Текст книги "Стихи"

Автор книги: Оливер Голдсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Голдсмит Оливер
Стихи

Оливер Голдсмит

Стихи

Перевод А. Парина

ПУТНИК, ИЛИ ВЗГЛЯД НА ОБЩЕСТВО

ПОСВЯЩЕНИЕ

ЕГО ПРЕПОДОБИЮ ГЕНРИ ГОЛДСМИТУ

Милостивый государь!

Я сознаю, что дружба наша не может стать сколь-нибудь сильнее от церемонии посвящения и, верно, должно принести извинения и объясниться, почему я предваряю Вашим именем мои литературные опыты – именем, которое Вы отказываетесь явить миру вместе с Собственными опытами. Но поскольку некоторые строки этой поэмы были ранее посланы Вам из Швейцарии, ныне всю ее целиком надлежит посвятить Вам. Это посвящение также прольет свет на многие ее рассуждения, ибо читатель поймет, что обращена она к человеку, который, питая презрение к удаче и славе, рано удалился от мирской суеты и избрал счастие и безвестность, довольствуясь доходом в сорок фунтов в год.

Ныне я постигаю, мой дорогой брат, всю мудрость Вашего смиренного выбора. Вы вступили на священную стезю, где жатва обильна, а жнецы весьма малочисленны. Вы покинули поле честолюбия, где жнецов предостаточно, а жатва не заслуживает обмолота. Из всех родов честолюбия, порождаемого утонченностью века, многообразными системами критик и размежеванием на клики, самым безумным представляется мне род честолюбия, домогающегося славы поэтической.

Стихотворство составляет основной способ развлечения среди необразованных народов; однако в стране, стремящейся к высшей степени утонченности, к стихотворству присоединяются музыка и живопись. Поскольку искусства эти сулят немощному разуму менее утомительное увеселение, они вначале вступают в соперничество с поэзией, а затем полностью вытесняют ее; они присваивают себе всю ту любовь, которая прежде принадлежала поэзии, и, будучи всего лишь меньшими сестрами, отнимают у старшей право первородства.

Однако это искусство, хоть и находится в пренебрежении у сильных мира сего, терпит еще большую опасность от ложных попыток ученых мужей усовершенствовать его во что бы то ни стало. Каких только критик не наслышались мы за последнее время – в защиту белого стиха, пиндаровых од, хоровых построений, анапестов и ямбических триметров, аллитерационных ухищрений и счастливой небрежности! У каждой нелепости есть теперь ретивый защитник, и все они обыкновенно заблуждаются, вследствие чего и становятся в высшей степени многоречивыми, ибо заблуждение всегда говорливо.

Но у этого искусства есть еще более опасный враг. Я говорю о предубеждении. Предубеждение самым печальным образом искажает способность к суждению и убивает вкус. Коль скоро ум оказывается поражен этим недугом, он способен находить удовольствие лишь в том, что усиливает его нездоровье. Подобно тигру, который едва ли удержится от охоты на людей, ежели он хотя бы раз отведал человеческой плоти, читатель, однажды насытивший свои наклонности клеветой, навсегда уже считает самым изысканным пиршеством растерзание доброго имени. Такие читатели особенно бурно восхищаются поделками недоумка, стремящегося снискать репутацию смельчака, ибо мудрецом его не сочтет никто. Его-то они и нарекают поэтом, величая сатирами сочиненные им скверные пасквили; неряшливость его зовется отныне мастеровитостью, а исступленное бормотание – вдохновением.

Какой прием может получить поэма, в которой нет прямых оскорблений, нет явной предубежденности, которая написана к тому же не белым стихом, я предсказать не могу и нимало не стремлюсь. Цели мои правые. Не выступая на стороне какой-либо из клик, я попытался умерить ярость их всех. Я стремился показать, что равное счастие может достигаться в государствах, управляемых по-иному, нежели наше, что каждое государство имеет свои основы для счастия и что эти основы могут быть доведены до пагубного избытка. Лишь немногие могут лучше, чем Вы, судить о том, сколь полно утверждение это отражено в сей поэме. Остаюсь,

милостивый государь,

Вашим преданнейшим братом.

Оливер Голдсмит.

Медлителен, уныл, уединен,

От дружеского круга удален,

В краях, где Шельда плещется лениво

Иль По в лугах петляет прихотливо,

Где каринтийский поселянин строг

И путника не пустит на порог,

Где, протянувши окоем пустынный,

Лежит Кампанья брошенной равниной,

Где б ни был я, каких бы царств ни зрел,

К тебе мой дух из странствия летел;

Прикован к дому цепью растяжимой,

Я с болью к брату рвусь, как одержимый.

Благословен наперсник дней младых

Хранит его жилище сонм святых.

Благословенным будь, приют убогий,

Где к камельку усадят всех с дороги,

Приют, где легче кажется беда,

Где ждут скитальца отдых и еда,

Где стол обилен, хоть и простоват,

Где льется смех розовощеких чад,

Где радуются шуткам и проказам,

Грустят порой над горестным рассказом,

Где гостю все – отрада и приятство,

Где добротворство – главное богатство.

Но мне не суждена отрада эта.

Влачимы в странствиях, лета расцвета

Велят, чтоб я спешил ретивым шагом

За ускользающим из вида благом.

Оно – как радуга: в лучах смеется,

С небес манит, но в руки не дается.

Иду по свету, сир и нелюдим,

И нет угла, что звал бы я своим.

И здесь, где Альпы высятся стеною,

Я отдаю раздумьям час покоя.

Парит над бурей мой высокий кров,

Открыта взорам тысяча миров:

Озера, веси, долы, реки, грады

Забавы королей, селян отрады.

Ужель пред чудом, что явил творец,

Роптать способен низменный гордец?

Ужели философский ум презрит

То благо, что сердца животворит?

Схоласт на все взирает свысока

Для малых сих и малость велика.

Мудрее тот, кто ищет, чист и благ,

Всем человечеством ценимых благ.

О грады славные, чья мощь воспета,

Луга, чьи травы щедро кормит лето,

Озера, чьи колеблемы ветрила,

Стада, чья вязь долины испещрила,

Ты предо мной, богатый клад земной!

Венец творенья, мир – по праву мой.

Скупец, рассыпав свой несметный клад,

На россыпи стремит счастливый взгляд,

Но, сколь сокровища ни велики,

Горюет, что неполны сундуки,

Вот так и мной враждебность чувств владеет:

Я рад, что щедрость неба не скудеет,

Но чаще я печален и не рад

Неполны закрома людских отрад.

Я тщусь найти, пройдя стезей тревог,

Блаженства истинного уголок,

Куда душа, надежд утратив сладость,

Придет, чтоб в счастье ближних черпать радость.

Но брег обетованный где найти?

Болтают все – а знают ли пути?

Твердит холодных стран озябший житель,

Что всех счастливее его обитель,

Хваля сокровища пучин кромешных

И ночи долгие в пирах неспешных;

А голый негр, жарой пустынь томим,

Кичится золотым песком своим,

Теплом реки, палящим солнцем в небе,

Благодаря богов за этот жребий.

Все верные отечества сыны

Не знают лучше собственной страны.

Меж тем, коль все края окинем взглядом

И судьбы всех людей поставим рядом,

Поймем, что поровну Природы милость

Меж человечеством распределилась

И что Искусства распахнули двери

Для всех народов мира в равной мере.

Природы материнская опека

За труд одаривает человека.

Повсюду сыт крестьянин благодарный

На скалах Идры и на бреге Арно;

Как ни кичится высью горный гребень,

Он обращается в сыпучий щебень.

Искусство шлет нам блага торовато

Довольство, вольность, честь, торговлю, злато.

Но каждое из них стремится к власти

И все другие склонно рвать на части.

Довольства нет, где вольность и богатство;

Торговля честь склоняет к святотатству.

И каждый край, одно из благ избрав,

На нем основывает свой устав.

Народ излюбленных отрад алкает

Иные цели рьяно отвергает.

Отрады эти множатся дотоль,

Пока в сердцах не порождают боль.

Чтоб рассужденья эти ясны стали,

Проверим их, обозревая дали.

От дел насущных мысли вдаль умчались

Сижу, о человечестве печалясь,

Как одинокий куст на склоне голом,

Что вторит ветру вздохом невеселым.

Вдали, где ввысь стремятся Апеннины,

Раскинулась Италия картинно;

Леса шумят, сбегая по нагорьям

Веселым карнавальным многохорьем;

И, привлекая взор, то здесь, то там

Мелькает в куще островерхий храм.

Коль счастье могут дать дары природы,

Счастливей итальянцев нет народа:

Обильные плоды в садах взросли,

Вздымаясь ввысь иль прячась у земли;

Обильные цветы под солнцем жарким

Ласкают взоры многоцветьем ярким,

Обильные растенья красят луг

В краю, где север обнимает юг.

Они – земли беспечные владельцы,

Не ждущие забот от земледельца.

Морского ветра влажные крыла

Разносят ароматы без числа.

Но сердцу мало чувственных услад,

Меж тем лишь ими сей народ богат.

В садах плоды, в полях зерно в достатке,

Но род людской находится в упадке:

В повадках властвуют противоречья

В союзе с нищетой живет беспечье,

Соседствует с покорностью тщеславье

И с глубиной суждений – легконравье,

В молельщике безбожник истый скрыт,

Раскаявшийся – новый грех таит.

Здесь от пороков разум впал в бессилье,

Их родило былое изобилье

Еще не столь давно, не сея зла,

В стране торговля вольная цвела.

Ее наказ велел восстать колоннам,

Опять сиять дворцам испепеленным.

Природа заблистала на холсте

Во всей невыразимой теплоте,

И статуй строй, величествен, огромен,

В ту пору зрел в нутре каменоломен,

Пока, гульлива, как зефир ночной,

Не уплыла торговля в край иной.

Оставило богатство, вмиг растаяв,

Без люда грады и без слуг хозяев.

И стало ясно: было не здоровье,

А лишь болезненное полнокровье.

Утрату злата возмещают ныне

Искусствами – обломками гордыни;

В них видеть слабодушные готовы

Замену изобилия былого.

Здесь то и дело развлекает взгляд

Мишурный блеск роскошных кавалькад;

В любви и в благочестье – блеск пустой,

Куда ни глянь – блудница иль святой.

К забавам этим пристрастились нравы:

Довлеют детям детские забавы.

Ни в чьей душе нет благородной цели,

А если есть, то брезжит еле-еле.

Но между тем услады для ничтожеств

Пленяют ум красой своих убожеств.

Под сводом, видевшим великий Рим,

Но иссеченным временем слепым,

Тревожа мертвых посреди руин.

Жилище строит бедный селянин

И, хижине своей убогой рад,

Дивится роскоши былых громад.

Но зри, душа: суровая природа

Растит высокость меж людского рода.

Швейцарцу край достался многотрудный:

Земля тверда и хлеб рождает скудный.

Холмы нагие пищи не родят,

С них сходят в дол лишь воин и булат.

Цветы весны на скалах не цветут,

В разгаре мая зимний ветер лют.

Не полог легкий грудь горы облек

К ней мрак припал и звезд холодный ток.

Меж тем довольство и сюда пришло,

Переборов природы мрачной зло.

Хоть в бедности крестьянин здесь живет,

Себя он обделенным не зовет.

Он роскоши не видит и обжорства

И жребием доволен без притворства.

К умеренности он во всем привык,

Земля – простых отрад его родник.

Он свеж и бодр поутру, кончив роздых,

Поет, вдыхая грудью горный воздух,

Тревожит глубь реки удой тягучей,

Иль дерзкий плуг свой громоздит над кручей,

Иль ищет норы по следам в снегу

И бой дает косматому врагу.

А ввечеру, окончив труд дневной,

Сидит монархом в хижине родной,

С улыбкой обращает ясный взгляд

На радостные лица милых чад;

Жена достатком скромности горда:

Сияет утварь и вкусна еда.

Зашедший путник с радостью готов

Рассказом заплатить за стол и кров.

Все блага, что природа посылает,

Любовь к отечеству усугубляют.

И беды у швейцарца за порогом

Дают довольство в жребии убогом.

Сколь дорог кров, покой душе дарящий,

Сколь дорог холм, в круженье бурь глядящий!

Дитя, пугающие слыша звуки,

Вкруг матери тесней сжимает руки

Так злобный ветер и ночной обвал

К родным горам швейцарца привязал.

Вот все отрады бедных состояний

Сколь мало нужд, сколь узок круг желаний!

Но множить им хвалы умно навряд

Желаний мало, мало и отрад:

Желанье, в грудь вселившее горенье,

Несет отраду в удовлетворенье.

Здесь угожденье вовсе не в чести,

Ведь вожделенье держат взаперти;

Здесь не умеют в пресыщенье чувства

В покой истомы всыпать соль искусства;

Здесь в грубых душах не играют силы,

Что сладкой дрожью будоражат жилы.

Вся жизнь тиха, как тлеющее пламя,

Что не раздуто сильными страстями.

Восторг в сердцах коль вспыхнет, на беду,

Так разве в праздник, только раз в году,

Но уж тогда в таком избытке бьет,

Что радости на нет разгул сведет.

У горцев грубы не одни забавы:

Низки отрады – низменны и нравы.

Здесь от отцов к сынам, уж так ведется,

Повадка грубая передается.

Здесь дружбы и любви благие стрелы

Души не могут ранить загрубелой.

Суровым доблестям приют дала,

Как и орлам, высокая скала.

А нравам мягким, по природе склонным

К отрадам жизни боле утонченным,

Что взяли за привычку без труда

Развеивать печали без следа,

Здесь места нет – и мчатся прочь от бури

Порхать на лоне ласковой лазури.

Так устремлюсь туда, где мягче нравы

Вот Франции долины и дубравы.

О светлый край, веселый и привольный,

Довольный всеми, сам собой довольный!

Я на себе твои изведал чары,

Свища на флейте у брегов Луары.

Чредой стояли вязы у реки;

Свежи, от волн летели ветерки.

Как ни старался я, свирели глас

Звучал не в лад, расстраивая пляс.

Но все нехитрым песенкам дивились

И, про жару забывши, веселились.

Здесь издавна старушка и девица

Умели и любили веселиться;

И старец, танцам отдавая дань,

И в шестьдесят резвился, словно лань.

Бездумие – для Франции кумир,

И, праздно занят, ненадежен мир

Молву он удостоил пьедестала,

Поскольку честь основой нравов стала.

Снискать хвалу заслугой настоящей

Иль даже славой мнимой, преходящей

Здесь в этом видят честь. По всей стране

Летит она, как рыцарь на коне,

К дворцам, к селеньям, к ратным станам едет

И вот уж каждый похвалою бредит;

Все угождают, ищут угожденья,

За все даянья ждут вознагражденья,

Пока блаженства мнимого обличье

Не придает им внешнего величья.

Ужели путь сей легкий – не беспутство?

Умы подтачивает безрассудство,

Ведь к похвалам столь сильное пристрастье

Лишает мысль ее законной власти.

И, ослабев, душа отрады ждет

Лишь от других и к ним безвольно льнет.

Здесь хвастовство в венце цветистых слов

Алкает пошлой похвалы глупцов,

Тщеславье не скрывает сути мелкой,

Украсив платье медною отделкой.

Здесь нищенство выманивает злато,

Чтоб раз в году устроить пир богатый.

В плену у моды прихотливый ум,

И самохвальства не смолкает шум.

Но вдаль мечта летит, в предел иной

Голландия лежит передо мной.

Вот терпеливые ее сыны

Глядят на мощный ход морской волны

И, сдерживая бездны произвол,

Возводят величавый долгий мол.

И, словно под рукой усердной дом,

Встает скрепленный прочно волнолом

И тянет длани в океанский зев,

Прибрежной полосою завладев.

И, каменной громадой обуздан,

Земные чуда видит океан

Цветущий дол, медлительный канал,

Брег в купах ветел, парус и причал,

Толпу торгующих, поля, сады

Работы человеческой плоды.

Но к почве, отвоеванной у вод,

С чрезмерным трудолюбьем льнет народ;

Здесь бурной предприимчивости пыл

Корыстолюбие в умах взрастил.

Здесь в благах изобилья нет нехватки

И беды от богатства в предостатке.

Довольство в людях утончает чувства,

Родит изысканность, плодит искусства,

Все это видимость: коль вглубь взглянуть,

Ум различит убийственную суть

Все лишь обман, все алчности дела;

Свобода здесь и та на торг пошла.

Ей места нет, где всеми правит злато:

Бедняк продаст, а купит лишь богатый.

Страна рабов, тиранов самовластных,

Позорная могила для несчастных,

К покорности привыкших без укора,

Как к бурям безучастные озера.

Здесь ныне смелость и бесстрашье редки,

Меж тем просты и вольны были предки:

Война в груди, свободой лоб увит

Сколь непохож на них сегодня бритт!

Британия! Услышав этот звук,

Мой дух летит на твой цветущий луг,

К полянам, что долин аркадских краше,

К озерам чистым, чьи глубоки чаши.

Там сладостны и мягки дуновенья,

Напевно струй чуть слышное теченье,

Умеренность и тишина во всем,

А к крайностям лишь человек влеком.

Рассудочность – прямых умов отличье,

И цели дерзкие полны величья.

Во взгляде пыл, в осанке непокорство;

Вот люди истинные, без притворства,

Одетые на моду без оглядки,

Чьи мысли высоки, просты повадки,

Души природной смелостью сильны,

Законам справедливости верны,

Здесь с ними даже селянин знаком

И человека чтит в себе самом.

О Вольность, не твои ли это блага?

К твоим даяньям неизбывна тяга.

Благословенны были наши деды,

Но даже Вольность взращивает беды:

Свободолюбье бритт донельзя любит,

Чем сук, на коем сам сидит он, рубит:

Закрылся каждый в собственной скорлупке,

Общественные скрепы стали хрупки.

Из лордов каждый – сам себе глава,

И склонность к единенью в нем мертва;

Природных уз лишился род людской;

Взъярившись, ум на ум идет войной.

Броженье зарождается, и клики,

Что ввергнуты в темницу, множат крики,

И честолюбье, сдавлено тисками,

В своих глубинах раздувает пламя,

Доколе, исчерпав благие свойства,

Не станет ветхим общее устройство,

Доколь, остановив привычный ход,

Безумие колеса не зажжет.

Все это так – но хуже беды есть:

Поскольку сникли долг, любовь и честь,

От ложных уз богатства и закона

Никто не спасся, силой принужденный.

Все тянут только к ним свои ладони,

Талант убит, достоинство в загоне,

И мнится мне, не за горами час,

Когда, очарования лишась,

Страна учености, пестунья воинств,

Где страсть к отчизне чтут венцом достоинств,

Где короли трудиться не боялись,

Поэты только лавров домогались,

Себя вертепом сребролюбья явит

И разум, трон и доблесть обезглавит.

Кто скажет, что клеймлю Свободы дух,

Что властелинам лестью нежу слух?

Ты, истина, душой моею правь,

От низких помыслов меня избавь!

О Вольность, на твоем пути не нов

Разящий меч владык и черни рев,

Ты – как цветок, которому немилы

И небреженье и любовь светила,

Хоть можешь бурям противостоять

Но мощь цветенья ты должна унять.

Нас учит опыт: править должен тот,

Кто мыслит, тем, кто в поте спину гнет.

Достигнет Вольность цели, если бремя

Распределится поровну меж всеми,

Ведь, тяжким став, один какой-то слой

Все прочие разрушит под собой.

Тот к правде глух, кто вольностью считает,

Когда, возвысясь, горстка процветает.

Я смирен духом и бросаюсь в бой

Лишь в миг, когда опасность предо мной,

Когда вожди лишают прав владыку,

Чтобы упрочить собственную клику

И, сговорившись, возгласить свободу,

Чтоб пользоваться ей себе в угоду.

Служители Фемиды с ложным жаром

Находят оправданье новым карам;

Законы угнетают бедный люд,

Богатые – законы издают;

Богатством стран, чьи дики племена,

Плодит рабов корыстная страна;

Страх, жалость, возмущение растут,

И рвется сердце из постыдных пут,

И в лютом страхе за свою страну,

Восславив трон, смутьянов прокляну.

И ты, мой брат, спеши тот час проклясть,

Когда монарха пошатнулась власть

И честолюбье, отравляя нравы,

На первенство дало богатству право.

Не здесь ли сребролюбие меняло

Сынов достойнейших на блеск металла?

Торопят нищету победы злата

Так свечи в ярких искрах тьмой чреваты.

Не здесь ли роскошь, бредя громкой славой,

Ведет безлюдье в свите величавой

И в оживленные недавно веси

Вступает плавною походкой спеси?

Не здесь ли барской алчности приказ

Нес деревням разруху, не стыдясь?

Отцов семейств, и старцев, и вдовиц,

И чад невинных, и отроковиц

Из дома гонят, и чредой печальной

Они влекутся в край чужой и дальный,

Где средь глухих болот течет Освего,

Где Ниагара мчится вниз с разбега.

И, может быть, влачится ныне странник

Дорогой трудной, сквозь густой ольшаник,

Где с человеком зверь невзгоды делит,

Индеец смуглый стрелы смерти целит;

Там в черном небе туч кружится стая,

И лес в округе мечется, стеная,

Изгнанник бедный молится в пути,

Равно страшась и медлить и идти,

К отчизне славной устремляет взгляд,

И раны жалости мой дух язвят.

О, тщетны, тщетны поиски блаженства,

Лишь в мыслях мы рисуем совершенство:

К чему я мира и отрад не знал

И смысл в устройстве государств искал?

Везде, будь на престоле злой тиран,

Будь властелин законом обуздан,

В судьбе людской сколь неприметна роль,

Что мнят играть закон или король!

Везде мы вверены себе самим

И сами счастие свое творим:

Мы чужды бурь, жилище – наш оплот,

Покойно жизнь домашняя течет.

Топор, колесование, тиски,

Дамьена одр стальной, венец Луки

Нам, малым сим, изведать не придется.

Нам разум, вера, совесть остается.

ПОКИНУТАЯ ДЕРЕВНЯ

ПОСВЯЩЕНИЕ

СЭРУ ДЖОШУА РЕЙНОЛДСУ

Милостивый государь!

Посвящая Вам эту мою поэму, я не питаю надежды придать новый блеск Вашему имени или снискать похвалы себе. Вы не можете извлечь никакой выгоды из моего восхищения, ибо я невежественен в том искусстве, в коем Вы превзошли всех; между тем я могу потерять весьма много, ежели суд Ваш будет строгим, ибо мало кто кроме Вас обладает столь тонким вкусом в поэтическом искусстве. Посему, оставляя в стороне соображения о какой бы то ни было выгоде, я позволю себе следовать своим чувствам. Единственное посвящение, которое я написал когда-либо, было обращено к моему брату, ибо я любил его более всех на свете. Но брат мой умер. Позвольте же посвятить эту поэму Вам.

Насколько Вам придутся по душе приемы стихосложения и чисто внешние свойства этого моего опыта, я не слишком задумываюсь, но сознаю, что Вы станете возражать мне – и действительно, кое-кто из наших лучших и мудрейших друзей поддерживает это мнение – что опустошение деревень, оплакиваемое в этой поэме, нигде на самом деле не встречается, а разорение, на которое жалуется автор, есть плод его досужих вымыслов. На это я только и могу ответить, что, посещая в течение последних четырех-пяти лет наши деревни, я употребил все возможные усилия на укрепление своей уверенности в собственной правоте и что все мои наблюдения и размышления заставили меня поверить в истинное существование тех бедствий, которые я пытаюсь изобразить здесь. Однако тут не место задаваться вопросом, происходит ли на самом деле опустошение деревень или нет; обсуждение заняло бы слишком много места, и я бы, в лучшем случае, снискал репутацию равнодушного политика, ежели бы стал утомлять читателя пространным предуведомлением, а между тем я хочу от него вдумчивой сосредоточенности при чтении длинной поэмы.

Сетуя на опустошение деревень, я восстаю против утучнения нашей роскоши – и опять я уже слышу крики недовольства наших политических мужей. Двадцать или же тридцать лет тому назад считалось модным рассматривать роскошь как одно из главных преимуществ нашей нации, а всю мудрость древних, и в этом отношении особенно, считать заблуждением. Я, однако же, вынужден оставаться, нисколько не таясь, на стороне древних и продолжаю думать, что роскошь предосудительна для тех сословий, которые ответственны за распространение стольких пороков и разрушение стольких царств. За последнее время столь много было высказано в защиту противоположного взгляда на этот вопрос, что исключительно новизны и разнообразия ради иногда можно позволить себе быть правым. Остаюсь,

милостивый государь.

Вашим преданным другом

и страстным почитателем.

Оливер Голдсмит.

Мой милый Оберн, райский уголок,

Где все труды селянам были впрок.

Где тешила весна приветом ранним,

А лето уходило с опозданьем!

Приют невинности, приют покоя,

Гнездо, где жил я жизнью молодою!

Как я любил бродить по тропам дольным

И сердце веселить простором вольным!

Я застывал в восторгах благодатных

У хижин скромных и у риг опрятных,

У хлопотуньи-мельницы шумливой,

У церкви скромной на краю обрыва

И у боярышника со скамьей,

Где собирались дружною семьей

Седые – вспоминать младые дни,

А юные – для сладкой болтовни.

Грядущий день я здесь встречал порой,

Когда сменялся дневный труд игрой

И вся деревня, кончив страдный день,

Сходилась под раскидистую сень.

На буйное веселье несмышленых

Взирали очи старцев умудренных;

Резвились парни, ладны и ловки,

Скакали, бегали вперегонки;

Наскучив развлечением одним,

Бросались с новым с пылом молодым.

Чтоб от людей добиться восхищенья,

Кружились пары до изнеможенья.

Над увальнем, что привирал, бахвалясь,

Все с доброю улыбкой потешались;

Стремили взоры девушки украдкой

Их матери журили для порядка.

Столь чудны были, Оберн, мир и благость,

Что труд в забавах этих был не в тягость,

Отрады ждали нас везде и всюду,

Столь чудны были – но исчезло чудо.

Краса округи, милое селенье,

Исчезли все твои увеселенья,

Растоптаны пятой тирана, ныне

Луга твои лежат немой пустыней

Землей один хозяин завладел,

Суров лугов распаханных удел.

Ручей лучи не ловит в чистом токе,

Но путь едва находит меж осоки;

И, в заводях будя спокойных зыбь,

Утробным криком тишь тревожит выпь;

Летает чибис по тропам петлистым

И утомляет эхо частым свистом.

Лежат жилища грудою развалин,

И вид травой поросших стен печален.

Опустошительной рукой влекомы,

Твои питомцы изгнаны из дома.

Беда идет и убыстряет бег:

В почете злато, гибнет человек.

Вельможи то в почете, то в опале,

Цари их создают и создавали;

Не то – крестьяне, гордость всей страны:

Им не восстать, когда разорены.

Пока страну болезнь не одолела,

Хозяин был у каждого надела.

И не был труд тяжел в крестьянской доле:

Давал он хлеб насущный, но не боле.

Был человек здоров и простодушен,

Был нрав его корыстью не разрушен.

Не то теперь. Торговля и обман,

Присвоив землю, гонят прочь крестьян.

Где деревушки весело роились,

Корысть и роскошь прочно воцарились.

Им на алтарь приносят все раздоры,

Все упованья, совести укоры.

Где радости, неизъяснимо сладки,

Таящиеся в бережном достатке?

Где тихие и кроткие мечтанья,

Где простоты нехитрые желанья?

О, где затеи, мирны и невинны,

Что украшали сельские картины?

Они далеко, на брегах чужих,

А здесь веселья шум давно затих.

Мой Оберн сладостный, источник счастья!

Твой облик обвиняет самовластье.

Здесь я брожу, твоим укорам внемля,

Взирая на заброшенные земли,

И много лет спустя к местам припал,

Где цвел боярышник, где дом стоял.

Прошедшее я сердцем узнаю

Воспоминанья ранят грудь мою.

В моих скитаньях в мире злых тревог,

Во всех печалях, что послал мне Бог,

Последние часы я чаял скрасить

Чтоб дней свечу от бед обезопасить,

В немом покое здесь на травы лечь

И пламя жизни отдыхом сберечь.

И чаял я, гордыней обуян,

Блеснуть ученостью в кругу селян,

У камелька поведать ввечеру

То, что я зрел, что испытал в миру.

Как зверь, гонимый сворою собак,

Туда, где начал бег, стремит свой шаг,

Так чаял я, закончив долгий бег,

Сюда вернуться – и уснуть навек.

Бездеятельность, старости подруга,

Мне вряд ли суждена твоя услуга.

Блажен, кто трудолюбие младое

Венчает днями долгого покоя,

Кто бросил горькую юдоль соблазна,

Поняв, что жизнь с борьбой несообразна

Не для него несчастные в поту

Пытают глубь земли, ища руду,

Не у него привратник с грубой бранью

Отказывает нищим в подаянье!

Блажен, он мирно свой конец встречает,

И ангелы благого привечают;

Не тронут порчей, сходит он в могилу

Смиренье в нем поддерживает силы;

Сияющие видит он вершины

И в Божий рай вступает до кончины.

Сколь сладок был тот миг, когда к холму

Звук доносил деревни кутерьму;

Ко мне, в моей медлительной прогулке,

Летели голоса, тихи и гулки.

Смех пастуха, молочницы напев,

Мычание коров, бредущих в хлев,

Гусей крикливых гогот у двора,

Детишек резвых шумная игра,

И звонкий лай сторожевого пса,

И болтунов завзятых голоса,

Мешаясь, сквозь вечерний мрак летели

И в соловьиные вплетались трели.

А ныне шум жилья утих веселый,

И гомоны не будоражат долы,

Не будит тропы хлопотливый шаг

Родник людского счастия иссяк.

Осталась одинокая вдовица,

Что над ручьем лепечущим клонится,

Во всей пустынной местности одна,

Старуха бедная принуждена,

Чтоб хлеб добыть, для жизни ей потребный,

Ловить в бурливых струях лист целебный,

И ранить руки, собирая хворост,

И в жалкой хижине пенять на хворость.

Она – былых отрад печальный след,

Печальная свидетельница бед.

У зарослей, где цвел когда-то сад,

Где, одичав, досель цветы пестрят,

Там, где следы от вырытых кустов,

Стоял священника укромный кров.

Души его высокие заслуги

Ему любовь снискали всей округи.

Он был богат, хоть составлял доход

Всего лишь только сорок фунтов в год.

Тщеты соблазнов он всегда бежал,

Не знал он перемен и не искал,

Не жаждал власти, не впадал в лакейство,

В ученьях модных видел лицедейство,

Заботили его иные цели;

Пытаясь ближним помогать на деле,

Он преуспел скорее в утешенье,

Чем в недостойном самовозвышенье.

Был дом его – странноприимный дом,

Бродяжей братии окрест знаком.

Он укорял бродяг в непостоянстве,

Но облегчал умело бремя странствий.

И бедный нищий с длинной бородою

Здесь приобщался к мирному покою;

И состоянье расточивший мот

Здесь находил лекарство от забот

Солдат убогий гостем был желанным

И душу в сказе изливал пространном

По вечерам, опершись на костыль,

Живописал мытарств военных быль.

Гостей хозяин почитал за счастье

И им прощал грехи за все напасти;

Судить их жизнь он не хотел нимало,

И милосердье жалость упреждала.

Способность людям дать для жизни силы

Предметом гордости его служила,

Но в этом недостатке – Бог свидетель!

Свои черты являла добродетель.

Он с помощью спешил в любое время,

Молился, плакал и страдал со всеми.

Как к небесам любою лаской птица

Свое потомство приобщить стремится,

Так, не боясь сомнений и тревог,

Он вел путем, что светел и высок.

У ложа, где с душой прощалось тело,

Где страх и скорбь свое вершили дело,

Стоял радетель, и его начало

Прочь из души печали изгоняло

Покой больного одевал покровом,

И Бога славил он последним словом.

Его души высокой тороватость

Сияла в храме, укрепляя святость.

Святую истину речей его

Всегда увенчивало торжество:

Шутов глумливых дерзостный оскал

Он словом в благочестье обращал.

Когда кончалась служба, прихожане

К нему стремили взоры обожанья,

И малого дитяти лик умильный

Его улыбки ждал любвеобильной.

Была во взгляде добром разлита

Отеческой заботы теплота:

Хлад безучастья был ему неведом,

Он чуток был и к радостям и к бедам.

Он людям отдал сердце и печали,

Но в небе помыслы его витали.

Так и утес, громаден и могуч,

Царит высоко над громадой туч,

Завесой облак грудь заволокло,

Но нимб сияньем увенчал чело.

За тем забором, вдоль дорог бегущим

В утеснике, бесхитростно цветущем,

В шумливом доме местный грамотей

Учитель сельский – обучал детей.

Он словом был суров и нравом крут.

Я знал его – и знал лентяй и плут.

Все чувствовали по прищуру глаз,

Какие беды ожидают нас;

И долго ликованья шум не молк,

Коль он шутил – а в шутках знал он толк;

И, шепотом сменившись, празднословье

Теряло пыл, когда он хмурил брови.

Но все же был он добр – жестокосердье

В нем было от чрезмерного усердья.

Изрядными его считались знанья,

Ведь знал он счет и знал правописанье,

Ведь знал он, как на месте землю мерить

И как приливы по луне проверить,

Он знал счисленье лет, счисленье дней

И кое-что гораздо мудреней.

Он, с пастором вступив в ученый спор,

Был в выраженьях, как никто, остер

Мудреным и затейливым реченьям

Толпа внимала с жадным восхищеньем,

И удивлялись искренне крестьяне,

Как голова вмещает столько знаний.

Но слава миновала. Даже мест,

Где он блистал, не вспомнит люд окрест.

Где терн колючий ветви ввысь простер,

Там прежде вывеска манила взор.

В низине дом ютится, у оврага

Там в кружках пенилась густая влага,

Там собирались парни отдохнуть,