радость сразу же вытеснило жестокое опасение: сверху все еще доносились шаги жандармов, шаривших по чердакам. «Сыщик» – энергическое слово, в котором смешиваются все оттенки, отличающие друг от друга служащих полиции, ибо народ ни за что не хочет вносить в свою речь точные названия для всех, кто причастен к этой кухне, необходимой правительствам; сыщик великолепен и необычен тем, что никогда не выходит из себя: он обладает христианским смирением пастыря, он привык встречать презрение и сам отвечает презрением; оно преграда для толпы глупцов, которые не понимают его; об его медный лоб разбиваются любые оскорбления, он идет к намеченной цели как некий зверь, панцирь которого можно только пушкой пробить; зато если сыщика ранят, он, тоже как зверь, приходит в ярость именно потому, что считал свой панцирь непроницаемым. Удар хлыстом был для Корантена, – уж не говоря о боли, – именно тем пушечным выстрелом, который сокрушил его панцирь. Этот жест благородной и гордой девушки, полный такого омерзения, унизил сыщика не только в глазах немногочисленных обитателей замка, но, главное, в его собственных. Провансалец Перад бросился к камину; Лоранса ударила его ногой, но он схватил ее ногу, приподнял и тем заставил девушку из стыдливости опуститься в кресло, где она в тот вечер дремала. Это был трагикомический эпизод среди царившего ужаса, – контраст, нередкий в человеческой жизни. Желая во что бы то ни стало завладеть горящей шкатулкой, Перад обжег себе руки, но шкатулку достал, поставил на пол и сел на нее. Все эти маленькие события произошли мгновенно, причем не было произнесено ни единого слова. Корантен, придя в себя от боли, вызванной ударом, схватил мадмуазель де Сен-Синь за руки, чтобы удержать ее на месте.

– Не принуждайте меня применить к вам силу, прелестная гражданка, – сказал он с оскорбительной любезностью.

Поступок Перада привел к тому, что шкатулка перестала тлеть, так как приток воздуха прекратился.

– Эй, люди! Сюда! – крикнул он, не меняя своей странной позы.

– Вы обещаете вести себя паинькой? – дерзко спросил Корантен, обращаясь к Лорансе и поднимая с полу свой кинжал, причем у него хватило такта не угрожать им.

– Тайны, заключенные в этой шкатулке, не имеют никакого отношения к правительству, – ответила она с какой-то грустью в голосе и глазах. – Когда вы прочтете лежащие там письма, вам, несмотря на всю вашу низость, станет стыдно, что вы их прочли. Впрочем, разве у вас еще есть стыд? – добавила она, помолчав.

Кюре бросил Лорансе красноречивый взгляд, как бы говоря: «Ради бога успокойтесь!»

Перад встал. Дно шкатулки, прожженное углями, почти все сгорело и оставило на ковре бурый отпечаток. Крышка шкатулки обуглилась, стенки треснули. Этот шутовской Сцевола[25]25
  «Этот шутовской Сцевола...» – Муций Сцевола – римлянин, который, по преданию, попав в руки врагов и желая показать неустрашимость и презрение к смерти, сжег свою руку на огне.


[Закрыть], принесший в жертву богу полиции – Страху – свои абрикосовые панталоны, раскрыл боковые стенки ларчика, словно книгу, и на сукно ломберного столика выпали три письма и две пряди волос. Он уже намеревался с улыбочкой взглянуть на Корантена, как заметил, что обе пряди седые, но разных оттенков. Корантен отпустил мадмуазель де Сен-Синь и подошел, чтобы прочесть письмо, из которого выскользнула прядь волос.

Лоранса тоже встала и, приблизившись к сыщикам, сказала:

– Что ж, читайте вслух, это послужит вам наказанием. Но так как они начали читать про себя, Лоранса сама прочла вслух следующее письмо:

«Любезная Лоранса,

Мы с мужем узнали о том, как благородно вы вели себя в горестный день нашего ареста. Мы знаем, что вы любите наших бесценных близнецов так же горячо, как и мы, и, как мы, любите обоих одинаково; поэтому именно вам вверяем мы наш дар, пусть это будет для них дорогим и печальным воспоминанием о нас. Сейчас господин палач остриг нам волосы, потому что через несколько минут нас казнят, но он обещал передать вам два единственных предмета, которые мы можем оставить на память нашим бесконечно любимым сиротам. Сберегите же то малое, что останется от нас, чтобы передать им, когда настанут лучшие времена. Посылаем с этими прядями наш последний поцелуй и родительское благословение. Последняя наша мысль будет обращена прежде всего к нашим сыновьям, затем к вам и наконец к господу богу. Любите их.

Берта де Сен-Синь

Жан де Симез».

При чтении этих строк у всех на глаза навернулись слезы.

Лоранса бросила на сыщиков уничтожающий взгляд и твердым голосом сказала:

– Вы безжалостней, чем господин палач!

Корантен спокойно вложил волосы в письмо, а письмо оставил на столе, прижав его корзиночкой с фишками, чтобы оно не улетело. Среди всеобщего смятения эта невозмутимость казалась чудовищной. Перад развернул два других письма.

– А что касается этих, – продолжала Лоранса, – они почти одинаковы. Вы сейчас слышали завещание, а это его исполнение. Отныне у меня на сердце уже не будет тайн, вот и все.

«1794 год. Андернах, перед сражением.

Дорогая моя Лоранса, я люблю вас навеки, и мне хочется, чтобы вы знали об этом; но в случае, если мне суждено умереть, да будет вам известно, что мой брат Поль-Мари любит вас не меньше, чем я. Единственным моим утешением перед смертью будет сознание, что со временем мой брат может стать вашим мужем и что я не буду терзаться ревностью, как это случилось бы, если бы вы предпочли его, пока мы оба живы. Впрочем, такое предпочтение было бы вполне естественно, ибо, он, наверное, достойнее меня, – и т. д.

Мари-Поль».

– А вот и другое, – продолжала она, зардевшись прелестным румянцем.

«Андернах, перед сражением.

Добрая моя Лоранса, мне, по обыкновению, что-то взгрустнулось. А у Мари-Поля такой жизнерадостный характер, что он, конечно, должен нравиться вам гораздо больше, чем я. Настанет день, когда вам придется отдать одному из нас предпочтение, ну так что ж, хотя я и горячо люблю вас, все же...»

– Вы переписывались с эмигрантами! – сказал Перад, прерывая Лорансу, и посмотрел письма на свет, чтобы проверить, не написано ли там что-нибудь между строк симпатическими чернилами.

– Да, – ответила Лоранса, складывая драгоценные, слегка пожелтевшие листки. – Но по какому праву врываетесь вы в мой дом, посягаете на мою личную свободу и на святость домашнего очага?

– А, вот оно что! – молвил Перад. – По какому праву? Придется вам показать его, очаровательная аристократка, – продолжал он, вытаскивая из кармана ордер, выданный министром юстиции и скрепленный министром внутренних дел. – Это, гражданка, взбрело в голову самим министрам...

– А мы могли бы спросить у вас, – сказал ей Корантен шепотом, – по какому праву вы даете у себя убежище убийцам первого консула? Вы хлестнули меня по рукам, и это могло бы дать мне основание приложить руку к тому, чтобы ваших братцев отправили на тот свет, а я ведь явился с намерением спасти их.

По движению губ наглого сыщика и по взгляду, брошенному на него Лорансой, кюре догадался о том, что говорит этот непризнанный великий артист, и сделал Лорансе знак не доверять ему, причем никто, кроме Гулара, этого знака не заметил. Перад постукивал по крышке шкатулки, проверяя, не состоит ли она из полых дощечек.

– Ах, боже мой, да не ломайте вы ее! Вот смотрите, – сказала девушка Пераду, выхватив у него крышку.

Она взяла булавку, нажала на головку одной из фигур, вырезанных на крышке, пружинка раздвинула дощечки, и в одной из них, с углублением, оказались две миниатюры на слоновой кости, сделанные в Германии и изображавшие господ де Симезов в форме офицеров армии Конде. Корантен, находившийся лицом к лицу с противником, которого он имел основание ненавидеть всей душой, отозвал Перада в сторону и стал с ним совещаться вполголоса.

– И вы хотели это сжечь! – сказал Лорансе аббат Гуже, указывая взглядом на письмо маркизы и на пряди волос.

Вместо ответа девушка многозначительно пожала плечами. Кюре понял, что она готова была бы пожертвовать всем, лишь бы отвлечь сыщиков и выиграть время, и он поднял взор к небу, выражая этим свое восхищение.

– Где это поймали Готара? Кажется, он плачет? – спросила она громко, чтобы ее слышали.

– Не знаю, – ответил кюре.

– Он съездил на ферму?

– Да, ферма! – сказал Перад Корантену. – Пошлите туда людей.

– Незачем, – возразил Корантен. – Эта девушка не доверила бы спасение своих братьев простому фермеру. Она дурачит нас. Делайте, как я вам говорю. Мы уже совершили непростительную ошибку, явившись сюда; так вернемся, по крайней мере, хоть с какими-нибудь сведениями.

Корантен перешел к камину и поднял длинные заостренные фалды сюртука, чтобы погреться; он принял вид, тон и манеры человека, находящегося в гостях.