Текст книги "Сладкие песни сирен"

Автор книги: Ольгерд Ольгин

Соавторы: Михаил Кривич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

В доставшемся нам волею судьбы коттедже женщин было двое. Верочка не могла бросить Сережу, а Клавдия Михайловна завлечена была в зону никак не физиологическими мотивами, скорее социальными: вдосталь настоявшись в своей жизни в очередях, она привыкла двигаться куда все и оставаться где все. Пока не выйдут и не скажут: больше ничего не будет, можете расходиться.

Верочку и Клавдию Михайловну устроили на нарах за цветастой занавеской. Неудивительно, что в их уголке, по-домашнему уютном, собрались после вечерней поверки наши герои. С утра им предстояло выйти на работы кому куда, по состоявшемуся уже распределению. Алеша как студент молочного техникума был направлен на молокозавод; туда же, памятуя о своих недавних связях, напросился и бухгалтер-ревизор Вилнис. Семена Семеновича отрядили на завод ЖБИ, остальных – на земляные работы в район Великих Прудов. Вячеслава хотели вернуть в постылое КБ, но он прознал, что Елена будет петь на прудах, и добился, чтобы его послали на земляные работы. Вот она, наша молодежь, она своего всегда добьется! Борис Взгорский, напротив, на пруды не рвался, он устроился заведующим красным уголком в своем коттедже с возложением обязанностей выдавать под расписку шашки и письменные принадлежности. Это было правильное решение, потому что Борис Взгорский находился ближе к вершинам культуры, чем его товарищи по спальным местам. До отбоя еще оставалось время, свет в коттедже не гасили. Уютно сиделось нашим героям за занавесочкой. Борис Взгорский раздобыл картишки и показывал Верочке фокусы. Вилнис, человек бывалый, рассказывал потрясающие воображение истории, каких у каждого бухгалтера-ревизора найдется предостаточно. Клавдия Михайловна вздыхала: надо же, какие деньжищи по свету гуляют. Когда рассказчик делал паузу, откуда-то издалека доносился нежный голос:

Посох у входа оставь и сними свою обувь, о путник!

Ужин с нами вкусив, можешь на ложе возлечь.

Счастлив ли ты, наконец? Так расслабь же усталые члены

В зоне нашей уютной, прибежище мирном твоем...

Тут некоторые обитатели мирного прибежища, из тех, кто помоложе, вскакивали и рвались к дверям коттеджа, но вскоре по настоянию охраны и под ее надзором возвращались. И правильно: люди собрались здесь работать и расслаблять члены, а не шляться затемно.

Клавдия Михайловна, покидая окончательно рынок, прихватила с собой немного картошки. Она испекла ее на угольях, что тлели в железной печурке в дальнем конце коттеджа. Перекатывая в ладонях горячую картофелину, Семен Семенович поучал Алешу:

– Ничего, парень, теперь при деле будешь. Это тебе не по книжкам молочную технологию постигать. Всё рабочие руки создают. Вот такие руки, смотри. – И он совал Алеше под нос толстые пятерни.– А книжки – да зачем они тебе? Что они знают, книжники эти? Толку от них чуть, один гонор да пыль в глаза...

Клавдия Михайловна согласно кивала головой и думала, что Семен Семенович мужик правильный, не то что ее прижимистый домосед Алевтин Иванович. Сережа с Верочкой не разделяли взглядов Семена Семеныча, но в спор не вступали, а Борис Взгорский и Вилнис даже не прислушивались, потому что затеяли свой интеллигентский разговор: ах, Дастин Хоффман! ах, Буба Кикабидзе!

Странное дело, всего несколько часов эти люди и еще несколько тысяч собранных в зоне строили какие-то планы, куда-то спешили, а тут словно забыли обо всем и зажили так, будто нет для них на свете другого места. Вот уж верно все рассчитал знаток человеческой души, дальновидный товарищ Н., чье истинное имя, право, теперь не лукавим, Ненюхайло. На слух и на вид не особенно благозвучно, потому и скрывали мы его до поры до времени. Но хватит, время такое, что и неказистую правду надобно в глаза говорить. Да, фамилия товарища Н.– Неплевайло. Так и запишите себе в блокнотик. Некрасиво, но как уж есть: Недоверяйло, и дело с концом.

Забыли трудовые ресурсы о своем, начисто забыли, а если кто-то из трудящихся, добровольно, просим заметить, добровольно взявшихся помочь Н-ской области выйти из прорыва, вспоминал об отложенных делах, если на секунду отвлекался от действительности и уходил мыслями в прошлое, сразу же в его настороженные уши, словно воздух в прохудившуюся вакуумную камеру, проникала сладкая, успокаивающая душу песнь:

Прочь отгони от себя жизни минувшей виденья,

Праздные воспоминанья пусть не тревожат тебя.

В мирной обители сей успокоится дух твой мятежный,

И полноводной рекою тихая жизнь потечет.

Кто это пел? Елена, Дорида, Гегемона? Не разобрать уже в поздний вечерний час. Но касалась эта песнь потаенной струны и уносила праздные воспоминанья, и угасал мятежный дух, и не вспоминалось более, кто куда держал путь и что кому было нужно, и хорошо становилось на душе и дремотно.

Вскоре в коттеджах притушили свет, все разбрелись по спальным местам и быстро заснули. Спали, как дети, без сновидений. Сирен тоже увезли на отдых – день выдался тяжелый, на ужин они получили в профилактории двойную порцию икры, взгромоздились на насесты, их жаркие в дневное время очи затуманились, головки склонились набок, и задремали Елена, Дорида и Гегемона. Уснули в своих постелях работники аппарата, приняв кто таблетку радедорма, а кто рюмку-другую коньяка. Товарищ Н. надел шелковую пижаму и домашние очки, внимательно прочитал передовую областной газеты и тоже лег в постель. На соседней кровати, через полированную тумбочку светлого дерева, почти неслышно дышала во сне с легким посвистом супруга Мария Афанасьевна. С нежностью смотрел на нее товарищ Н., но усталость и дремота уже завладевали его крупным, сильным еще телом. Погружаясь в сон, он с сожалением и печалью подумал о том, как редко людям его круга по занятости и многообразию дел доводится ласкать своих верных подруг, как им, подругам, и, в частности, Марии Афанасьевне, нелегко жить обделенными супружеской лаской, но как твердо следуют они избранному пути, не жалуются, не ропщут, понимая высокое предназначение своих мужей и, в частности, его, товарища Н., высокое предназначение. Тут можно бы написать, что такой была последняя перед отходом ко сну мысль товарища Н., но тогда мы погрешили бы против истины ради красного словца. О подругах, о ласках предпоследняя была мысль, а последняя – о деле: надо с утра проконтролировать, создан ли на предприятиях города фронт работ для дополнительных трудовых ресурсов, выдан ли инструмент, какая ожидается по наметкам производительность... Слово "труда", неотъемлемую часть этой экономической категории, товарищ Н. не додумал. Он заснул. Последним из руководителей города и области.

Но не дремали часовые на вышках вокруг зоны сосредоточения трудовых ресурсов, не смыкали глаз дежурные на областном радио. Выполняя приказ, они денно и нощно давали в эфир сладкие песни сирен, записанные на пленку. Жители города, и области вольны были на ночь выключать радио в своих квартирах, но в зоне сосредоточения и на несколько километров в округе репродукторы не отключались. Когда из коттеджа выскакивал по своим делам сонный его обитатель, он непременно слышал негромкий нежный голос:

Отдых заслуженный твой да ничто не нарушит отныне.

На тюфяке полосатом спи, не зная забот.

Если ж возникнет нужда и настанет час облегчиться

Сделай что надо скорей и в объятья Морфея вернись...

И обитатель коттеджа возвращался, ежась от ночной прохлады, к освещенной прожектором двери, на ощупь находил не остывшее еще ложе и засыпал умиротворенный. Сны о прошедшем не мучили его. Хорошо потрудилась под руководством товарища Н. и его ближайших сотрудников группа спецназначения во главе со Степаном Сильвестровичем Рейсмусом, которому приданы были лучшие части местных писательских соединений. Можете не сомневаться: сирены пели не что попало, не с чьего-нибудь, а с их проверенного голоса. Творческой интеллигенции необходимо твердое идейное руководство, против этой истины не попрешь.

Поутру заколотило, зазвенело, забилось железо о рельс – побудка. Бодрые, отдохнувшие, умылись обитатели коттеджей, с аппетитом поели каши ячневой, дробленой, выпили чаю из алюминиевых кружек, построились в колонны и пошли на работу. Нежно пела им со своего насеста Прекрасная Елена, да так, что каждому казалось, будто ее песня – для него одного, не для кого-то еще. Так заворожила она конструктора третьей категории Вячеслава, что он как вкопанный встал на плацу, мешая движению колонны, и стоял там, пока распорядитель в костюме и с красной повязкой на рукаве не подтолкнул его энергично в спину. Вячеслав занял свое место в строю и двинулся вместе со всеми за ворота, но все оглядывался и оглядывался – и тогда даже, когда не было больше видно милой головки над автомобильной платформой и только слышался усиленный динамиками чарующий голос:

Друг мой! Лопату возьми или даже носилки ручные,

Илистый грунт подымай из глубин Великих Прудов.

К вечеру день подойдет, бригадир сочтет кубометры

Кто хорошо поработал, тот и лучше поест.

Конструктор третьей категории, обладатель красного диплома Вячеслав шире расправил широкие спортивные плечи, надежнее примостил на одном из них лопату штыковую вверх штыком и твердо стал печатать шаг. Не пропитания ради, не за почет и славу, а только под чарами сиреньих голосов – или только одного из них, голоса Елены, дочери Ипполита? Даже не оглядываясь по сторонам, он почувствовал, что справа от него и слева, впереди и сзади люди подтянулись, поступь их слилась в едином ритме, и не надо было никого тыкать под ребра. Быстрее пошла колонна, чтобы поскорее вонзить в податливый прудовый грунт заточенные клинки лихих черенковых лопат.

Нам часто доводилось слышать неумные, вредные разговоры о том, что, дескать, трудовой энтузиазм в чистом виде, не подкрепленный жирными кусками материальной заинтересованности, есть выдумка, не имеющая отношения к экономическим реалиям. Вздор! Мы, с первого дня эксперимента находившиеся в самом его горниле, то есть в кабинете товарища Н. и прилегающих к нему служебных помещениях, мы свидетельствуем, что трудовой энтузиазм, разбуженный пением Елены, Дориды и Гегемоны, стал созидательной силой. В кабинет товарища Н., как на командный пункт наступающей армии, стали поступать донесения о кубометрах вынутого грунта, тоннах молока и молочных продуктов, о бетонных блоках и штуках текстиля, а также об изделиях номер семнадцать-эм, согласно номенклатуре предприятия АГ-518. И если ткани оказались линялыми, блоки – с недовложением цемента, а гектолитры разлитой по молочным бутылкам жидкости имели нездоровый синеватый оттенок, то это все следует отнести к издержкам первого шага. Знаете, сколько физики раскручивают свой циклотрон, чтобы вмазать наконец ядром по ядру? Но уж если вмажут, если предъявят документы и надежных свидетелей, то все: гром победы раздавайся.

Ах, этот радостный угар первых побед! Тут как на войне: противник смят и отброшен, на плечах неприятеля войска врываются в населенные пункты, с ходу форсируют водные преграды и, оставляя за собой рассеянные вражеские группировки, неумолимо движутся вперед. Растянуты коммуникации? Потом подтянем. Давно не подвозили горячую пищу? Потом накормим. На каком-то участке фронта неприятель зубами вгрызся в землю и не хочет отходить? Потом уничтожим. А пока – только вперед!..

К середине дня поступила сводка с молокозавода: кончилось сырье. Коровы дали все что могли в конкретных, исторически сложившихся условиях. "Не сметь останавливать производство! – кричал в телефонную трубку товарищ Н. – Партбилет положишь на стол! Молока нет? Не маленький, сам знаешь, что делать. Не знаешь? Разбавляй! Чем разбавлять? Водой, мать твою так, водой... Люди ждут молока, дети ждут молока, а ты не знаешь, чем разбавлять? Какой еще, к матери, ГОСТ? Пиши временные условия. Вечером слушаем тебя на бюро..." И – хрясь телефонную трубку на рычаг.

После обеда позвонили с Великих Прудов: фронт земляных работ, с опережением графика продвигавшийся в заданном направлении, совершенно неожиданно и в полном противоречии с проектом вышел на скальный грунт. "Рвать!" – приказал товарищ Неунывайло, и над Великими Прудами загрохотали взрывы. Кого-то засыпало. Раненых перевязывали на месте, и все, кто мог еще держать в руках носилки, возвращались в строй. Большие сражения не обходятся без жертв. Главное, что линия фронта, затормозившая было у скального грунта, вновь покатилась вперед.

Стоп. Нет, это мы не о фронте работ в районе Великих Прудов. Это мы по поводу собственных писаний. Увлекшись изложением героических событий, заразившись энтузиазмом их участников, мы потеряли бдительность и бездумно залепили в текст полную фамилию товарища Н., что, поверьте, не входило в планы, да и кто бы такое позволил нам, скромным бытописателям тех огненных дней? Но слово произнесено, а такое – это совсем не воробей. Неунывайло вы видите в этом имени хоть что-нибудь воробьиное? Напротив, налицо редкостный этимологический феномен: товарищ Н. и впрямь никогда не поддавался унынию, ему были чужды пессимизм, нытье, колебания.

...Есть крохотные бытовые черточки, которыми жива настоящая литература: стакан крепчайшего чая на столе командарма, наполеоновская походная кровать, мягкие сапоги и короткая гнутая трубка – ну, вы знаете, что мы имеем в виду. Мы тоже нашли такую черточку и спешим познакомить с нею читателя: ни товарищ Н., ни ближайшие его сподвижники не обедали в первый день эксперимента. Миловидные девушки в белых фартучках разносили по кабинетам бутерброды с чем Бог послал, все кушали на своих рабочих местах, и никто не роптал, понимая необходимость жертвовать малым во имя великого. Кстати, о великом. На Великих Прудах тоже обедали прямо на рабочих местах. Подтянули походные кухни, раздали хлеб, плеснули каждому супу – по черпаку в миску. Поели люди, подкрепились – и за работу. Потому что в конечном счете самое главное для нас не что-то там этакое, не абстрактные посулы, не всякая разлюли-малина, а производительность труда.

11

Теперь, когда наша история близится к концу, всякому читателю должно быть абсолютно ясно, что пишется она вовсе не как производственная проза хотя и отвергаемый некоторыми, но объективно очень нужный литературный жанр,– а скорее как проза историческая, может быть, даже нравственно-историческая или нравственно-бытописательная; трудно уложить полет мысли в прокрустово ложе жанра. Во всяком случае – ни слова больше о трудовых буднях и праздниках, о закрытии дневных норм, о передовиках и отстающих (были, увы, и такие), о технологии земляных работ, молокопродуктов и железобетона, не говоря уже о продукции предприятия АГ-518, о которой мы и сами имеем смутное представление,– нам бы только довершить начатое, досказать в общих чертах историю выдающегося эксперимента по сиренизации Несуглинья, одобренного суровой, но справедливой Москвой и блестяще проведенного аппаратом, который долгие годы возглавлял товарищ Н. Вон какая длинная фраза вышла – зато одним махом мы сформулировали стоящие перед нами задачи и отмели неоправданные ожидания некоторых представителей нашего, самого читающего в мире народа.

Вот уж действительно – самый читающий народ. Что для него ни издай, каким тиражом ни запузырь – все равно раскупят и прочтут. А не прочтут, так все равно раскупят – надо же на что-то деньги тратить, зря, что ли, их печатают (это равно относится как к деньгам, так и к книгам). Но справедливо и обратное: то, что не издают, все равно читают. Скажем, еще очень плохо и недостаточными тиражами издают у нас произведения авторов этих строк, однако куда ни приедешь – в тот же город Н. на читательскую конференцию или в Сочи на ежегодный слет любителей бытовой прозы,– всюду просят автографы. Или возьмем путевые заметки старого грека, который, говорят, к тому же был и слепым, но, несмотря на это, натолкнул товарища Н. на блестящую идею. Грека тоже плохо издают. Если бы мы его книгу увидели, то обязательно купили бы.

Наш самый читающий в мире народ в первые же дни эксперимента, узнав по кратким газетным сообщениям, а больше из быстро распространявшихся по Несуглинью слухов о сиренах, неведомо где раздобыл писания слепца и размножил каким-то способом, хотя все множительные аппараты в Н-ской области, как, впрочем, и во всех других, спрятаны были в комнатах за железными дверями и опечатаны пломбами.

А прочитав описанную греком историю, люди быстро смекнули, как уберечься от притягательной силы сиреньего пения.

Пилоты и штурманы-радисты, едва самолет входил в воздушное пространство Н-ской области, переходили на запасные частоты, недоступные н-скому радиовещанию. На автотранспорте все оказалось еще проще: подними стекла в окнах да покрепче пристегнись сам и пристегни ремнями своих пассажиров, как это и предписано правилами Госавтоинспекции. Уже на второй день эксперимента на автодорогах города и области бились, извивались в привязных ремнях, силясь освободиться и броситься на зов Елены, Дориды и Гегемоны, тысячи людей. Но ремни были крепки, на все протяжение области хватало их запаса прочности. А уйдя за пределы слышимости, путники могли и отстегнуться. Сложнее обстояло дело на железнодорожном транспорте, где ремни пока не предусмотрены. Но и тут выход был найден в произведениях слепого старца: пассажиры стали затыкать и залеплять свои уши во время остановок на станции Н.-Пассажирская. Кто пользовался в этих целях пчелиным воском, кто приладил стеариновые свечи и лыжные мази, кто – аптечные затычки. А молодые люди нацепляли наушники и, цинично посмеиваясь, слушали совсем не сладкие, а грубые и вызывающие песни зарубежных и доморощенных горе-рок-певцов.

Ответственные лица, которым доверено у нас решать, что, когда и кому следует читать – а такое регулирование просто необходимо для самого читающего в мире народа, без него неизбежно наступят читательская анархия, вакханалия, разгул библиофильского вольнодумства,– эти ответственные лица приняли единственно верное в сложившихся обстоятельствах решение: ставшие объективно вредными произведения грека, место рождения которого оспаривают семь городов, изъяли в библиотеках из общего доступа и перевели в спецхран. Ну-ка, вслушайтесь: специальное хранение – это что-то расплывчатое, мягкотелое, а усеченные и соединенные вместе два эти слова звучат неумолимо и строго, как хруст сапог по брусчатой мостовой. Спецхран – это такое место, где собраны книги, которые не то чтобы вообще нельзя читать, а не следует читать кому ни попадя. Чтобы проникнуть в спецхран, надо получить разрешение, однако если ты человек нелегкомысленный, надежный, проверенный, если спецхранимая книга требуется тебе не просто так, а для государственного дела, если ты не станешь пересказывать прочитанное каждому встречному и поперечному, ты непременно и в свой срок это разрешение получишь. И тогда читай – не хочу. Вот что такое спецхран, если кто не знает.

В городе Н. и во многих других городах Несуглинья сказочки слепого грека перевели в спецхран довольно быстро, но, должно быть, все-таки опоздали на несколько часов. Сами понимаете, указания не на крыльях летают, пока передадут, примут, зарегистрируют, направят куда следует... И крохотное это опоздание, в другом деле ничего не значащее, обернулось политической ошибкой: самые читающие в мире граждане получили информацию о том, как уберечь себя от сиреньих песен.

Если же говорить начистоту – а мы с читателем другого разговора не признаем,– то не стоило и затевать всю эту волынку со спецхраном. И не такие секреты просачиваются. К тому же городу Н., как выяснилось, с головой хватило трудовых ресурсов, привлеченных в первый же день эксперимента. С сырьем на городских предприятиях дела все равно обстояли неважно, ткацкие станки ломались что ни день, для железобетона не завезли арматуру, так и не было решено, в каком направлении копать каналы, по которым потекут неизвестно чьи воды, и только предприятие АГ-518, худо-бедно, как ему и положено, получало свое довольствие. И если бы на приманку Елены, Дориды и Гегемоны клюнули новые проезжие ресурсы, это лишь прибавило бы товарищу Н. новую головную боль. А хватало и старой. Конечно, до безработицы не дошло бы, такой проблемы у нас нет, и для лишнего миллиона занятие придумают, но ведь придумывать надо...

Печатая эти строки в четыре пальца, авторы буквально ерзают на своих просиженных стульях. Отчего? От нетерпения, от чего же еще. Не терпится нам узнать, когда наконец искушенный читатель отложит в сторону книжку, когда он оторвет глаза от строчек, чтобы задать нам каверзные вопросы. Если тысячи проезжих быстренько сообразили, как избежать сиреньей ловушки, почему же тогда в эту ловушку угодившие не воспользовались древнегреческим приемом, столь хорошо себя зарекомендовавшим? Отчего не залили себе уши воском и не дунули, сверкая пятками, восвояси? Разве они не плоть от плоти читающего народа? Неужто среди них не нашлось ни одного, кто читал раньше эту самую греческую книжку?

Плоть от плоти. Нашлись и читавшие. Некоторые даже знали имя автора и краткую биографию героя – того самого, который велел команде залить уши воском, а себя привязать к корабельной мачте, чтобы все услышать, но не поддаться призывному пению.

А не нашлось бы таких умников, какой-нибудь Говбиндер обязательно бы протрепался.

Вездесущий пенсионер Евсей Савельевич Говбиндер зачастил в зону со своим фокстерьером Выбросом с первого же дня эксперимента. Делать ему там было абсолютно нечего, и никто бы его туда и не пустил: в пионерский лагерь – и то посторонних не пускают. Но хитроумный пенсионер придумал трюк почище греческого. Всем обитателям коттеджей выдали одинаковые, почти новые и, мы бы сказали, очень удобные ватные фуфайки и брюки, у которых есть официальное название "ватный трус" – емкий, запоминающийся термин. И на правый рукав каждой фуфайки был нашит особый знак – изящный голубой ромб с темным силуэтом полуженщины-полуптицы. Нашивочка эта и служила документом, по которому пропускали в зону. В конце концов, не давать же каждому служебное удостоверение в пухлых красных корочках или контрамарки, как в театре. Зона вам не театр.

И вот этот самый Говбиндер купил себе телогрейку, нашил на нее голубой ромб и стал шастать в зону, как к себе домой. Придет – и не уходит, пока его силой не выставят. Мало того, что он вечно путался под ногами – и на построениях, и во время отдыха в коттеджах, и на общих работах,– мало того, что фокстерьер Выброс без причины облаивал ни в чем не повинных работников, поддерживающих общественный порядок в зоне сосредоточения, и порвал одному из них форменные брюки от костюма, всего этого мало. Говбиндер собирал вокруг себя людей и нес всякую ахинею, наподобие того, что сосредоточенные трудовые ресурсы должны бороться за свои права и требовать улучшения бытовых условий. Чистейшей воды демагогия: условия в зоне, как мы знаем, были вполне приличными – чистое белье, раз в неделю помывка в бане, трехразовое питание. Конечно, определенная неустроенность имела место, но можно ли требовать каких-то особых, тепличных условий, когда решаются судьбы города и всей области?

А Говбиндер нес и нес свою околесицу; повторять неудобно. Деликатничали с этим человеком, ограничивались выдворением из зоны и устными предупреждениями, а зря. Именно он стал призывать жителей зоны сосредоточения, а также всех энчан, залеплять уши воском. То ли сам додумался, то ли был подучен доцентом Рейсмусом, прежде человеком неизменно лояльным, даже консультировавшим, если помните, самого товарища Н., но теперь впавшим чуть ли не в диссидентство, и все из-за того, что писания древнегреческого старца перевели, видите ли, в спецхран! Ох уж эти интеллигенты; сколько волка ни корми, он все в лес смотрит – это о них сказано, не иначе.

Мы ждали от вас каверзного вопроса, не дождались, сами его задали, сами и ответили. Действительно, все знали, что для обретения свободы следует залепить уши воском. Но где он, этот воск? Вот в чем вопрос вопросов.

И тут – внимание, слушайте все! – мы открываем наконец жгучую тайну нашего повествования. Пожалуйста, вспомните, а не сможете, так не поленитесь перечитать, как товарищ Н. отдавал руководству энского промторга распоряжение изъять из продажи некий товар отнюдь не повышенного спроса. Мы еще сравнили это распоряжение с тихим гроссмейстерским ходом, который сначала вызывает недоумение зрителей и непонимание специалистов, но потом, в решающей стадии шахматной партии, на ее переломе, на переходе из запутанного миттельшпиля в кристально ясный эндшпиль решает ее судьбу.

Теперь, когда мы вплотную подошли к переломному моменту нашей хозяйственно-экономической партии, мы обязаны не общими словами, а предельно точно обозначить провидческий ход гроссмейстера Н. – простите за невольную оговорку, товарища Н. Что же велел он тогда изъять из небогатых запасов энских промтоварных магазинов? Совершенно верно: воск, а также свечи, пластилин и все прочее, чем можно затыкать уши, в том числе мастику для натирки полов – хотя и пахнет не очень приятно, но эта публика и не на такое пойдет, лишь бы уйти в бега.

И вот, когда противник был уже готов сделать спасительный, как ему казалось, ход – изолировать свои органы слуха от сладких песен Елены, Дориды и Гегемоны,– он обнаружил, что хода этого у него нет. И сдал безнадежную партию.

12

Потянулись долгие трудовые будни. Работы на объектах, в том числе и на самом важном, у Великих Прудов, шли ни шатко ни валко. Сладкие песни сирен закрепляли и держали в узде трудовые ресурсы, но не могли повысить ни на йоту производительность труда, фондоотдачу и другие плановые показатели. Возникла легковесная идея прибегнуть к материальному стимулированию скажем, давать передовикам талоны на право пользования ларьком. Но товарищ Н., посоветовавшись с ближайшими помощниками, отверг эту идею как противоречащую условиям эксперимента, а высказавшему ее работнику аппарата, из столичных умников-экономистов, публично врезали на ближайшем партхозактиве.

Из столицы тем временем пришли новые, усовершенствованные формы отчетности, специально для инвалютного эксперимента. Москву интересовало все – и загрузка сирен, и отдача от пения в стоимостном и натуральном выражении. Последний пасаж при поверхностном чтении обнаруживает некоторую фривольную двусмысленность, однако авторы решительно протестуют против легковесного прочтения их повести; а намеки можно обнаружить где угодно, если очень постараться. Инстанции, наделенные правом контроля, требовали, чтобы за потраченную валюту и приличные порции икры на завтрак Елена, Дорида и Гегемона пели от восхода до заката, поддерживая трудовой порыв. Те в свою очередь заявляли, что ни одна девушка их профессии не допустит таких нагрузок на голосовые связки, и пригрозили забастовкой. Бастуйте, сказали им, сколько душе угодно, будем крутить ваши песни в записи на пленку. Крутите, сказали сирены, но с той поры, как вы подключились к Женевской конвенции, вам этот крутеж встанет в инвалютную копеечку. ("Что еще за конвенция?" – поинтересовался товарищ Н. Ему объяснили – мол, с семьдесят третьего года просто так, без спросу, воровать у заграницы ничего нельзя, во всяком случае, в открытую – авторское право, международный суд и все такое. "Едрена карета",– сказал товарищ Н.)

Впрочем, ни та, ни другая сторона не были заинтересованы ни в расторжении договора, ни в международном суде. Наши руководящие организации планировали эксперимент расширять, для чего личное присутствие сирен особенно Елены – было необходимо: российскому человеку если не потрогать, так хоть посмотреть. Сирены же привыкли к пайку и тихому житью в пансионате, им вовсе не светило возвращаться к скудным сицилийским рационам и постоянной угрозе безработицы. Сошлись на восьмичасовом рабочем дне и пенье под фонограмму, как то принято у наших певцов и певиц, берегущих свой голос для нашего народа, самого слушающего в мире.

Поскольку и в городе, и на желдорвокзале дел больше не было, сирены пели только в зоне и на работах, пели по очереди, в три смены. Елена в свободное время читала книжки и брала уроки сольфеджио, а Дорида с Гегемоной ходили на колхозный рынок, как в клуб, и пели там для народа, задаром. К ним привыкли. Добрые колхозники из местных подкармливали их медом, творожком и черноплодной рябиной, а приезжие южане – фруктами и грецким орехом. Но более всего Дорида и Гегемона пристрастились к семечкам. Вокруг их насестов все было засыпано лузгой. Директор рынка и дежурные милиционеры пытались сделать сиренам замечание, но те громко отвечали крепким словцом под шумное одобрение торгующего люда. Дорида и Гегемона заметно расширили свой лексикон в специфическом рыночном направлении. Так, Дорида спела однажды к случаю:

Если тебя, покупатель, цены пугают на рынке,

Не по карману тебе туши животных и злаки,

Можешь катиться в горторг, где дерьмо продают по дешевке,

Или же к матери той, каковую видали мы там-то и там-то.

Это единственная из цитированных нами строф, в которой пришлось сделать редакторскую правку для соблюдения литературных приличий.

Народу же бойкий язык Дориды и Гегемоны нравился. И когда представители экстремистского крыла объединения "Пращур" устроили возле насеста митинг с антимасонскими лозунгами, требуя выслать сирен и иже с ними на их историческую родину и привлечь взамен отечественных жар-птиц, то получили от рыночной публики решительный отпор: ну и что с того, что внешность масонская, вы послушайте, как говорят – по-нашему говорят. Сирены в подтверждение произнесли нараспев несколько слов. С той поры их оставили в покое, звали уважительно Дорида Вакховна и Гегемона Гефестовна. Пристыженные пращуровцы покинули поле сражения и перебазировались к кинотеатру "Иллюзион", требуя сорвать маски с тех, кто дал кинотеатру постыдное зарубежное имя.

Что же касается очаровательной Елены, дивной Елены, Прекрасной Елены, то даже самые подозрительные пращуровцы не смогли заподозрить ее в причастности к тайным или явным злокозненным организациям. Они смотрели на нее и, простите, балдели. И было от чего. Как хороша была она, как изысканна в выражениях! Елена тоже день ото дня совершенствовала свой русский язык, однако впитывала в себя слова и выражения только чистые, благородные; самому взыскательному редактору в олову бы не пришло поправить хоть что-нибудь в ее безукоризненных строфах. И семечек она в рот не брала.

Елена старалась попасть на работу в дневную смену, чтобы почаще бывать у Великих Прудов, на свежем воздухе. Ее личико слегка загорело – и, надо признаться, загар ей шел не меньше, чем томная бледность. Конечно, руководителям работ не очень-то нравилось, что рабочая сила, побросав лопаты и носилки, толпится вокруг насеста. Но, признаться, особой нужды в высоких темпах уже не было: грунта вынули вон сколько, пруды углубили, а куда копать дальше – к Амуру или к Миссисипи,– указаний не поступало. Да и поклонники, наглядевшись и наслушавшись, начали постепенно расходиться, потому что Елена была равно мила со всеми и никому не выказывала предпочтения. А в наш скоростной век на долгие ухаживания времени нету, и на короткие-то не всегда хватает.