Текст книги "Беда по вызову"

Автор книги: Ольга Степнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Это Петр показывал мне приемы, – почему-то счел нужным объяснить ей свой вид Ильич.

– Какой он... разносторонний! – хмыкнула она. Ильич как-то сжался под ее взором. Вчера на неприятной встрече он выглядел увереннее.

Татьяна издалека мне сухо кивнула и свернула в другом направлении. Я так и не понял, что произошло, и почему ее пирожковые страсти вдруг угасли.

Вечером я провел родительское собрание. Мой десятый "в" добросовестно предупредил родителей и я, шепелявя разбитой губой, пряча от стыда глаза, оповестил пришедших мам о том, что они должны сдать по пять тысяч за то, что их детей будут учить по особой программе. Если бы это были сытые папы, я бы не чувствовал себя так плохо. Но пришли усталые женщины средних лет, не очень хорошо одетые. Особенно удивила меня мать Стариковой, самой разодетой девицы в классе. Она меняла наряды каждый день, а матушка ее сидела в не по сезону легкой, тряпичной куртке с обшарпанными обшлагами.

Мамы восприняли мое сообщение молча. Потом закивали как китайские болванчики. Неожиданно встала мать Славика Боброва, самая холеная и молодая из всех.

– А что, я согласна за это платить. Вы знаете, моего ребенка всегда били. Он скромный, интеллигентный мальчик. И очень плохо видит. Ему всегда разбивают очки. Вчера он пришел домой счастливый и рассказывает: «Мама, я шел по улице, вдруг ко мне трое пацанов подбегают и говорят: „Иди сюда, мы тебе у-шу будем показывать“. Все громадные как слоны. Я тут вспомнил, как меня Дроздов учил. Правую руку вперед вытянул – один упал. Левую вытянул – другой упал. А третий сам быстро-быстро убежал. Мам, я же ничего даже не делал, только сконцентрировался, как Дроздов учил!» – у нее на глазах были чуть ли не слезы умиления. Я отвел глаза.

– И моя дочка тоже довольна! – воскликнула мать Алины. – Она теперь настырных кавалеров очень просто отшивает.

Они опять все закивали.

– А частями можно? – тонко пискнула миниатюрная мать близнецов-Карелиных, которой все взносы всегда приходилось сдавать в двойном размере.

– Можно. – Я ушел с собрания с тяжелым сердцем.

Я сходил в подвал, ужаснулся объему работ, но решил, что справлюсь, если не сильно буду упахиваться с джипом. Вечер опять прошел в одиночестве. Окуляры зло усмехались мне с крышки пианино. Рон, чувствуя мое состояние, тихо валялся в углу, исподлобья рассматривая мою хмурую физиономию. Я покормил его и пошел в подвал крушить штукатурку. Ключ положил за косяк.

Прошла изнуряющая неделя. Днем я без продыха вел уроки, ночью орудовал в подвале, в перерывах делал кузовной ремонт. Спал часа по два. Прокурорская проверка тихо сошла на нет. Как и предрекал Ильич, ни один из родителей не подтвердил факт поборов в этой отдельно взятой школе. Мне же эти родители послушно приносили деньги, а я добросовестно вносил в список имена тех, чьи дети будут обучаться по новой программе, придуманной Ильичом за бутылкой Флагмана. Вскоре у меня накопилась приличная сумма, на которую нужно было купить стройматериалы и запчасти для RAVа. Наличные деньги почему-то больше не будоражили меня, не включали фантазию, и не поддавали адреналина. Я стух, устал и потерялся.

В субботу, когда в дверь заколотили, я спал. Было часов восемь вечера и я решил урвать пару часов сна перед ночной работой. В дверь колотили уже, наверное, давно, потому что я совсем потерял чувство времени. Рон почему-то не лаял, а тихо скулил и махал хвостом. За все время, которое я здесь жил, никто не колотил в мою дверь. За всю мою жизнь никто никогда не пинал ту дверь, за которой находился я. Я подождал немного.

В том, что дверь именно пинали, не было никакого сомнения. Я выждал еще. Удары стали реже, но сильнее. Я полежал еще и понял, что так пытаться проникнуть в помещение может только Беда. Я обрадовался. И распахнул дверь тогда, когда она очередной раз сильно долбанула по ней ногой.

Беда ввалилась в сарай и, пролетев плашмя мои скудные жилые метры, затормозила подбородком у окна. Я почувствовал себя отомщенным. Рон кинулся на нее с радостным лаем и стал лизать стриженый затылок. Она, будто всегда входила в двери только так, невозмутимо встала на четвереньки и, из такого положения спокойно сказала:

– Я забыла у тебя электрошокер.

– Очки.

– Электрошокер.

– Очки.

– Электрошокер.

– Очки.

– Электрошокер. – Она встала. Очков на ней не было и она беспомощно щурилась.

– Очки.

– Электрошокер.

– Да что ты привязалась со своим электрошокером? У меня его нет.

– Есть.

– Нет.

– Есть.

– Нет. Мне этот фаллоимитатор без надобности.

– А мне сгодиться. Он никогда не подводит.

Спокойно, Бизя. А то опять окажешься с голыми яйцами в одних штиблетах.

– Держи свой электрошокер, – и я протянул ей очки. – Убийца педагогов.

– Из тебя такой же педагог, как из меня ...

– Писатель, – подсказал я. – Ты что, все это время щурилась?

– Все это время я валялась на диване. Без темы, без работы, и без ...

– Электрошокера – опять подсказал я.

– Фаллоимитатора, – поправила она.

– Кстати, твои очочки стоят триста долларов. А пижамка пятьсот.

– С тобой кто-то хорошо поработал. Ты узнал истинную цену вещей. Это точно была баба. И точно не та раскладушка с ватрушками.

– Кто-о?

– Когда я тут у тебя ... лежала, приходила такая, с целым блюдом ватрушек.

– Ну и?

– Что?

– Где ватрушки?

– Мы их съели.

– Мы?

– С Рокки. Он учился давать лапу.

– Вот почему у него был понос.

– Понос был от грибов.

– А рас...кладушка?

– Ушла. Я ей не понравилась.

– Ты лежала на ее одеяле. А потом сожрала ее пироги. Вернее, мои. А говорила, что осталась из-за меня без кефира.

Она пожала худыми плечами.

– Без кефира и осталась. Кефир она не принесла. Тащи мою сумку.

– Чего?!

– Моя сумка осталась за дверью.

Я почему-то послушно принес ее замшевый рюкзак, хотя собирался выгнать Беду взашей. Она напялила свои очки и снова стала драной вороной.

– Их жевал Рон, – честно признался я.

– Они из металла, который опять принимает прежнюю форму. Тебя что, не просвятили?

Она достала из рюкзака какую-то бутылку и поставила на мой стол.

– Давай рюмки, Гарик!

– Я не Гарик! – от гнева я аж подавился собственной слюной.

– Да, а кто? Ты не сказал.

– А ты не спросила. Что за манера называть всех как заблагорассудится?

– Обычно я всегда попадаю в точку. Так как?

– Гл.. Б.. Зови Петя.

– Петя? Петров?

– Дроздов.

– Никакой индивидуальности.

– Зато у тебя хоть отбавляй.

– Да, меня не перепутаешь. Это рюмки? – Она показала на два граненых стакана.

– Не тарелки.

– У тебя есть зеленка?

– Ее разве пьют?

– Хочешь – пей, а я рану на подбородке прижгу.

Я представил Беду с зеленым подбородком и поморщился.

– Прижигай своей водкой.

– Это абсент. Им прижигают душу, а не тело.

– Разве он не запрещен?

– Запрещен. В Европе.

Я повертел в руках бутылку с надписью «King of Spirit». На дне болтался какой-то осадок.

– Значит, мы пьянствуем?

– Я – дегустирую.

Еще одна дегустаторша нашлась. Я отвинтил крышечку, плеснул примерно половину стакана светло-зеленой жидкости и одним глотком выпил.

– Стой! – заорала Беда. Но было поздно. Я стоял посреди своей каморки, парализованный дикой горечью. Горечь – было единственное, что осталось в этом мире. Глаза полезли на лоб, а желудок подтянулся к горлу. Несколько долгих мгновений я старался не выплеснуть абсент ей в лицо прямо из желудка. Сазон называл это действие «опорожниться верхним концом». Победила воля. Я мысленно записал очко в пользу Беды, и она опять оказалась в плюсе.

– Кретин. Ты, что, никогда не пил абсент?

– Пил. Ты же видела. – Мне стало легче и веселее.

– У тебя сахар есть? – она закурила Житан. Я стрельнул у нее сигарету и затянулся крепким, вкусным дымом.

– А на фига нам сахар?

– Дырявой ложки у тебя, конечно, тоже нет.

– Да все у меня есть.

Я положил на стол почти целую пачку рафинада и алюминиевую ложку, с двумя дырками посередине, которую соорудил, чтобы вытаскивать из кастрюли свои холостяцкие пельмени.

– Какое богатство! – удивилась она, плеснула на дно стакана абсент, положила сверху дырявую ложку, в нее сахар, и через сахар начала лить обычную воду, которая стояла на столе в пластиковой бутылке. Сахар постепенно растворился, а пойло в стакане замутилось и стало выглядеть, как обычный самогон. Я рискнул проделать те же действия. Прошло помягче.

– Не кури! – сказала Беда, когда я взял сигарету.

– Почему?

– А... кури, – махнула она худой рукой, – Потом увидишь.

Я затянулся. Жизнь – не самая плохая штука.

– Каждый раз, когда я тебя вижу, ран на тебе все прибавляется, – намекнула она на разбитую губу.

– На тебе тоже, – намекнул я на разбитый подбородок. – А где твоя машина?

– Там что-то прокручивается, не схватывается, в общем, не заводится.

– Бендикс хреначит, – поставил я диагноз. Она внимательно посмотрела на меня и налила себе вторую порцию. Я тоже.

Каморка раздвинула тесные стены и яркие лучи солнца в девять вечера залили мое скромное жилище. По-моему, запел соловей.

– Тебе заплатили за книгу?

– Книгу зарубили, – она вдруг зарыдала. Рыдала она без единой слезинки и с каменным лицом, но я все равно все понял, увидел и почувствовал, как она подвывает и подскуливает там, у себя внутри. Я не стал спрашивать, кто зарубил и почему.

Меня вдруг стало двое. Один правый, другой левый. Правый я был добр и благодушен. Ему стало жаль Беду и захотелось помочь. Левый оказался желчен и скептичен, но тоже отнесся к ней почти с сочувствием.

– А хочешь, – закричал правый я, – я подарю тебе сюжет? Или как это там называется?

– Ты – сюжет?

«Ты в этом ничего не понимаешь», – подсказал левый я правому. Беда опять изобразила свой мутный напиток. Оба меня потянулись к стакану. Ни один из них не был пьян. Пьяным я себя хорошо знал.

– Ну, не хочешь, как хочешь, – обиделись на нее оба сразу и закурили.

– Не кури, – попросила она обоих. Оба не послушались.

– Давай свой сюжет.

– Не дадим, – ответили мы.

– Давай! – заорала она и так стукнула кулаками по столу, что все предметы на нем – стаканы, бутылка, сахар, и даже дырявая ложка – подскочили. – Из-за тебя я отдала свою тему, я болтаюсь без работы и только вычитываю чужие материалы. Книгу зарубили. В издательстве сказали – недоработанный сюжет. Я щурилась всю неделю, а ты даже не мог привезти мне очки!

Тот я, который был левее, хотел ее выгнать, но правый не позволил.

– Слушай, – сказал он, – слушай.

И стал рассказывать историю Бизона и депутата Грача. Он живописал все в красках от третьего лица, а левый скептик хмурился и злился. На правого снизошло вдохновение. Вот, смотри: любовь – сразу, одна, и на всю жизнь – только так и должно быть. А вот интрига – блестящая! А какой друг, какая погоня и вдруг – разоблачение, подстава и безысходность. Что делать герою? Пиши свою книгу, зачитаются.

Беда слушала, кажется, с интересом. И даже закурила.

– Не кури, – сказал ей левый скептик. Правый взял черный Житан. Они оба увидели, что она дерзкая, сильная, и абсолютно непредсказуемая.

– Какая ты классная! – заявили мы оба.

– Эк тебя тыркнуло! – непонятно выразилась она. – Давай, рассказывай дальше. И правый рассказал ... как герой сел в другой самолет.

– В общем, он оказался и не герой вовсе, – закончил за него левый.

Она стала ходить по моей каморке, бормотать, потом откинула крышку пианино, и сыграла на раздолбанных клавишах что-то сложное и классическое.

– Так и дурак сможет, – сплагиатничал левый, – что-то не схватывает, не заводит.

– Бендикс хреначит, – повернулась она к нам лицом.

Беда была одна, а меня два, и я не знал, как уладить этот вопрос. Мы подошли к ней одновременно и губами стали изучать ее всю. Она почему-то пахла полынью и была потрясающе горькая на вкус. Горечь – единственное, что осталось в этом мире. И это был вселенский, бесконечный кайф. А если вселенная бесконечна, то жизнь тоже должна быть бесконечна.

* * *

Утром я проснулся отдельно от тела. Тело за мной не успевало. Ни думать, ни двигаться. Я рассмотрел над собой бревенчатый потолок, вспомнил, что теперь живу в сарае, но забыл свое второе имя. Меня лизнула в нос собака и я вдруг припомнил, что пса зовут Рокки. Это было не похмелье, это было возрождение – без головной боли и сушняка.

Рядом лежала Беда. Она, похоже, давно не спала, или не спала совсем. Ее длинное голое тело мистически отливало в утреннем свете и я понял: она не драная ворона, она ведьма. И напитки у нее ведьмовские, и очки принимают прежнюю форму, даже если их пожует собака.

– Бизя, – сказала она, – твой сюжет дрянной. Он избит как твои ботинки. Единственное, что в нем интересно, это то, что ты сел в другой самолет. И улетел в другой город. Я займусь этим делом, Бизя.

* * *

– Что за манера называть всех как заблагорассудится? Чем ты займешься?

– Твоим делом. Раз у тебя самого не хватает духу им заняться.

– Не хватает духу? – Я подлетел с лежака. Штанов на мне, конечно же, не было. – Не хватает духу? Я рассказал тебе историю, бери ее и проваливай! Только не забывай, что это пьяный бред! – Она встала, натянула джинсы и рубашку. Я испугался, что она уйдет, но она крикнула: «Рокки, гулять!», накинула куртку и вышла.

Кажется, моя жизнь с ней стала регулярной, и она даже займется моим делом, раз у меня не хватает духа заняться им самому. «Король духов». Не хватает духа. Пусть подавится моим «делом». Пусть сломает себе зубы.

Она пришла из морозного утра, и очки ее сразу запотели. Она стала вытирать их полой моей рубашки, которую я только одел. Она вытирала их так, будто мы прожили душа в душу двадцать лет. Я потянул рубашку на себя.

– Скажи, почему мой сюжет дрянной?

Она включила старый электрический чайник, поставила на плитку разогревать собачью кашу, и неудобно села на пианино.

– В нем нет ничего, что отличало бы его от других. Начиная с трупа в багажнике. Ха! Видел ли ты хоть один сюжет без трупа в багажнике? От этого мутит и сводит скулы от скуки. Шикарная девица с имечком из дешевого романа тоже не впечатляет. Двойники-депутаты – бред и фарс, Ширли-Мырли какое-то. Супермишка – друган до гробовой доски – избито и пошло. И только главный герой интересен тем, что за его суперменством скрывается полный идиотизм и рассеяность старой клуши.

– Идиотизм? Рассеяность? Старой клуши?! Я – старая клуша?!! – Я запустил в нее своим драным ботинком. Она увернулась и снаряд оставил грязный след на пианино.

– Ну вот, а говорил, что у меня манера называть всех как заблагорассудится. Я всегда попадаю в точку.

Я кивнул.

– Черт с тобой. Ты одна узнала правду, и мне от этого стало легче.

– Это любовь, – хмыкнула она. Я поискал, чем запульнуть в нее еще. Рон, попривыкнув к нашим отношениям, радостно принес мне обратно не достигший цели ботинок. Я раздумал его бросать и с трудом отыскал второй. Черт знает как трудно отыскать вещи после ночи, проведенной с Бедой.

Мы вполне мирно уселись пить чай. Она порылась в своем рюкзаке и бросила на стол блокнот с ручкой.

– Пиши.

– Добровольное признание в убийстве Грача?

– Адреса и телефоны. Мишки, Сазона, Карины...

– Ты что, офонарела? Откуда у меня телефон Карины?

– Обычно мужики узнают телефон раньше, чем имя.

– Но я-то – старая клуша. Тем и интересен.

– Пиши, герой. Ты свои дела натворил, теперь моя очередь.

Я отшвырнул блокнот и ручку.

– Зачем ты суешь свой нос дальше, чем тебе положено? Тебе зарубили книгу, я предложил сюжет. Пиши, фантазируй, дорабатывай.

– А ты будешь до конца своих дней прятать морду под козырьком, жить в этом сарае, и, напиваясь до беспамятства, представлять, что я – Карина.

Я подлетел со стула, она умела загнать иголки в самое больное место.

– Тебе-то какое до этого дело? – заорал я.

– Да я по уши в этой истории! Разве ты не заметил? – тоже заорала она.

– Ты имеешь в виду постель? – прошипел я.

– Я имею в виду ...духовную близость, – закривлялась она.

– Спасибо. Спасибо за прекрасный вечер, за чудную ночь. Я на работу. Ключ сунешь за косяк.

Но она вылетела быстрее, успев схватить рюкзак и на ходу впечататься в куртку. Она хлопнула моей бедной дверью так, что у пианино заныли все струны. Они ныли в унисон с музыкой в моей душе. Это был гимн всем моим неудачам. Последнее слово опять осталось за ней.

– Ведьма! – рявкнул я в пустоту.

Дверь открылась и зашел ...Ильич с Роном. Пес, оказывается, выскользнул за Бедой, но решил вернуться.

– Это что за краля? – с любопытством спросил Ильич.

– Да так ... журналисточка одна.

– Стильная бабень!

– В грязных джинсах?

– Почему грязных? По-моему, дорогая вещь.

Они все посходили с ума.

– Слушай, – мрачно продолжил он, – у нас неприятности, поэтому я приехал пораньше, своим ходом.

Он повертел в руках пустую бутылку из-под абсента, бормотнул «круто», и начал излагать.

– Подвал, который ты ремонтируешь, через две недели нужно сдать в аренду. Это нужно сделать обязательно. Пусть там будет не евроремонт, но хотя бы просто свежевыкрашено, побелено, линолеум на полу. Там будет тренажерный зал.

– Я много сделал, к сроку успею.

– Понимаешь, мне кровь из носа нужно сдать это помещение, только Дора костьми ляжет – не даст. Я ее как только не уламывал, деньги совал, она одно твердит: «Не пущу бандюков качаться».

– А качаться будут бандиты?

– Да нет, конечно, зал открывают под уже существующих клиентов, готовых хорошо платить. У тех парней в городе несколько таких залов, какая-то своя методика: они за две недели из дистрофика супермэна делают. От желающих отбоя нет, ходить к ним в залы стало модно, престижно и дорого. В общем, клиентов стало больше, чем могут принять помещения и ...

– Им понадобился наш подвал.

– В городе большая напряженка с арендой. Дорого, да и место подходящее фиг найдешь. Нужно придумать как справиться с Дорой.

– Грохнуть, что ли? – ухмыльнулся я.

– Что ты! – взвизгнул Ильич. – Что ты несешь? Помнишь проверяющего из районо? Это ее зять. Они давно под меня копают. Хотят Дору на мое место. А тут ты со своими анекдотами вылез – не мог заметить его гнусную рожу!

– Предупреждать надо, вид у него больно моложавый, думал, новенький.

– Да ...ть, я и сам не знал, его Дора пустила по классам разгуливать. А тут ты – здрасьте, жопа, я – не педагог, я – автомеханик. В общем, они понимают, что ты – моя козырная карта. На тебе и ремонт, и экспериментальная программа, под которую деньги собрали, и вообще – куча уроков, которые, если тебя не будет, вести будет некому. В общем...

– Дора хочет пнуть меня из школы.

– Да ...ть, хочет. Она там, типа педсовет решила собрать и обсудить твою кандидатуру пока на уровне школы, а там...

– А когда педсовет?

– А ... его знает. Она дела воротит, как будто меня уже нет.

– Палила-то в нас не Дора, надеюсь? – заржал я, хотя мне было невесело.

– Палила не Дора, – сник Ильич. Но снова ничего не сказал.

– Может, ей денег побольше сунуть?

– Ей нужно место, а не деньги. Будет место – будут деньги. Как ее зятька в районо назначили, так она и оборзела. Ты это, на педсовет иди, и, пожалуйста, не выделывайся. Попробуй показать свою ... лояльность, и полное э... подчинение.

Ильич ушел мрачный. Я вытащил из пачки Житана, которую оставила Беда, последнюю сигарету и закурил. Надо мной сгущались тучи, и самая большая была по имени «Дора».

– Фу, Петь, что ты куришь? Сигареты французских проституток?

На пороге красовалась ярко блондированная Лиля. Сегодня просто «день открытых дверей», а моя собака даже не тявкнет, все норовит подставить пузо, чтобы почесали.

– Фу, Петь, ты спишь на Танькином одеяле? Я знаю – этот жуткий атлас валялся у меня в кабинете, из него хотели шить занавес в актовый зал, но Ильич сказал, что чокнется от этого кумача. И Танька выклянчила у меня кусок на одеяло. Она такая рукодельница!

– У тебя пробежка?

– Деловой визит. Петь, если тебя попрут из школы, то в ней можно будет повеситься.

– А меня попрут?

– Сегодня вечером педсовет. На повестке – ты. Я хочу тебя предупредить, ты там сильно не выделывайся, может, пронесет. В принципе, к тебе все, кроме Доры, лояльно относятся.

Их всех сегодня заело на «лояльно» и «не выделывайся».

– Спасибо, Лиль! Я постараюсь не выделываться. В мои планы не входит вылетать из школы. Мне тут хорошо: сарайчик, одеялко, собака вот, летом курей разведу.

Лилька, не обращая внимания на мою болтовню, тараном двинулась к столу и цапнула пустую бутылку.

– Петь! Абсент! Настоящий «Король духов»! Семьдесят долларов бутылка! Где взял, его же нет у нас в городе в продаже? Петь, где ты берешь Житан и абсент?

Я вздохнул и пожал плечами:

– У французских проституток.

– Тогда не спи на Танькином одеяле! – фыркнула Лилька и ушла.

День прошел отвратительно. События катились все усиливающейся лавиной, и к вечеру я уже ждал, когда же меня завалит.

В обед примчалась Ритка.

– Дроздов, твой Вован опять натворил, черт знает что! Со своей компанией избил вчера восьмиклассника из третьей гимназии. У того перелом ключицы, сотрясение мозга, ушибы, и самое паршивое, что они, когда его били, орали: «Бей его, как Дрозд учил!» Многие это слышали.

Я опешил:

– Рит, Вован не был ни на одной физкультуре, и секцию не посещает! Он же лентяй, прогульщик и бездельник.

– Да они все помешались на твоих уроках. На переменах, и на улице только и делают, что приемы друг другу показывают. Так что и прогульщики тренируются.

– Я учу не бить, я учу не бояться.

Ритка кивнула.

– Отморозков хоть в шахматы учи играть, они отморозками останутся. А вообще, про тебя в городе легенды ходят, и многие мамаши, у кого дети вечно битые, собираются их переводить из других школ в эту.

Это сообщение напугало меня еще больше, чем новость про Вовочку. Стать легендой в моем положении было крайне неосторожно.

– Рит, ты можешь в школе пока не сообщать про ... Вовкины подвиги? У меня тут и так неприятности.

Ритка прищурила свои и так вечно сверлящие глаза, и мне захотелось задвинуться за шкаф: мент он и в юбке мент.

– Не скажу, Дроздов. Если надо, не скажу. Только сам понимаешь, город маленький, все равно известно станет.

– Вовке что будет?

– Папаша отмажет, как всегда.

На перемене я увидел, как Вован нырнул в туалет. Сегодня был тот редкий день, когда он не прогуливал школу. Я одним бесшумным прыжком влетел вслед за ним. Он уже стоял в кабинке и дверь была приоткрыта, ввиду отсутствия на ней шпингалета. Ремонта туалеты так и не дождались, и Вован стал жертвой этого обстоятельства. Он стоял ко мне спиной с соблазнительно спущенными штанами. Я одним движением вырвал армейский ремень из своих штанов, одной рукой пригнул его мордой к унитазу, а другой начал хлестать по рыхлой заднице. Бил я его долго и сильно. Вован не дергался и не кричал. Он понял, что тот, кто сзади – гораздо сильнее. Он только пыхтел и посапывал, рассматривая недра унитаза. Я остановился, когда его зад стал походить на вызревший помидор. Он даже не посмел оглянуться, и я ушел неопознанный. Кажется, великий педагог Макаренко тоже не прочь был врезать некоторым своим воспитанникам. А таких, как Вован, драть нужно с пеленок, а не отмазывать.

На педсовете Ильича почему-то не было. Дора величественно сообщила всем, что единственный педагог-мужчина, увы, оказался позором школы.

– Вы, Дроздов, – ткнула она в меня жирным, в перетяжечках, как ляжка младенца, пальцем, – аморальный тип! Я ставлю вопрос о вашем дальнейшем пребывании в школе. Ваши уроки – балаган. На истории – пошлые анекдоты, физкультура – сплошное мордобитие, ОБЖ – пособие для террористов.

Я открыл было рот, но вспомнил, что не должен «выделываться».

– Дети берут с вас пример. Они стали наглые и драчливые.

– Сильные и раскованные, – пискнула Лилька.

– А с вами давно все ясно! – Дора потыкала пальцем-ляжкой в меня и в Лильку. – Вы предавались разврату прямо в кабинете, даже не заперев дверь, причем в извращенной форме. – Видимо, она имела в виду фартук. – А потом, Дроздов, вы нажрались, как свинья, и в дурацких очках, с платком на голове, шлялись по коридорам, вытянув вперед руки, заваливаясь на стены, и стукаясь лбом о косяки.

Тут я возмутился:

– У меня был гипертонический криз!

Дора опешила:

– В очках?

– Да. И голову завязал, чтоб не болела.

– Это вы расскажете доктору. А еще, – тут она выложила перед изумленным женским коллективом козырную карту, – вы извращенец! Сегодня вас видели выходящим из туалета, на ходу застегивающим ремень. Вслед за вами вышел Брецов, красный как рак и очень испуганный. Он держался рукой за зад, пугливо оглядывался, и в результате сильно ударился головой о противопожарный шкаф. Он упал, у него синяк, ушиб, и, может, даже сотрясение мозга. Что вы делали с ребенком в туалете? Вы гомосексуалист?!

Десятки женских глаз с ужасом уставились на меня. Этого я вынести не мог.

– Я его выпорол! – заорал я. – Выпорол! Можете допросить, обследовать этого подонка! Его никто не порол, а я выпорол!

– Да не порол он его! – снова подала голос Лилька. – У Брецова хронические запоры, он всегда выходит из сортира красный и держится за зад. Я знаю, моя тетка – участковый терапевт, он к ней часто ходит.

Дора схватилась за голову. Татьяна-художница подняла худую лапку:

– А еще Петр Петрович принимает у себя ... девушек по вызову. Прямо на территории школы он занимается с ними ... сексом.

– Ну вот! Значит, не гомосексуалист! – радостно вступилась Лилька. – Раз со мной в извращенной форме, и с девушками ...сексом. Кстати, девушка – такая длинная?

– Да, – потупилась художница.

– Я знаю, это журналистка из «Криминала». Она приходила брать у Дроздова интервью о его новой экспериментальной программе.

– Лежа? – спросила Татьяна.

– А что? Новые технологии...

Дора схватилась за сердце. Педсовет пошел не по ее сценарию. Методом голосования она попыталась выяснить мнение коллектива относительно меня. Она была из тех, кто, идя к власти, хотел оставить впечатление, что представляет интересы большинства. К моему огромному удивлению против меня проголосовали меньше половины учителей. Среди них была Татьяна. Остальные отметили, что мое классное руководство пошло на пользу 10 "в" – успеваемость и дисциплина повысились, что немного учителей, которым дети смотрят в рот, и, вообще, мужики, желающие работать в школе на дороге не валяются, так что можно простить мне маленькие слабости. Обвинение в гомосексуализме – бред, а Брецова давно пора выпороть всем коллективом, наплевав на влиятельного папашу. Я и представить себе не мог, что наши консервативные классные дамы так неплохо ко мне относятся. В завершении встала пожилая математичка Антонина Савельевна и горячо воскликнула:

– Да вся школа на нем держится! У него куча часов, секция, где кого подменить – Дроздов, где что сломалось – Дроздов с молотком бежит, трубу в туалете прорвало – Дроздов, закатав штаны, воду черпает. И потом, вся экспериментальная программа на нем. Через год мы сможем подать заявление о специализации школы и присвоении ей статуса гимназии.

Я засмущался от своей положительности. Дора Гордеевна неровно покраснела, но победителем я себя не чувствовал.

* * *

После педсовета я решил отвезти Ильича домой, но нигде не нашел его, даже в собственном кабинете. Тогда я набрал его мобильный, и когда он ответил, понял, что что-то случилось.

– Петька, ты? – хрипло спросил он. – Петька, я погиб.

– Вы ранены? – заорал я.

– Нет, но я погиб.

– Куда мне подъехать?

– Подъехать? Эй, девушка, куда к нам подъехать? – крикнул он куда-то в сторону. – Слышь, Петька, это бар Элефант, в центре.

Хорошо же он погибает, если сидит в самом дорогом баре города и даже не знает об этом. Я успокоился.

На улице хлестал дождь. Сильный, безумный дождь, который разбивал сугробы, превращая их в снежную кашу. В машину я сел с совершенно мокрыми ногами. Все, завтра залезу в собранные с родителей деньги, и куплю себе ботинки. Дворники не успевали справляться с потоками воды и в конце концов их заклинило. Я притормозил у обочины и еле справился с ветхим от старости механизмом. Дворники заработали, зато я промок до нитки. Для посещения Элефанта я был слишком мокрый и слишком бедный. Охрана напряглась, но я прямо в куртке ввалился в полутемный зал. Ильич сидел за стойкой, наливался пивом, но был сильнее напуган, чем пьян.

– Петька, я погиб, – снова заладил он и швырнул передо мной газету.

Я поскорее нашел задом точку опоры – высокий барный стул, потому что передо мной лежал «Криминальный Сибирск». Статья называлась «Почем нынче директор школы?». Ответ содержал первый абзац: «Довольно дорого: новая иномарка и тысяч десять долларов на карманные расходы. Но, в общем-то, не очень – для городских воротил от спорта».

Далее шло подробное жизнеописание некоего депутата горсовета Андрея Борисова. Как тот разбогател и пробился к власти, будучи в недавнем прошлом простым тренером по греко-римской борьбе. Его воспитанники были замечены в группировках, собирающих мзду со всех торговых точек города, а также, предлагавших свои услуги в качестве «крыши». Загребя таким образом немалые деньги, и, понимая, что времена рэкета уходят, Борисов кинулся «отмывать» богатство, открыл мебельное производство, несколько мебельных магазинов, а также создал в городе сеть тренажерных залов и запатентовал какую-то собственную методику, превращающую за короткий срок человека даже со средними данными в супермена. Месячный абонемент в такой зал стоил 600 долларов, но от желающих заниматься отбоя не было, и скоро стало понятно, что еще два-три зала значительно увеличат приток зеленых денег в карман депутата. Строить отдельные помещения оказалось дорого, хлопотно и долго. Оглядевшись, Борисов и его команда поняли, что самые подходящие и недорогие помещения можно занять в школах. В просторных залах или подвалах можно без труда разместить громоздкие, профессиональные тренажеры и принять всех желающих подкачаться за немаленькие деньги по уникальной методике. Единственное, что нужно было заполучить – это разрешение директора. Не каждый согласится, чтобы на территории школы почти круглосуточно парковались машины, громко бряцали тренажеры и сновали парни небезобидного вида. Почти все школы, будучи гимназиями, отказали борисовским парням. Кроме Ильича, который просто заломил хорошую цену за свое согласие.

Мораль статьи, занимавшей целую полосу, заключалась в том, что, продавшись «борисовцам», школы перестанут быть образовательными заведениями, а станут поставщиками «неокрепшего человеческого материала» для многочисленного «депутатского войска», зашибающего для него копеечку. Под статьей красовалась подпись Николай Серов. Первое, что мне пришло в голову: парень даже не догадался взять псевдоним. В последнем абзаце он пообещал читателям цикл статей-расследований о других сферах деятельности народного избранника.

Так вот какую тему подсунула Беда Кольке Серову. Только Колька перестарался и накопал лишнего. Получалось, что кашу заварил я. Получалось, что она осталась должна мне за бампер. Эта мысль значительно улучшила мое плохое настроение.