Текст книги "Воспоминания двух юных жен"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

XL

От графини де л'Эсторад к баронессе де Макюмер

Январь 1827 г.

Мой отец выбран депутатом, мой свекор умер, а я снова в тягости – вот главные события, ознаменовавшие конец прошлого года. Говорю тебе все сразу, чтобы поскорее рассеять мрачное впечатление от траурной печати на письме.

Душенька моя, письмо, которое ты написала мне из Рима, ужаснуло меня. Вы оба как дети. Фелипе либо дипломатично притворяется, либо любит тебя как куртизанку, на которую тратят состояние, хотя и знают, что она неверна. Но довольно об этом. Раз вы почитаете мои советы вздорной болтовней, я буду молчать. Но позволь сказать тебе, что, размышляя о наших с тобой судьбах, я вывела жестокое правило: хотите быть любимой? не любите.

Дорогая моя, три года назад Луи стал членом генерального совета и кавалером ордена Почетного легиона. Нынче мой отец, которого ты, вероятно, увидишь в Париже во время сессии, попросил произвести зятя в офицеры этого ордена, так вот, сделай милость – порадей об этом пустяке и поговори насчет Луи с каким-нибудь мамамуши. Главное, не вздумай помогать моему почтеннейшему батюшке, графу де Мокомбу, который мечтает о титуле маркиза; побереги свои благодеяния для меня. Когда Луи станет депутатом, а это произойдет будущей зимой, мы приедем в Париж и тут уж пустим в ход все средства, чтобы получить доходное место, которое позволит нам жить на его жалованье и копить доходы с наших поместий. Мой отец сочувствует правым и центру, ему нужен только титул; род наш знаменит со времен короля Рене [96]96
  Рене– Король Рене I, по прозвищу Добрый (1409—1480), герцог Анжуйский и граф Прованский с 1434 г., меценат и инициатор многих благотворных реформ в своих владениях.


[Закрыть], и Карл X вряд ли откажет дворянину, носящему имя Мокомб, но я боюсь, как бы отцу не вздумалось просить о какой-нибудь милости для моего младшего брата, а пока он хлопочет о титуле маркиза, ему не до родственников.

15 января.

Ах, Луиза, я словно побывала в аду! Если у меня хватает смелости говорить с тобой о моих страданиях, то только потому, что ты для меня – мое второе «я». Не знаю, смогу ли я еще когда-нибудь мысленно вернуться к этим роковым пяти дням! Меня охватывает дрожь при одном только слове «судороги». Миновало не пять дней, а пять мучительных столетий. Пока мать не пройдет через эту пытку, она не знает, что такое страдание. Мне казалось счастьем не иметь детей, и я завидовала тебе – вот до какого безумия я дошла!

Накануне страшного дня было душно и, пожалуй, даже жарко; мне казалось, что эта погода не на пользу малышу. Он, обыкновенно такой тихий и ласковый, куксился, капризничал, начинал играть и тут же ломал свои игрушки. Быть может, все болезни у детей начинаются с того, что у них портится настроение. Я обратила внимание на странное ожесточение Армана, заметила, что личико у него покрылось красными пятнами, но приписала все неприятности тому, что у бедняжки режутся сразу четыре коренных зуба. Поэтому я уложила его спать подле себя и то и дело просыпалась, чтобы взглянуть на него. Ночью его слегка лихорадило, но меня это не обеспокоило; я по-прежнему считала, что все дело в зубках. Под утро он сказал «мама» и жестом попросил пить, причем голос у него был такой пронзительный, движения такие резкие, что я вся похолодела. Я вскочила с постели и приготовила ему сладкое питье. Представь себе мой ужас, когда я протянула ему чашку, а он даже не пошевельнулся и все повторял «мама, мама» каким-то чужим голосом, вообще не похожим на человеческий. Я взяла его за ручку, но она не слушалась, не сгибалась. Тогда я поднесла ему чашку к губам; бедный малыш сделал два или три судорожных глотка, вода страшно заклокотала у него в горле. Наконец он отчаянно вцепился в меня, и я увидела, как глаза его, словно под действием какой-то внутренней силы, закатились, члены одеревенели. Я страшно закричала. Прибежал Луи. «Доктора! Доктора! Он умирает!» – крикнула я. Луи помчался за доктором, а бедный Арман, цепляясь за меня, опять повторил: «Мама! Мама!» То был последний миг, когда он понимал, что мать рядом с ним. Тоненькие жилки у него на лбу вздулись, и его свело судорогой. Целый час до приезда докторов я держала Армана на руках. Этот полный жизни бело-розовый малыш, этот цветок, радость моя и гордость, окоченел и стал, как деревяшка. А глаза! когда я вспоминаю их, у меня мороз идет по коже. Почерневший, скорчившийся, судорожно вцепившийся в меня, мой милый Арман не издавал ни звука и походил на мумию. Доктор, вернее, два доктора, которых Луи привез из Марселя, кружили вокруг моего мальчика, как зловещие птицы, приводя меня в трепет. Один говорил, что у него воспаление мозга, другой считал, что это обычные детские судороги. Наш местный доктор показался мне умнее всех, потому что не говорил ничего. «Это воспаление», – твердил первый. «Это зубы», – уверял второй. Наконец они сошлись на том, чтобы поставить ему на шейку пиявки и положить на лобик лед. Я думала, что умру. Быть рядом, видеть синевато-черный труп, онемелый и неподвижный, вместо шумного и резвого мальчика! Когда в нежную шейку, которую я столько целовала, впились пиявки, а на очаровательную головку водрузили пузырь со льдом, в голове у меня помутилось, и я нервно захохотала. Чтобы положить лед, пришлось остричь его чудесные волосы, которыми мы так любовались и которые ты гладила. Судороги повторялись каждые десять минут, как родовые схватки, и бедный малыш корчился, то бледнея, то синея. Его ручки и ножки, прежде такие пухлые, стукались друг об друга, как деревяшки. Еще недавно это бесчувственное тельце улыбалось, лепетало, называло меня мамой. Стоило мне вспомнить об этом, и нечеловеческое страдание обрушивалось на мою душу, как шторм обрушивается на море; я физически чувствовала все узы, связующие мое сердце с сыном. Матушка моя, которая могла бы мне помочь, дать совет или утешить, была в отъезде. Наверное, матери лучше разбираются в судорогах, чем доктора. Четыре дня и четыре ночи мы провели между жизнью и смертью, и вот, когда я сама была уже чуть жива, доктора решили прибегнуть к ужасной разъедающей кожу мази! О! язвы на теле моего маленького Армана, который пять дней назад играл, улыбался, пытался выговорить «крестная»! Я отказалась, я предпочла положиться на природу. Луи бранил меня, он верил докторам. Мужчина есть мужчина. Но в этой страшной болезни бывают минуты, когда ребенок кажется мертвым; в одну из таких минут средство, вызывавшее у меня отвращение, представилось мне спасением. Милая моя Луиза, кожа его стала такой сухой, такой шершавой, такой грубой, что мазь не подействовала. Я зарыдала и рыдала так долго, что все изголовье кроватки стало мокрым от моих слез. А доктора тем временем обедали! Оставшись одна, я отбросила прочь все снадобья, как безумная схватила Армана на руки, прижала к груди и прижалась лбом к его лобику, моля Бога отдать малышу мою жизнь и пытаясь вдохнуть в него силы. Так я продержала его несколько мгновений, готовая умереть, лишь бы не разлучаться с ним ни в жизни, ни в смерти. И вдруг я почувствовала, как члены его помягчели, судорога отпустила моего малыша, он зашевелился, щечки его порозовели! Я закричала, как тогда, когда он заболел, явились доктора, я показала им Армана.

«Он спасен!» [97]97
  «Он спасен!»– Описание болезни ребенка, ее возможных причин (режущиеся зубки) и лечения соответствует медицинским справочникам бальзаковского времени (см.: Le Yaouanc M. Nosographie de l'humanite balzacienne. P., 1959. P. 443—446). Финал же – исцеление малыша благодаря духовному порыву матери – основан на вере самого Бальзака во всесилие человеческой воли.


[Закрыть]– воскликнул старший из докторов.

Ах! какие слова! в них звучала райская музыка! И правда, через два часа Арман ожил, но я совершенно обессилела, и только бальзам радости уберег меня от болезни. Господи! какими страданиями привязываешь ты дитя к матери! какими гвоздями вбиваешь любовь к нему нам в сердце! Разве не была я преданной матерью, я, плакавшая от радости, когда мое дитя начало лепетать и сделало первые шаги, я, часами наблюдавшая за ним, дабы лучше исполнять сладостные материнские обязанности! Зачем было обрушивать на меня все эти ужасы, зачем являть столь страшные картины мне, которая поклоняется ребенку как божеству? Сейчас, когда я пишу тебе, наш Арман играет, кричит, смеется. Я все время пытаюсь отыскать причину этой ужасной детской болезни – ведь я снова жду ребенка. В чем тут дело? В режущихся зубках или в особой работе, совершающейся в мозгу? Быть может, судороги указывают на несовершенство нервной системы ребенка? Все это тревожит меня сейчас и внушает тревогу за будущее. Наш деревенский доктор считает, что всему виной нервное возбуждение, вызванное прорезыванием зубов. Я отдала бы все свои зубы, чтобы зубки нашего малыша уже прорезались. Когда я вижу, как из его воспаленной десны показывается белая жемчужинка, меня прошибает холодный пот. Судя по ангельскому терпению, с каким мой мальчик переносит страдания, у него будет мой характер; он молчит и только бросает на меня взгляды, которые разрывают мне сердце. Медицина почти ничего не знает о причинах этих столбняков, которые внезапно начинаются и так же внезапно проходят, – их невозможно ни предвидеть, ни облегчить. Повторяю, мне ясно лишь одно: видеть свое дитя в конвульсиях – сущий ад для матери! С каким жаром я его целую! Как подолгу ношу на руках! Через полтора месяца я должна родить, и я страдала вдвойне: мне было страшно и за будущего ребенка! До свидания, дорогая моя, любимая Луиза, не мечтай о детях, вот мое последнее слово.

XLI

От баронессы де Макюмер к графине де л'Эсторад

Париж.

Бедный ангел, узнав о твоих муках, мы с Макюмером простили тебе все гадости, которые ты нам наговорила. Я содрогалась, читая описание этой двойной пытки, и теперь не так горюю, что у меня нет детей. Спешу сообщить тебе, что Луи уже офицер Почетного легиона и может носить розетку. Ты хотела девочку, я верю, что все выйдет по-твоему, счастливица Рене! Мой брат женился на мадемуазель де Морсоф; свадьбу сыграли сразу по нашем возвращении. Наш очаровательный король – он и вправду очень мил – пожаловал моему брату право наследовать должность обер-камергера, которую занимает его тесть. Где титул, там и должность, сказал он герцогу де Ленонкуру-Живри. Он повелел только, чтобы на щите гербы Морсофов и Ленонкуров были изображены рядом.

Мой отец был тысячу раз прав. Без моего состояния все это было бы невозможно. Мои родители приехали из Мадрида на свадьбу и после бала, который я даю завтра в честь новобрачных, возвращаются обратно. Так что масленицу мы проведем великолепно. Герцог и герцогиня Сориа сейчас в Париже; их присутствие слегка тревожит меня. Мария Эредиа, бесспорно, одна из самых красивых женщин в Европе, и мне не нравится, как Фелипе на нее смотрит. Поэтому я стала выказывать ему еще больше любви и нежности. «Она никогда бы не любила тебя так сильно!» – я остерегаюсь произносить эти слова вслух, но они написаны в каждом моем взгляде, в каждом движении. Я чудо как хороша и кокетлива. Вчера госпожа де Мофриньез сказала мне: «Милое дитя, перед вами все должны сложить оружие!» Вдобавок я блистаю остроумием, так что рядом со мной герцогиня Сориа должна казаться Фелипе просто глупой испанской коровой. Пожалуй, даже к лучшему, что у меня нет маленького абенсерага: герцогиня скоро должна родить и, наверно, подурнеет; если родится мальчик, его назовут Фелипе в честь изгнанника. По иронии судьбы я снова стану крестной матерью. До свидания, дорогая. В этом году мы рано уедем в Шантеплер: наше путешествие обошлось слишком дорого; я покину Париж в конце марта и буду скромно жить в Ниверне. К тому же Париж мне наскучил. Фелипе, так же как и я, стосковался по нашему прекрасному уединенному парку, по зеленым лугам и Луаре с ее золотыми песками, не похожей ни на одну реку в мире. После пышной и суетной Италии сладостно вернуться в Шантеплер – ведь великолепие в конце концов прискучивает, а взор любимого человека прекраснее любого capo d'opera [98]98
  Шедевра ( ит.).


[Закрыть]и bel quadro [99]99
  Прекрасной картины ( ит.).


[Закрыть]. Приезжай к нам, я больше не буду ревновать. Можешь сколько угодно опускать свой лот в сердце моего Макюмера, исторгать из его груди признания, пробуждать в его душе тревогу, – я смело вверяю тебе моего мавра. После сцены в Риме Фелипе стал любить меня еще сильнее; вчера он сказал мне (он читает это через мое плечо), что жена его брата, любовь его юности, его бывшая невеста, Мария Эредиа, глупа. А я, дорогая, я хуже последней комедиантки: я обрадовалась его словам и сказала в ответ, что Мария Эредиа плохо говорит по-французски: произносит «пьят» вместо «пять» и «иа» вместо «я»; она, конечно, хороша собой, но лишена грации и не обладает ни малейшей гибкостью ума. Видно, что комплименты ей внове, она выслушивает их прямо-таки с изумлением. Фелипе с его характером бросил бы ее через два месяца после свадьбы. Герцог Сориа, дон Фернандо, ей под стать; он великодушен, но по всему видно, что он просто балованный ребенок. Я могла бы позлословить, чтобы посмешить тебя, но не стану, а ограничусь лишь прощальными поцелуями – самыми искренними и нежными.

XLII

От Рене к Луизе

Моей дочурке два месяца; крестной матерью стала моя матушка, а крестным отцом – старый двоюродный дедушка Луи. Малышку назвали Жанна Атенаис.

Как только смогу, я навещу вас в Шантеплере, раз кормящая мать вас не пугает. Твой крестник уже знает, как тебя зовут; он говорит «Матумер», потому что не выговаривает букву «к»; ты будешь от него в восторге: у него уже полный рот зубов, он ест мясо, как большой, он непоседа и носится как угорелый. Но я все еще тревожусь за него и в отчаянии оттого, что не могу быть при нем неотлучно: доктора велят мне беречь себя и еще сорок дней не вставать с постели. Увы, дитя мое, к родам привыкнуть невозможно! Все боли и страхи возвращаются. Тем не менее (только не показывай мое письмо Фелипе!) эту девочку я зачинала не так равнодушно, так что она, возможно, затмит твоего любимца Армана.

Мой отец нашел, что Фелипе похудел и моя милая душенька тоже. Но ведь герцог и герцогиня Сориа уехали, и у тебя не осталось ни малейшего повода для ревности! Не скрываешь ли ты от меня каких-нибудь горестей? Твое письмо было короче и суше обыкновенного. Или это просто каприз моей милой капризницы?

Ну вот, я уже провинилась, моя сиделка бранится, что я слишком долго пишу, а мадемуазель Атенаис де л'Эсторад тем временем проголодалась. До свидания, пиши мне длинные, подробные письма.

XLIII

От госпожи де Макюмер к госпоже де л'Эсторад

Дорогая моя Рене, впервые в жизни я плакала в одиночестве, сидя на деревянной скамье под ивой, на берегу большого пруда в Шантеплере, в виду прелестного пейзажа, который ты украсишь, когда приедешь, ибо для довершения картины тут не хватает только резвящихся детей. Твоя плодовитость навела меня на печальные размышления: скоро три года, как я замужем, а у меня так и нет детей. О! думала я, даже если мне суждено страдать во сто крат сильнее, чем страдала Рене, когда производила на свет моего крестника, даже если мне суждено увидеть мое дитя в судорогах, Господи, пошли мне такого же ангелочка, как малышка Атенаис, которую, поскольку ты ничего мне о ней не написала, я воображаю прекрасной, как день. Узнаю мою Рене. Ты словно угадываешь мои страдания. Всякий раз, как я вижу, что надежды мои не сбылись, меня несколько дней грызет глухая тоска. Я слагаю мрачные элегии. Когда же я буду вышивать маленькие чепчики? Когда буду выбирать полотно для детского приданого? Когда буду обшивать красивыми кружевами детские косыночки? Неужели я так и не услышу, как прелестное создание называет меня мамой, неужели никто не будет цепляться за мой подол, теребить меня? Неужели я никогда не увижу на песке следов колясочки? Не буду подбирать во дворе сломанные игрушки? Неужели мне не придется покупать сабли, кукол, игрушечную утварь? Неужели мне не суждено увидеть, как растет ангелочек, второй Фелипе, еще более любимый? Я мечтаю о сыне, чтобы узнать, как можно еще сильнее любить своего избранника в другой ипостаси его. Наш парк, наш замок – все кажется мне пустым и холодным. Бездетная женщина – чудовище, мы созданы для материнства. О, доктор в корсете, как ты была права. Да и вообще бесплодие ужасно во всех отношениях. Моя жизнь уж слишком походит на пасторали Геснера [100]100
  ГеснерСоломон (1730—1788) – немецкоязычный швейцарский поэт, автор «Идиллий» (1756, фр. пер. 1762), которые были очень популярны во Франции во второй половине XVIII века.


[Закрыть]и Флориана [101]101
  ФлорианЖан Пьер Клари де (1755—1794) – автор пасторального романа «Галатея» (1783) и идиллии «Эстелла и Неморен» (1787) и пр.; известный острослов Антуан де Ривароль (1753—1801) не раз вышучивал творчество Флориана, но острота, приведенная Бальзаком, принадлежит не ему, она содержится в «Характерах и анекдотах» С.-Р.-Н. Шамфора (№ 861).


[Закрыть]– Ривароль недаром говорил, что хорошо бы впустить к невинным овечкам волков. Я тоже хочу жертвовать собой! Я чувствую в себе силы, которые не могу обратить на Фелипе, и если у меня не будет детей, я поневоле накликаю какое-нибудь несчастье. Я сказала об этом потомку мавров – от этих слов у него слезы навернулись на глаза; в утешение я уверила его, что у него золотое сердце. Грешно смеяться над человеком, который любит.

Порой меня охватывает желание молиться девять дней кряду, пойти поклониться какой-нибудь чудотворной иконе или поехать на воды. Зимой посоветуюсь с докторами. Я так злюсь на себя, что не могу больше об этом говорить.

Прощай!

XLIV

От баронессы де Макюмер к виконтессе де л'Эсторад

Париж, 1829.

Как, дорогая моя, за целый год ты не написала мне ни одного письма?.. Я немного обижена. Ты полагаешь, что твой Луи, который навещает меня чуть не каждый день, тебя заменяет? Мне мало слышать, что ты здорова и дела ваши идут хорошо, я хочу знать твои мысли и чувства и поверять тебе свои, пусть даже ты побранишь, осудишь или не поймешь меня, ведь я тебя люблю. Твое молчание и затворничество в то время, когда ты могла бы жить здесь и наслаждаться парламентскими триумфами графа де л'Эсторада, который, благодаря своему краснобайству и преданности короне, стал человеком влиятельным и, верно, после сессии займет какой-нибудь высокий пост, внушают мне большую тревогу. Ты что же, так и собираешься всю жизнь давать ему письменные наставления? Нума не уезжал так далеко от своей Эгерии [102]102
  Нума не уезжал так далеко от своей Эгерии.– По преданию, второй царь Древнего Рима в 715—673/672 гг. до н. э. Нума, создатель многих римских религиозных и политических установлений, опирался на советы нимфы Эгерии.


[Закрыть]. Отчего ты не воспользовалась случаем приехать в Париж? Я четыре месяца наслаждалась бы твоим обществом. Вчера Луи сказал мне, что ты скоро приедешь, чтобы родить третьего ребенка в Париже, наседка ты этакая! После долгих расспросов, охов и вздохов Луи перестал запираться и поведал мне, что его двоюродный дедушка, крестный отец Атенаис, совсем плох. Я полагаю, что ты, как примерная мать семейства, хочешь подвигнуть последнего родственника твоего мужа по материнской линии отказать свое имущество блистательному и речистому депутату. Будь спокойна, моя Рене, Ленонкуры, Шолье, салон баронессы де Макюмер поддерживают Луи. Мартиньяк [103]103
  МартиньякЖан Батист Сильвер Гей, граф де (1778—1832) – французский государственный деятель, премьер-министр в январе 1828 – августе 1829 г.; проводил либеральную политику, пытаясь найти общий язык с палатой депутатов, за что и был смещен королем и заменен Полиньяком.


[Закрыть], вероятно, введет его в государственную финансовую инспекцию. Но если ты мне не скажешь, почему сидишь в деревне, я рассержусь. Быть может, ты боишься показать, кто главный политик в доме л'Эсторадов? Или ты стережешь наследство? А может, ты боишься, как бы Париж не ослабил твоих материнских чувств? Мне до смерти хочется узнать, не в том ли дело, что ты не хочешь вступить в свет, пока не разрешишься от бремени? Ах ты, кокетка!

До свидания.

XLV

От Рене к Луизе

Ты жалуешься на мое молчание – неужели ты забыла о двух каштановых головках, которыми я командую и которые командуют мною? Впрочем, ты угадала некоторые причины, удерживающие меня в деревне. Во-первых, наш дорогой дедушка в самом деле плох, во-вторых, я не хочу тащить в Париж четырехлетнего мальчика и девочку, которой не исполнилось и трех лет, когда я снова ожидаю ребенка. Я не хочу стеснять тебя и обременять твой дом таким семейством, я не хочу предстать перед блестящим светом, где ты царишь, в неприглядном виде, а к меблированным комнатам и гостиницам я питаю отвращение. Дедушка Луи, узнав о назначении своего внучатого племянника, подарил мне половину своих сбережений – двести тысяч франков, чтобы купить дом в Париже, и я поручила Луи приискать таковой поблизости от тебя. Матушка дает мне тридцать тысяч франков на обзаведение. Таким образом, приезжая на время сессии в Париж, я буду жить у себя дома. Словом, я постараюсь быть достойной моей любимой названой сестры, говорю это без шуток.

Благодарю тебя за все, что ты делаешь для Луи; он пользуется уважением господина де Бурмона [104]104
  БурмонЛуи Огюст Виктор де (1773—1846) – маршал, военный министр в правительстве Полиньяка.


[Закрыть]и господина де Полиньяка, и они готовы ввести его в новое министерство, однако я не хочу, чтобы он был уж слишком на виду: это опасно. Я предпочитаю финансовую инспекцию – так надежнее. Наше имение остается в очень хороших руках, так что не беспокойся: как только мы введем управляющего в курс дела, я приеду помогать Луи.

Что же касается длинных писем, то до них ли мне? Я и рада была бы описать тебе, как живу, но письмо наверняка пролежит у меня на столе целую неделю. Быть может, Арман наделает из него флажков для своих солдатиков, выстроившихся на ковре, или корабликов для флотилии, которая плавает в большом чане. Впрочем, достаточно описать один мой день, ибо все они похожи и отличаются лишь одним – болеют дети или не болеют. В нашем деревенском уединении минуты для меня текут как часы, а часы бегут как минуты, смотря по тому, здоровы ли дети. Самые сладостные для меня часы – когда дети спят и мне не надо укачивать одну и рассказывать сказки другому, чтобы они уснули. Когда я сижу подле спящих детей, я говорю себе: теперь мне нечего бояться. И правда, мой ангел, пока день не кончился, матери то и дело мерещатся всякие ужасы. Стоит Арману отойти хоть на шаг, как я начинаю представлять себе, что он играет бритвой, что на нем загорелось платьице, что его укусила медянка, что он упал и расшиб голову или тонет в пруду. Как видишь, материнство исполнено лирических и трагических переживаний. Каждый час приносит свои радости и горести. Но вечером в спальне наступает пора, когда я грежу наяву, представляя себе будущее моих детей. Тогда я вижу, как ангелы являются к их изголовью и озаряют своими улыбками их жизнь. Иногда Арман зовет меня во сне, я прихожу и целую его, сонного, в лобик, а Атенаис в пяточки, и любуюсь ими обоими. Вот мои радости. Вчера ночью не иначе как наш ангел-хранитель толкнул меня встать и подойти к ним: оказалось, что у Атенаис головка лежит слишком низко, а Арман совсем раскрылся и ножки его посинели от холода. «Ах, мамочка!» – сказал он, просыпаясь и обнимая меня. Вот, дорогая, как проходят у нас ночи.

Как важно для матери, чтобы ее дети были всегда при ней! Разве сможет няня, даже самая добрая, взять на руки, успокоить и снова уложить ребенка, которому приснился страшный сон? А ведь детям чего только не снится! И объяснить им страшный сон тем труднее, что полусонный ребенок смотрит на тебя растерянно и его смышленое личико выражает недоумение. Эта минута, когда ребенок просыпается из-за ночных страхов – пауза между двумя снами. Поэтому я сплю теперь так чутко, что вижу моих малюток, даже когда глаза у меня закрыты, и все время прислушиваюсь к их дыханию. Я пробуждаюсь от одного их вздоха, от одного движения. Меня преследует кошмарное видение судорог.

Утром они просыпаются ни свет ни заря. Я сквозь сон слышу, как они лепечут, их голоса сливаются с чириканьем воробьев, щебетаньем ласточек; я ловлю их радостные и жалобные восклицания не столько ухом, сколько сердцем. Пока Наис ползком или неуверенными шажками пытается добраться от своей колыбельки до моей кровати, Арман с ловкостью обезьяны вспрыгивает ко мне на постель и целует меня. И тут моя кровать превращается в площадку для игры, где они полные хозяева. Наис тянет меня за волосы, порываясь сосать мою грудь, а Арман защищает меня, словно моя грудь – его собственность. Я не мешаю их возне, их громкому хохоту, который быстро прогоняет сон. Тогда начинается игра в людоедку, и мама-людоедка жадно впивается губами в юную плоть, такую белую и нежную. Я осыпаю поцелуями лукавые глазки этих проказников, их розовые плечики, а Наис и Арман трогательно ревнуют меня друг к другу. Бывают дни, когда я начинаю надевать чулки в восемь часов, и вот уже бьет девять, а я все еще в одном чулке.

Наконец мы встаем. Начинается умыванье. Я накидываю пеньюар, засучиваю рукава, повязываю клеенчатый фартук; поливаю мои цветочки, а Мэри мне помогает. Я сама пробую воду – ведь дети часто кричат и плачут именно оттого, что вода чересчур горяча или холодна. Вот тут-то и пускаются в плавание бумажные кораблики и стеклянные уточки. Надо занять детей, чтобы как следует их умыть. Если бы ты знала, сколько развлечений приходится выдумывать для этих принца и принцессы, на какие хитрости пускаться, чтобы потереть мягкой губкой все их складочки, если бы ты знала, как много ловкости и ума требует от матери ее нелегкое ремесло, ты бы пришла в ужас. Приходится умолять, ворчать, обещать, обманывать, да при этом следить, чтобы ложь, не дай Бог, не раскрылась. Не знаю, что бы мы делали, если бы детской хитрости Господь не противопоставил хитрость матери. Ребенок – великий политик, и его, как всякого великого политика, можно одолеть только благодаря... его страстям. По счастью, этих ангелов все смешит: упала щетка, выскользнул из рук кусок мыла – сколько веселья! Конечно, победы достаются нелегко, но все-таки мы побеждаем! И один Бог с его ангелами, да еще ты (ибо даже отец тут лишний) – только вы можете понять, какими взглядами мы обмениваемся с Мэри, когда, одев наших ребятишек, мы видим их чистенькими в окружении мыла, губок, гребенок, тазов, промокательной бумаги, фланелевых пеленок и тысячи других принадлежностей настоящей nursery [105]105
  Детской ( англ.).


[Закрыть]. В отношении воспитания я стала англичанкой – бесспорно, в этой стране женщины знают толк в воспитании детей. Правда, они заботятся только о физическом благополучии ребенка, но все их новшества очень разумны. Поэтому у моих детей ступни всегда будут в тепле, а икры голенькие. Я не буду стеснять их свободу и изводить строгостями, но никогда не позволю, чтобы они были предоставлены самим себе. Французы пекутся прежде всего о свободе кормилицы – вот откуда их пристрастие к свивальникам. Но настоящая мать должна забыть о свободе; поэтому я и не пишу тебе; у меня на руках двое детей и хозяйство. Настоящая мать обладает достоинствами тайными, незримыми, никому не ведомыми, она ежеминутно выказывает мужество, ежечасно приносит себя в жертву. Она следит за всем, даже за супом, который варится на плите. Разве я из тех женщин, что способны пренебречь хотя бы одной мелочью? Зато чем больше делаешь, тем больше любви получаешь взамен. О! как прекрасна улыбка ребенка, которому нравится обед. Арман так покачивает головкой, что за это можно отдать целую жизнь, исполненную любви. Неужели можно уступить другой женщине право, обязанность, счастье подуть на ложку с супом, который кажется Наис слишком горячим? Ведь я всего семь месяцев назад отняла ее от груди, и малышка до сих пор помнит материнское молоко. Когда няня обожжет язычок и губки ребенка горячим супом, она говорит прибежавшей на крик матери, что ребенок кричит от голода. Но разве может мать спать спокойно, если знает, что нечистое дыхание могло коснуться пищи, которую проглотил ее ребенок? Ведь сама природа отказала ей в посреднике между ее грудью и губами ее ребенка! Размять котлетку для Наис, у которой режутся последние зубки, и как следует перемешать с картошкой – дело, требующее большого терпения; порой ребенку надоедает сидеть спокойно, и только мать может уговорить его доесть до конца. Ни многочисленная прислуга, ни няня-англичанка никогда не заменят мать там, где нежность призвана одолеть детские горести и беды. Знаешь, Луиза, этим невинным созданиям надо отдавать всю душу, надо верить только собственным глазам, только собственным рукам, надо самой умывать, кормить детей и укладывать их спать. Если у ребенка ничего не болит, то его плач – неопровержимое обвинение матери или няне. С тех пор как у меня на руках двое детей и скоро появится третий, душа моя всецело принадлежит им; даже ты, при всей моей любви к тебе, стала воспоминанием. Бывает, что в два часа пополудни я еще не одета. Поэтому я не доверяю матерям, у которых в комнатах чистота, а туалеты продуманы до мелочей. Вчера был теплый апрельский день, и я решила погулять с детьми – ведь близится срок родин, и скоро мне будет не до того; ах, такая прогулка для матери – радость, которую невозможно описать словами, к ней готовятся загодя. Арману предстояло в первый раз надеть черную бархатную курточку, новый воротничок, который я вышила своими руками, и шотландскую шапочку цветов королевского дома Стюартов, украшенную петушиными перьями; Наис я приготовила белое с розовым платьице и прелестный чепчик – ведь она еще беби; Наис потеряет право на это прелестное имя, когда появится на свет малыш, который нынче вовсю пинает меня ножками и которого я называю мой бедненький – ведь он будет младшим. Я уже видела его во сне, и знаю, что у меня родится мальчик. Шапочка, воротнички, курточка, маленькие чулочки, крошечные башмачки, розовые подвязки, муслиновое платьице, вышитое шелком по канве, – все лежало у меня на кровати. И вот, когда я расчесала каштановые кудри Армана и челку Наис, выбивающуюся из-под бело-розового чепчика, когда обе мои веселые дружные птички были одеты и обуты, когда я хорошенько застегнула пряжки на башмачках, и они, сверкая голенькими икрами, стали топотать по nursery, когда их чистые или, как говорит Мэри, clean личики и сияющие глазки сказали: «Идем же!» – я затрепетала. О! видеть детей, которых ты собрала на прогулку, любоваться их нежной кожей с голубыми жилками, знать, что сама их купала, мыла губкой, вытирала мягким полотенцем, сама наряжала в яркий бархат и шелк, – что сравнится с этим! С какой ненасытной страстью вновь и вновь подзываешь их к себе, чтобы поцеловать шейку, которая даже в простеньком воротничке красивее, чем шея первой красавицы! Эти картины, столь любимые творцами сусальных цветных литографий, я вижу каждый день!

Мы вышли за ворота, но, пока я любовалась трудами рук своих и умилялась, глядя, как Арман с видом юного принца шествует по знакомой тебе дорожке, ведя за ручку беби, вдали показалась коляска; я решила отвести детей в сторонку – и они тут же свалились в грязную лужу. Плакали мои шедевры! Пришлось возвращаться и переодевать детей. Я взяла малышку на руки, не думая о том, что пачкаю свое платье; Мэри схватила Армана, и вот мы уже дома. Когда один ребенок плачет, а другой промочил ноги, мать забывает о себе, она занята только ими.

Подходит время обеда; на что ушло утро – так и непонятно; теперь надо скорее усадить детей за стол, повязать им салфетки, завернуть рукава, уговорить их все съесть – и так два раза на дню. Среди всех забот, всех радостей и горестей забытой остаюсь одна я. Когда дети капризничают, мне случается весь день проходить в папильотках. Мой туалет зависит от их настроения. Чтобы выкроить свободную минутку и написать тебе эти шесть страниц, надо отдать им на растерзание мои папки с нотами, позволить строить замки из книг, шахмат или перламутровых колец для салфеток, предоставить в распоряжение Наис мои шелковые или шерстяные нитки, чтобы она сматывала их, как ей хочется, – система у нее такая сложная, что она напрягает весь свой умишко и сидит тихо, словно набрав в рот воды.