Текст книги "Столетний старец, или Два Беренгельда"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Оноре де Бальзак
Столетний старец,
или
Два Беренгельда

ТОМ ПЕРВЫЙ

К ЧИТАТЕЛЮ

Я собрал все, что относилось к Столетнему Старцу.

Источники, на которых основан этот рассказ, являются неопубликованными мемуарами, заметками, письмами и записками, находящимися в руках ныне здравствующих людей, более того, некоторые из них были свидетелями описанных нами событий.

Я отобрал факты и расположил их таким образом, чтобы получилась связная последовательная история.

Взяв на себя пассивную роль историографа, я не стал излагать собственные размышления, предоставляя каждому читателю делать свои выводы, и сожалею единственно о том, что имел слишком мало сведений о столь необычных происшествиях.

Однако смею надеяться, что в числе тех, кто прочтет это сочинение, найдутся люди, согласные со мной, что происшествия наиболее странные и непонятные как раз и являются наиболее реальными; ученые же, стремящиеся расширить круг человеческих познаний, увидят в нем повесть о том, чему они каждый день являются свидетелями.

Когда же речь заходит о критиках, я умолкаю!..

Орас де Сент-Обен

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Холм Граммона. – Генерал. – Девушка. – Клятва

На землю торжественно опустилась ночь, одна из тех чарующих ночей, созерцание коих погружает нас в задумчивую мечтательность; осмелюсь утверждать, что вряд ли найдется тот, чья душа осталась бы равнодушной при виде необъятного ночного небосвода, достойного Оссианова стиха.

Сей вид душевной грезы вызывает в нас, в зависимости от нашего характера, либо восторг, либо томление, либо то непонятное чувство, что порождается двумя предыдущими, слившимися воедино и превратившимися в новое, еще не испытанное ощущение.

Уверен, невозможно найти столь живописную местность, которая бы в большей степени способствовала пробуждению наших переживаний, нежели очаровательная долина, простершаяся у подножия холма Граммона, и ни одна ночь не была столь созвучна движениям души нашей, как ночь на 15 июня 181… года.

В самом деле, причудливой формы облака, напоминавшие колдовские письмена и замки, гонимые свежим ветром, оставляли после себя незатуманенные полоски неба, сквозь которые, несмотря на ночную мглу, пробивался неверный свет луны; тусклые лучи его скользили по густым кронам деревьев и, не в силах соперничать со своими дневными собратьями, освещавшими каждый лист, лишь подчеркивали их молчаливое величие, созвучное таинственному обаянию ночи.

Все утро шел дождь, и размокшая дорога скрадывала шум шагов; порывистый ветер, яростно бушевавший в заоблачных высотах, достигнув земли, утрачивал свою первозданную силу и не нарушал величавого ночного покоя.

Поэтому можно было беспрепятственно любоваться безмятежными равнинами Турени, ее лугами, поросшими сочной травой и простирающимися от берегов Шера до самой столицы провинции, города Тура.

Жесткие листья тополей, во множестве произрастающих в округе, под воздействием легкого бриза, казалось, вели нескончаемые беседы, нарушаемые лишь зловещими криками совы. В лунном свете серебрилась водная гладь Шера; то тут, то там алмазным блеском вспыхивали звезды, прорвавшиеся сквозь вуаль облаков; природа целиком погрузилась в мечтательную дрему.

В этот час одна из дивизий в полном составе возвращалась из Испании в Париж, дабы получить новый приказ тогдашнего государя.

Войска шумно приближались к Туру, угрожая нарушить царившее в городе спокойствие. Эти бывалые воины с загорелыми лицами днем и ночью шли по родным краям, любуясь ими и с радостью стряхивая с себя пыль, приставшую к ним на дорогах непокоренной Испании. Слышно было, как они насвистывают свои любимые песенки; далеко разносился мерный звук их четких шагов, насколько хватало глаз, сверкали штыки ружей.

Генерал Туллиус Беренгельд, пропустив вперед свое войско, остановился на холме Граммона. Позабыв о стремлении к славе, юный честолюбец целиком погрузился в созерцание величественной картины, открывшейся его взору. Желая в полной мере насладиться очарованием окружавшей его природы, генерал спешился и отослал двух своих адъютантов, оставив при себе только преданного слугу Жака Бютмеля по прозвищу Смельчак, бывшего солдата консульской гвардии. Усевшись на поросшем травой холме, генерал погрузился в размышления о будущем, одновременно припоминая все значительные события, оставившие след в его прошлом. Локоть правой руки упирался в колено, ладонь ее поддерживала подбородок; взгляд генерала, находящегося в такой позе, неминуемо падал на очаровательное селение Сен-Авертен. Впрочем, нередко глаза его устремлялись к небу, словно он испрашивал совета у этой безмолвной тверди, или, повинуясь внутреннему голосу, по зову которого он всегда был готов к великим свершениям, возносил свои чаяния к звездам.

Бравый солдат устроился рядом и, преклонив голову на траву, казалось, думал только о возможности поспать лишнюю минутку и совершенно не интересовался тем, что побудило генерала остановиться посреди ночи на холме Граммона. Чтобы вы наилучшим образом могли представить себе характер отважного воина, скажем лишь, что малейшее желание его хозяина значило для него больше, чем фирман великого визиря для мусульманина.

– Ах, Марианина! По-прежнему ли ты верна мне? – воскликнул Беренгельд после недолгого молчания; слова эти, отражавшие состояние опечаленной души генерала, невольно сорвались у него с губ; затем он снова впал в глубокую задумчивость.

Вот уже минут десять Туллиус разглядывал раскинувшуюся перед ним равнину; вдруг он заметил девушку в белом платье; со всяческими предосторожностями она продвигалась вперед, то убыстряя свой шаг, то замедляя его, но все время держа путь к подножию холма, на вершине которого расположился Беренгельд.

Внимательно приглядываясь к движениям молодой особы, генерал было подумал, что ее ночные странствия внушены безумием; но, заметив у подножия холма слабый свет, он изменил свое мнение; его любопытство чрезвычайно обострилось: облик и фигура девушки свидетельствовали о том, что она происходила из семьи, принадлежащей к так называемому высшему классу общества. Походка и стан ее были исполнены фации; для защиты от ночной свежести она обмотала голову шалью, концы которой изящно ниспадали ей на плечи; пояс красного цвета резко выделялся на белом платье; в свете луны на ее шее поблескивало металлическое ожерелье. Девушка, опасливо спешащая среди ночи на свет, исходивший от подножия холма Граммона, не могла не привлечь внимания Беренгельда, а необычность появления ее в столь поздний час в этом пустынном месте вполне объясняла его последующие действия.

Он вскочил на ноги и бросился с вершины холма, желая поскорей настигнуть юное создание, находившееся уже на мосту через Шер; в его намерения входило поговорить с девушкой прежде, чем она доберется до скалы.

Не успел генерал сделать и трех шагов, как в лунном свете, заливавшем чахлый кустарник на склонах холма, возникло квадратной формы облако, или, скорее, плотный белесый пар, распространявшийся с чрезвычайной быстротой; в нем Беренгельд признал густой дым, исходящий из недр холма.

Он был изумлен, ибо не видел никаких оснований разводить костер для обогрева в это время года, а наличие очага в том месте, куда направлялась девушка, взволновало его еще больше, пробудив разнообразные догадки о целях прогулки незнакомки.

Беренгельд почувствовал, что какая-то сила, необузданный порыв, смирить который он был не в состоянии, побуждают его действовать. Сердце генерала преисполнилось страстного пыла, всегда неумолимо влекущего его вперед, и он бегом бросился вниз с горы, более напоминая волка, пустившегося в погоню за добычей, чем галантного кавалера, спешащего поддержать и защитить слабую и неосмотрительную девицу.

Девушка заметила генерала; блеск галунов его мундира испугал ее. Пытаясь укрыться от проницательного взора Беренгельда, она изменила направление и торопливо пошла по лугу, стараясь затеряться среди тополей и толстоствольных вязов, спускаясь в каждую ложбину, прячась за любым кустом.

Однако, несмотря на все уловки, ей не удалось сбить генерала с толку, и тот гораздо быстрее добрался до пригорка, где она собиралась укрыться. Убедившись, что ей не избежать встречи с преследовавшим ее незнакомцем, девушка остановилась; Беренгельд же, вдохновленный непонятным чувством, не изменил своего намерения, и вскоре он уже стоял напротив своей незнакомки и разглядывал ее.

По лицу девушки, как это бывает, внимательный наблюдатель с помощью одному ему известных признаков мог постичь все устремления ее души. Генерал сразу разгадал ее характер: большие глаза, круглые и блестящие, живостью своей свидетельствовали о восторженности натуры; высокий лоб и пухлые губы говорили о сердце великодушном и гордом, но вместе с тем доверчивом и приветливом. Как следует из нашего описания, незнакомка не была красавицей, но ее одухотворенное лицо дышало благородством, что произвело на Беренгельда необычайно сильное впечатление.

Подобное заключение можно сделать на основании множества труднообъяснимых признаков, легко улавливаемых духовным нашим взором. Вот и сейчас некоторые особенности поведения девушки и ряд черт в ее облике убедили генерала, что она обладает характером возвышенным; незнакомка была либо художницей, либо натурой яростной и страстной. Она, несомненно, обладала необычайно живым и пылким воображением, и можно было с уверенностью сказать, что природа щедро наделила ее решительностью и упорством, забыв при этом одарить присущим женщинам легкомыслием.

Однако краски этого выразительного лица поблекли, словно невидимая рука накинула на него густую вуаль печали и страданий. Скорбь ее была глубока и не могла иметь причиною ни тоску, ни разочарование, пришедшее на смену пылкой страсти, ни физический недуг; скорее всего, заботы, омрачавшие чело девушки, были вызваны, так сказать, предчувствиями.

Не завершив своего исследования, генерал поспешил к пригорку, где стояла незнакомка, взиравшая на Беренгельда со смешанным чувством тревоги, страха и любопытства.

Здесь я обязан упомянуть, что свою генеральскую треуголку Туллиус старался носить так, чтобы тень от нее падала ему на лицо. Поэтому девушка смогла разглядеть его черты, лишь когда генерал остановился в нескольких шагах от нее. Но, едва взглянув на него, она невольно отшатнулась, не скрыв изумления, принятого Беренгельдом за испуг.

– Надеюсь, мадемуазель, – произнес генерал, – вы не удивились, что, завидев вас одну в столь поздний час среди пустынных лугов, я поспешил вам навстречу, дабы предложить свою помощь: в любую минуту на этой дороге могут появиться солдаты. Но если внимание мое кажется вам назойливым, а предложение нескромным, то я не смею настаивать!.. Однако уверен, когда вы узнаете, что перед вами генерал Беренгельд, вы перестанете меня бояться.

Услышав имя Беренгельда, девушка молча впилась взором в знаменитого генерала и, приблизившись к нему вплотную, склонилась в почтительном полупоклоне. На лице ее читались замешательство и удивление. Выпрямившись, она продолжила пристально изучать черты лица Туллиуса.

При виде изумления юной незнакомки генерал решил, что разум ее помрачен. Исполненный сострадания, он воскликнул:

– Бедняжка!.. Хотя у меня нет причин восторгаться ни постоянством, ни свойствами души, присущими твоему полу, я не могу не пожалеть тебя… ведь состояние твое свидетельствует о том, что чувства твои были искренни и ты любила со всем пылом своего сердца!..

– О генерал! Что побуждает вас так думать обо мне?.. Состояние мое вполне естественно, и я могу, не нарушая данного мною слова, объяснить вам его причину. У меня здесь свидание…

– Свидание, мадемуазель?

– Да, свидание, генерал, – ответила девушка таким тоном, что Беренгельд смутился. – И я не стыжусь этого; человек же, которого я жду, так похож на вас, что, увидев вас вблизи, я не смогла скрыть своего удивления.

Слова девушки необычайно встревожили отважного генерала: он побледнел, пошатнулся и вперил в незнакомку беспокойный взор.

Воцарилась тишина. В это время девушка внимательно наблюдала за изменениями, происходившими на лице генерала; она первой нарушила молчание:

– Могу ли я в свою очередь спросить, как получилось, что мои слова столь сильно напугали генерала Беренгельда?

Обуреваемый воспоминаниями, которые, как легко было судить об этом по его лицу, были отнюдь не из приятных, генерал воскликнул:

– Скажите, тот, кого вы ждете, – молод?

– Генерал, я не могу ответить на ваш вопрос.

– Если догадки мои верны, то вам грозит страшная опасность. Скажите, что мне сделать, чтобы вы поверили мне?

– Сударь, – улыбнулась она, – уже не в первый раз иду я на свидание с этим человеком.

Генерал облегченно вздохнул, словно с плеч его упал тяжкий груз.

– Дитя мое, – отеческим тоном произнес он, – я задержусь в Туре и наверняка встречу вас в обществе. Ваш разговор, ваш облик – все говорит мне о том, что вы являетесь единственной надеждой благородного семейства. Позвольте же предложить вам руку и проводить вас в город, куда вам д́олжно вернуться. Предчувствие подсказывает мне, что вы стали игрушкой в руках того, кого вы ждете, и… рано или поздно с вами случится несчастье… Пока еще есть время, идемте прочь отсюда!

В ответ девушка лишь слегка пожала плечами; на губах ее мелькнула загадочная улыбка.

– Простите мою настойчивость, мадемуазель, – продолжал Туллиус, заметив, сколь пренебрежительно девушка отнеслась к его словам, – но будь вы мне совершенно безразличны, я бы не стал высказывать вам свое беспокойство! И… и пусть даже самые искренние чувства влекут вас на это свидание, я, тем не менее, узурпировав права старинного друга, продолжаю настаивать на вашем возвращении домой.

Едва он произнес последнее слово, как на башне Сент-Этьен начали бить часы. Незнакомка тщательно считала их удары, каковых оказалось одиннадцать.

– Генерал, – произнесла она, – я пришла раньше условленного часа, поэтому у меня есть немного времени, чтобы рассказать вам, отчего девушка из почтенной семьи бродит одна в столь поздний час в лугах близ Шера, ожидая одного лишь ей ведомого сигнала, в то время как ее родные уверены, что она спокойно спит в своей постели… Мне следует все объяснить вам, ибо мне показалось, что у вас зародились подозрения относительно чистоты моих намерений. Ведь если я не сумею разубедить вас, то мои ночные прогулки могут стать предметом пересудов досужих кумушек, так как вы, пребывая в городе, наверняка обмолвитесь о них в обществе.

Последние слова юной красавицы сопровождались легкой насмешливой улыбкой, придававшей лицу ее неизъяснимую привлекательность.

– Увы! Мадемуазель, умоляю вас, ради тех, кто вам дорог, ради вашей матушки, ради вас самих, скажите мне, каков возраст человека, заставившего вас прийти в такой поздний час в столь уединенное место? И точно ли, что он необычайно похож на меня? Мне, генералу, привыкшему к ужасам войны, мне страшно за вас… О, если это действительно он!..Бедное дитя!..

– Генерал, – торжественно начала девушка, и лицо ее, освещенное бледным светом луны, мгновенно приковало к себе внимание Беренгельда, – зачем вы спрашиваете меня о том, чего я вам все равно не смогу рассказать? И хочу вас предупредить: услышав условный сигнал, мне придется прервать свой рассказ, поэтому я заранее прошу вас не удерживать меня и не пытаться следовать за мной. Поклянитесь, генерал, что не станете препятствовать мне исполнить мой долг!..

– Клянусь, – столь же торжественно ответил генерал.

– Поклянитесь честью, – взволнованно настаивала она.

– Клянусь честью, – повторил генерал.

В эту минуту Беренгельд взглянул в сторону холма и увидел, как у подножия его заклубилось густое черное облако дыма.

Незнакомка, с тревогой следившая за направлением его взора, также вперила свой взгляд в черные клубы, но, разглядев средь них слабо мерцавший огонек, несколько успокоилась.

Вдоволь наглядевшись на холм Граммона, собеседники надолго умолкли, погрузившись в размышления, которые, судя по выражению их лиц, во многом были сходны. Наконец глаза их встретились, и девушка произнесла:

– Генерал, поклянитесь, что нога ваша никогда не ступит туда, откуда сейчас вырывается этот черный дым, то есть в пещеру Граммона! Клянетесь, генерал?

Голос ее звучал робко, но во взгляде читалась страстная мольба. Легко было догадаться, что она смертельно боялась услышать отказ.

– Клянусь, – успокоил ее генерал.

Лицо незнакомки озарилось искренней радостью – лучшим свидетельством чистоты ее помыслов. Расстелив на траве шаль, девушка села на нее и, указав генералу на лежащий рядом камень, предложила ему занять это импровизированное сиденье. Мимо них по дороге прошли несколько солдат, проехал на лошади местный врач, возвращавшийся из соседней деревни от больного. Замедлив ход, он долго и удивленно разглядывал сидевших на обочине девушку и генерала, однако заговорить с ними не решился и поскакал дальше. Только когда врач отъехал достаточно далеко, прекрасная уроженка Тура начала свой рассказ.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Рассказ незнакомки. – Хозяин мануфактуры. – Его болезнь. – Старец. – Фанни убегает

– Догадываюсь, что ночная прогулка, подобная моей, наводит на вполне определенные мысли; поэтому, как вы понимаете, только чрезвычайная нужда заставила меня предпринять ее: это мой долг, и я не могу уклониться от него.

Мой отец – хозяин текстильной мануфактуры, один из самых богатых людей в городе. Фабрика его дает работу множеству семейств, а благотворительностью и добротой он снискал любовь и уважение не только своих рабочих, но и всего города.

Меня зовут Фанни, я у него единственная дочь. Отец нежно любит меня, а я, сударь, люблю его так сильно, как только может любить дочь.

При этих словах на глазах рассказчицы выступили слезы. Одна их них, скатившись по щеке, упала на траву, и, словно капля утренней росы, засверкала чистым алмазным блеском. Воистину, если существует божественное провидение, призванное воздавать нам должное за наши чувства и помыслы, это свидетельство дочерней любви было бы оценено по самой высокой мерке. Слезы и чистый, звонкий голос юной красавицы, начавшей свой рассказ, чрезвычайно взволновали генерала.

– Видя, как отец заботится обо мне, – продолжала девушка, – я лаской и покорностью отвечала на его заботы, старательно училась тому, чему ему угодно было обучать меня. Сегодня я благодарю небо за то, что оно наделило меня способностью к музыке, ибо звуки, извлекаемые мною из моего инструмента, облегчают нынешние страдания моего отца.

При этих словах Фанни не могла сдержать рыданий.

– Ах, сударь, – всхлипывала она, – зрелище мучений смертельно больного отца раздирают мне душу; кому не довелось увидеть подобной картины, тот никогда не страдал.

На миг она умолкла, но, быстро смахнув скатившуюся из ее прекрасные черных глаз слезу, продолжила:

– Три года назад отцу понадобились дополнительные работники; чтобы найти их, он отправился в Лион. Среди прочих новичков он привез оттуда одного старика, чрезвычайно искусного в деле окраски шелковых тканей; изготовленные им красители придавали шелку особый блеск, отчего известность отцовской мануфактуры еще больше возросла. Но через год старик заболел и, несмотря на все попытки отца спасти его, умер. А надо вам сказать, что всегда, когда работники мануфактуры заболевали, отец имел обыкновение оказывать им самую действенную помощь.

Вскоре отец сам тяжело заболел: я даже представить себе не могла, что на свете существуют такие страшные болезни. Не желая никого винить, скажу лишь, что отец заболел сразу после смерти старика рабочего, ибо он до последней минуты сидел возле постели умирающего и принял его последний вздох.

– Так, значит, тот старик уже умер? – спросил Беренгельд.

– О, да, сударь, врачи произвели вскрытие, но ничего особенного не обнаружили… Я же твердо уверена, что, умирая, старик передал свою болезнь отцу.

Началось с того, что отец внезапно почувствовал страшную слабость, и ему пришлось лечь в постель, откуда он не встает до сих пор. Однако он по-прежнему считает своим долгом руководить работами на фабрике и избрал меня своим доверенным лицом. Приходя к работникам и передавая им указания отца, я старалась подражать ему во всем, отчего быстро снискала себе их любовь и уважение, хотя, в сущности, чувства эти заслужил мой отец, а вовсе не я.

Беспощадный недуг неуклонно овладевал отцом: у него начались приступы ужасной боли, начинавшейся с головы и распространявшейся по всему телу. Ему казалось, что мозг его, а следом и каждый участок тела раздирают на тысячи кусков и безжалостно терзают невидимые когти коварной болезни. В эти минуты малейший шум, легчайшее дуновение ветерка – словом, любое колебание воздуха удваивали его страдания. Ему казалось, что неведомая сила пытается вырвать глаза его из глазниц, и только ценой жесточайших страданий больному удавалось противостоять этой силе.

Отец почти ничего не ест. Самая легкая пища, самая чистая вода так перегружают его слабый желудок, что он мгновенно утомляется: временами пульс его останавливается, сердце почти не бьется, и кажется, что он вот-вот покинет земную юдоль. Туманная пелена застилает его взор, и он жалуется, что больше не видит меня.

Кожа отца не терпит прикосновения даже самых тонких, самых нежных тканей. Мягчайшее белье, невесомые и нежные шелковые простыни, на которых он лежит, доставляют ему муки. Его воспаленный мозг рассылает боль по всему телу, и каждый член, каждый волос, каждая ресница корчится от боли; он уверяет меня, что зубы его со страшным скрежетом разваливаются на кусочки, а вместо крови по жилам пересыпается едкая сухая ржавчина; рот его мгновенно пересыхает, капли холодного пота, сочащиеся из пор, усеивают его чистый лоб. Кажется, еще минута – и он станет добычей смерти… Он жаждет этой минуты и обвиняет смерть в медлительности… Нередко в бреду он упрекает свою бедную Фанни, утверждает, что это она не пускает к нему избавительницу-смерть. Когда же перед взором его проплывают кошмарные чудовища, один лишь вид которых причиняет ему невыразимые страдания, жалобы его усиливаются.

Из его рассказов я знаю, что в подобные минуты его окружают гигантские черные тени, которые по мере приближения светлеют и внезапно становятся белыми. Ослепительная белизна сменяется алым пятном, затем зеленым, пока, наконец, на месте цвета не останется лишь слепящий, режущий глаза блеск. Следом за пестрой фантасмагорией цвета являются фантастические монстры: змеи с женскими головами и обезьяны, хохочущие, словно сам сатана. От этого смеха боль становится еще сильнее, члены отца цепенеют, и он становится похожим на покойника: взор его угасает, зрачки устремляются в одну точку, веки не смежаются… на губах выступает пена, и он затихает… понимаете ли вы, сударь, каково мне смотреть на его мучения? Ведь это мой отец! Рядом с ним мне иногда кажется, что я тоже чувствую страшную боль, но – увы! – не могу облегчить его страдания! О отец мой!.. Дочь не в силах тебе помочь!

Увы, не в силах… – в отчаянии повторила Фанни. – Но ты сам говорил, что еда кажется тебе вкусней, когда тебе приношу ее я! Кто лучше меня сумеет отереть твой покрытый испариной лоб? А разве ты не помнишь, как однажды сказал мне, что прикосновение моих рук прекращает твои терзания?

Тихая музыка действует на отца успокаивающе. Ах, сударь, с каким трепетом сажусь я за рояль! Мне кажется, что педаль не приглушает, а, наоборот, лишь усиливает звук, что ни один композитор не может сочинить такую нежную музыку, которая была бы способна смягчить страдания отца. Ах, как бы мне хотелось самой соединять ноты, дабы их гармония порождала самую невесомую, самую трепетную мелодию, звучащую не громче, чем надобно для человеческого слуха. О, почему я не могу сыграть песнь облаков, элегию туманов, напев сильфов… Я прилагаю все усилия, чтобы голос мой был плавен и чист, без резких перепадов и терзающих ухо звуков: прежде чем спеть какой-либо романс, я тщательно разучиваю его, избегая высоких нот. Читая ему вслух, я стараюсь настроить струны моего голоса на самое ласковое звучание. Я мечтаю обучиться тому, что могло бы понравиться моему отцу, услаждало бы его слух и взор и одновременно не утомляло бы его. К счастью, после того как я сыграю ему, спою или прочитаю что-нибудь легкое, я вижу, как веки его смежаются и он засыпает. И хотя сон его обычно недолог, проснувшись и встретив мой тревожный взор, он ищет мою руку, сжимает ее своей слабой рукой и говорит: «Фанни, благодарю тебя, мне удалось уснуть…»

И в порыве дочерней любви Фанни, забыв обо всем, схватила руку генерала и сжала ее так крепко и нежно, словно это была рука отца; глаза девушки наполнились слезами, кои уже готовы были хлынуть… но наваждение рассеялось, Фанни отпустила руку генерала и продолжила размеренным тоном:

– Отца осматривали медицинские светила не только Франции, но и всей Европы. Они приезжали, выслушивали и выстукивали больного, прописывали лекарства, не оказывавшие никакого действия и не приносившие даже временного облегчения. День ото дня страдания отца только увеличивались.

Он уже дошел до пределов человеческого терпения и был не в состоянии долее переносить свои мучения. Он призывал смерть, предпочитая умереть, нежели и далее так мучиться. От добровольного лишения себя жизни его удерживало лишь сознание греховности такого поступка. Уверенность в том, что кормильцы многих семейств, молящихся на него как на провидение, в случае его смерти останутся без средств к существованию, и беззаветная любовь к дочери не дозволяли ему переступить роковую черту, иначе он давно бы сделал это… Точно зная, что он не раз помышлял покинуть этот мир, я, как умела, пыталась вселить в него надежду… но он разуверился во всем.

Не первый месяц наблюдаю я горестную картину развития изнурительной болезни отца; каждый день являет нам новые ее проявления, еще мучительнее прежних, и при виде их сердце мое истекает кровью. Увы, у меня дрожат руки, когда, поднося ему питье или еду, я замечаю, что он не в силах проглотить кусок!.. Ах! Если бы я только могла разделить с ним его нечеловеческие страдания, тогда, быть может, я не стала бы жаловаться на судьбу и, как и он, молча сносила бы свое несчастье.

Работники отцовской мануфактуры необычайно рьяно заботятся о своем хозяине. Уверена, ни один монарх никогда не имел подобных доказательств пылкой любви своих подданных. Они наняли сторожа, чьей обязанностью является следить за тем, чтобы ни один экипаж не проезжал мимо нашего дома, так как малейший шум вызывает у отца приступы острейшей боли. На фабрике теперь все делают вручную, чтобы грохот станков не мешал отцу, а когда над городом бушует гроза, они начинают придумывать самые невероятные приспособления, препятствующие раскатам грома достигать ушей моего отца.

Каждое утро они с волнением ждут моего рассказа о том, как отец провел ночь; среди них нет ни одного, кто бы вечером ни сходил в церковь Нотр-Дам де Бонсекур и не помолился бы Святой Деве, прося ее ниспослать исцеление их хозяину. Они упросили кюре не звонить к обедне в церковный колокол, и каждое воскресенье сами обходят дома прихожан, сообщая им о начале службы.

Когда отцу становится немного легче, я тотчас бегу на фабрику сообщить этим людям радостную новость, и они в восторге целуют край моего платья! Они даже собрали солидное вознаграждение, дабы отдать его тому, кто вылечит их благодетеля!.. Но боюсь, что взявшийся лечить его, не возьмет этих денег…

Когда Фанни произносила эти слова, глаза ее сияли от восторга, словно перед ней воистину предстал чародей, пообещавший спасти отца. Затем взор девушки обратился к небу, отчего генерал решил, что, видимо, дело не обошлось без вмешательства божественного провидения. Самоотверженность Фанни была красноречивей любых свидетельств; можно было с уверенностью сказать, что если провидение окажется бессильным перед зловещим недугом, то она без колебаний последует за отцом в могилу.

В эту минуту до слуха генерала донесся легкий шум, и он заметил, как Фанни мгновенно повернула голову в сторону Дыры Граммона, откуда исходил звук. Впрочем, девушка не порывалась уйти, хотя на лице ее и появилось озабоченное выражение. Окинув внимательным взором холм, она продолжила свой рассказ:

– Надеюсь, генерал, мне удалось убедить вас, что мною движет только дочерний долг. И если бы не тяжкое испытание, омрачившее мою жизнь, то уверяю вас, я бы ни за что не рискнула отправиться в столь поздний час в эти пустынные места. Сердце мое переполнено любви к отцу, и зрелище горячо любимого родного человека, мучимого тяжким недугом, заставляет его горестно трепетать. Ради того чтобы избавить отца от страшной болезни, я и хожу ночью в долину Шера.

Около двух недель назад один из фабричных работников отозвал меня в сторону и рассказал, что недавно он встретил в округе некое существо… Надеюсь, генерал, вы разрешите мне так называть спасителя моего отца: я поклялась никому не открывать ни имени его, ни возраста. Излечение отца, а значит, и жизнь его полностью зависят от этого создания. Я дала слово добровольно, – с достоинством произнесла девушка, – а значит, сдержу его, чего бы мне это ни стоило.

Так вот, по словам работника, это существо некогда вылечило столь же тяжелого больного, причем весьма необычным способом, чему он и был свидетелем. И сейчас он был уверен, что если бы оно пожелало, то непременно бы вылечило моего отца.

Работник привел меня туда, где, по его словам, обитало это необычное создание. Я напрасно прождала его три вечера, но вот на четвертый вечер в конце улицы возник зловещий силуэт. Забыв обо всем, я бросилась к нему и стала умолять помочь отцу. Мои мольбы смягчили его. Он пообещал мне вылечить отца, но сказал, что некие печальные обстоятельства вынуждают его скрываться от людей, и… В общем, я обещала все, что он от меня потребовал…

Последние слова девушка произнесла с таким благоговением, что сразу сделалось ясно, какую важность придавала она выполнению обещания, данного таинственному незнакомцу.

– Уже десять вечеров, – продолжала она, – я прихожу сюда за спасительным питьем, успокаивающим боли отца. Человек этот не видел больного, но по моим рассказам сразу понял, о каком недуге идет речь. И вот в течение этих десяти дней в состоянии отца происходят перемены к лучшему: боль его утихла, он стал спать по ночам, иногда спит двенадцать часов кряду. Он начал есть, у него прекратился бред. Порой мне даже кажется, что теперь моему рассудку угрожает безумие, но уже не от горя, а от счастья. Сегодняшний день почти для половины города стал настоящим праздником: отец встал с постели и отправился на фабрику… Увидев вновь своих работников, он плакал от радости; наблюдая за тем, как они трудятся, он от волнения зарыдал еще сильнее. Никто из видевших эту трогательную картину не мог сдержать слез умиления. Завтра, генерал, отец будет вне опасности… ибо вчера этот человек сказал мне, что сегодня я иду к нему за целебным питьем в последний раз: больной исцелился от своей ужасной болезни…