Текст книги "Убийство в стиле эссе"

Автор книги: Ольга Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Обернулся к Шмакову. Тот правой рукой рылся в папке, левой стучал по клавишам. Угрюмая физиономия Шмакова источала недовольство: печатать левой рукой было неудобно. Сидел Шмаков сгорбившись, вытянув левую ногу под столом и обхватив правой ножку стула.

Ляхов, улыбаясь, осмотрел обе ноги Шмакова, потом скользнул взглядом по темным волосам Антона, что были старательно зачесаны к щекам, и, протягивая руку, сказал весело:

– Ну, здравствуй, герой.

Шмаков глянул исподлобья, удивленно буркнул: «Привет. Как съездил?» и протянул Виктору Николаевичу руку в протертом рукаве.

– Да-да, как съездил? Впечатления? Масса, конечно, – оживленно говорил Першин, потирая руки от предстоящего удовольствия.

И Ляхов, что и не заходил никогда в этот кабинет, развернул свободный стул, сел вполоборота к обоим и стал рассказывать, как упруга была вчера вода в океане, как щедро заморское солнце.

* * *

отречение правителя от сана

война всех против всех

3

Рассказ подходил к проводам и отлету, когда дверь распахнулась и в кабинет впорхнула Нинель Лисокина.

– Мальчики! О, какие люди в Голливуде! – Нинель раскинула руки, словно собиралась обнять Ляхова, и подмигнула ему хитро, и Виктор Николаевич густо рассмеялся: нашла-таки эта пройдоха место его пресс-конференции.

Нинель махнула волосами и, взглянув на Шмакова, спросила у Першина:

– Владимир Иларионович, как вы насчет чайку? Или – кофейку?

– Я не возражал бы, – с улыбкой глядя на Антона, что вновь затюкал по клавишам, отозвался Першин. – А наш гость?

– С удовольствием! Прекрасная страна Америка, но чай там заваривать не умеют. Это отдельная тема, – приподняв палец, оживился Ляхов, но тут же обернулся к Лисокиной. – Хорошо бы здесь.

Нинель приподняла брови, что означало: «Чудны дела твои, Господи» (Ляхов обыкновенно чаевничал у редактора и не вел светские беседы в кабинетах коллег), быстро глянула и усмехнулась, словно разгадала замысел Виктора Николаевича: и зачем он здесь, и почему хочет почаевничать с этой парочкой, но, вмиг погасив усмешку, сказала кокетливо: «Как мило», – и крутанулась к двери.

Ляхов улыбнулся подобной «прозорливости» и галантно предложил: «Помочь?»

– Я помогу, – буркнул Шмаков, вытаскивая ногу из-за ножки стула, и Виктор Николаевич вновь улыбнулся: Шмаков скрывается от его расспросов. Сейчас и на задание умчится.

* * *

Не обманув ожиданий Виктора Николаевича, беседа перешла к роману.

Столько разговоров. И о романе. И вокруг романа. А все же – кто автор?

Першин стал обстоятельно излагать подробности этой запутанной истории, а Шмаков буркнул:

– Мент, – и, хлебнув из чашки, буркнул вновь: – Или уголовник.

Виктор Николаевич приятно рассмеялся: Шмаков узнал себя в герое, несомненно, вот и злится на автора. При всей своей непутевости, Антон – парень интеллектуальный, в литературе разбирается и, конечно, понимает, что роман написан не работником юстиции: упор в рассказе не на преступление, а на внутренний мир героя, на внутренний мир журналиста, даже писателя, талантливого и невостребованного, – этот мир милиция не знает. Не знают его и уголовники.

Не гася веселости на лице, Ляхов развернулся к Першину:

– А что говорят в «кругах»?

Першин стал обстоятельно рассказывать, в каком замешательстве члены жюри, присудившие роману первую премию.

Господи! – едва не воскликнул Виктор Николаевич, и лицо его стало серьезным. Ну, конечно! Ведь Першин – член жюри. И члены жюри общаются между собой. Кто реже, кто чаще. По телефону, по интернету, возможно, и живьем. И все они – литераторы. Конечно, автор романа – один из членов жюри. О Шмакове он наслышан: мир тесен; внешность Шмакова знает: тот вечный спутник Першина на всевозможных презентациях; а все недостающие детали почерпнул из бесед с Першиным. Возможно, сам себя и номинировал. Ляхов усмехнулся: статья получится – блеск, главное – успеть все выяснить и опубликовать материал прежде, чем объявится автор романа.

Кто же? Ну, список номинаторов – не проблема. Он есть на сайте конкурса.

Виктор Николаевич вновь почуял запах зверя: здесь он, рядом, кружит поблизости.

– Фаины Сергеевны, – уловил Ляхов слова Першина и, занятый своими мыслями, не сразу понял: при чем здесь Бабицкая? Эта дама – и хорошая литература? Номинация Бабицкой?!

– Но этого не может быть!

И Першин закивал согласно:

– Да, вот такой пассаж. И Бабицкая была справедлива, и премия досталась достойному, а автор… – Владимир Иларионович развел руками и вздохнул.

Да нет, думал Ляхов. Ну, как же так? Бабицкая?

Подобный поворот событий путал стройную версию.

Хотя…

Прекрасно! Осталось выяснить, кто из знакомых Першина имеет неплохие отношения с Бабицкой: господину с улицы эта мадам протежировать не станет! – и вот он, зверь дорогой. Он, Ляхов, тут мудрит, капканы по лесу расставляет, а зверь сам бежит к яме.

И Виктор Николаевич вернулся к разговору.

* * *

Несмотря на сомнительную туманность истории с публикацией и ее автором, Першин находил в романе все больше достоинств и теперь увлеченно рассуждал о его подтексте.

Скажем, главный герой – Бондарь. Случайна ли эта фамилия, или она несет смысловую нагрузку? (Если предположение его и Антона о том, что Анисим Мешантов – псевдоним, который надо читать как Злостный Исполнитель, верно, то законно предположить, что и фамилия главного героя имеет особое значение).

– Бондарь! По крупному счету, это простой трудяга, ремесленник. Он делает неэффектную, но нужную утварь или необходимую, но незаметную работу, – увлеченно рассуждал Владимир Иларионович.

– Да! – улыбаясь, поддержал идею Першина Ляхов и весело посмотрел на Шмакова. Бондарь делает бочки, а прототип – затычка в каждой из них, ладно бы только в пивных.

Виктор Николаевич откинулся на спинку стула, засмеялся.

Першин принял смех Ляхова за одобрение своей теории и, довольный, развернулся к Шмакову:

– Антон, ты согласен с такой трактовкой?

– Я думаю, то фамилия какого-нибудь умника, – буркнул Шмаков, выуживая из варенья ягоды. – Из издательства. Или еще откуда.

Першин с досадой повел головой:

– Нет, не скажи. Ничего случайного в романе нет. Куда ни глянь – все имеет второе дно. Я только сейчас начинаю понимать, почему убитый – Старик. Не Василий Иванович Пупкин. Не Яков Семенович Линденбран. Старик. Тогда понятен псевдоним. Злобный Исполнитель, но кто? Писатель? Нет. Злобно время, что перечеркнуло все, созданное стариками. Страна, что так беспощадна к нашим старикам. Их убивает безденежье, бесправье. Уныние, наконец! А герой – он просто орудие, мелкая сошка, исполнитель. Вот отгадка псевдонима!

Шмаков вскинул голову, глянул на Першина из-под густых бровей и ртом, полным варенья, пробормотал:

– Ну, ты даешь…

– Однако почему автор – исполнитель, и злобный, – с интересом поглядывая на обоих диспутантов, спросил Ляхов. Он не знал шмаковской трактовки имени автора. – И почему Бондарь – слепое орудие? Он одержим ненавистью к старику, в сущности, ему незнакомому.

– Герой – маньяк, – буркнул Шмаков, продолжая поглощать варенье. – И автор – маньяк.

Першин встрепенулся, чтобы парировать реплику Шмакова, но тут тихо, не поворачивая головы от стола, заговорила Нинель:

– Он убивает не ради выгоды. Это не ограбление. Ограбить он мог другую квартиру, более шикарную. И забирает только кейс. А что в том кейсе? Деньги? Документы? Рукописи? Мы не знаем.

– Ну, – поддакнул Шмаков. – И я говорю: маньяк.

– Он ненавидит Старика, – все так же тихо и не поднимая головы от стола, говорила Нинель. – Почему? почему он ненавидит Старика, и именно Старика? Может быть, потому, что Старик прожил долгую жизнь, значит, пережил все трагедии века, все репрессии, войны, и остался цел – как? Какой ценой? А герой – одинок. Где его родители? Где его семья?

– Вот именно! Эзопов язык! – Першин от удовольствия потер руки.

А Ляхов, с изумлением глядя на Нинель, протянул:

– Однако…

– И где все это произошло, мы не знаем, – помешивая ложечкой давно остывший чай, говорила Нинель. – «Он шел пешком по городу» – мимо чего? Метро? Собора? Большого театра или мимо театра на Фонтанке? Или мимо заводика рыбокоптильного? Мы знаем, какая ступенька в каком пролете измазана какой краской, но не знаем, на какой улице стоит дом. В романе нет ни одного названия. Это могло произойти в столице, это могло происходить в заштатном городишке.

– Конечно, конечно, – воодушевленно откликнулся Першин. – Автор обобщает, дает понять, что подобное могло свершиться и – увы! – свершается по всей стране.

– Однако, – вновь протянул Ляхов. – И как подобная мысль могла прийти в такую хорошенькую головку?

– А я – умная, – все так же помешивая ложечкой остывший чай, молвила Нинель. – Но я же понимаю, что осознать подобное мужчине сложно, а принять – немыслимо, и потому я их не напрягаю. С мужчинами я только хи-хи, ха-ха, траля-ля-ля.

Нинель вскинула голову, глянула на Ляхова каким-то незнакомым взглядом и тут же развернулась к Шмакову, и Шмаков посмотрел на Нинель, и в глазах этого неотесанного грубияна была такая нежность, что Ляхов замер на стуле, на себе испытав, что означает: громом пораженный.

Словно молния высветила событие, и все встало на свои места.

Вот кто знает, какой узор угадывается на несвежих простынях героя!

Конечно! Такая хитрость, такая игра. И никому, даже ему, Ляхову, и в голову не пришла мысль, что автор романа – женщина. И над героем она не насмехается – она им любуется: то, что для него, мужчины, недостаток, для нее, влюбленной в героя… Кто их разберет, этих женщин, что они находят в таких, как Шмаков. Но находят, вот.

Ляхов почувствовал нечто, похожее на головокружение.

Надо срочно уединиться, разобраться с мыслями, все факты собрать в гармоничную цепь.

* * *

Виктор Николаевич Ляхов писал рецензию. Ухоженное его лицо украшала улыбка: все факты и наблюдения, все частности и тонкости, все совпадения фабулы романа с событиями реальной жизни встали в ряд, и раскрылась картина создания модного произведения.

Статья получалась веселая, дерзкая, язвительная – интересная.

И только одно еще не решил Виктор Николаевич: написать «автор, коим, по моему глубочайшему убеждению, является Нинель Лисокина», или «автор, которого мы пока назовем Н.Л.»

* * *

Валентина с газетой в руках вышла на щелчок замка. Стояла в прихожей, смотрела, как Владимир Иларионович топчется на дверном коврике, сбрасывая сапоги.

Вид у жены был расстроенный, и Першин спросил с тревогой:

– Что-то случилось?

– Нет-нет, – поспешно ответила Валентина, сделала пару шагов назад, положила газету на холодильник, вернулась в прихожую. – У нас – все хорошо.

Конечно, вздохнул про себя Владимир Иларионович, убирая в шкаф пальто, что газету раскрой, что телевизор включи – только расстраиваться: убийства, катастрофы, теракты.

Жена ушла на кухню. Зашумел газ.

Помыв руки, вошел на кухню и Першин, потянулся за газетой.

Валентина быстро шагнула, забрала из рук мужа газету:

– Пообедай спокойно, со мной поговори. Потом – почитаешь.

Тот спорить не стал, с удовольствием сел к столу, где дымился наваристый и такой желанный с мороза борщ.

Жена достала из шкафчика графинчик: «Не возражаешь?»

Владимир Иларионович не возражал, силясь вспомнить, что сегодня за дата? Неужто он забыл какую годовщину?

Валентина про даты не говорила, спросила, как в редакции, какие новости, какие разговоры.

Першин увлекся, рассказывая про новую рецензию Ляхова, и не сразу заметил, что жена разговор не поддерживает. А когда заметил, умолк и вновь смотрел с тревогой на Валентину.

Валентина встала, грустная, вздохнула, убрала со стола тарелки и протянула мужу газету:

– Ты еще не знаешь? Вечерняя.

– О чем – не знаю? – Владимир Иларионович, теряясь в догадках, взял из рук жены газету, но, прежде чем он развернул сложенный в узкую полоску газетный лист, Валентина тихо сказала:

– Убит Якушев.

– Какой Якушев? – не понял Владимир Иларионович и почувствовал приступ тревоги, что посещал его последние дни часто. На этот раз тревога стала густой, плотной. И, не понимая, кто такой этот таинственный Якушев и почему его смерть так печалит жену, повторил вдруг севшим голосом: – Какой Якушев?

– Феликс Семенович.

– Феликс Семенович?.. Ах, Якушев! Тот самый, публицист? Убит? Грустно. Его-то за что? Не банкир, не предприниматель, – говорил Першин, рассеянно думая, отчего смерть публициста, с которым она не была лично знакома, так встревожила жену. – Однако ему лет немало. Пожил. Старик, – сказал Першин, и вздрогнул, и посмотрел на жену.

И Валентина в ответ на взгляд мужа тихо кивнула головой.

– Когда? – хрипло спросил Першин. – И подробности – известны?

Валентина вздохнула:

– Недели три назад. Только сейчас хватились. Убит в своей квартире. Ножом. Семь ножевых ран. Полагают, что ограбление. Хотя ограбление странное. В квартире были антикварные вещи, деньги – ничего не взято. Но все перерыто в ванной и что-то вытащено из-под ванны. По оставленному следу – небольшой чемодан.

– Кейс, – сказал Першин.

Они сидели за столом, смотрели друг на друга и молчали.

* * *

Пару дней в газетах появлялись сообщения об убийстве известного в свое время литератора. Подробностей совершенного преступления было немного: столовое серебро, картины, видеоаппаратура – все на месте, но исчезли не имеющие нынче ценности ордена, значки лауреата былых конкурсов, наградные листы, памятные знаки со всевозможных съездов и юбилейных встреч.

Литератор был одинок, и его исчезновения никто не заметил.

Опрос соседей результатов не дал.

* * *

Владимир Иларионович вновь (в который раз) раскрыл роман, но теперь он читал его, как читают документ, обращая пристальное внимание на факты и бытовые подробности и скрупулезно сверяя их с теми скудными данными, что были известны об убийстве публициста Якушева.

Детали совпадали, но главное – совпадало описание ограбления. В романе, правда, не перечислялись регалии, что хранились в ванной в кейсе, но то, что убийцу интересовал в квартире один лишь кейс, было подчеркнуто.

Конечно, сходство убийства старого публициста и сюжета романа могло быть простой случайностью. Да мало ли какие совпадения и случайности преподносит нам жизнь! И все же тревога, что с недавних пор поселилась в душе Владимира Иларионовича, перерастала в гнетущее чувство вины.

И вновь Першин сталь перечитывать роман, делая пометки и конспектируя детали.

* * *

В городе гуляла метель.

Безлюдный сквер был молчалив и холоден. Резкие порывы ветра, с присвистом и завыванием, то сдували с дорожек снег, то наметали целые сугробы.

Першин смахнул снег со скамьи, присел.

В доме напротив теплились окна, занавешенные добротными портьерами. Но на третьем этаже три крайних слева – черны.

Владимир Иларионович не знал, на каком этаже была квартира публициста, но решил, что та, с темными окнами.

Дубленка сохраняла телу тепло, но уши мерзли, ноги стыли, и Владимир Иларионович отчетливо представил, как сидел здесь, в сквере, на этой, повернутой к фасаду дома, скамье Бондарь, прятал в карманы холодной курточки озябшие руки, постукивал о снежный наст замерзшими ногами. И ждал. И замышлял. Именно здесь, на этой скамье, ощущая ягодицами ту же поверхность, что ощущает сейчас он, Першин, Бондарь обдумывал план убийства. Или нет, план, должно быть, уже созрел в его голове, но детали… О чем думал Бондарь, когда…

Поскрипывание снега отвлекло Владимира Иларионовича от размышлений: по тропинке сквера семенила старуха. Глянула на Першина, присела на соседнюю скамью. Сидит, прижав к груди потертую сумку, смотрит на Першина.

А вдруг – та? Ерунда. И все-таки, если она здешняя – наслышана. Надо с ней поговорить. Она ему такое расскажет, что ни в одной газете не прочтешь. И потом всем углам сообщит, как некий господин, на вид приличный, но вопросы задавал странные, убийством интересовался, свидетелями – а зачем ему это?

Владимиру Иларионовичу стало неуютно, словно он и впрямь был повинен в преступлении, содеянном в доме напротив, и теперь то ли возмездия опасался, то ли укорами совести терзался.

Резкий порыв ветра швырнул колючий снег в лицо Першину. Владимир Иларионович поглубже втянул голову в поднятый воротник, обтер лицо и, убирая платок, глянул на старуху: сидит в своем куцем пальтишке, не шелохнется, смотрит неотрывно на Першина. Ни мороза, ни ветра не чувствует, старая. Всей округе расскажет про подозрительного типа. Весьма неприятно будет объясняться, зачем он предавался раздумьям… Да кто его найдет? Кому в голову придет… Да полно! Словно он виноват в чем. Надо подойти к старухе и спросить. Иначе какой смысл мерзнуть в этом…

Старуха, кряхтя, поднялась со скамьи и, не глянув на Першина, посеменила к остановке автобуса, и Владимир Иларионович тотчас пожалел, что не заговорил с ней, упустил возможность узнать столь необходимые ему подробности. Но не догонять же старуху теперь, не расспрашивать же про убийство на людной остановке. Нет, ну какой расчет…

Тут – скрип снега, и смех, и голоса, и две девушки, совсем юные, вошли, вернее, вбежали в сквер, сели на скамью, где только что сидела бабка, и, прикрываясь поднятыми воротниками от ветра, стали, смеясь и переговариваясь, есть мороженое.

Першин быстро поднялся со скамьи и поспешно пошел прочь.

* * *

В расстройстве пребывал в эти дни и Виктор Николаевич Ляхов.

Свершенное три недели назад убийство литератора и убийство литератора, описанное в романе, были на редкость схожи, и мысль, что совпадение это, возможно, неслучайное, не покидала публициста. (Впрочем, о том, что данное совпадение неслучайно, думали многие: будь автор увенчан лавровым венком, все бы сейчас говорили о его пророчестве и близости к жизни и гордились своим умением узнавать истинный талант, но таинственное исчезновение никому неведомого Мешантова заставило, что называется, витать в воздухе мысль о его причастности к данному криминалу.) Если роман – циничная хроника свершенного преступления, статья Виктора Николаевича – аберрация, или, попросту, непростительный для публициста его уровня ляпсус, думал Ляхов, расхаживая по кабинету. Ляхов не был работником милиции, и ему не требовалось алиби Нинель Лисокиной, ему и так ясно, что не Лисокина убила Старика. Ладно бы отравила. А то – ножом, семь ран, до смерти. Бред. И ни царапины от ногтей жертвы на симпатичном личике? Бред и бред. Либо Нинель описала событие с чьих-то слов, либо она вообще здесь ни при чем.

Виктор Николаевич покрутил головой, словно воротничок стянул шею, глянул в зеркало на искристый узел галстука и мысленно поблагодарил те силы, что удержали его от желания настоять на фразе «автор Нинель Лисокина», когда редактор предложил не торопиться с окончательным выводом. А инициалы Н.Л. можно в следующей статье расшифровать как Неизвестная личность.

Автор романа из мелкого зверька, что прятался в траве лужайки, вырастал до снежного барса. Это был достойный противник.

Виктор Николаевич заслышал зов трубы и сел к столу чертить схему новой охоты.

* * *

В качестве одной из версий расследования Ляхов решил использовать мнение Шмакова: герой – маньяк и автор – маньяк.

К концу составления плана версия Шмакова, сначала лишь возможная, показалась Ляхову любопытной: талант и помешательство…

Виктор Николаевич решил именно с нее начать расследование. И раскрыл роман. И читал его теперь, как читал бы секретный документ серьезного конкурента: заинтересованно и уважительно. Цепкий его ум тут же уловил странности, о коих упоминала Лисокина: повествование развивалось с мельчайшими описаниями быта, с чуть ли не поминутной хроникой происходящего, и при этом: он шел по городу, он вышел на улицу, он шагал бульваром, он спустился к реке, он поднялся по косогору улочкой, что выходила на широкий проспект, – нет ни одного названия. Только говорит сей факт не об эзоповском языке автора, как утверждали очаровательная Нинель и зануда Першин, – говорит сей факт о расстройстве авторской психики.

Ляхов встал из-за стола, потянулся, разминая затекшие члены. Прислушался к шуму в коридоре. Представил, как сейчас по редакции идет автор. Видит узор паркета, трещинки плинтусов, шляпки гвоздей…

Звонкий голосок Нинель, и следом ее смех, и глуховатый голос Шмакова отвлекли Виктора Николаевича от размышлений: пора выпить чайку и пообщаться с коллегами.

* * *

Нинель была в комнате одна, что-то строчила. На носу очки, поверх стекол затуманенный взгляд – она и правда бывает иной, эта щебетунья.

– Позволительно ли мне отвлечь прекрасную Нинель от… – начал было Ляхов, подвигая стул, но Нинель отмахнулась:

– Валяйте. Но дайте пару минут. Мысль теряю.

– Заявим в розыск, – улыбнулся Виктор Николаевич, разглядывая кабинет. Все как везде, лишь, пожалуй, цветов больше и они ухоженней да зеркало покрупнее.

Ляхов встал, шагнул к зеркалу.

– А где же Шмаков? – спросил, поправляя узел искристого галстука. Повел шеей вправо, влево. Загар блекнет. Увы! – Я явно слышал его пламенную речь.

– Умчался на задание, – не отрываясь от клавиатуры, глухо ответила Нинель.

– Ну, мы постараемся пережить эту потерю? – Ляхов вновь поправил узел галстука. Галстук хорош. И он хорош, не поскупился. Виктор Николаевич улыбнулся, глянул на Нинель – та строчила.

Виктор Николаевич прошел к окну.

Ночью шел снег, и деревья стояли припорошенными, и газоны были белы – копоть не успела испортить снежную картину. В небе сияло солнце, и свет его искрился в миллиарде снежинок. И не верилось, что на улице ветрено и морозно.

Две минуты растянулись минут на двадцать, но Ляхов, как и положено опытному охотнику, был терпелив и неслышен.

Но вот Нинель вскинула голову, и Ляхов заговорил – о пустом. Мол, чайку бы. Да так, отдохнуть минут несколько от трудов праведных за приятной беседой. Чтоб не о выборах, не о деньгах.

Лисокина не возражала ни против чаю, ни против легкой беседы, хотя и не было в ней обычной легкости и кокетства, видно, мысли ее еще витали вокруг статьи.

Пока готовился чай, Ляхов вспомнил погоду за окном, вспомнил щедрое заморское солнце – на роман разговор должен перейти сам, мягко скатиться на утрамбованную лыжню.

Он и скатился.

– Пиши тут, – буркнула Нинель на манер Шмакова. Она стояла спиной, уткнувшись лицом в холодное стекло окна. – Предполагай, выдвигай, дерзай. – Засвистел чайник, и Нинель отошла от окна. – Потом окажется, что некто все это уже сотворил.

Возможно, Лисокина говорила и не о романе, но Ляхов тут же повел нужную партию.

– Не оттого, что мы много пишем об убийствах, стреляют на улицах. Как раз наоборот. Оттого что на улицах много стреляют, вынуждены писать об убийстве даже милые особы, к убийству генетически не предрасположенные.

Ляхов галантно улыбнулся, принимая из рук Нинель чашку чаю, но Лисокина тряхнула рыжей гривой, глянула устало и мрачновато изрекла:

– Мы все причастны к убийствам.

– Однако! – только и нашелся Ляхов. И, помолчав и не услышав исповеди, продолжил: – Лично я – не грешен. И не поверю, что ты грешна. Что могла бы, как в романе, ножом, семь раз…

Лисокина поморщилась:

– При чем здесь роман? Я о бытие. Оставим тягостную мужскому уху тему абортов. Я руки мою перед едой. Антибиотики пью, если болею. И не терплю в доме ни тараканов, ни комаров.

Ляхов хотел рассмеяться словам Нинель, как хорошей шутке, но вид у Нинель был невеселый. И Ляхов спросил серьезным тоном:

– Что это за тема у твоей статьи, что тебя на схоластику потянуло? Грязь на руках – и заказное убийство.

– Я не о грязи. Я о жизни. Мы все время вынуждены кого-то убивать. Микробы, насекомые. И мы, как правило, не вегетарианцы. Как подумаешь, в какой ауре мы существуем…

Дверь скрипнула, заглянуло осторожное лицо Першина, и Ляхов, довольный возможностью прервать ушедший в ненужную плоскость разговор, поспешно поднялся со стула:

– Прошу, Владимир Иларионович. Чай чудесен. Как и наша милая хозяйка. Но мне, к сожалению… – и, не договорив, отправился восвояси.

* * *

Евгений Яковлевич Крохин, врач-психотерапевт, шустро поднялся из-за стола навстречу Ляхову.

Невысокий и щуплый, был бы он похож на Шмакова, если б не глаза: маленькие буравчики живо сверлили собеседника.

В кабинете стоял табачный туман. Уловил Виктор Николаевич и запах хорошего коньяка.

– Однако, – сказал весело, пожимая протянутую руку врача. – Табак, коньяк и женщины, и за это еще и платят, причем недурно.

– А… – отмахнулся врач. – Устал. Вхожу в моду. Сегодня просто табуном.

– И все – дамы? – улыбнулся Виктор Николаевич, с удовольствием погружая тело в комфортное кресло.

– Если бы, – вновь отмахнулся Крохин, резким движением открывая шкафчик. – Те хоть знают, чего им не хватает: дела, любви или подруги. А вот их опекуны!

Он поставил на столик поднос с бутылкой коньяку и стопками, крутанулся к холодильнику и, открывая дверцу, обернулся:

– Да ну их! Они у меня вот где, – психотерапевт провел ребром свободной руки по горлу и засунул голову в холодильник. – Выдавай свой детектив.

* * *

Массажный душ бодрил икры ног, и вода в ванне пенилась, напоминая игру океана.

Виктор Николаевич прикрыл глаза, и лежит он, раскинув руки, на безбрежной водной глади, и океан поглаживает живот, бедра, грудь.

И женские руки массируют плечи.

Зинаида, ассистентка Крохина. Хороша, особенно волосы (густые, длинные, цвета спелой ржи) и васильковые глаза. И такая гордячка.

Всякий раз, заходя к Крохину и встречая Зинаиду, Ляхов думал: с такой переспать – будет и чем похвастать, и удовольствие. Но та и не глянет, пройдет в свой кабинет.

А сегодня Зинаида попросила ее подвезти. По дороге – заехать в универсам. Потом – донести продукты: решила использовать его и его машину по полной программе.

В награду предложила чашку кофе. Ляхов не отказался, и тут же с кухни раздалось жужжание кофемолки, и дивный аромат поплыл по квартире. Виктор Николаевич, как породистый пес, повел носом, определяя марку: Зинаида заваривала смесь – мокко, арабика и, кажется, колумбийский.

Кофе был хорош, но еще лучше был секс, такой спонтанный, незапланированный.

Подпортила удовольствие мысль о машине. Образ автомобиля, покинутого на промозглой улице, не оставлял Ляхова и в самые пикантные моменты.

Зинаида… Шельма! Только бы не проболталась Евгению.

Виктор Николаевич взял с полочки шампунь и переключил кран. Добавил горячей воды и стал мыть голову.

Крохин поддержал версию Шмакова. Правда, дал ее новое ответвление. По мнению психотерапевта, автор романа не насильник, а рядовой псих. Его нужно искать среди тех, кто поступает в больницы с попыткой суицида. Живой ли? Живой! У таких склонность к ложным суицидам. Их опыты неудачны: то доза лекарства мала, то вовремя скорая приехала, – их цель, часто ими и не осознанная: привлечь к себе внимание.

– Хотя эксперимент мог оказаться и успешным, – усмехнулся врач, он был циник.

Чем-то Евгений похож на Шмакова. А Зинаида – на Нинель. Тоже – гордячка, а с кем роман? Со Шмаковым!

Ляхов усмехнулся пренебрежительно и вспомнил сумрачную фигуру, неласковый взгляд, голые замерзшие руки и… И сел. И струя воды обожгла колено.

– О, черт! – скривился Ляхов. И закрыл воду. И встал, протянул руку к полотенцу, стараясь не делать неловких движений, чтобы не потревожить видений.

Больной взгляд Шмакова и его реплики по сюжету романа: у психа бывают минуты просветленья. Слезы Нинель, и ее заметки на полях, и тирада о всеобщей причастности к убийству. Странная молчаливость и подавленность Першина.

Да, чутье Виктора Николаевича не подвело. Роман написала Лисокина. Герой романа – Шмаков. Осталось разгадать, что легло в основу: замысел Шмакова, его рассказы о подготовке преступления или его исповедь, покаяние.

Замысел! Безусловно. Отсюда слезы Нинель, отсюда ее нервозность. Возможно, Нинель пыталась переубедить Антона и думала, что публикация романа его остановит, а возможно, полагала, что Шмаков лишь фантазирует, а теперь, когда убийство свершилось, вся жизнь Лисокиной может рухнуть в одночасье. Теперь ей нельзя признаться в авторстве романа: и Антону подпишет приговор, и себя сделает соучастницей преступления. И их любовная связь станет достоянием прессы. Нинель может потерять все: достаток, любимого, дочь, положение, работу и, может быть, свободу.

Ляхов осторожно повесил полотенце и медленно, стараясь ничего в себе не тряхнуть, пошлепал к письменному столу.

* * *

Как ни старалась Валентина убедить мужа в его непричастности к истории романа, Владимир Иларионович чувствовал себя соучастником преступления.

Кто автор романа? Кто автор того рекомендательного письма, что он, Першин, переслал Фаине, запустив маховик признания – кого? Преступника? И письмо ему, Першину, как мальчишке, как сосунку, прислал под чужой подписью – кто? Убийца прислал ему, Першину, письмо, сыграв на струнах его души, как на заурядной трехрядке?

Першин хотел видеть автора где угодно, только не в своей редакции. Он решил было, что автор романа очередной компилятор – милиционер, что пишет по материалам дел. Вот и объяснение привязанности к деталям. Ведь детали – путь к разгадке убийства. Впрочем, много они раскрывают тех убийств, все больше в детективах да сериалах. Но и в романе убийца не найден. Великолепно. Какой подтекст… Нет! Милиционер – сочинитель не оставил бы преступление нераскрытым. Да какой милиционер?! Язык романа литературный, причем нарочито, подчеркнуто литературный. Автор романа – литератор, и от этой данности не уйти.

И все же Владимир Иларионович встретился со знакомым следователем. Но тот на вопрос, кого из его коллег могло как писателя заинтересовать убийство публициста Якушева, отмахнулся пренебрежительно: очередное квартирное ограбление; если оно и имело некоторый резонанс, так лишь потому, что старик был популярным в прошлом публицистом да знали его в определенных кругах как коллекционера золотых монет. «Монеты и не найдены, – как великую тайну шепнул следователь, но тут же добавил обычным тоном, – хотя старик мог их продать».

– А контакты? – спросил Владимир Иларионович. – Установлены?

– Да так… – следователь поморщился. – В квартире найдена масса рукописей. Одна из комнат – склад макулатуры. Видимо, надеялись на протекцию, на рецензию, но рукописи, похоже, Якушев не раскрывал. Лежат стопками под слоем пыли.

– А… чьи рукописи? – спросил Першин, желая и опасаясь услышать ответ.

– Да разные. Сотни. Проверяем. Но все так… Публика несерьезная.

– Но у вас такая техника! Говорят, по пылинке можно портрет составить, – настаивал Першин.

Следователь лишь рукой махнул: преступлений – тьма, а денег – ноль.

Провожая Першина до дверей, следователь напоследок хмыкнул:

– Не имей он причастности к вашему цеху, плевали бы вы на его убийство.

* * *

Першин брел домой подавленный: значит, автор романа – литератор, и он же, литератор, – убийца?