Текст книги "Побочная семья"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– О боже, ты слышишь его! – воскликнула она, плача. – Разве он достоин молитв, постов и бдений, которыми я изнуряла себя, чтобы искупить его и свои грехи? Для чего же нужна тогда добродетель?

– Чтобы попасть в рай, моя милая. Нельзя быть одновременно женой человека и Христа: это было бы двоебрачием; надо сделать выбор между мужем и монастырем. Ради будущей жизни вы изгнали из своей души всякое чувство любви и преданности, которое бог повелел вам питать ко мне, и сберегли для мира только ненависть...

– Разве я не любила вас? – спросила она.

– Нет, сударыня.

– Что же такое любовь? – невольно спросила графини.

– Любовь, моя милая? – повторил Гранвиль с оттенком иронического удивления. – Вам этого не понять. Холодное небо Нормандии не может быть небом Испании. Очевидно, причина нашего несчастья кроется в различиях климата. Подчиняться нашим прихотям, угадывать их, находить радость в страдании, пренебрегать ради нас общественным мнением, самолюбием, даже религией и рассматривать все эти жертвы как крупицы фимиама, сжигаемого в честь кумира, – вот что такое любовь...

– Любовь бесстыдной оперной дивы, – проговорила графиня с отвращением. – Такой пожар не может долго длиться, скоро от него останутся угли или пепел, сожаление или отчаяние. По-моему, сударь, супруга должна дать вам искреннюю дружбу, ровную любовь и...

– Вы говорите о любви так же, как негры говорят о снеге, – ответил граф с сардонической улыбкой. – Поверьте, скромнейшая маргаритка бывает пленительнее самых надменных, ярких, но окруженных шипами роз, которые привлекают нас весной своим пьянящим благоуханием и ослепительными красками. Впрочем, – продолжал он, – я отдаю вам должное. Вы так хорошо придерживались буквы закона, что, пожелай я доказать, в чем вы виновны передо мной, мне пришлось бы войти в некоторые подробности, оскорбительные для вас, и разъяснить вещи, которые показались бы вам ниспровержением всякой морали.

– Вы осмеливаетесь говорить о морали, выходя из дома, где вы промотали состояние своих детей, из притона разврата! – воскликнула графиня, возмущенная недомолвками мужа.

– Довольно, сударыня, – сказал граф, хладнокровно прерывая жену. – Если мадемуазель де Бельфей богата, то это никому не принесло ущерба. Мой дядя имел право распоряжаться своим состоянием, у него было несколько наследников, но еще при жизни, из чистой дружбы к той, которую он считал своей племянницей, он подарил ей поместье де Бельфей. Что касается остального, то и этим я обязан его щедрости.

– Так мог поступить только якобинец! – воскликнула благочестивая Анжелика.

– Сударыня, вы забываете, что ваш отец был одним из тех якобинцев, которых вы осуждаете так беспощадно. Гражданин Бонтан подписывал смертные приговоры в то время, когда мой дядя оказывал Франции ценные услуги.

Госпожа де Гранвиль замолчала. Но после минутной паузы воспоминание о только что виденной сцене пробудило в ней ревность, которую ничто не может заглушить в сердце женщины, и графиня сказала тихо, как бы про себя:

– Можно ли так губить свою душу и души других!

– Э, сударыня, – заметил граф, утомленный разговором, – быть может, когда-нибудь вам самой придется ответить за все это. – При последних словах графиня содрогнулась. – В глазах снисходительного судьи, который станет взвешивать наши поступки, – продолжал он, – вы, несомненно, будете правы: вы сделали меня несчастным из добрых намерений. Не думайте, что я ненавижу вас; я ненавижу людей, которые извратили ваше сердце и ваш ум. Вы молились за меня, а мадемуазель де Бельфей отдала мне свое сердце, окружила меня любовью. Вам же приходилось быть поочередно то моей возлюбленной, то святой, молящейся у подножия алтаря. Отдайте мне должное и сознайтесь, что я не порочен, не развращен. Я веду нравственный образ жизни. Увы, по прошествии семи лет страдания потребность в счастье незаметно привела меня к другой женщине, к желанию создать другую семью. Не думайте, впрочем, что я один так поступаю: в этом городе найдется тысяча мужей, вынужденных по различным причинам вести двойную жизнь.

– Великий боже! – воскликнула графиня. – Как тяжек мой крест! Если супруг, которого в гневе своем ты даровал мне, может обрести на земле счастье только ценою моей смерти, призови меня в лоно свое!

– Если бы у вас были и раньше такие похвальные чувства и такая самоотверженность, мы были бы счастливы до сих пор, – холодно проговорил граф.

– Ну хорошо, – продолжала Анжелика, проливая потоки слез, – простите меня, если я заблуждалась. Да, сударь, я готова во всем повиноваться вам, я уверена, чего бы вы ни потребовали от меня, все будет правильно и справедливо; отныне я буду такой, какой вы желаете видеть супругу.

– Сударыня, если вы этого желаете, я готов признаться, что больше не люблю вас, у меня хватит жестокого мужества открыть вам глаза. Можно ли приказывать своему сердцу? Может ли одна минута изгладить память о пятнадцати годах страдания? Я больше не люблю вас. В этих словах такая же глубокая тайна, как и в словах «я люблю». Почет, уважение, внимание можно завоевать, потерять и вновь приобрести; что же касается любви, то я мог бы тысячу лет убеждать себя в необходимости любить и все же не пробудил бы в себе этого чувства, особенно по отношению к женщине, которая намеренно себя состарила.

– Ах, граф, я искренне желаю, чтобы ваша возлюбленная никогда не сказала вам этих слов, особенно же таким тоном и с таким выражением...

– Угодно ли вам надеть сегодня вечером платье в греческом стиле и отправиться в Оперу?

Внезапная дрожь, пробежавшая по телу графини, послужила безмолвным ответом на этот вопрос.

В начале декабря 1833 года, в полночь, по улице Гайон проходил седой как лунь человек, изможденное лицо которого говорило скорее о том, что его состарили несчастья, чем годы. Приблизившись к невзрачному трехэтажному дому, он остановился и внимательно посмотрел на одно из окон чердачного помещения, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга. Слабый огонек едва освещал это убогое окошко, где несколько стекол были заменены бумагой. Прохожий вглядывался в этот мерцающий свет с непостижимым любопытством праздношатающихся парижан. Неожиданно из дома вышел молодой человек.

Бледный свет уличного фонаря как раз падал на лицо любопытного; не удивительно поэтому, что, несмотря на позднюю пору, молодой человек приблизился к нему с нерешительностью, свойственной парижанам, когда они боятся ошибиться при встрече со знакомым.

– Что это! – воскликнул он. – Да это вы, господин председатель? Один, пешком, в этот час, и так далеко от улицы Сен-Лазар! Окажите мне честь, позвольте предложить вам руку: сегодня так скользко, что мы рискуем упасть, если не будем поддерживать друг друга, – продолжал он, щадя самолюбие старика.

– На мое несчастье, сударь, мне всего пятьдесят лет, – ответил граф де Гранвиль. – Такой прославленный врач, как вы, должен знать, что в этом возрасте мужчина находится в полном расцвете сил.

– Тогда остается предположить, что тут замешано любовное приключение, – продолжал Орас Бьяншон, – полагаю, что не в ваших привычках ходить пешком по Парижу. У вас такие прекрасные лошади...

– Если я не выезжаю в свет, – ответил председатель верховного суда, – то из Дворца правосудия или из Иностранного клуба я по большей части возвращаюсь пешком.

– И, конечно, имея при себе большие деньги! – воскликнул молодой врач. – Но ведь это значит напрашиваться на удар кинжала!

– Этого я не боюсь, – грустно возразил граф де Гранвиль, и на лице его отразилось глубокое безразличие.

– Во всяком случае, не надо останавливаться, – продолжал врач, увлекая председателя суда по направлению к Бульвару. – Еще немного, и я подумал бы, что вы хотите украсть у меня свою последнюю болезнь и умереть не от моей руки.

– Да, вы застали меня за подсматриванием, – проговорил граф. – Бываю ли я здесь пешком или в карете, я в любой час ночи замечаю в окне третьего этажа того дома, откуда вы вышли, чей-то силуэт; по-видимому, кто-то трудится там с героическим упорством. – Тут граф вздохнул, как бы почувствовав внезапную боль. – Я заинтересовался этим чердаком, – прибавил он, – как парижский буржуа окончанием перестройки Пале-Рояля.

– Если так, – с живостью воскликнул Бьяншон, прерывая графа, – я могу вам...

– Не надо, – сказал Гранвиль. – Я не дал бы ни гроша, чтобы узнать, мужская или женская тень мелькает за этими дырявыми занавесками, счастлив или нет обитатель этого чердака! Если я и был удивлен тем, что никто не работает там сегодня вечером, если я и остановился, то исключительно ради удовольствия пофантазировать, строя всякие нелепые предположения, как это делают праздные люди, когда замечают здание, внезапно брошенное в недостроенном виде... Уже девять лет, мой юный... – Граф, казалось, колебался, подбирая слова, затем, махнув рукой, воскликнул: – Нет, я не назову вас другом: я ненавижу все, что говорит о чувствах! Итак, вот уже девять лет, как я перестал удивляться старикам, которые занимаются разведением цветов, посадкой деревьев; жизнь научила их не верить в людскую привязанность, я же в несколько дней превратился в старика. Я хочу любить только бессловесных животных, растения и все, что принадлежит к миру вещей. Мне гораздо дороже танцы Тальони, чем все человеческие чувства, вместе взятые. Я ненавижу жизнь и мир, в котором я одинок. Ничто, ничто, – прибавил граф с таким выражением, что молодой человек вздрогнул, – ничто меня не трогает, ничто не привлекает.

– Но ведь у вас есть дети?

– Дети! – продолжал со странной горечью Гранвиль. – Да, конечно! Старшая из моих двух дочерей – графиня де Ванденес. Что же касается другой, то брак старшей сестры сулит и ей блестящую партию. А сыновья? Оба они сделали прекрасную карьеру. Виконт де Гранвиль был сначала главным прокурором в Лиможе, а теперь занимает пост председателя суда в Орлеане; младший живет здесь, он королевский прокурор. У моих детей свои заботы, свои волнения, свои дела. Если бы хоть один из них посвятил мне свою жизнь и попытался своей любовью заполнить пустоту, которую я ощущаю вот здесь, – сказал он, ударяя себя в грудь, – он оказался бы неудачником, принес бы мне в жертву самого себя. А для чего спрашивается? Чтобы скрасить несколько лет, которые мне еще осталось прожить? И чего бы он достиг этим? Возможно, я принял бы как должное его великодушные заботы обо мне, но... – Тут старик улыбнулся с горькой иронией. – Но, доктор, мы не напрасно обучаем своих детей арифметике: они умеют считать! Мои дочери и сыновья, может быть, ждут не дождутся, когда я умру, и заранее прикидывают, какое они получат наследство.

– Ах, граф, как могла подобная мысль прийти вам в голову? Вы так добры, так великодушны, так отзывчивы. Право, если бы я не был живым доказательством благотворительности, которую вы понимаете так широко, так благородно...

– Ради собственного удовольствия, – с живостью возразил граф. – Я плачу за приятное ощущение, а завтра горстью золота оплачу детски наивную иллюзию, если от нее забьется мое сердце. Я помогаю ближним ради себя самого, по той же причине, по какой я играю в карты; вот почему я не рассчитываю на благодарность. Даже при вашей кончине я мог бы присутствовать, не моргнув глазом, и вас прошу питать ко мне точно такие же чувства. Ах, молодой человек, мое сердце погребено под пеплом пережитого, как Геркуланум под лавой Везувия, город существует, но он мертв.

– Как виноваты те, кто довел до такой бесчувственности ваше горячее, отзывчивое сердце!

– Ни слова больше, – заметил граф с ужасом.

– Вы больны и должны мне позволить вылечить вас, – сказал Бьяншон взволнованно.

– Но разве вы знаете лекарство от смерти? – воскликнул граф, потеряв терпение.

– Держу пари, граф, что мне удастся воскресить ваше сердце, которое вы считаете таким холодным.

– Вы обладаете даром Тальма? – иронически спросил Гранвиль.

– Нет, граф. Но природа настолько же могущественнее Тальма, насколько Тальма был могущественнее меня. Слушайте же: на чердаке, заинтересовавшем вас, живет женщина лет тридцати; любовь у нее доходит до фанатизма. Ее кумир – юноша, хотя и красивый, но наделенный злой волшебницей всевозможными пороками. Он игрок, и я не знаю, к чему он питает большее пристрастие: к женщинам или к вину. Насколько мне известно, он совершил преступления, за которые подлежит суду исправительной полиции. Так вот эта несчастная женщина принесла ему в жертву прекрасное положение и обожавшего ее человека, отца ее детей. Но что с вами, граф?

– Ничего, продолжайте.

– Она позволила ему промотать целое состояние и, мне кажется, отдала бы ему весь мир, если бы он принадлежал ей. Она работает день и ночь и не ропщет, когда этот баловень, этот изверг отбирает у нее даже деньги, отложенные на покупку одежды детям, или последний кусок хлеба. Три дня назад она продала свои волосы, а какие у нее были прекрасные волосы! Никогда я таких не видывал. Он пришел, она не успела спрятать золотой, и любовник выпросил эти деньги. За улыбку, за ласку она отдала стоимость двух недель жизни и спокойствия! Разве это не ужасно и не возвышенно в одно и то же время? Но лицо ее уже осунулось от работы. Плач детей надрывает ей душу, она заболела; сейчас она стонет на своем убогом ложе. Сегодня вечером ей нечего было есть, нечего было дать детям, а у них уже на было сил кричать; когда я пришел, они молчали.

Орас Бьяншон умолк. В эту минуту граф де Гранвиль, как бы помимо воли, опустил руку в жилетный карман.

– Я догадываюсь, мой юный друг, – сказал старик, – она жива только потому, что вы ее лечите.

– Ах, бедное создание! – воскликнул врач. – Как не помочь ей? Мне хотелось бы быть богаче, так как я надеюсь излечить ее от этой любви.

– И вы хотите, чтобы я сочувствовал ее нищете? – спросил граф, вынимая из кармана руку; но врач не увидел в ней банковых билетов, которых его покровитель, казалось, искал. – Да ведь такие наслаждения я готов был бы оплатить всем своим состоянием! Эта женщина чувствует, живет. Если бы Людовик Пятнадцатый мог встать из гроба, разве не отдал бы он королевства за три дня жизни и молодости? Не так ли поступили бы миллиарды мертвецов, миллиарды больных, миллиарды стариков?

– Бедная Каролина! – воскликнул врач.

При этом имени граф де Гранвиль вздрогнул, схватил врача за руку, и тому показалось, что он попал в железные тиски.

– Ее зовут Каролина Крошар? – спросил председатель суда изменившимся голосом.

– Так вы ее знаете?.. – проговорил врач удивленно.

– А негодяя зовут Сольве?.. О, вы сдержали слово! – воскликнул председатель суда. – Вы взволновали меня. Более страшного ощущения я не испытаю до того дня, когда мое сердце обратится в прах. Это потрясение – еще один подарок, дарованный мне адом, но я все же расквитаюсь с ним.

Граф с врачом дошли как раз до угла Шоссе-д'Антен. Председатель остановился; тут же, возле тумбы, стоял один из тех ночных бродяг с корзиной за плечами и с крюком в руке, которых во время революции шутливо прозвали членами комитета по розыскам. У тряпичника было характерное старческое лицо, вроде тех, которые обессмертил Шарле в своих размашистых карикатурах.

– Скажи, часто тебе попадаются тысячефранковые билеты? – спросил у него граф.

– Случается, хозяин.

– И ты их возвращаешь?

– Смотря по обещанному вознаграждению.

– Вот такой человек мне и нужен! – воскликнул граф, показывая тряпичнику тысячефранковый билет. – Возьми и запомни: я даю тебе эту бумажку с одним условием: ты должен растратить все деньги в кабаке, напиться пьяным, устроить драку, поколотить любовницу, подбить глаза приятелям. Это поднимет на ноги стражу, фельдшеров, аптекарей, а возможно, также жандармов, королевских прокуроров, судей, тюремщиков. Не меняй ничего в этой программе, иначе дьявол рано или поздно отомстит тебе.

Чтобы правдиво изобразить эту ночную сцену, надо бы владеть карандашом, как Шарле и Калло, или кистью, как Тенирс и Рембрандт.

– Вот я и свел свои счеты с адом и получил удовольствие за собственные деньги, – проникновенно сказал граф, указывая изумленному врачу на не поддающееся описанию лицо тряпичника, который застыл с разинутым ртом. – Что касается Каролины Крошар, – продолжал граф, – пусть она умирает в муках голода и жажды, слыша раздирающие крики умирающих детей, сознавая всю низость своего возлюбленного. Я не дам ни гроша, чтобы избавить ее от страданий, а вас я не желаю больше знать, так как вы ей помогли...

Граф покинул остолбеневшего Бьяншона и исчез в темноте; шагая с юношеской стремительностью, он быстро дошел до улицы Сен-Лазар и у подъезда своего особняка с удивлением заметил карету.

– Господин королевский прокурор прибыл час тому назад и желает говорить с вами, ваше сиятельство, – доложил ему камердинер. – Он ожидает в спальне.

По знаку Гранвиля слуга удалился.

– Почему вы пренебрегли моим приказанием? Ведь я запретил своим детям являться ко мне без зова, – сказал старик, входя, своему сыну.

– Отец, – промолвил почтительно и смущенно королевский прокурор, – смею надеяться, что вы меня простите, после того как выслушаете.

– Ваш ответ вполне благопристоен. Садитесь, – сказал старик, указывая молодому человеку на стул. – Говорите: буду ли я сидеть или ходить, прошу вас не обращать на меня никакого внимания.

– Отец, – начал барон, – сегодня, в четыре часа дня, какой-то юноша, почти мальчик, был задержан у моего друга, где он совершил довольно крупную кражу. Этот юноша сослался на вас, он выдает себя за вашего сына.

– Как его зовут? – вздрогнув, спросил граф.

– Шарль Крошар.

– Довольно, – сказал отец повелительно и стал ходить по комнате в полном молчании, которое сын не посмел нарушить. – Сын мой... – Эти слова были произнесены таким ласковым, таким отеческим тоном, что молодой прокурор затрепетал. – Шарль Крошар сказал правду. Я очень доволен, что ты пришел, дорогой мой Эжен, – прибавил старик. – Вот, возьми, – продолжал он, протягивая сыну объемистую пачку банковых билетов. – Тут довольно крупная сумма, употреби ее в этом деле, как сочтешь нужным. Я полагаюсь на тебя и заранее одобряю все твои распоряжения как в настоящем, так и в будущем. Эжен, дитя мое, подойди, поцелуй меня. Возможно, мы видимся в последний раз. Завтра я подам королю прошение об отставке; я уезжаю в Италию. Если отец и не обязан давать детям отчет в своей жизни, он должен завещать им опыт, за который дорого заплатил судьбе: ведь этот опыт – часть их наследства! Когда ты решишь жениться, – продолжал граф, невольно вздрогнув, – не совершай легкомысленно этого шага, самого серьезного из всех, к каким нас обязывает общество. Постарайся тщательно изучить характер женщины, с которой ты собираешься себя связать. Кроме того, спроси у меня совета, я сам хочу судить о ней. Отсутствие взаимного понимания между супругами, какой бы причиной это ни вызывалось, приводит к ужасным несчастьям: рано или поздно мы бываем наказаны за неповиновение социальным законам. Я напишу тебе по этому поводу из Флоренции. Отцу, особенно когда он имеет честь состоять председателем верховного суда, не подобает краснеть перед сыном. Прощай.

Париж, февраль 1830 – январь 1842 г.