Текст книги "Изумрудные зубки"

Автор книги: Ольга Степнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Готовы! – синхронно кивнули Татьяна с Сычевой.

– А куда мне эти булыжники девать? – Сычева достала из кармана зеленые камни и поиграла ими в ладони, как китайскими шариками.

– Отдай мне, – забрала у нее камни Таня. – Я их в цветочный горшок положу для украшения. Красивые камешки.

– А еще нужно распаролить этот загадочный диск, – вмешалась Татьяна.

– Это я беру на себя, – сказала Сычева и восторженно вдруг добавила: – Слушайте, а ведь хорошо сидим?!

– Я бы предпочла сидеть дома с книгой, – мечтательно сказала Таня. – И чтобы Глеб на кухне курил свою трубку, набивал что-нибудь на компьютере, чтобы пахло кофе, табаком, жареной картошкой, и чтобы часы надоедливо тикали, а внизу, за окном, шумел проспект.

– А я бы сейчас хотела быть на пленэре, стоять перед мольбертом и рисовать. Я хотела бы, чтобы Глеб стоял рядом и подсказывал мне. У него удивительное чувство цвета!

– Ну ты даешь, вешалка! Он же дальтоник! – фыркнула Сычева.

Таня тоже хотела что-то сказать, но не успела. К столику подошли три подвыпивших парня.

– Девушки, может, покатаете с нами шары? Такие хорошие девушки и одни! – сказал высокий блондин, сканируя глазами Сычеву.

– А может, партию на бильярде? – наклонился второй, по виду качок, к Татьяне.

– Или перейдем в соседний зал ресторана? Там можно поужинать, – предложил интеллигентный очкарик Тане.

– Топайте, парни, мимо, – добродушно предложила парням Сычева. – Мы не по вашу душу. У нас военный совет.

– Жаль, – разочарованно сказал блондин и компания направилась к барной стойке.

– Стойте! – вдруг окликнула их Сычева, и они развернулись, словно она была генералом, давшим команду «кругом!»

– А скажите-ка, юноши, – обратилась она к ним задушевным тоном, – Кто из нас троих вам больше понравился?

Татьяна почувствовала, что краснеет под пристально-насмешливыми взглядами парней.

– Видите ли, девушки, вы удивительно гармонично дополняете друг друга, – сказал очкарик. – Сказать, кто из вас лучше, трудно. Может быть, все-таки, в ресторан?

– Свободны, – буркнула Сычева и уставилась в телевизор. – Вот, девки, может быть, эти при пацана и были нашими принцами, подброшенными судьбой, но мы, как водится... упустим счастливый шанс.

* * *

Глеб открыл глаза.

Но не увидел ничего, кроме густой, вязкой тьмы, где не было места ни очертаниям, ни теням. Он поднес руку к глазам, но ничего не увидел. Пощупал себе нос, подбородок, лоб, волосы – все было цело, все на месте и ничего не болело. В волосах только пальцы наткнулись на что-то липкое и густое, как варенье.

Глебу стало смешно – он лежит один, в темноте, с волосами, перемазанными вареньем.

Он протянул руку и ощупал пространство вокруг себя. Рука наткнулась на стену. На ощупь стена была отделана мелкими деревянными плашками. Под собой он нащупал жесткий деревянный лежак.

Может, его заживо похоронили?

Ага, только вместо гроба положили на лавку, могилу изнутри отделали деревянными плашками, а голову вымазали вареньем. Ха!

Он резко сел, но почти мгновенно упал обратно, потому что тошнота подступила к горлу, а голова закружилась, если только она может кружиться в кромешной тьме.

Он лег и приказал себе: «Вспоминай!»

Вспоминай, что с тобой случилось, что произошло. Как ты мог оказаться в этой деревянной могиле, с липкой башкой, в подозрительно приподнятом настроении и в... да, в плаще, костюме и галстуке.

Ничего путного не пришло в голову.

Только то, что он маленький мальчик, которого до безумия любят мать и бабушка. Они твердят ему каждый день: «Ты самый красивый. Самый умный. Самый талантливый». И он чувствует, знает, что он красивее всех, гораздо умнее и, несомненно, талантливее. Он ощущает это ежеминутно, даже занимаясь самыми прозаичными в мире вещами, например, писая в свой горшок.

Вот только папы у него нет. У других пацанов, не таких красивых, умных, талантливых, папы есть – настоящие мужики с широченными плечами, большими руками, с усами, или даже бородами, – а него папы нет.

Мама и бабушка ведут себя так, будто в его жизни все замечательно, но он-то знает, что это не так – ведь папы-то у него нет! И он боится спросить – почему?

Вдруг они скажут, что папа умер. Уж лучше думать, что его просто не было, чем знать, что он умер. Вдруг придется с цветами ходить на могилку? Кладбищ Глеб боялся до дрожи в коленках, до потери сознания.

И вот теперь он сам лежит в чем-то похожем на гроб, и отчего-то ему очень весело.

«Вспоминай!» – приказал он себе.

Вспоминай!

И он неожиданно вспомнил.

Он вырос. Он не маленький мальчик. Наличием папы он перестал грузиться лет в восемь. Все его сверстники побаивались отцов, а он знал, что в доме он – главный. Ему некого бояться, не перед кем отчитываться. Все его капризы беспрекословно выполняются, а шалости никогда не наказываются. И не только потому что он самый красивый, самый умный, самый талантливый, а еще и потому, что он – единственный в доме мужчина. Он так и вырос с ощущением, что он единственный. И не только в доме, но и в мире. Бабы ему в этом подыгрывали, как до сих пор подыгрывали мама и бабушка. Были, конечно, женщины, для которых он не был «самым», но они для него не существовали. Он называл их «овцами» и делил этих «овец» на нетрадиционно ориентированных и тех, кто охотится за толстыми кошельками. Кошелек у него был не самым толстым, но это его ничуть не смущало. Все еще впереди.

В общем, он привык, что для женщин его окружавших – он царек. Это было комфортно и дарило захватывающее чувство власти.

Он вспомнил, что предыдущую ночь не спал. Вернее спал, но мало, урывками. Таньки устроили ему многоголосую бабью истерику, и он выгнал их из квартиры. Потом одна Танька вернулась, начала плести что-то о том, что совсем не знала его и в результате как-то косвенно обозвала козлом.

В результате, яйца, которые он при наличии трех любящих баб пытался пожарить сам, сгорели. Он ушел на работу голодный и злой.

По дороге в метро он обнаружил, что пуговица на плаще висит на одной нитке.

Имея трех баб, он ходит голодный, оборванный и необласканный.

Нужно позвонить маме. Или бабушке. Хотя бабушка уже очень старенькая и совсем ничего не слышит. На любое его обращение она всегда отвечает одно и то же: «Возьми в буфете конфетки. Я для тебя купила». Наверное, она думает, что ему по-прежнему восемь лет.

Он яростно дернул пуговицу, обрывая упрямую нитку. Пуговица выскользнула из пальцев, поскакала по мокрому асфальту и остановила свое движение у мусорного бачка.

Глеб остановился, думая, поднять ее, или нет. Если наклониться, у прохожих создастся впечатление, что он поднимает что-то выпавшее из урны, если нет – вторую такую пуговицу вряд ли найдешь.

Глеб не стал поднимать пуговицу.

У входа в метро он не смог закрыть зонт. Что-то заело в капризном механизме, и зонт не захотел складываться, повинуясь одному нажатию кнопки. Глеб истерично нажимал эту кнопку, тряс зонт, перегородив дорогу потоку пассажиров, потом выругался и отбросил зонт в сторону, туда, где стоял газетный киоск. Ветер немедленно подхватил такую шикарную добычу и поволок зонт по улице, швыряя его под ноги прохожим.

Если бы рядом была жена, она бы взяла у него этот зонт, повозилась бы с ним своими тонкими нежными пальчиками, и зонт непременно закрылся бы.

Если бы рядом была Сычева, она бы шваркнула этот зонт о ближайший фонарный столб и он тоже обязательно бы закрылся.

Если бы рядом были мама и бабушка, они в один голос запели бы, что он ни в коем случае не должен расстраиваться, что они немедленно, сейчас же, отнесут этот зонт в мастерскую, а пока он должен воспользоваться их стареньким, неавтоматическим зонтиком.

Если бы рядом была Татьяна...

Шагнув на эскалатор, он подумал, что понятия не имеет, что сделала бы она. Наверное, сказала бы, что любит его и мокрого, без зонта, с оторванной пуговицей.

На выходе из «Пушкинской» у него зазвонил телефон. Номер на дисплее не высветился, и Глеб решил не отвечать. Но телефон все звонил, звонил и звонил, делал короткий перерыв и снова звонил с истеричной настойчивостью.

Глеб вышел из подземного перехода на улицу и сразу попал под ливень. Голодный, невыспавшийся, с оторванной пуговицей, мокрый – и это при наличии трех любящих баб?..

Впереди шла девушка с прозрачным зонтом-куполом. Он ускорился, поднырнул под зонтик.

– Спасете утопающего? – заглянул он в глаза девушке. Она оказалась хорошенькая – темноглазая, с нежной розовой кожей, тонким профилем и соблазнительными губами, едва тронутыми вишневой помадой.

– Спасение утопающих, дело рук самих... – улыбнулась девушка и подняла зонт повыше, чтобы длинный Глеб комфортнее разместился под ним. – У вас телефон звонит, – подсказала она.

– День начался отвратительно, – пожаловался Глеб девушке. – Яйца сгорели, пуговица оторвалась, зонт сломался, да еще трезвонит кто-то неопознанный! – Он нажал сброс и телефон заткнулся.

– Вы хотите сказать, что не женаты?

– Именно это я и хочу сказать.

Телефон опять запиликал.

– Ответьте на звонок, или отключите мобильный, – приказала девушка. – Невозможно знакомиться.

– Слушаю! – рявкнул Глеб в трубку.

– Афанасьев? – раздался мужской незнакомый казенный голос.

– Да! – Сердце у Глеба упало. Такие голоса не сообщают ничего хорошего.

– Это ваш сосед звонит снизу.

– Фу-у-у, – облегченно выдохнул Глеб.

– Ты мне не фукай! У меня вода с потолка хлещет, причем, кипяток!

– Как кипяток?

– Так! И на звонок никто не открывает дверь! Если через пять минут...

– Чертов денек, – буркнул Глеб, выныривая из-под зонта и правой рукой тормозя такси. Он видел, как вслед ему разочарованно смотрит девушка.

Жаль, не успел познакомиться.

Скорчив скорбную мину, он помахал ей рукой.

Сосед был крутым парнем, с крутой квартирой, обставленной антикварной мебелью. Выкладывать круглую сумму за какой-нибудь драный шкаф, который вышел из моды пару столетий назад, Глебу совсем не хотелось. До планерки еще сорок минут, он успеет вернуться домой и приехать обратно. В крайнем случае, чуть-чуть опоздает. Интересно, куда подевалась Татьяна.

Такси попало в жуткую пробку. Глеб отругал себя десять раз, что поддался порыву и прыгнул в тачку, а не вернулся в метро.

Он выпрыгнул за квартал от дома и помчался бегом. Когда забежал в подъезд, позвонила Татьяна. И начала: люблю – не люблю, взяла на поезд билет, прощай навсегда...

Он даже не успел ей сказать, что она оставила в его квартире включенную горячую воду, как она нажала отбой. Фу-ты, ну-ты, нежные мы какие!

Он был уже на втором этаже и начал было набирать ее номер, чтобы сообщить ей в какие расходы она его ввергла своим внезапным отъездом, своей рассеянностью, своей...

Сзади раздались быстрые шаги, потом скачки через ступеньки, потом дыхание в спину. Он затылком, спиной, ощутил опасность, но не успел обернуться.

Голова разорвалась от страшной боли, в глазах вспыхнули красные молнии, и... больше он ничего не помнил.

Глеб еще раз пощупал деревянные стены.

Значит, на голове у него не варенье, а кровь.

Значит, он не топил никакого соседа, а кто-то выманил его телефонным звонком, чтобы ударить по голове и засунуть в эту просторную, вполне комфортабельную могилу.

Зачем?!

Вроде бы он никому не переходил дорогу.

Он даже с бабами предпочитал дело иметь только с незамужними.

Думать и анализировать было гораздо труднее, чем вспоминать. Эх, набить бы сейчас трубку, покурить, вдохнуть крепкий дурманящий дым, глядишь, появилось бы какое-нибудь решение.

Он закрыл глаза, хотя делать это было необязательно, темнее от этого не стало.

Интересно, почему он совсем не испытывает страха? Интересно, почему не болит голова? Может, это и есть загробная жизнь?

В этот момент раздался звук поворачиваемого в замке ключа.

Сердце даже не дрогнуло.

Отлично! Сейчас он узнает все.

* * *

Тане приснилось, что Глеб вернулся.

Он поднялся по лестнице, вставил в замок ключ и стал его поворачивать.

Что-то не получалось, ключ заедал, замок не поддавался.

– Я сейчас, – прошептала Таня во сне, – я сейчас встану и помогу тебе открыть дверь!

– Ни в коем случае! – заорал Глеб. – Ни в коем случае не делай этого!

От этого крика она проснулась.

В замке действительно кто-то поворачивал ключ.

Она вскочила и бросилась к двери.

– Сейчас, Глеб! Сейчас я открою! – закричала она и остановилась как вкопанная.

«Ни в коем случае не делай этого!»

– Кто? – Она на цыпочках подошла к двери. Глазка в ней не было.

– Лукьяновы тут живут? – после небольшой паузы спросил хриплый мужской голос.

– Вы ошиблись, – ответила Таня, чувствуя, как мелкой дрожью начинают трястись коленки.

Она пошла было в комнату, но вернулась и задвинула на двери щеколду, которой никогда не пользовалась.

«Просто пьяный какой-то перепутал двери, – сказала она себе, чтобы успокоиться. – Что в этом такого?»

Да, что такого?

Просто никто никогда до этой ночи, именно тогда, когда она спит в квартире одна, не путал двери. Она нырнула под одеяло и постаралась заснуть. Но сон не шел, перед глазами который раз завертелись события прошедшего дня: школа, Кузнецов у доски, звонок Сычевой, брызги крови на стене и полу, хамоватый мент, съевший яичницу, перевернутое ведро, мерзкий красавчик в белом плаще, грязные розы, боулинг-клуб, трое парней, про которых Сычева рискнула предположить, что это и есть подарок судьбы.

Когда она вернулась из боулинг-клуба домой, то застала у двери Софью Рувимовну. Грациозно переминаясь с ноги на ногу, она жала кнопку звонка и прислушивалась к звукам за дверью.

– Здравствуйте, – растерянно пробормотала Таня, тут же оступилась и чуть не упала. Она побаивалась директрису, хотя та была лет на пять моложе ее.

– Татьяна Арнольдовна, вы сумку в школе забыли, – задушевно сказала директриса и протянула Тане сумку, которую она оставила в классе.

– Ой, ну что вы! Не стоило так беспокоится...

– Стоило, – твердо сказала Софья Рувимовна, и, не дожидавшись приглашения, решительно шагнула через порог квартиры.

Пришлось поить ее чаем. Пришлось улыбаться и светски поддакивать разговору о скверной погоде.

Наконец Софья Рувимовна до отвала налилась чаем и задала вопрос, из-за которого, видимо, и приперлась в такой ненастный и поздний вечер.

– Так что произошло с вашим мужем?

– Он пропал. – Врать Таня совсем не умела, но и подробности выкладывать не хотела.

– Как? Просто пропал? – видно было, что директриса разочарованна такой простотой ответа.

– Просто пропал. Заведено уголовное дело.

– У вас хороший муж, – директриса кивнула на букет белых роз, стоявший на столе в вазе. – Я понимаю ваше отчаяние. Мне мой никогда не дарил таких дорогих букетов. Хотите на неделю отдам ваши часы Григорьевой? Я понимаю, что вам будет трудно вести уроки в таком состоянии.

– Ой! – Таня приложила руки к груди. – Ой, Софья Руви...

– Соня, – поправила ее директриса. – Мы ж не на педсовете! Посидите дома недельку, успокоитесь, может, и муж найдется. Я организую все так, что в зарплате ты не потеряешь. Ну, как? – Видно было, что она себе нравится – стройная, яркая, в элегантном брючном костюме, добрая и благородная.

– Спасибо, Софья Ру... Соня.

Черт бы побрал директрису с этим ее благородством и панибратством. Что теперь с ними делать? Куда девать? Чем расплачиваться?

– Ой, какие, Танечка, у тебя цветочки! – Софья подошла к подоконнику, отодвинула розовую шторку и восхищенно уставилась на горшки с цветами. – Ой, какие! Особенно вот эти, розовые!

– Это розалия. Цветет почти круглый год. Хотите... хочешь подарю вам... тебе?

– Правда? – Директриса схватила горшок с розалией, прижала к красивой груди и носом уткнулась в розовые цветы. – Правда?

– С удовольствием подарю! И вот еще... – Таня достала из кармана три зеленых камня и положила в горшок. Получилось очень красиво.

– Здорово! – одобрила директриса и ушла, прижимая цветы к груди.

...Таня заснула только под утро.

Будильник зазвонил ровно в семь, но она вспомнила, что в школу идти не надо и решила поваляться еще минут двадцать. Опять одолели мысли о ночном визитере. Разве человек, перепутавший дверь, спрашивает вполне трезвым голосом: «Это квартира Лукьяновых?» Скорее, он заорал бы: «Маня, открой!» или что-то в этом роде. Наверное, это был квартирный вор, решила она. Но почему для своих подвигов он выбрал ночное время, когда хозяева наверняка дома? Нет, тут что-то не то.

Она встала и направилась на кухню, чтобы сварить себе кофе.

Резкий звонок в дверь застал ее на полпути. Она вздрогнула и замерла. Потом на цыпочках подкралась к двери и тихо спросила:

– Кто?

– Вам посылка, – раздался юношеский голос.

– Посылка, – прошептала Таня и схватилась за косяк. Перед глазами отчетливо нарисовалась картинка: она открывает небольшой деревянный ящик, а там... там лежат отрезанные уши Глеба. Или палец. Или...

Руки сами открыли дверь.

На пороге стоял юноша в форменной куртке посыльного и держал большую корзину белых роз.

– Распишитесь, – он поставил корзину за порог и протянул ей какой-то бланк. Трясущейся рукой Таня нарисовала на нем каракулю.

– От кого это? – задохнувшись, спросила она.

– Не могу знать, – равнодушно пожал посыльный хлипкими плечиками. – Наша фирма торгует цветами с доставкой на дом. Наверное, там есть записка.

Таня закрыла дверь и села на пол рядом с корзиной. Роз было штук сто, не меньше. Они сбивали с ног ароматом, давали дурманящий, сладкий наркоз. Вот значит как сейчас присылают уши. Как бы то ни было, она должна пройти это испытание до конца. Потому что Глебу кроме нее помочь некому. Потому что он ей нужен любой, потому что уши в мужчине не главное.

Таня зажмурилась и запустила руки в колючие влажные стебли.

Там оказался конверт. Пришлось открыть глаза и распечатать его. Из конверта посыпались доллары и выпала записка. Она была написана каллиграфическим почерком, но с отвратительной пунктуацией.

«Мадам! Вы были так очаровательны в своих старых кальсонах что я не смог устоять когда вы легко и непринужденно выложили мне две с половиной тысячи долларов.

Деньги я конечно же возвращаю.

Это была шутка. Шутка!

Примите эти цветы в знак восхищения вашей решительностью и гордостью.

Непременно отнесите в мусоропровод старые грязные розы. Такая женщина как вы не должна носить старую одежду мыть подъездные полы и принимать испачканные цветы.

Привет вам от мамы. Она не против чтобы я женился даже на вас.

Надеюсь ваш муж до сих пор не вернулся. В этом случае у меня есть шанс пригласить вас как-нибудь куда-нибудь вечером.

Флек.»

– Флек, – прочитала Таня. – Флек! – выкрикнула она вслух непонятное слово, словно это было ругательство. – Флек!!

Она встала, вытащила корзину с розами на балкон и охапками стала сбрасывать цветы вниз. Колючки царапали пальцы и это придавало ей злости.

«Очаровательна в старых кальсонах!»

«Шутка!»

«Она не против, чтобы я женился даже на вас!»

«Надеюсь, ваш муж до сих пор не вернулся!»

Розы падали вниз, устилая асфальт белоснежным ковром. Сверху казалось, будто перед отдельно взятым подъездом выпал первый снег.

«Флек!»

Она знает: Флек – это кличка подлой собаки, которая носит белые шмотки и держится за маменькину юбку.

Когда роз в корзине совсем не осталась, она вернула в комнату, закрыла балконную дверь, взяла свою учительскую красную ручку, с которой проверяла тетради и стала яростно расставлять запятые в гнусной записке.

* * *

Утро неожиданно выдалось солнечным.

Лето, словно вспомнив, что не догуляло, решило разродиться еще одним теплым денечком.

Теплу и солнцу поддались все: городские воробьи весело зачирикали, люди сменили озабоченные лица на беззаботные, машины, здания, тротуары – все эти урбанизированные привычные прелести приобрели цвет, яркость, темп и пульс.

Сычева скинула джинсовый пиджачок и осталась в сиреневом кружевном топике, открывавшем осеннему солнцу плечи, спину и грудь. Она купила в киоске мороженое – вафельный рожок, присыпанный шоколадной стружкой, – и ощущение лета усилилось.

Зря она взяла зонт. Впрочем, и мороженое купила зря. Его нужно успеть съесть до входа в метро, а ничего нет противнее поспешного секса и тающего на солнце мороженого.

Сычева отбросила рожок в урну и нырнула в прохладные недра подземного перехода.

Все – иллюзия, решила она. Солнце затянет тучами, от мороженого останется боль в гландах, воробьи перестанут чирикать и сердито нахохлятся, лица вокруг опять станут мрачными, машины серыми, а на плечи придется надеть пиджак, иначе есть шанс свалиться с простудой.

Все – обман, подумала Сычева, шагнув в вагон и усаживаясь между двух бабушек, сидевших друг от друга на расстоянии, в которое, как показалось Сычевой, она вполне способна вместиться. Но оказалось, что она себе льстила. Джинсовый зад скользнул по отполированной чужими телами скамейке, и Сычева чуть не упала. Бабушки надменно поджали губы, давая понять, что они, будучи молодыми, никогда не искали легких путей, трудности преодолевали стоя, а не теснили старушек в общественном транспорте.

Все фикция, все мираж – снова одолели Сычеву философские мысли.

Впрочем, причиной ее пессимизма, скорее всего, была бессонная ночь.

Она нащупала во внутреннем кармане пиджака пистолет. Знали бы бабки... Сычева усмехнулась, глядя на их одинаковые, стоптанные, войлочные тапки.

...У двери Афанасьевой переминалась с ноги на ногу Татьяна с белой розой в руке.

– Правильно, вешалка! – одобрила Сычева ее, – Тебе в этот дом теперь только с цветами. Грехи замаливать.

Афанасьева открыла дверь в старом спортивном костюме с оттянутыми коленками. На голове у нее была повязана голубая косынка.

– Тань, ты собралась на субботник? – усмехнулась Сычева.

– Откуда? – Таня кивнула на розу.

– У подъезда валялась, – пояснила Татьяна и понюхала белый цветок. У нее было бледное замученное лицо, красные, опухшие веки, которые она то и дело терла руками.

– Одна? – удивилась Афанасьева.

– Да, – кивнула вешалка и почесала плечо под курткой. – Иду, смотрю на асфальте лежит белая одинокая роза...

– Странно, – пробормотала Таня, выхватила цветок у Татьяны, прошла на кухню и выбросила его в форточку.

На столе в вазе у нее стояли точно такие же розы.

– Кофе я вам предлагать не буду, – сказала Таня и начала обуваться.

– Нет, что это на тебе за наряд?! – возмутилась Сычева. Она вдруг подумала, как странно они будут смотреться в метро – вешалка, длинная, опухшая, и поминутно почесывающаяся, она – вызывающе обтянутая джинсами, ярко накрашенная, на шпильках, и Афанасьева в униформе советских субботников.

– Танюха, это не наряд. Это позиция. Принципиальная. Не спрашивай меня ни о чем. Считай, что мой вид – это вызов.

– Кому?

Таня промолчала, шнуруя дурацкие полукеды.

– Ясно, – Сычева кивнула на букет белых роз. – Отсутствие мужа не прошло незамеченным для мужеского пола. Кто он – физрук? Военрук? Хотя, для них такой веник дороговат... Слушай, да ты никак папика руководящего отхватила! Директор гимназии? Чин в районо?

– Заткнись, – попросила ее Афанасьева, закрывая дверь.

* * *

Дом Павловской оказался «свечкой»-десятиэтажкой.

Подъезд украшал кодовый замок и домофон. Не успела Сычева нажать нужную кнопку звонка, как к двери подошла дамочка в немыслимой шляпе, открыла дверь своим ключом и, окинув компанию пренебрежительным взглядом, сказала:

– Ну заходите, коли притопали. Опять Либерманы ремонт затеяли? Вы кто – штукатуры?!

– Штукатуры мы, штукатуры, – буркнула зло Сычева, заходя в подъезд, – маляры и плотники.

– Вы уж там поаккуратней! – строго приказала дама, втискивая поля своей шляпы в лифт. – Стучите потише, громко не материтесь, не курите траву в подъезде и пивные банки не бросайте из окон! – Двери захлопнулись, дама уехала.

– Это все ты со своим прикидом! – зашипела Сычева на Таню. – Позиция у нее! Вызов! Хорошо хоть милостыню не подают!

Они пешком стали подниматься наверх, отыскивая нужную им квартиру.

– А ты, вешалка, почему чешешься? Почему опухла? – раздражение, поселившееся в Сычевой после сегодняшней бессонной ночи настойчиво требовало выхода.

– Комары, – пожаловалась Татьяна. – В комнате, которую я снимаю, тьма комаров!!

– Какие в сентябре комары? – фыркнула Сычева.

– Я и сама удивилась. Наверное, из подвала. Квартира на первом этаже. Только свет выключишь, они над ухом жужжат и кусаются. Включишь – садятся на потолок. А потолки метра четыре, их никак не убить! Мы в них обувью кидались сначала, потом заснули со светом.

– Мы? – удивилась Сычева.

– Ну... там... со мной поселилась еще одна... девушка, – смутилась Татьяна.

– Ясно. Прыткая ты! И подружку уже нашла, и квартиру сняла! Прыткая! – Они поднимались все выше и выше, выходило, что нужная им квартира находилась на десятом этаже. – Ты запомни, провинция, со столичными комарами нужно пылесосом бороться, никакая отрава их не берет!

– Как это – пылесосом?

– Включаешь агрегат и он засасывает всех мелких летающих тварей.

– Там нет пылесоса. Там вообще ничего нет. – Татьяна запыхалась и остановилась на лестничной клетке. Таня с Сычевой тоже притормозили.

– Какой этаж? – Сычева достала из кармана сигареты.

– Восьмой. Кажется. – Таня привалилась спиной к стене.

– Перекур, девки!

Сычева закурила, Татьяна присела на ступеньку.

– Что-то ты, вешалка, быстро освоилась. И квартира то у нее с высоченными потолками, и подружка-сообщница. Не люблю я провинциалок! Сначала ударения неправильно в словах ставят, потом глядишь – бац! – мужика твоего отбили. Прыг! И карьеру в столице сделали! Ненавижу молодых, наглых, длинных, провинциальных девиц!

– Перестань! – оборвала ее Таня.

– Да что перестань?! – завелась Сычева. – Кто она такая?! Зачем приперлась их своего Новосибирска?! Любовь у нее! Вот пусть теперь с опухшей мордой ходит и чешется!

– Танюха, немедленно перестань! – У Афанасьевой в голосе прорезались явные учительские нотки. – Нам нельзя ссориться. Это глупо. Что с тобой случилось? Тебя-то кто покусал?

– Не выспалась я. – Сычева затушила окурок о подоконник и выбросила его в приоткрытую форточку. Остывала она так же быстро, как и заводилась. Наверное, от Глеба научилась быстрому перепаду эмоций. – Ночью только заснула, вдруг слышу в двери кто-то ключом ковыряется. Я думаю, что за хрень?! Ключ только у меня и у хозяйки, у которой я квартиру снимаю. Не она же среди ночи приперлась! Я встала, к двери подошла, спрашиваю: «Таисия Григорьевна?» Там помолчали, а потом мужской голос говорит: «Это квартира...

– Лукьяновых? – перебила ее вдруг побледневшая Таня.

– Да нет, Васильевых каких-то! А с чего ты взяла, что Лукьяновых?

– Сегодня ночью со мной произошла точно такая же история. Кто-то тоже ключом пытался открыть мою дверь! Когда я подошла и спросила, кто там... хриплый мужской голос спросил: «Это квартира Лукьяновых?» Я подумала, пьяный какой-то, перепутал этаж. И закрыла дверь на щеколду. А потом долго заснуть не могла, все думала...

– И я! И я замок изнутри блокировала! Там фиксатор такой есть, если его опустить, то снаружи дверь не отрыть. Заснуть потом не могла, курила, кофе пила, а когда прилегла под утро и чуть-чуть задремала, голуби на крыше ворковать начали! Громко, нудно, противно! Какой тут сон. Я все думала, кто это квартиру мою перепутал? Ведь надо мной чердак уже, я на последнем этаже живу!

– Ой! – Таня схватила себя за щеки. – Может, нас кто-то хочет...

– Убить? – закончила ее мысль Сычева.

– Ой! Это что же, у кого-то есть ключи от наших... квартир?! У Глеба с собой была связка ключей, на ней, естественно, ключи от дома и ...

– От моей квартиры! – заорала Сычева. – Он заказывал дубликат, я вспомнила! Он никогда им не пользовался, но говорил мне, что ему приятно иметь ключ от моей холостяцкой берлоги! Черт!! Нужно срочно менять замки!

– Пойдемте! – резко сказала Таня и начала подниматься по лестнице. – Гадать, выдумывать, просто уже нет сил! Возможно, сейчас мы что-нибудь да узнаем.

– Узнаем... – эхом повторила Сычева и пошла за ней.

Татьяна вздохнула и тоже поплелась вверх по лестнице. Она вдруг подумала, что Глебу, наверное, уже ничем не помочь.

* * *

Тридцать четвертая квартира нашлась на девятом этаже.

Ее дверь почему-то не соприкасалась с ободранным косяком, иными словами – была приоткрыта.

– Мне страшно, – прошептала Татьяна, почувствовав, как все укусы на ее теле засвербили и зачесались одновременно. – Может быть сразу вызвать милицию? Все знают, что скрывается за такими дверями...

– И что же? – холодно осведомилась Сычева, требовательно нажимая кнопку звонка.

Афанасьева, бледнея, прижалась ухом к двери.

– Не слышно ничего, – прошептала она. – Вроде бы нет никого.

– А вот мы это сейчас посмотрим! – Сычева вытащила пистолет из кармана и толкнула дверь.

– Пойдемте отсюда! – почти закричала Татьяна, не рискуя переступить порог. Она так и представила себе: в ванной лежит труп неведомой Людмилы Сергеевны, – простреленный, задушенный, утопленный, зарезанный, но обязательно в ванной, и обязательно труп...

– Эй, есть кто-нибудь? – спросила Сычева, оказавшись в коридоре, и просторные комнаты разродились маленьким, скупым эхом.

– Я боюсь, – прошептала Татьяна, но все же пошла за Сычевой в комнату.

В спальне царил беспорядок. Как будто кто-то собирался поспешно в дальнее путешествие и для удобства вывалил из шкафа все вещи. А заодно перевернул все в тумбочках, и разворошил постельное белье на кровати.

– Эй, Людмила Сергеевна! – Сычева прошла в зал. Там тоже было выпотрошено содержимое всех шкафов. Вещички валялись на полу сиротливо, небрежно и абсолютно бессмысленно. Нет, тут никто не собирался ни в какой отпуск, тут кто-то что-то судорожно, поспешно искал, не заботясь о соблюдении порядка.

В ванной комнате не было никакого трупа. Там мирно, тоненькой струйкой текла из крана холодная вода. Она тихонько журчала, словно укоряя кого-то в забывчивости. Косметика с полки была свалена в раковину, а яркое, банное полотенце валялось на полу.

На кухне все тоже было вывернуто из шкафчиков. Даже крупы, сахар, специи и мука были вытряхнуты из банок, они разномастным ковром устилали пол. Из холодильника были вытащены все продукты, которые сиротливой стайкой теснились на столе.

– На убийство не очень похоже, – прошептала Таня, испуганно оглядываясь по сторонам.

– Ну да, убиенного вроде бы нет, – согласилась Сычева, пистолетом водя из стороны в сторону. – И на ограбление не похоже. Компьютер на месте, бытовая техника тоже, среди шмоток норковая шуба валяется, тысяч десять долларов стоит.

– Десять тысяч! – эхом повторила за ней Афанасьева.

Сычева взяла со стола пакет молока, открыла его и понюхала.

– Совсем недавно тут шмон навели! Молоко не только не прокисло, но даже не нагрелось, хотя на солнце стоит. Сдается мне, девки, что нужно быстрее делать отсюда ноги. Дверь вроде бы не взломана, а значит ключом открыта. – Она попятилась к выходу.