Текст книги "Стихи"

Автор книги: Оливер Голдсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

И старики туда знавали путь.

Здесь разговор вели неторопливо

Вокруг вестей еще старей, чем пиво.

Воображенье живо и наглядно

Рисует прелесть горницы нарядной:

Отмыты добела, сияют стены,

И пол песком посыпан неизменно,

Часы, резной оправою кичась,

Мелодию играют каждый час;

Сундук лишь днем вместилище для платья,

А ночью служит жесткою кроватью;

Картинки всем известны назубок:

Двенадцать правил и игра в гусек;

Трещит очаг, когда зима жестока,

А летом пук цветов ласкает око;

От чашек черепки – живой укор

К каминной полке привлекают взор.

Великолепье оказалось бренно

Утратили былую славу стены.

И темен дом стоит, и пуст, и нем

И не порадует людей ничем.

Сюда крестьянин не стремится боле,

Чтоб песни петь, закончив труд на поле.

Здесь пахарь и цирюльник не болтают,

И песен дровосек не распевает,

Кузнец с лица не утирает пыли,

Расправив плечи, не внимает были,

И сам хозяин в доме не хлопочет

И с шумными гостями не хохочет,

И скромная девица нежной губкой

Уж не целует кругового кубка.

Пусть осмеет богач, презрит гордец

Простые радости простых сердец

Как мне мила крестьян любая шалость,

Пред ней весь пышный блеск искусства – малость!

К стихии игр, рожденных естеством,

К их безыскусности мой дух влеком.

Нам сердце веселит игра такая,

Границ не зная и не докучая.

А мишура полночных маскарадов

С распутной прихотливостью нарядов,

Не утолив и доли вожделений,

Становится источником мучений.

И, утонченных нег вкушая сладость,

Душа скорбит: "Ужели это радость?"

О, зрите, государственные мужи,

Ведь истине не чужд ваш ум досужий,

О, зрите днесь богатых процветанье

И бедняков несчастных прозябанье!

Пусть отличит рассудок ваш надменный

Страну богатства от страны блаженной.

Гордыня грузит златом корабли,

Безумье ждет их у родной земли.

Растут у алчных сверх желанья клады,

Английских богачей плодится стадо.

Сочтем барыш. Богатство – лишь названье,

Не стало больше наше достоянье.

Сочтем потери. Отбирает знать

Надел, который многих мог питать,

Для парка и ухоженных озер,

Для многоконных выездов и свор;

Вельможи платье, роскошью блистая,

Украло половину урожая;

Дворец вельможи гонит бедняка,

На хижины взирая свысока;

Обильем поражает пышный пир

Любую прихоть исполняет мир.

Земля забавам отдана – и вот

В бесплодной роскоши заката ждет.

Прелестница, еще в летах младых,

Уверенная в силе чар своих,

Пренебрегает красотой наряда

Чтоб всех пленять, уловок ей не надо,

Но, чар лишившись, ибо чары бренны,

И видя воздыхателей измены,

Сиять стремится, не лишась надежд,

В блистательном бессилии одежд.

Так и земля, где роскошь воцарилась,

Не сразу чар естественных лишилась,

Но, торопя закат, распад лелея,

Дворцы воздвиглись и взросли аллеи,

И, голодом губительным гоним,

Расстался бедный люд с жильем своим,

И, зря, как горе губит бедноту,

Страна цветет – могильный холм в цвету.

Но где найти пристанище несчастным,

Погубленным вельможей своевластным?

Могла когда-то на земле общинной

Хоть скудную траву найти скотина,

А ныне вольный выгон огорожен

И чадами богатства уничтожен.

Куда деваться? В города идти?

Но что несчастных ждет на сем пути?

Глядеть на злато, не вступая в долю,

На люд, попавший в горькую неволю,

На мириады странных ухищрений,

Что тешат знатных в час увеселений,

На блеск забав пустых и изощренных,

Что зиждится на горе разоренных?

Там шелк и бархат на хлыще придворном,

А швец измучен ремеслом тлетворным.

Там на пути блестящих кавалькад

Угрюмых виселиц темнеет ряд.

В чертог, где Наслажденье правит бал,

Катится пышного кортежа вал,

На площадь рушится лавина света,

Сияют факелы, стучат кареты.

Уж верно, беды здесь не гонят смех,

Уж верно, радость эта тешит всех!

Ужели не шутя ты мыслишь так?

О, отврати свой взор от ложных благ,

Взгляни туда, где, как бездомный зверь,

Дрожит в ознобе лютом Евы дщерь

Никак, она в деревне расцветала,

Над былью горькую слезу роняла,

И озарял жилище взор юницы,

Как первоцветов вешние зарницы.

А ныне, потеряв друзей и стыд,

Под дверью совратителя лежит,

Ее грызет мороз и град сечет,

Она в стенаньях проклинает год,

Когда, послушавшись гордыни жалкой,

Рассталась с сельским платием и прялкой.

Ужели, милый Оберн, твой народ,

Подобно ей, живет в плену невзгод?

И, может, ныне, чуя глад и дрожь,

Они краюху просят у вельмож?

О нет, в стране, чьи дебри – словно кара,

На супротивной выпуклости шара,

Под знойным солнцем держат путь упрямо,

Где вторит воплям дикая Альтама.

Сколь непохоже на родные своды

Дикарство устрашающей природы,

Палящих солнц отвесные стрекала,

Жары дневной сплошное покрывало,

Леса густые, где не свищут птицы,

Но мышь летучая во мгле таится,

Долин тлетворных буйный аромат,

Где скорпион стремит в пришельца яд,

Где спит, укрыто плотною травою,

Змеи гремучей жало роковое,

Где, сжавшись, тигры ждут добычи жадно,

А дикари, как тигры, беспощадны,

Где ураган в неистовстве своем

Клубами закрывает окоем.

Сколь непохож сей вид на дол английский

С ручьем прохладным и травою низкой,

Где льются трели в рощице укромной

Убежище одной лишь страсти томной.

О небо, что за муки в час прощанья

Они терпели, уходя в изгнанье,

С привычными отрадами простясь,

К родному дому близились не раз,

И медлили, и вожделели в дрожи

Найти за морем край, с отчизной схожий,

И содроганья сотрясали плечи,

И, мучаясь в тоске нечеловечьей,

Вернувшись, плакали, опять прощались,

И плакали, и снова возвращались.

Отец семьи, собравшись первым в путь

Ему страданье разрывало грудь,

Вел домочадцев в мир чужой, унылый,

Себе желая мира за могилой.

А дочь, не утирая слез с лица,

Опора престарелого отца,

Шла рядом, не заботясь о наряде,

Дружка оставивши родильца ради.

И в громких жалобах стенала мать

У дома, где познала благодать,

И целовала милых чад в печали,

Что ей вдвойне милы в кручине стали,

А муж ее старался быть спокойным

В безмолвии, главы семьи достойном.

Ты, Роскошь, небом проклята навеки

Тебе ль болеть душой о человеке?

Твоя отрава с вероломной страстью

Его лишает всяческого счастья.

Ты даришь царствам немочь изобилья,

Крадя у них цветущее всесилье.

Они растут от каждого глотка

Растет гора стенаний, высока,

Пока все тело не охватит тленье

И не убьет позорное паденье.

Уж ныне начался земли разор,

И разрушенье мчит во весь опор.

Уж ныне покидают прежний стан

Простые добродетели крестьян:

Спешат к ладье, чей парус с нетерпеньем

Волнуется под каждым дуновеньем,

Туда в печали убыстряют бег

И отплывают – и мрачнеет брег.

Там труд отрадный, дружеские узы,

Покой и нежность брачного союза,

Благонадежность с верою примерной

И благочестие с любовью верной.

И ты, Поэзия, что краше всех,

Бежишь пределов чувственных утех!

Не в силах ты средь жизни непотребной

Привлечь сердца, исторгнуть шум хвалебный.

Достойна ль ты, прекраснейшая дева,

Людской хулы, презрения и гнева?

Ты мой позор в толпе людей жестоких,

Мой талисман в скитаньях одиноких.

Ты – ключ живой кручин и благостыни,

Ты к бедному пришла – и с бедным ныне.

Из муз достойнейшая девяти,

Пестунья добродетелей, прости!

Прости! Куда б ни мчалась ты проворно

На склоны Памбамарки, скалы Торно,

В объятья ль равноденственного зноя,

Туда ль, где все под снежной пеленою,

Пусть светоч твой, что время не угасит,

Превратности суровой жизни скрасит.

Но надобна для истины подмога.

Ты силой убеждающего слога

Учи несчастных, сбившихся с пути,

И разум их от гнева отврати,

Чтоб, не прельщенные мечтою лживой,

Не гнались люди всуе за наживой.

Торговля смерть несет стране кичливой

Так рушит молы океан бурливый.

Крепка держава, что не алчет славы

Так скалам не страшны валов забавы.

О ПРЕКРАСНОМ ЮНОШЕ, ОСЛЕПЛЕННОМ МОЛНИЕЙ

Сколь милостив судьбы закон!

В несчастье – неба благодать:

Он стал слепым, как Купидон,

Чтоб мук Нарцисса избежать.

ПОДНОШЕНИЕ

К Айрис, Боу-Стрит, Ковент-Гарден

Скажи, распутница моя,

Корыстная блудница,

Каким подарком мог бы я

С тобою расплатиться?

Послал бы я сердечный жар,

Как дар, в твою обитель

Но вряд ли будет принят дар,

Коль небрежен даритель.

Соперники к твоим ногам

Бросают денег груду.

Коль у тебя любовь к деньгам,

Пошлю... когда добуду.

Цветок раскрытый не пошлю,

Бутон, что ныне в моде,

Я ветрености знак ловлю

В минутной их природе.

Во всем вини свой гордый нрав

И юношей когорту.

С почтением, о дочь забав.

Пошлю... тебя я к черту.

ПЕСЕНКА

Стон в устах, слеза в очах.

Все забавы манят втуне:

Гложет Миру лютый страх

Брачной ночи накануне.

К чему очей туманить свет

И омрачать свой лик кручиной?

Послушай Мира мой совет,

Для страха б не было причины.

ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ КРАСЫ СЛАБОГО ПОЛА ГОСПОЖИ МЭРИ БЛЕЗ

Оплачьте Мэри вслед за мною,

Ее, чей взгляд живил,

Что не гналась за похвалою

_Тех, кто и так хвалил_.

Она была добрей Франциска,

Прийти к ней каждый мог,

Она ссужала всех без риска

_Когда брала залог_.

Ах, Мэри Блез ласкала око,

Была скромна, тиха,

Душа не ведала порока

_Коль не считать греха_.

Ее наряд сиял, как пламя,

Огромен был роброн,

Когда она молилась в храме

_Коль не впадала в сон_.

Красавцев рой вкруг Мэри вился,

Но ею был гоним.

Король за нею волочился

_Коль шла она пред ним_.

Ее поклонники сбежали,

Исчез ее сундук.

Она мертва – врачи признали:

_Смертельным был недуг_.

О Кент-стрит, плачь, ведь делать больше

Нам нечего, поверь.

Увы, живи она подольше

_Не умерла б теперь_.

ОПИСАНИЕ СПАЛЬНИ ГОСПОДИНА АВТОРА

Где светочем сияет Алый Лев,

В приманиванье денег преуспев,

Где зелия, верша обряд питейный,

Пьянят и шлюх и фатов Друри-Лейна,

Там, в комнатенке, от властей укрыт,

Наш Скрогген под истертым пледом спит.

Сквозь заткнутое тряпками окно

Лучи сочатся с пылью заодно:

Песком посыпан пол, скрипят ботинки,

На мокрых стенах – жалкие картинки:

Игра в гусек и гордость постояльца

Двенадцать правил короля-страдальца;

В оправе из тесьмы висят пейзажи

И лик Вильгельма, что чернее сажи.

Поутру хлад; к камину взгляд приник

Но тот заржавел и от искр отвык.

На завтрак ворох векселей готов,

От чайных чашек – груда черепков.

Колпак – вот лавровый его венок.

Ночной порой – колпак, а днем чулок!

НА ЛИЦЕЗРЕНИЕ ГОСПОЖИ N В РОЛИ***

О царственная, Музы славят вас,

Посредником избрав мой слабый глас.

Сиянье столь властительно и яро,

Что разум не способен сбросить чары.

Невинный плач из пылких душ исторг

Доселе не изведанный восторг.

Заговорила! Миг благословенный

Нет сладостнее звуков во вселенной!

Когда пред гротом, у пафосских скал,

Венерин глас к Юпитеру взывал,

В природе тишь и благость воцарились,

Утесы вечной твердости лишились

И слух склонил к Венере царь богов

И власть узнал ее всесильных ков.

ДВУКРАТНОЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Повесть

Джек Книгоед не рай семейный

Колледжа дух избрал келейный.

В совет был принят в двадцать пять

И мог на лаврах почивать.

Он пил, коль это было нужно,

Шутил остро и ненатужно

Все новички без исключенья

От Джека были в восхищенье.

Ужели случай внес разлад

В теченье мирных сих отрад?

И Купидонова стрела

Ужели так остра была,

Что ухитрилась в том засесть,

Кому минуло тридцать шесть?

Ах, лучше б ветреный стрелок

Не прилетал в наш городок,

Ах, лучше б Флавия булавки

Не выбирала в модной лавке!

Ах, лучше б взор не нес смятенье!

Ах, лучше б Джек утратил зренье!

Ах! – Но довольно восклицаний.

Наш Джек испил фиал терзаний.

Но все всегда идет к концу

И встреча привела к венцу.

Ужели пошлых позабавим.

Восторги брачной ночи явим

И в храм любви заглянем в щелку,

Откинем полог втихомолку?

Нам должно быть немногословней!

Они друг другу были ровней

И в брак вступили неспроста:

Ему досталась красота.

А ей – супруг, во всем примерный,

Хотя и с грубостью чрезмерной.

Медовый месяц был как миг.

Второй был весел, как родник.

И третий был на них похож,

Как и четвертый, впрочем, тож.

Но вот пришел на смену пятый,

Прохладцей дружеской чреватый.

Когда же год со свадьбы минул,

Красы богини Джек отринул,

На ней внезапно обнаружив

Пуды румян и море кружев

Их роковое волшебство

И одурачило его.

Но уж совсем его добило

Отсутствие ума у милой.

И то сказать, была она

Единственно искушена

В искусстве выбрать к платью рюшки,

Посплетничать, наклеить мушки.

В зависимости от оправы

Была дурнушкою иль павой.

Она по моде одевалась,

Для бала полуобнажалась,

Но дома, сняв убор свой бальный,

Чепец напяливала сальный.

Могла ль красавица позволить

Себя супругу приневолить?

Могла ль его моралей стройность

Ей сообщить благопристойность?

Что ночь, то лютой злобы вспышки.

Что день, то пошлые интрижки.

За ней спешит, в шелках блистая,

Хлыщей напудренная стая

И сквайр, и капитан надменный,

И в изобилии кузены.

Посасывая трубку, Джек

В унынье коротал свой век.

Его терзали до нутра

То раздраженье, то хандра.

Пороки женины ясны

И стал несносен вид жены.

Он злился до невероятья

На глаз прищур, на губ поджатье;

Его лишали равновесья

Оскалом – рот и взоры – спесью.

И увидал он, муки множа,

Что не лицо у ней, а рожа.

И ту, что звали все красоткой,

Считал он мерзостной уродкой.

Но вот, чтоб ослабевшим узам

Не дать влачиться тяжким грузом

И чтоб не на словах – на деле

Они до смерти не слабели,

Недуг подкрался, чьи персты

Цвет обрывают красоты,

Злодейка-оспа, чей приход

Очарованью смерть несет.

Лица осталось лишь подобье

Красы и юности надгробье.

Несчастной гадки зеркала

Година ужаса пришла;

Все средства прежние – впустую,

Ей не вернуть красу былую;

Вотще притирки и румяна,

Не скрыть ей страшного изъяна.

Сказав прости ее красе,

Вздыхатели сбежали все:

Не выдержали перемены

Ее учтивые кузены,

Сам сквайр и тот не виден боле,

И капитан покинул поле.

Несчастная должна навеки

Сосредоточиться на Джеке

И, став примерною женой,

Пленить его любой ценой.

Джек с умилением находит,

Что многократно превосходит

Лицо жены тот прежний лик,

Который он ругать привык.

Она румянит в меру щеки,

Сменив на кротость нрав жестокий,

И пышности невероятной

Пришел на смену вид опрятный.

Она дошла, отдав главенство,

В смиренности до совершенства,

И Джек, не ведая забот,

Жену красавицей зовет.

УДАЧНОЕ СРАВНЕНИЕ

в духе Свифта

Давно владела мной охота

Найти портрет для рифмоплета,

Который с борзым пылом пишет

И злобой ядовитой пышет,

Пока меня не ткнула скука

В главу из "Пантеона" Тука,

И подарил мне миг удачи

Решение моей задачи.

Вперед, читатель, лоб не хмуря!

Передо мною был Меркурий.

Открой том два, страницу десять,

Дабы мой каждый довод взвесить

О нем веду я повесть эту.

Так обратимся же к портрету.

В волшебной шапке чудодей

Трепещут крылышки на ней.

Подробность эта означает,

Что ветер в голове гуляет.

Гуляет ветер? Это кстати,

Чтобы снискать хвалы в печати

Тому примеров много знаем.

Портрет годится! Продолжаем.

Увидит каждый без усилья,

Что на сандальях тоже крылья

По-видимому, для того,

Чтоб мчать по ветру божество.

И вновь доволен я портретом

Ведь нужны нынешним поэтам

Не ум и не изящный слог,

Но быстрота и легкость ног.

Увидите в одной из рук

Жезл и гадюк, обвитых вкруг.

Сей жезл – у римлян кадуцей

Служил для множества затей.

С игрушкой этой не сравниться

Хваленой маковой водице:

Кого сей дивный жезл коснется,

Заснет и скоро не проснется

И, будь он бодрствовать горазд,

Через мгновенье храп издаст.

Добавим – книги говорят,

Что души бог уводит в ад.

Портрет с моделью свяжем так:

Сам кадуцей – перо писак,

А гадов знаменует злобность

Их к пресмыканию способность,

Слюну, которой в злобе брызжут,

И яд, что в их писанья выжат.

Еще сказать не премину,

Что от обоих клонит к сну,

И разница всего лишь в том,

Что в Тартар бог ведет жезлом,

А рифмоплет – пером гусиным

И сам себя ведет к трясинам.

Портрет мой завершен почти,

Но я добавлю по пути,

Что на руку нечист Меркурий,

Он вор, простите, по натуре

В том разногласья нет в поэтах,

Воистине воров отпетых,

И сей божественный хититель

Стал бардов наших покровитель.

О, наши барды! О, болваны,

Бесчувственные истуканы!

ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ БЕШЕНОЙ СОБАКИ

Не будь, читатель, слишком хмур,

Пусть песня слух лелеет,

А будет краткой чересчур

Наскучить не успеет!

О муже некой песнь поем

Весь Излингтон божится,

Что шел он праведным путем,

Когда ходил молиться.

Он был добряк и сердобол,

В друзей вселял надежду,

И как сокол бывал он гол

Пред тем как влезть в одежду.

И в том же городе жила

Собака как собака,

Как все дворняжки, весела,

Отнюдь не забияка.

Собака и природы царь

Дружили поначалу,

Но вот беда: взбесилась тварь

И друга покусала.

И прорекли соседей рты:

"Лишь потеряв рассудок,

Мог воплощенью доброты

Нанесть урон ублюдок!"

Над раной лили реки слез,

Сердца терзала драма.

И ясно всем: взбесился пес,

Погибнет сын Адама.

Но опровергла бред ослов

Чудесная картина:

Наш добротворец жив-здоров,

А околела псина.

ПЕСНЯ

Коль женщина теряет ум,

Но видит вдруг, что друг неверен,

Ей не уйти от скорбных дум,

И ужас грешницы безмерен.

Но средство есть у ней такое,

Чтоб стыд сокрыть и грех стереть,

Чтобы лжеца лишить покоя,

И это средство – умереть.

ЭПИЛОГ К КОМЕДИИ "ОНА СМИРИЛАСЬ, ЧТОБЫ ПОБЕДИТЬ"

Итак, смирившись, чтобы победить,

И мужа ухитрившись получить,

Предстану вам служанкой и сейчас,

Чтоб победить вослед за ним и вас.

Со мной вы согласитесь поневоле:

Служанки хоть куда играют роли.

Вся жизнь – пиеса, зрителям в угоду,

"Кто к выходу спешит, а кто ко входу".

Простушку залу первый акт представил,

Дрожащую в плену у строгих правил.

Она была добра и хлебосольна:

"Уж мною вы останетесь довольны".

Но более игривый акт второй

Явил ее служанкой разбитной.

Со щеткою в руках, груба на вид,

Гостям искусно льстит, а слуг честит.

Но вот явили город вам подмостки,

И та, чьи речи были прежде хлестки,

За чье здоровье пили шалопаи,

Здесь расцвела, изяществом блистая.

Она пленяет статских и военных

И мучит их в огне манер надменных,

Она мила желудкам на беду:

Мужчины забывают про еду.

Четвертый акт. Она – жена вельможи,

И, ставши светской, лезет вой из Кожи,

И весь партер лорнирует из ложи.

О вкусах судит, говорит остро,

И вместо Нэнси Досон – Che faro.

И танцы милы этой важной даме

Чипсайдской Хайнель предстает пред вами,

С искусством неумелым глазки строит,

Но лета резвость дамы успокоят

И радость в картах, присмирев, откроет.

Вот все превратности в ее судьбе.

А пятый акт оставлю я себе.

Служанка просит вас о снисхожденье,

Став адвокаткою произведенья.

ПЕСНЯ

Пыл упований людям дан

До гробовой доски,

И боль от самых страшных ран

Смягчат надежд ростки.

Надежда светит для бедняг,

Как огонек свечи,

И чем черней полночный мрак,

Тем яростней лучи.

ПЕСНЯ

Скоро ль изведаю власть гименееву?

Ах, на беду, лишь один меня манит

Нет никого мне на свете милей его!

Мил-то он, мил, да, сдается, обманет.

Боле не буду ему я покорствовать,

Словом и взглядом не выкажу страсти.

Та, что обманщику станет потворствовать,

Горе получит в удел, а не счастье.

КАЖДОМУ ПО ЗАСЛУГАМ

Поэма

Друзья приходили к Скаррону толпою,

По яству у каждого было с собою.

А мы, чтоб хозяин вкусил наслажденье,

Давайте себя принесем на съеденье.

Декан наш – оленины свежий кусок,

Недавно покинувший мирный лужок,

А Берк наш – язык, мягкотелый, как воск

(Гарниром к нему предлагается мозг);

Наш Вилли – бекас, что истает во рту.

А Дик своим перцем придаст остроту.

Наш Камберленд – "сладкое мясо" чудесное,

А Дуглас наш – сытное нечто, но пресное.

Наш Гаррик– салат. Не поверишь? Изволь:

В нем уксус, и масло, и сахар, и соль.

А Ридж не анчоус ли? – Вкус его тонок.

А Рейнолдс, не правда ли, нежный ягненок?

Наш Хикки – каплун, и венчает союз

Возвышенный Голдсмит – крыжовенный мусс.

Кто станет на этом пиру не обжорствовать,

Кто сможет желудку во всем не потворствовать?

Пусть пьют! Но уж я буду трезвым, поверьте,

Пока не напьется последний до смерти!

И, с духом собравшись, над грудой простертых

Скажу я, что мыслю о каждом из мертвых.

Здесь в мире почиет Декан достославный,

Веселью и мудрости преданный равно.

Коль были изъяны у этого мужа,

То их разглядеть затруднительно вчуже:

Я много недель над загадкою бился,

Не смог обнаружить их, сколько ни тщился.

Но кто-то считает, отчаясь вконец,

Что слишком умело скрывал их хитрец.

Здесь Эдмунд лежит, чей особенный гений

Не стоит ни брани, ни пышных хвалений.

Рожден для вселенной, он сузил свой ум,

По ветру пустил ослепительность дум;

Он тратил всю силу ума своего,

Чтоб голос отдал Тауншенд за него.

Людей изнурял он в пространной беседе,

Он думал о слоге, они – об обеде.

Во всем одарен, ни к чему не пригоден,

Спесив для науки, для дел – благороден,

Для службы – упрям, простоват для интриг,

И, преданный праву, хитрить не привык.

Себе примененья найти не сумел,

Иначе, холодной баранину ел.

Здесь Вильям лежит, чья душа была клад,

Но сам он не знал, что настолько богат.

Он жил, подчиняясь минутным порывам,

Был честен, речам вопреки нечестивым.

Почета искал он, но странствий страшился

Был пьян его кучер и к дому стремился.

Теперь о достоинствах спросите вы.

У Вилли их не было вовсе, увы

(Добро он творил, если вправду, невольно),

Зато уж изъянов в нем было довольно.

Здесь Ричард лежит. Я печально вздохну:

Легко ли спокойно лежать шалуну?

Ах, было ума ему не занимать!

Любил он ломаться и кости ломать.

То спорил остро, то ворчал вдохновенно.

Но, даже ворча, хохотал неизменно.

Как сотня чертей, был проказлив пострел

И многим действительно осточертел.

Но после того, как преставился шалый,

Нам часто веселья его не хватало.

Здесь Камберленд впал в немоту наконец,

Английский Теренций, наставник сердец.

На сцене являл сей художник ласкательный

Не душу живую, но облик желательный.

Все мужи – безгрешны, все жены – божественны;

Комедия стала, как ода, торжественна,

Разряжена в пух и под маскою грима,

Напыщенна, как трагедийная прима.

Глупцы его были героев достойны,

И Глупость, утешась, вздохнула спокойно;

А фаты, что разве в пороках похожи,

Портретом довольные, лезли из кожи.

Но где подцепил он недуг этот странный?

Ну где он увидел людей без изъяна?

Быть может, столь горько взирать ему стало

На грешников, в ком добродетелей мало,

Столь мерзостны стали и фат и бахвал,

Что, лени предавшись, себя рисовал?

Здесь Дуглас лежит, от трудов отдыхая,

Чума для мошенника и негодяя.

Сюда, пустомеля, святоша, ловкач!

Пляши над могилой, где тлеет палач!

Когда, в окруженье Сатир и Цензуры,

Сидел он на троне, ходили вы хмуры.

А ныне он мертв, и потребен наследник,

Чтоб враль не болтал и не лгал проповедник,

И чтобы Макферсона выспренний слог

Образчиком вкуса считаться не мог,

И чтоб Тауншенд не вещал во хмелю,

В то время как я над томами корплю,

Чтоб Лодер и Бауэр не возродились

И снова сограждан дурачить не тщились.

Свеча бичеванья, чуть видная, тлеет

Шотландцы во тьме уж совсем обнаглеют.

Здесь Гаррик лежит. Перечислишь ли вкратце

Все то, чем привыкли мы в нем любоваться?

На сцене соперников Гаррик не знал

И в первом ряду острословов блистал.

Но все ж, сколь ни много в нем было талантов,

Не шло ему впрок ремесло комедьянтов:

Бывал он подобен красавице модной,

Что прячет под гримом румянец природный;

На сцене был искрен, без грана притворства

А в жизни являл воплощенье актерства;

Врагов удивляя, друзей и родню,

Личины менял раз по десять на дню;

Уверенный в нас, он ярился, как бестия,

Коль холили мало его любочестие;

Друзей он менял, как охотник – собак,

Ведь знал: только свистни – и явится всяк.

Обжорлив на лесть, он глотал что попало,

И честью считал похвалу прилипалы,

И в лести потребность в нем стала недугом

Кто льстил поумней, тот и был его другом.

Но все ж, справедливости ради, не скрою:

За плески болванам платил он хвалою.

О Кенриков, Келли и Вудфоллов свора,

Торговля хвалою шла бойко и споро!

Ему было Росция имя дано,

Но Граб-стрит хвалила и вас заодно.

Так мир его духу: где б ни был, парящий,

Как ангел, играет он в небе блестяще.

Поэты, чью славу взрастил его гений,

И в небе продолжат поток восхвалений.

Шекспир, обласкай же волшебника сцены,

А Келли пусть сменят Бомонты и Бены!

Здесь Хикки лежит, грубоватый, но милый,

Само поношенье ему бы польстило.

Друзей он лелеял, лелеял стакан.

Был в Хикки один, но ужасный изъян.

Решили, что был он премерзостным скрягой?

Ах, нет, никогда – повторю под присягой.

Быть может, угодлив, на лесть тороват?

Ах, даже враги его в том не винят.

Иль может быть, слишком доверчив и только

И честен до глупости? Что вы, нисколько.

Так в чем же изъян? Говорите проворней!

Он был – что же дальше? – особый атторней.

Здесь Рейнолдс почиет. Скажу напрямик:

Ему не чета ни один ученик.

Острей, неуступчивей не было кисти,

А нрава – покладистей и неершистей.

Рожден, чтоб улучшить, воюя с убожеством,

Сердца обхожденьем и лица – художеством.

Хлыщей не терпел, но с примерным почтеньем,

Хоть вовсе не слышал, внимал их сужденьям:

"Корреджо рука, Рафаэлев мазок..."

Он нюхал табак, отодвинув рожок.

Уайтфурд почиет здесь с миром. Кто может

Сказать, что ничто балагура не гложет?

Да, был он чудак, весельчак, балагур,

Мгновенье – и новый рождал каламбур.

Душа нараспашку и щедр и сердечен,

Ни страхом, ни льстивостью не искалечен.

Легко и изящно, не слыша похвал,

Он соль остроумья вокруг рассыпал,

И список его ежедневных острот,

Пожалуй, не меньше страницы займет.

Шотландец, лишен предрассудков и чванства,

Ученым он был, но без тени педантства.

Прискорбно, однако, что ум либеральный

Был вынужден жить писаниной журнальной.

Он мог бы парить над вершиной науки

Людей веселил каламбуром со скуки.

Мудрец, кто украсил бы место любое,

Какого-то Вудфолла жил похвалою.

Эй вы, остряки, щелкоперы газетные,

Раскравшие дочиста шутки несметные,

Эй, воры острот, раболепное стадо,

Почтить вам учителя вашего надо!

Плетьми винограда могилу увейте,

И вина на место святое возлейте!

Потом разложите над славной могилой

Страницы своей писанины унылой!

Уайтфурд! Чтоб радость тебе подарить,

Скажу: и шотландцы умеют острить.

Могу ль отказать я в признанье таком,

"Добрейший из смертных со злейшим пером"?

ОЛЕНЬЯ ТУША

ПОСЛАНИЕ В СТИХАХ ЛОРДУ КЛЭРУ

Благодарствуйте, сэр, за прекрасную тушу,

Вы подарком своим мне потешили душу

Без сомнений, доселе подобное чудо

Не гуляло в лесах, не просилось на блюдо!

Было розово мясо, и жир был прозрачен

Живописцам для штудий сей зверь предназначен.

Хоть меня сотрясали голодные корчи,

Не спешил я подвергнуть сокровище порче.

Мне хотелось хранить этот дивный предмет

И знакомым показывать как раритет.

Так в ирландских домах, что бедны беспредельно,

Напоказ выставляется окорок цельный;

Ни за что драгоценность не пустят в еду

Там охотнее слопают сковороду.

Я отвлекся. Сдается, вы стали браниться,

Будто повесть об окороке – небылица.

Небылица? Ну что же, поэту вольно

Расшивать небылицами жизни рядно.

Все ж, милорд, я отвечу вам нелицемерно:

Это чистая правда – спросите у Берна.

Было так. Любовался я заднею частью,

И, подумав о друге, что верен в несчастье,

Я послал ее Рейнолдсу в форме исходной

Пусть рисует иль ест, если будет угодно.

А потом принялся я за шею и грудь,

Что за пояс могли миссис Монро заткнуть,

Но опять я столкнулся с мильоном проблем:

Для кого, и куда, и когда, и зачем.

Дать бы Коли, и Хиффу, и Вильямсу надо

Но оленю они предпочли бы говядо.

Может, Хиггинсу? Нет, вот уж мало заботы!

Ведь к добру не приводят такие щедроты.

Я осмелюсь сказать, что поэтам столичным

И баранина кажется яством отличным,

И олень им не впрок. Издевательство это

Коль рубаха потребна, а дарят манжеты.

Рассужденья прервал появившийся вдруг

Мой знакомый, считавший, что я – его друг.

Был он груб обхожденьем и длинноязычен,

И с улыбкой взирал на меня и на дичь он.

"Ах, но что это? Лакомство просится в рот!

Ах, твое ль оно? Или хозяина ждет?"

"Чьим же быть ему? – я закричал, как бахвал.

Я ведь часто пирую, – небрежно солгал.

Ведь меня привечают то герцог, то князь,

Но внимания я не любил отродясь!"

"Если все это так, – закричал он, ликуя,

Благодарен судьбе за удачу такую!

Вас я завтра прошу отобедать у нас!

Обязательно! В три! Невозможен отказ!

Будут Джонсон и Берк, чьи известны манеры;

Если б мог, я б зазвал благородного Клэра!

Будь я проклят, но снедь эту небо послало!

Нам к обеду оленя как раз не хватало!

Вы сказали, пирог! Испечем, коли надо!

Пироги моей Китти – желудка отрада!

Эй ты, крючник, к Майл-Энду за мной поспешай,

Эту ношу не смей уронить невзначай!"

И исчез он из глаз – будто смыло волною.

И за ним поспешали слуга и съестное.

И у шкапа пустого остался я в горе,

"Лишь с собою самим горевал я у моря".

Хоть душой от детины я впрямь занемог,

Все же Джонсон, и Берк, и хрустящий пирог

Не могли показаться несносными мне,

Коль о фате забыть и искусной жене.

И назавтра, в наряде блистательно-скромном,

Я приехал туда в экипаже наемном.

Я введен был в столовую (темный закут,

Где протиснуться к стулу – что каторжный труд),

И меня немотой поразило известье,

Что не будет ни Берка, ни Джонсона вместе.

"Как всегда, они заняты, к нам – ни ногой,

Этот речь говорит, а у Трейла другой,

Говорил мне хозяин. – Но плакать не стоит:

Ведь сегодня присутствием нас удостоят

Сочинители, умные невероятно

И, уж верно, сердечнее Берка стократно.

И еврей и шотландец строчат для газет,

Остроумье их – перец для пресных бесед.

Если первый Брюзгою зовется в печати,

То другого Бичом именуют собратья,

И хоть Цинну считают тождественным с ним,

Все ж Панург, а не Цинна – его псевдоним".

Он поведал в подробностях все мне и вся,

Тут они и пришли – и обед начался.

Я бекон и печенку узрел наверху,

А внизу, на тарелке худой – требуху.

По бокам и колбас и шпината хватало.

Но средина, где быть пирогу, пустовала.

Я, милорд, к требухе отвращенье питаю,

А бекон я, как турок, едой не считаю.

И сидел я голодный, к столу пригвожден,

И глядел на печенку и мерзкий бекон,

Но сильнее, чем дряни настряпавший повар,

Возмущал меня плута шотландского говор

Разглагольствовал с жаром писака проклятый

И бесил меня глупостью витиеватой.

"Ах, сударыня, – рек он, – пусть будет мне худо,

Но такого едать не случалось мне блюда.

Ах, нежна восхитительно ваша печенка!

Требуха ваша лучше любого цыпленка!"

И еврей смуглощекий спешил нам поведать:

"Что ни день, я бы мог требухою обедать!

Этот славный обед веселит естество!

Но смотрите, ваш доктор не ест ничего!"

Но ответил хозяин: "Он мастер лукавить!

Он не ест, чтоб для лакомства место оставить,

Был обещан пирог". И заохал еврей:

"Надо было и мне быть гораздо мудрей!"

"Черт возьми, пироги! – поддержал его тот.

Я местечко найду, хоть бы лопнул живот!"

"Вы найдете!" – вскричала хозяйка со смехом.

"Мы найдем!" – отвечала компания эхом.

Мы сидели, сдержав нетерпения стоны,

И явилась служанка со взором Горгоны,

Столь безрадостна видом и ликом бледна,

Что годилась Приама поднять ото сна.

Но в убийственном взгляде смогли мы прочесть:

Посылает нам пекарь ужасную весть.

Оказалось, пирог невозможно извлечь,

Потому что мерзавец закрыл свою печь.

Филомела молчит... Но сравнений довольно.