355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Оливия Поттс » Я справлюсь, мама » Текст книги (страница 1)
Я справлюсь, мама
  • Текст добавлен: 1 июля 2020, 12:00

Текст книги "Я справлюсь, мама"


Автор книги: Оливия Поттс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Оливия Поттс
Я справлюсь, мама
Как пережить потерю, обрести любовь и научиться готовить

Информация от издательства

Olivia Potts

A Half Baked Idea: How Grief, Love and Cake Took Me from the Courtroom to Le Cordon Bleu

Издано с разрешения Penguin Books и Andrew Nurnberg Literary Agency

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав

Original English language edition first published by Penguin Books Ltd, London

Text copyright © Olivia Potts 2019

All rights reserved

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2020

Для мамочки, но благодаря Сэму



1

Когда умирает родной человек, случается странная вещь: на все, что происходит в то же время, налагается особый отпечаток. Скажем, вы смотрите сериал, идете на пилатес или покупаете шоколадное печенье – и вдруг узнаете о смерти близкого.

В самом действии может не быть ничего особенного; смерть нередко настигает нас в самые будничные, рутинные моменты, ведь именно из таких и состоит наша жизнь. И вот вы начинаете снова заниматься обычными делами, но теперь они каждый раз напоминают вам о потере, и вы словно переживаете ее заново. Смотреть любимый сериал становится сложнее, пилатес теряет привлекательность.

Со временем горе притупляется и больше не воспринимается как резкий удар под дых: скорее, ноет, как старая рана. Боль уже не затмевает мир вокруг, а лишь неотрывно плетется на шаг позади и дышит в спину. Но шоколадное печенье… Теперь вы не сможете попробовать его, не вспомнив о моменте утраты. Ведь на тот ужасный миг вы забыли, как дышать, а ваше сердце раскололось надвое.

Кажется логичным просто отказаться от того, что навевает тяжелые воспоминания. Решить проблему, сбежав от нее побыстрее. Ведь можно найти другой сериал с похожим сюжетом и убедить себя в том, что не так уж вам и нравится пилатес. А уж печенья в мире, кроме шоколадного, пруд пруди. Проблемы возникают, когда, к своему удивлению, вы понимаете, что проклятое занятие – дело всей вашей жизни.

Когда умерла моя мама, я пекла пирог. Тогда я еще не была поваром; я вообще не готовила дома, а питалась сэндвичами из кафешек, полуфабрикатами и фастфудом – стыдно признаться, сколько я его съела. На кухню я наведывалась редко, и когда это случалось, то дело обычно заканчивалось осевшими бисквитами, сгоревшим печеньем и жестким рагу. Но недавно у меня появился парень, который очень любил готовить, и мне захотелось его впечатлить. Однажды в выходные он предложил вместе приготовить что-нибудь для друзей. И я подумала: боже, какая ужасная мысль! Но вслух ответила: «Отлично!» Так вышло, что я очутилась на чужой кухне и пекла пирог вместе с парнем, которого почти не знала.

Тем временем в двухстах семидесяти пяти милях умирала моя мама.

Утром мы говорили по телефону. Я рассказала ей о новом знакомом, перечислила все его недостатки, точнее, все, что казалось мне недостатками: он сомневался, хочет ли детей, недавно вернулся к вегетарианству, и я почему-то восприняла это как личное оскорбление. «Не волнуйся, милая, – сказала мама. – Пригласи его познакомиться со мной. Я намекну, что твоя фигура создана для деторождения, и накормлю его пастушьим пирогом. У него сразу мозги на место встанут. Когда мы с твоим отцом познакомились, он был в голубом бархатном смокинге. Любого мужчину можно изменить». Я рассмеялась и ответила, что если мы с моим новым другом однажды поженимся, то я буду всем пересказывать этот разговор как анекдот. Мама зевнула, и мы попрощались.

Я еще не знала того, о чем узнаю спустя шестнадцать часов: мамин зевок был буквально лебединой песнью. Такая обыденная, банальная штука… тогда я не подозревала, что он означает нехватку кислорода. Позднее я прокручивала наш разговор в уме и вспоминала этот зевок снова и снова. Ее организм уже готовился к тому, что вскоре должно было случиться. Но я была так зациклена на себе, даже не поинтересовалась ее самочувствием, хоть и пообещала позвонить на следующий день и рассказать, как прошел ужин. Лишь потом я поняла, какую злую шутку сыграла со мной жизнь.

Моя мама умирала в двухстах семидесяти пяти милях от меня. Но я ни о чем не догадывалась. Я пила, смеялась и, гордая собой, подавала гостям пирог с клементинами и миндалем – единственный, который умела печь. Потом я вымыла посуду – халтурно, потому что была пьяна. Парень – пока даже не мой! – перемыл ее, не сказав ни слова, потому что в начале отношений к таким мелочам лучше не цепляться. Итак, плохо помыв посуду, я легла в чужую кровать и уснула. А в двухстах семидесяти пяти милях моя мама уже умерла.

На следующий день – невозможно ясный для февраля – после обеда зазвонил телефон. На экране высветился мой домашний номер. Я не успела подойти, и экран погас. Затем вспыхнул снова: голосовое сообщение. Сколько раз я говорила папе, чтобы он не оставлял голосовые сообщения, – как об стенку горох. Я раздраженно закатила глаза. Знает же, что не люблю голосовые сообщения.

Я неохотно прослушала сообщение, сидя на унитазе. Папа лишь сказал, чтобы я ему перезвонила, но я сразу поняла: что-то случилось. Я повесила трубку и позвонила домой. Он ответил сразу. И хотя мне не хочется вспоминать о том, что было дальше, я помню все.

Смерть близкого человека возлагает на нас неизбежную обязанность: сообщать о случившемся окружающим снова и снова. Неудивительно, что с каждым разом это становится легче, хотя неловкость так до конца и не пропадает; тебе словно стыдно, и ты извиняющимся тоном произносишь: «Мне очень жаль, у меня плохие новости». Неловкость усиливается, когда ты сталкиваешься с потрясением и печалью окружающих; кажется, что твое горе для них – источник неприятностей. И это приносит чувство вины, от которого ты готова провалиться сквозь землю.

Но ко всему постепенно привыкаешь. А как же иначе? Когда каждый день в течение многих лет один и тот же диалог повторяется, ты создаешь формулу, благодаря которой все проходит как можно более безболезненно. Находишь способ облегчить шок и сообщаешь о случившемся быстро, словно срывая пластырь. Может, даже пошутишь слегка ближе к концу разговора, для разрядки напряжения. Но ничего не сравнится с первым разом, когда приходится произнести те самые слова.

Я вернулась в спальню, где Сэм читал книгу. Он посмотрел на меня и явно удивился, что я изваянием застыла на пороге. Но его взгляд был спокойным, ведь это не его жизнь только что перевернулась из-за одного-единственного звонка.

– Моя мама… умерла?

Мне было так трудно произнести это – физически трудно, – что, когда у меня получилось, где-то внутри словно прорвало плотину. Горе захлестнуло многометровой волной, хлынул по венам адреналин, и я поняла, что сейчас меня стошнит или я упаду в обморок. Меня в буквальном смысле сбило с ног; я сложилась пополам и упала на колени. Наверное, я напоминала какую-нибудь героиню древнегреческой трагедии – живое воплощение боли.

Моя мама умерла. Моя мама умерла. Моя красивая, чудесная, немного сумасшедшая мама, которая порой так бесила меня. Та, с кем я разговаривала меньше суток назад. Та, которая шутила про пастуший пирог и подходящую для деторождения фигуру. Она умерла. Из меня словно выкачали весь воздух – так чувствуешь себя после целого дня в аквапарке или когда напьешься и решишь прилечь.

В книге «Боль утраты» К. С. Льюис пишет: «Никто никогда не говорил мне, что горе так похоже на страх. Я не боюсь, но само ощущение очень напоминает страх». Однако в тот момент я поняла, что не могу согласиться. Мне было страшно. Я испытывала страх животный, физический. От страха мне захотелось в туалет, меня затошнило, и одновременно я хотела, чтобы меня крепко обняли и долго держали в объятиях. При этом казалось, что стоит кому-нибудь прикоснуться ко мне, и я рассыплюсь на кусочки. Я испугалась, что у меня больше никогда не будет мамы. Испугалась, потому что человек, который любил меня генетически, биологически, по договоренности с самой природой, ушел от меня. Ушел – и мне теперь будет некуда деть всю мою ответную любовь. А еще я вдруг поняла, что совсем не знаю мужчину, в чьей спальне сейчас стою, на чьем унитазе сидела, прослушивая голосовое сообщение. Того, кто в ужасе смотрел на меня, пока я пыталась собрать свои вещи, разбросанные по квартире. И мне стало очень-очень одиноко.

– Хочешь, я поеду с тобой на север? – спросил он.

О нет, конечно же, нет, только не это.

Но внезапно я осознала, что мне предстоит. Я должна вернуться домой. На север. Прямо сейчас. Я работала адвокатом по уголовным делам, и через двенадцать часов мне надлежало явиться в здание Королевского коронного суда в Кингстоне-на-Темзе[1]1
  Пригород Лондона. Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть]
. Я жила в южном Лондоне, но все документы по делу находились в северном. А отец жил в Сандерленде, что на северо-востоке Англии.

В воскресенье вечером в здании суда никого не было; я позвонила на мобильный своему начальнику, прервав его выходной, и сообщила о маминой смерти. Я едва выговаривала слова – они застревали в горле. Наконец мне удалось донести свою мысль, и я поспешно повесила трубку. Сэм проводил меня до метро, где мы неловко попрощались. На вечеринку я пришла на каблуках – другой обуви у меня не было, вот я и заковыляла на шпильках вниз по лестнице на платформу станции «Стокуэлл».

Рука об руку с утратой всегда идет оцепенение, встающее стеной между тобой и миром. Из-за него потерявшие близких часто кажутся рассеянными, заторможенными, даже грубыми. Но оцепенение настигло меня лишь несколько дней спустя. Мифические стадии переживания горя, о которых все твердят: отрицание, гнев, торг, депрессия, – не случайны. Это защита – кокон, отгораживающий от реальности. Они ощущаются так остро, что становятся буфером между тобой и новым миром, в котором ты внезапно очутилась. Но все эти стадии начинаются, лишь когда проходит шок. До этого ничто не защищает тебя от мира. Ты словно раздета. Нет, даже не просто раздета: с тебя будто содрали кожу; остались лишь кости и мышцы. Когда в тот день я добиралась из одного конца Лондона в другой, меня ничто не защищало от мира, продолжавшего жить как ни в чем не бывало. Шум повседневности воспринимался как личное оскорбление.

Я организовала поездку – на автомате, как делала уже много раз до этого, будто эта поездка ничем не отличалась от предыдущих. Меня возмутила стоимость билета от Лондона до Ньюкасла, купленного в день поездки, но уже через миг я ужаснулась своим эмоциям и чуть не скатилась в истерику. Не верилось, что окружающие не чувствуют моей печали, не видят, как она буквально сочится из меня, лежит на мне печатью горя, выделяя меня из толпы.

Поезд до Ньюкасла был забит, как всегда в воскресенье вечером. Люди возвращались домой, чтобы завтра пойти на работу, ехали к своим семьям – кто из паба, кто из гостей. Я втиснулась на место у окна. Не в силах сейчас говорить с папой или своей сестрой Мэдлин, я написала сообщение парню Мэдлин и через секунду увидела, что у меня сел телефон. Теперь мне даже нечем было отвлечься от мыслей о маминой смерти. «Мама умерла, мама умерла, мама умерла», – беспрестанно повторялось в голове под стук колес.

На полпути мужчина, сидевший рядом, спросил, все ли со мной в порядке, и только тогда я поняла, что плачу. «Можете рассказать мне», – предложил он. Я на минутку задумалась, не согласиться ли: в будущем, спустя много лет, я смогу рассказывать эту историю почти как анекдот. «Представьте, – скажу я, – поворачиваюсь я к этому ничего не подозревающему добряку и выкладываю ему все». Моя мама умерла, моя мама умерла, моя мама умерла. Но, разумеется, это не принесло бы мне облегчения. Ведь стоило произнести слова вслух, и они стали бы реальностью. А я не могла, пока еще нет.

Больше всего на свете я боялась, что мама умрет. Страх не был абстрактным. Я много раз задумывалась о том, чего боюсь больше всего на свете, и смерть матери всегда стояла первым пунктом списка. Я вообще тревожный человек – наследственная черта, по иронии передавшаяся мне от мамы. Правда, та страдала тревожностью всерьез и была куда более склонна к фобиям. Страх смерти преследовал ее с тех самых пор, как ее отец умер от рака, – ей тогда было тринадцать. Она обожала собак, но не разрешала заводить домашних животных, потому что не сомневалась: стоит нам полюбить гипотетического пса, и он тут же умрет. Любила мама и лошадей, в юности много времени проводила в конюшне. Она каталась верхом каждый день, пока в шестнадцать лет не погибла ее лучшая подруга, упав с лошади. С увлечением было покончено. За нас, дочерей, мама тревожилась отчаянно и постоянно. Все родители беспокоятся за детей, но так, как моя мама, – никто. Что бы мы ни делали – вышивали крестиком, играли в теннис, – ей чудилось, что нам грозит опасность. Она могла запаниковать по любому поводу.

Я пошла в маму. Ее темные прямые волосы, голос и смех, амбициозная натура – все это передалось мне, но тревожность в особенности. Тревожность полыхала во мне, затмевая остальные черты. Именно так я себя чувствовала, когда случалось что-то плохое, или грозившее неприятностями в перспективе, или просто новое: будто внутри меня вспыхивало пламя и разгоралось мгновенно, заполняя голову ослепительным сиянием, затмевая все, кроме одной-единственной мысли: случилось что-то ужасное. Наверное, умер кто-то из близких.

Чаще всего это чувство возникало, когда звонил телефон. Мама никогда не оставляла голосовых сообщений, зная, каково это – жить в постоянном страхе услышать плохие новости. Этот страх у нас с ней был один на двоих. Вдобавок ко всему она боялась техники и носила в сумочке древний мобильник, здоровый, как кирпич, но никогда его не включала. У нее даже не было электронной почты. Ни разу в жизни она не прислала мне СМС. Но даже будь она самим Биллом Гейтсом или Марком Цукербергом, она никогда бы не оставила мне голосовое сообщение. Потому что мама была мной, только на двадцать девять лет старше. Она понимала мой страх.

Мне даже не нужно было перезванивать папе, чтобы понять. Я прослушала его сообщение и по надломившемуся голосу сразу обо всем догадалась. Всю жизнь я боялась этого момента. И вот он настал, и земля ушла у меня из-под ног.

Вечером позвонил Сэм. Я вышла из своей бывшей детской и спустилась на первый этаж. На мне была та же футболка, что накануне. Я забралась на диван с ногами и сказала Сэму, что ничего от него не жду, никаких обязательств.

– Ты на такое не подписывался. Можешь уйти, и не надо чувствовать себя виноватым.

– Я знаю, – ответил он, – но не хочу уходить.

Еще долго после того, как мы попрощались, я сидела на диване и смотрела на погасший экран.

К тому времени я повзрослела лишь номинально. Мне исполнилось двадцать пять лет. Я жила в трехстах милях от родителей, снимала квартиру, неплохо зарабатывала, представляла других взрослых (и детей!) в суде и отстаивала их свободу. У меня была кошка! Но в душе я оставалась ребенком. И в отличие от сестры, у меня не было того, на кого я могла бы положиться. С Сэмом мы просто флиртовали в интернете и пару раз вместе поужинали.

Я не помнила, когда видела маму в последний раз. Наверное, на Рождество. Умирала ли она уже тогда? Начал ли ее организм незаметно отказывать? Догадывалась ли она, что серьезно больна? Не знаю, но думаю, ответ на все вопросы – да. Вдобавок к технофобии мама страдала боязнью докторов и всячески избегала их, но я подозреваю, что она знала: что-то с ней не так. Теперь это уже не имело значения. Случившегося не исправить. С другой стороны, мне было важно об этом знать. Важно. В детстве у нас с сестрой была любимая книжка «Совята ждут маму» Мартина Уодделла. В ней три маленьких совенка однажды просыпаются и видят, что мамы нет. Сара и Перси – те, что постарше, – относительно спокойны. «Наверное, она полетела охотиться, раздобыть еды», – говорят они. Но Билл, младший, безутешен. «К маме хочу», – повторяет он. Мы эту книгу читали раз сто. Такая простая история, и представить, что подобное случится с нами, было невозможно. Само собой, в конце мама-сова возвращалась. «И что вы переполошились?» – спрашивала она.

Мамин пастуший пирог Сэм так и не попробовал. И я тоже долго не могла притронуться к этому блюду. Смерть делает самые банальные вещи болезненными: даже у картофельного пюре появляется привкус горя. Нужно очень потрудиться, чтобы снова полюбить все то, что раньше радовало.

Одно из моих любимых воспоминаний о маме: она стоит на кухне и аккуратно режет овощи мелкими кубиками; запах лука-порея, обжариваемого в сливочном масле, разносится по дому, и консервированная фасоль – непременный гость на нашей кухне – шлепается из банки в сотейник с характерным плюх. В этом рецепте я использовала соус Henderson’s Relish йоркширского производителя – заменитель вустерского соуса для веганов, – но вы можете использовать обычный вустерский соус[2]2
  Сладкий пряный соус, изготавливаемый из уксуса, жженого сахара и анчоусов, часто применяется в английской кухне. Также его называют ворчестер, ворчестерский, вустерширский. Его можно попробовать заменить устричным соусом, соевым соусом или бальзамическим уксусом.


[Закрыть]
, он отлично подойдет. Мама всегда утверждала, что ее пастуший пирог волшебный. Оказалось, так и есть.

Пастуший пирог

Число порций: 4 (хотя вы можете приготовить то же количество на двоих: на следующий день пастуший пирог всегда вкуснее, если разогреть его и съесть с любым коричневым соусом)

Время на подготовку: 25 минут

Время тушения и запекания: 1,5 часа (начинку можно оставить на плите без присмотра)

Начинка:

2 ст. л. оливкового масла

400 г фарша из баранины

2 средние моркови, нарезанные мелкими кубиками

2 стебля сельдерея, нарезанных мелкими кубиками

2 маленькие луковицы, нарезанные мелкими кубиками

Банка печеной фасоли в томате (400 г)

2 ст. л. томатной пасты

0,5 ст. л. соуса Henderson’s Relish (или вустерского)

200 мл бульона из баранины

Соль и перец

Верхний слой:

1 кг картофеля, очищенного и нарезанного 5-сантиметровыми кусочками

50 г сливочного масла

50 г зрелого сыра чеддер (тертого)

1 стебель лука-порея, нарезанного тонкими кольцами

1. Поставьте на сильный огонь большой сотейник, добавьте 1 ст. л. оливкового масла и фарш и обжарьте до золотисто-коричневого цвета. Слейте выделившийся сок и временно переложите фарш в другую емкость.

2. В том же сотейнике нагрейте 1 ст. л. оливкового масла и уменьшите огонь. Добавьте нарезанные кубиками овощи и потушите очень аккуратно, до мягкости, но не до изменения окраски.

3. Верните фарш в сотейник и добавьте фасоль, томатную пасту, соус, бульон и хорошую щепотку соли и перца. Доведите до кипения, накройте сотейник крышкой и тушите час на очень медленном огне. Через час проверьте начинку: если выделилось слишком много жидкости, снимите крышку, слегка увеличьте огонь и готовьте еще примерно 20 минут до густой консистенции рагу.

4. Положите картофель в кипящую воду и варите до мягкости (около 15 минут). Готовность можно проверить, проткнув картофель острым ножом: если он соскальзывает с лезвия, значит, готов. Слейте воду и оставьте на 5 минут. Разомните картофель в пюре вручную или пропустите через давилку – комочков быть не должно. Добавьте сливочное масло и взбейте.

5. Разогрейте духовку до 200 градусов Цельсия (с конвекцией) или 220 (без конвекции). Смешайте две трети тертого сыра и порей с пюре и выложите поверх мясной начинки. Прижмите ложкой и нанесите вилкой на пюре рисунок из концентрических кругов. Посыпьте оставшимся тертым сыром и запекайте 25 минут до легкой золотистой корочки.

2

Мы с Сэмом познакомились в твиттере. Вообще-то мы вместе учились в университете и окончили его в один год, но никогда не пересекались, хотя у нас было много общих друзей. Мы начали общаться в 2009 году, а в 2011-м наконец увиделись в отеле Wetherspoon на так называемой твит-встрече – это когда пользователи твиттера знакомятся вживую. Он стоял со мной на улице, я курила, мы перечисляли общих знакомых и поражались, как умудрились раньше не встретиться. Но на этом все закончилось: у меня был парень, у него – девушка. В следующий раз мы увиделись намного позже, после того как нас обоих возмутительно бросили с промежутком в несколько недель.

На первом свидании, еще до того, как случилось все, о чем я рассказываю в этой книге, Сэм пригласил меня на ужин. Дело было накануне Рождества. Мы договорились вместе встретить Новый год: оба привели не слишком убедительные доводы, почему компания почти незнакомого человека лучше вечеринки. Однако мы решили встретиться накануне, потому что разве можно устраивать первое свидание в Новый год (если это можно назвать свиданием)? Мы договорились в последний момент, и день, проведенный в магистратском суде[3]3
  Магистратский суд – суд первой инстанции по уголовным делам. Дела по более тяжким преступлениям после предварительного слушания передаются в коронные суды.


[Закрыть]
Милтон-Кейнс, в кои-то веки показался мне приятным. Перспектива волнующего вечера делала все сноснее. Я рассчитывала на романтику, хотя знала, что Сэм сильно простужен: он писал об этом в твиттере. Я приехала в Юстон раньше назначенного времени и купила болеутоляющего, бумажных салфеток и клементинов. Такое проявление заботы казалось мне милым.

Он действительно выглядел неважно, когда открыл дверь, и я уже подумала, что мы зря не подождали пару недель. Но менять что-то было уже поздно; придется, значит, иметь дело с тем, что есть. «Хочешь горячие бутерброды с сыром?» – спросил он. «Конечно, если тебе несложно», – ответила я и подумала: горячие бутерброды с сыром даже мне под силу приготовить. Шмыгая носом, он хлопотал на кухне: взял остатки буханки домашнего хлеба и травы, что росли у него на подоконнике. Растопил в сковородке сливочное масло, насыпал и обжарил муку. Плеснул немного молока и замешал густой бархатистый соус. Затем натер прямо в сковородку зрелого сыра, добавил горчицы и вустерского соуса, поджарил на гриле толстые ломти хлеба, выложил на них сырный соус и снова поместил на решетку гриля, пока сыр не запузырился. Я ходила за ним по кухне и думала, что бы рассказать интересного, но на самом деле говорила о работе. Совсем недавно я стала барристером[4]4
  В английской судебной системе различают барристеров и солиситоров. Барристер – адвокат, который ведет дела.


[Закрыть]
и ни о чем другом думать не могла. Я смотрела, как он гремит сковородками и хозяйничает, и думала: какая же я скучная, зачем я все это рассказываю?

Бутерброды получились пузырчатыми, в желто-коричневую крапинку: желтый, как примула, коричневый, как красное дерево. Я и не думала, что они бывают такими вкусными! И ведь Сэм приготовил их, не сверяясь с рецептом, не суетясь и, казалось, даже не думая. Мы поели за маленьким столом, сели на диван и стали разговаривать (оба) и шмыгать носом (он). Он вызвался проводить меня до метро и у входа на станцию «Стокуэлл» поцеловал, несмотря на заложенный нос. Я не возражала.

– Я бы хотел снова с тобой увидеться, – сказал он.

– Мы и увидимся! В Новый год! – ответила я, но про себя подумала: «Я тоже».

Всю дорогу до станции «Финсбери-парк» я сидела и улыбалась. Мне было двадцать пять лет, меня вдохновлял грядущий роман, а мама была еще жива.

Первые дни после утраты тянутся бесконечно, как жвачка. Перебирать вещи покойного еще рано. Периоды лихорадочной деятельности и принятия решений перемежаются бесконечными чаепитиями и бесцельным сидением. Ни у кого нет плана. Все переживают шок, не знают, куда себя деть. Похоже на самое ужасное первое января в мире.

Никто из моих родных не мог спать, а я, напротив, готова была спать целыми днями. Я только и делала, что спала. Стоило присесть, и глаза начинали слипаться. Из-за этого меня мучили угрызения совести. Я же тоскую по маме, разве нет? Тогда почему сплю сном младенца? Я засыпала на диванах и стульях, дремала после обеда, а вечером ложилась раньше всех. Мне так хотелось, чтобы день закончился побыстрее и можно было лечь в свою детскую кровать и провалиться в забытье.

Мэдди и папа переживали горе синхронно: страдая от бессонницы, они проводили дни в тихой задумчивости, в то время как я, хорошенько выспавшись, носилась как в лихорадке. Переделывала задания по списку, хваталась за все подряд.

А вот есть мне совсем не хотелось, аппетит пропал. На завтрак тети с дядями готовили нам сэндвичи с беконом, и, пока папа с сестрой – оба с темными кругами под глазами – уминали их за милую душу, я сидела и смотрела. От одной мысли о еде крутило живот. Раньше мне казалось, что есть, особенно дома, за маминым столом, – самое приятное, что может быть на свете. Но без мамы наслаждаться едой было как-то неправильно.

Мой отец – адвокат по наследственным делам, и, сколько я себя помню, смерть незримо присутствовала в нашей жизни. По вечерам папа открывал местную газету на странице с некрологами и проверял, не умер ли кто из его клиентов. Почти каждую неделю бывал на похоронах. Приходилось нам сталкиваться и со смертью близких: еще до маминой кончины я потеряла всех бабушек и дедушек; они умерли в разное время и от разных болезней. А уж сколько героев «Скорой помощи» и «Анатомии Грей» я проводила на тот свет, и вовсе не счесть.

Так что о смерти я знала не понаслышке: я теряла близких людей и едва знакомых, кто-то уходил медленно, кто-то скоропостижно. Но на этот раз все было иначе. Совсем. Раньше я считала – и вы, может, так считаете, – что у горя есть шкала и, если внезапно теряешь близкого, боль сильнее. Но моя печаль была не просто глубже и чернее. Меня словно вычерпали до дна и наполнили чистой утратой. До кончиков пальцев ног и корней волос я стала самой потерей; боль текла по моим венам.

Как бы часто мы ни сталкивались со смертью, открытая скорбь была чужда нашей семье. Возможно, именно из-за привычности смерти мы пытались защищаться от нее черным юмором, а тот не всегда помогал. Когда в нашей жизни возникали трудности, мы с сестрой отшучивались; мы бы скорее сами умерли, чем заговорили о смерти всерьез, и смерть нам, честно говоря, порядком надоела. Поэтому мы шутили. Беспрестанно шутили: например, о том, как бы мама отругала нас за слёзы. На самом деле это было шуткой лишь наполовину. Мама придерживалась твердого мнения по поводу того, что прилично на похоронах – а также на свадьбах, вечеринках, в письменной корреспонденции и общении. Теперь-то я понимаю, что эти правила она взяла с потолка. В частности, она считала, что рыдать на похоронах ужасно стыдно; впрочем, еще хуже, если на поминках вдруг кончаются бутерброды и пиво.

Возможно, явная демонстрация горя действительно немного постыдна. Не мне первой довелось испытать эту неловкость, и даже не моей чудаковатой матери: с этим сталкиваются многие люди, недавно потерявшие близких. Профессор и литературный критик Сандра Гилберт описывает опыт публичного выражения горя как «настойчивое, едва осознаваемое и смутное ощущение, что я что-то делаю неправильно». К. С. Льюис заходит дальше: «Я заметил, что у моей утраты есть странный побочный эффект – всем, с кем я встречаюсь, словно стыдно находиться со мною рядом… Вероятно, есть смысл изолировать горюющих в особые поселения, как поступают с прокаженными».

Хоть мамины правила приличия и вызывали у меня усмешку, я принимала их. После ее смерти я вела себя так же, как после смерти своих бабушек и дедушек, хотя переживала несравненно острее. Хорошо это или плохо, но я пошла в маму. Я делала вид, будто смогу жить как прежде, стоит лишь взять себя в руки; будто мамина смерть была чем-то тривиальным. Мама не хотела, чтобы мы плакали на похоронах, вот мы и не станем. В тот момент я решила: что бы ни случилось, я буду держаться молодцом.

Я утопала в бумажках. Никто не предупредил меня, что смерть связана с таким количеством документов. Независимо от шока и смятения нужно заполнить столько бумаг и продумать столько деталей, что голова идет кругом. Мама умерла всего два дня назад, а нам уже пришлось принять сотню решений: выбрать гроб и место похорон, составить прощальную речь, купить цветы, связаться с благотворительными организациями для пожертвований, дать некролог, наконец. И каждый раз мы сомневались в выборе.

Не помню, кто решил устроить похороны в деревенской церкви, но, кажется, мы даже не спорили. Я сидела в гостиной. Там мы собирались, только когда приходили гости, на Рождество и чтобы позаниматься на пианино, – а теперь, как выяснилось, и когда кто-то в семье умирает. Я смотрела на салфеточки на спинках кресел и думала: «Мама бы этого не хотела». Но чего бы она хотела? При жизни она чаще говорила о том, что ей не нравилось, чем о том, что она любила. Я знала, что у мамы есть список гимнов, который она составила для похорон и спрятала в секретере, но я его так и не нашла. Не догадывалась я и о том, какую надгробную речь она бы хотела услышать и какую церемонию предпочла бы. Я не знала ничего. В голове было пусто, но под тяжестью этой пустоты подгибались колени. Мне осталось сделать только одно. Только одно теперь имело значение, и в этом единственном я ее подводила.

В фильме «Реальная любовь» есть сцена, где Дэниел – его играет Лиам Нисон – произносит речь на похоронах жены, умершей от рака. Она хотела, чтобы на ее церемонии играла песня группы Bay City Rollers «Прощай, детка», и Дэниел говорит собравшимся: «Когда она сказала мне об этом, я ответил: “Только через мой труп”. – “Через мой, Дэниел, через мой”, – возразила она». В этот момент раздаются первые ноты той самой песни. Но что если человек умирает внезапно? Как узнать, какую песню ставить? Вот вы – знаете ли вы, какую песню хотели бы слышать на похоронах ваши еще не слишком старые родители, братья, сестры, дети, если предположить, что случится худшее?

Распорядитель похорон спросил нас, хотим ли мы поставить большой мамин портрет у кафедры или же поместить маленькое фото на программки. Хоть на этот вопрос я знала ответ и с облегчением выпалила: «Ни то ни другое!»

И, само собой, нам пришлось выбирать еду, устраивать целое совещание по этому поводу. Даже не совещание, а дегустацию, представьте? Мы с папой и Мэдди сидели за столом и дегустировали блюда для поминального фуршета, точь-в-точь как делают будущие молодожены, только с мрачными минами. Поминальный торт. Поминальные пироги. Поминальные канапе. И каждое решение казалось важным. Сколько пирогов с мясом заказать? В какой-то момент мы испугались, что, возможно, кто-то из гостей не любит мясные пироги, и решили заказать еще сэндвичи с тунцом, ведь маме они так нравились. Перед нами поставили маленькие горшочки с морепродуктами, и мы на полном серьезе принялись обсуждать, понравилось бы маме такое похоронное меню. Ведь у нее была аллергия на моллюсков. Но стоит ли сейчас учитывать это? Нам столько всего нужно продумать, столько всего учесть; с какой стати нас должно волновать, что мама смогла или не смогла бы съесть на собственных похоронах?

Я всегда и во всем искала ее одобрения, и в каком-то смысле мне и сейчас хотелось произвести на нее впечатление, ведь это был мой последний шанс. Звучит странно, но у горюющей дочери своя логика. Всю жизнь я была перфекционисткой и думала только о победах. Мама приложила к этому руку. К скорби я подошла с точно таких же позиций. Я решила стать образцовой горюющей дочерью и каждый этап планирования похорон воспринимала как административную задачу в списке под названием «Проводы мамы в последний путь». У меня вдруг появилось новое дело первостепенной важности: стать хорошим организатором похорон.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю