Текст книги "Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна"

Автор книги: Ольга Трифонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Сны накануне. Трифонова Ольга

Пожалуй, самый опасный и самый неблагодарный соблазн, подстерегающий автора, – это желание написать о людях известных и уж тем более великих.

Но иногда он сильнее осторожности, сильнее страха укоров и попреков, и автор, преодолев сомнения, берется за перо.

Это случается, когда жизнь героев, их отношения выходят за рамки привычного и принадлежат «другому измерению».

Есть одна странная особенность в изложении истории атомного шпионажа Советского Союза – умолчание двух имен.

И ФБР в своем подробнейшем сайте на эту тему, и книги о деятельности ГРУ и Внешней разведки не упоминают двух имен – Маргариты Коненковой и Альберта Эйнштейна.

Лишь короткая фраза в книге Павла Судоплатова: «Жена известного скульптора Коненкова, наш проверенный агент…» да пристальное внимание американских спецслужб к Эйнштейну и его окружению – единственные свидетельства тайны, что связывала этих людей. И еще письма Эйнштейна к Маргарите Ивановне.

Американский автор, описавший жизнь Эйнштейна чуть ли не по дням, цитирующий даже письма маленьких детей и сумасшедших к нему, упоминающий мельчайшие события жизни гения, вплоть до случайных встреч на улицах Принстона, ни словом не поминает женщину, которая была рядом с ним почти десять лет, жила в его доме, проводила с ним дни отдыха на Саранак-Лейк.

Этой женщиной была Маргарита Коненкова.

Биография Маргариты Ивановны – сюжет для романа. Жанр можно выбрать по вкусу: любовный, авантюрный, шпионский, политический детектив, трагедия, наконец.

Она была женой одного из самых своеобразных, самых талантливых русских художников – Сергея Тимофеевича Коненкова.

Она была возлюбленной Первого человека двадцатого столетия – Альберта Эйнштейна. Создателя Теории относительности и Отца атомной бомбы.

Но не тайны шпионажа и хитросплетения блестящей операции советской разведки, похитившей секреты атомной бомбы у американцев, интересовали автора, а тайна любви, трагическая история людей, загнанных в угол обстоятельствами, долгом и своими страстями.

Поэтому характеры и судьбы героев романа не во всём совпадают с характерами и судьбами людей реальных, а то, что вымысел и действительность, порой, пересекаются, – принадлежит случайности.

О. Т.

Глава 1

Все кончено! А было ли начало?

Могло ли быть? Лишь видимость мелькала.

И. В. Гете. «Фауст»

Они сидели на открытой террасе коттеджа номер шесть и обсуждали маршрут.

В утреннем сумраке террасы его лицо и обнаженный торс казались совсем темными от загара, а вздыбленные седые волосы светились, как нимб. Она подумала, что день опять будет очень жарким и ему правильнее будет надеть рубашку, но, как всегда, решила обойтись без советов. Однажды она дала себе слово не повторять привычек Элеоноры, не быть «мамочкой», и, кажется, ей это удалось. Хватит с нее другого сыночка, тоже не юного – семидесятилетнего, того, что остался в душной, невыносимой жаре Нью-Йорка. Но здесь, сегодня, был особый день, совсем особый, и, наверное, уже никакие правила их десятилетних отношений не имели смысла. Это она понимала и все же не могла заставить себя изменить данному только себе слову.

Он предлагал такой маршрут: сначала двинуться по реке в Озитах-озеро, потом в Киваса-озеро, через нижние шлюзы выйти к их любимому Сосновому заливу, повернуть назад, на северо-запад, и через верхние шлюзы пройти в Среднее озеро, взять севернее, чтобы попасть в Длинный залив. Там отдохнуть на одном из лесистых островов и – назад, уже напрямую через верхние шлюзы.

Это был длинный маршрут для такого жаркого дня, но он выбрал его, значит, решил провести весь день только с ней, отказавшись от семейного обеда и послеполуденной работы. Но он уже поработал, встав, наверное, часов в пять, смутно помнила, что было еще совсем темно, когда он ушел из спальни.

Почти не слушала его – какая разница пойдут они через Озитах или напрямую в Нижнее озеро, все равно он сделает по-своему, она исподтишка разглядывала его чуть оплывшее, с полноватыми грудями, но все-таки еще крепкое тело и вспоминала ночь.

Она вспоминала ночь, чтобы не думать о бесконечном, ослепительном от солнца дне, в сияющем мареве которого будто проступало темное таинственное пятно – неизбежный разговор.

Каким он будет? И какими они вернутся назад на эту террасу, в этот дом?

А ночь? Ну что ж, какой уж такой особенной может быть ночь женщины «под пятьдесят» и мужчины «под семьдесят». Ночь была, как всегда, нежна, если говорить словами ее любимого Фицджеральда, пронзительно, запредельно нежна, и зря он тайком принимает в ванной какое-то снадобье и еще другое – тоже зря, ей хватает нежности.

Тем, другим, он начал пользоваться год назад, и сначала ей хотелось пошутить, сказать что-то вроде шутки о его давней работе в бюро патентов, но поостереглась. При всей его податливости и безграничной подчиненности все же и для нее, как и для других людей, существовала граница, перейдя которую можно было натолкнуться либо на ледяную молчаливую холодность, либо на такую жестокую шуточку, что ни парировать, ни проглотить невозможно. Элеонора часто преступала эту грань и не понимала, бедная, отчего вдруг оказывалась словно среди полярных льдов.

Она же не преступала никогда, хотя знала, что только для нее запретное пространство ограничивалось бедным Тителем и тем, о чем они говорили с неизменно злобным Эдвардом и столь же неизменно веселым и любезным Бобби.

И странно – запретное, относящееся к его разговорам с Бобби, каким-то образом было связано с тем, что происходило между ними ночью.

«Эта странная связь будет разгадана после сегодняшнего разговора, – с горечью и страхом подумала вдруг она, – потому что шарада „догадывается – не догадывается“ будет разрешена».

Догадывается ли он о том, что она догадывается о том, что он догадывается. И как давно?

Ей вдруг стало зябко, и она вместе с креслом переместилась в освещенное солнцем пространство. Очень вовремя: на террасу вышла, некрасиво щурясь от яркого света, Мадо. Ее увядшее, бледное после сна лицо как-то вызывающе не вязалось с темно-вишневым, расшитым орхидеями и бабочками кимоно.

«Кажется, это кимоно Элеоноры, зачем она его носит? Почему ей не приходит в голову, что отчиму это может быть неприятно – видеть кимоно покойницы? Нет, это, конечно, ее кимоно, ведь Элеонора была раза в три толще дочери. Но все-таки привезен этот наряд давно, лет десять назад из Японии. Он ездил с Элеонорой в Японию. Она очень хорошо помнит их первый совместный обед, это было приглашение Ферсманов, и разговор за столом».

Она тогда поняла, что он влюблен в нее, что Элеонора немного сумасшедшая и несчастна с ним.

Она все время порывалась рассказать какую-то историю, случившуюся в Японии, а он ловко переводил разговор или взглядом предупреждал ее остановиться. Но Элеонора решила во что бы то ни стало рассказать.

– Не надо рассказывать эту историю, – довольно жестко попросил он жену.

– Но почему? Что плохого, если я расскажу, об этом писали все газеты.

– Тем более незачем вспоминать.

– Но мы не знаем, расскажите, – некстати помогла Элеоноре любезная Ферсманша.

– Я проснулась утром и увидела, что….

– Тогда я уйду, рассказывай без меня. – Он встал и ушел из комнаты.

– Ах, ничего! – махнула пухлой рукой Элеонора, – он просто стесняется. А дело в том, что на рассвете я обнаружила его на балконе. Он стоял и смотрел на площадь, заполненную людьми, и все эти люди были на коленях. Они стояли перед нами на коленях!

– Перед вами? – насмешливо переспросил Детка.

– Ну да, – простодушно подтвердила Элеонора, – я ведь тоже была на балконе.

– Почему вы не хотели, чтобы ваша жена рассказала о том, как вас принимали в Японии? – спросила она, когда они вдруг оказались одни на террасе. Она видела, как нравится ему, и ей доставляло удовольствие смущать его.

Но он не смутился, ответил неожиданно серьезно:

– Никакое живое существо не заслуживает такого приема… – помолчал и, вдруг фыркнув, добавил: – Боюсь, окажется, что я жулик и мы кончим тюрьмой. Вы будете навещать меня в тюрьме и приносить яблоки в бумажном пакете?

– Буду.

– А, бросьте! Навещать шестидесятилетнего прохиндея, что за интерес?

– Я буду приносить не яблоки, а всякие головоломки. Вы ведь любите разгадывать головоломки?

– Обожаю! Мне присылают их со всего мира, надеются, что я на какой-нибудь споткнусь… да вот так… кажется, действительно споткнулся..

Смотрела на него, улыбаясь. Знала, что он ждет вопроса, и не торопилась. Он начал возиться с трубкой, что-то бормоча себе под нос. Она молчала и смотрела все так же спокойно, с легкой улыбкой.

По дорожке сада к террасе приближались Ферсманы с Элеонорой и Деткой.

– Милый, – крикнула Элеонора, – ты напрасно не хочешь посмотреть чудные цветы. У меня этот цветник вызывает чувство жгучей зависти.

– Зависти? – пробормотал он. – Значит, зависти? – и вдруг бросив возню с трубкой, посмотрел на нее прямо и сказал: – На зависть будет счастлив тот смельчак, который сделает к вам первый шаг. Знаете, кто это сказал, милая Гретхен? – Она молчала, все так же улыбаясь. – Знаете. Фауст.

Он ей польстил: она не знала, но уже через неделю могла на немецком цитировать из «Фауста» наизусть.

– Немногим женщинам известно, что таковым было имя Фауста, – сказал он, когда она впервые назвала его Генрихом.

Мадо никогда на нее не смотрит. Потому что ненавидит. Боятся взглянуть в двух случаях: когда любят и когда ненавидят. Здесь – второе, но когда-то Мадо ее любила, доверяла только ей свои простенькие тайны, подражала ей. Но после смерти матери возненавидела. Нет, «возненавидела» слишком сильное слово для ее вялой души, все силы которой уходили на любовь к матери и к отчиму. Вот и сейчас сравнивает безопасную поездку по озеру с путешествием Одиссея. А в смерти Элеоноры она не виновата и в том, что он ужасно относился к умирающей жене, тоже не виновата. Более того: именно она напоминала ему, что надо навещать Элеонору в ее душной, с зашторенными окнами комнате, именно она отсылала его вечерами почитать жене Эдгара Алана По перед сном. Странно, но жизнерадостная, глуповатая Элеонора любила мистические и зловещие книги По. А в смерти ее она не виновата, и тот странный намек на помощь… тот странный намек консула пусть останется на его совести.

– Бибо! – Мадо подошла к клетке с попугаем. – Бибо, ну почему ты такой печальный? Может, ему нужна подруга? – жалобно спросила отчима.

– Все это иллюзии. Когда ты думаешь, что у тебя есть подруга, – это иллюзия. А вот у Чико иллюзий нет. Смотрите, что он вытворяет.

Она обернулась. Фокстерьер Мадо – глупый и ласковый Чико носился возле ручья, подпрыгивая и широко раззевая пасть: охотился на бабочек.

– Он так увлекся, что может свалиться в воду.

– Чико! – позвала Мадо.

Но пес, пытаясь настичь сверкающую в утреннем свете, изумрудно-голубую, трепещущую добычу, прыгнул вперед и свалился в ручей.

– О, мой дурачок! – Мадо через лужайку бросилась на помощь, помогла вылезти мокрому и сразу будто похудевшему псу.

– Это похоже на меня, – сказал он.

Она обернулась:

– На тебя? Почему?

– Просто похоже. Я так же, как он, любил ловить бабочек у ручья.

Странная фраза – и сказана слишком серьезно, без улыбки, но расспрашивать, почему сказал ее и что она означает, не стоит, здесь, на этой террасе, в присутствии Мадо – совсем не стоит, у нее сегодня будет достаточно времени на вопросы и… ответы.

Она надела его любимое платье, темно-синее в крупных белых цветах, белые носки и белые полотняные туфли.

Эстер, как всегда по утрам, возилась со своими грядками.

– Вы надолго? – спросила, не вставая с колен, заслонившись от солнца ладонью.

– Спросите у капитана, он ведь решает.

Взяла весло и пошла к калитке.

С этой женщиной я знакома десять лет, и она для меня осталась загадкой. Я знаю ее так же мало, как в первый день. Очевидно единственное: она не любит меня тоже, но, в отличие от застенчивой и деликатной Мадо, не считает обязательным скрывать свои чувства, когда мы наедине.

Ветер был восточный, с океана, он умело управлялся с парусом, и они быстро вышли сначала к Верхним шлюзам, потом в Круглое озеро. Где-то на западе, над Верхним озером шел дождь, на горизонте темнело серолиловое пятно.

– Ну что, пойдем вверх или?.. – это была первая фраза за все время пути.

– Давай, как ты решил дома, дождь уходит.

Над заливом Фладвуд стояла огромная радуга, и они прошли прямо под ней. Потом он взял восточнее и направил шлюпку к лесистому острову в Длинном заливе. Их острову.

Сюда редко причаливали другие яхты. Обычно те, кто попадал в Длинный залив, проделав долгий путь, стремились на север – к цивилизации, к гостинице, ресторану, венскому кофе с яблочным паем. А для тех, кто шел с севера, с Верхнего озера, причаливать было рано.

Заветное место – маленький песчаный пляж, причал, обложенное камнями кострище. Она взяла то, что он любил, – молоко, фрукты, ванильные булочки, мюнхенские сосиски. Специально ездила на Верхнее озеро, где была немецкая лавка.

Пока он пришвартовывал шлюпку, расстелила на белом нежном песке большую вышитую салфетку, разложила снедь.

 
– …Как аккуратно
Разложен по столу узорный плат.
И как песком посыпан пол опрятно!
Ты превратила скромный уголок
Рукою чудотворную в чертог,
 

– продекламировал он, подойдя. Их любимая игра: находить подходящее из «Фауста», но сейчас его голос не звучал как виолончель или как альт, в нем проступало что-то безжизненное.

– Ты никогда не забываешь взять то, что я люблю, а Элеонора всегда забывала. Брала наугад. Разведу костер.

Это тоже было необычным, да, он иногда по нескольку раз повторял конец фразы, но никогда по-старчески не комментировал своих действий.

«Бедный мой, – подумала, украдкой глянув в его сторону. – Бедный, бедный Генрих, бедная Гретхен!»

– Я не спросил тебя о дне отъезда, – сказал он, нанизывая сосиски на шампур. – Уже назначен?

– Через месяц из Сиэтла уходит пароход, надеюсь, что успеем.

– Надеешься? – он встал и ушел к костру, чтобы положить шампуры на огонь.

Так, на расстоянии, разговаривать было легче.

– Надеюсь, потому что еще не приступали к упаковке скульптур… ну, и того немногого, что я решила взять с собой.

– А что будет с твоими крысами? – он подошел, налил кофе, взял булочку и, повернувшись к ней спиной, стал смотреть на радугу.

– Это ужасно, но их придется оставить, карантин слишком долог. Их берет Глэдис. Мои Снежок, Крошка и Тучка осиротеют.

– Ничего. Конни их любит и будет хорошо ухаживать за ними, а кроме того, им все равно скоро умирать и хорошо, что ты не увидишь этого, впрочем, как и моего ухода.

– Пожалуйста, не говори об этом.

– А что за тайна? Тайны нет. Мне почти семьдесят, пора и честь знать… О, идиот! Наша еда!

Вернулся с почти обугленными сосисками.

– Первый раз прозевал, первый раз за десять лет… проклятые эмоции… я всегда умел выключать их, как кран, а с тобой не получается…

– Ничего, они очень вкусные поджаристые. И все остальное, что ты делал эти десять лет, было прекрасно. Ты все всегда делаешь прекрасно. Даже удивительно. Ведь ты плохо управляешься с парусом, не знаешь навигации и мореходных сигналов, у тебя никогда нет карт и спасательного жилета, и все-таки ты – отличный моряк, ты здорово ориентируешься без компаса, предчувствуешь шторм и не боишься бури.

– Я и сейчас предчувствую шторм.

– Да, милый, никуда нам от него не деться.

– И ты зря меня утешаешь. Я – неудачник. Во всем. Как отец и муж, я потерпел фиаско. И в науке…То, что я хотел доказать, не получилось. А я потратил тридцать лет, лучше бы я был водопроводчиком. Наша любовь тоже… Зачем ты уезжаешь? Это связано с тем, что произошло в Канаде, с этим бегством?

Она почувствовала, как сердце глухо стукнуло и остановилось. Конечно, готовилась к этому разговору, но чтобы он повернулся так… Ну что ж, так, может, даже лучше, без предисловия. Она молчала, подыскивая слова.

– Я понимаю, здесь тайна. – Он положил руку на ее колено и смотрел своими огромными лучистыми глазами прямо ей в глаза. – Помнишь, я сказал тебе в нашу первую встречу, что самое глубокое и прекрасное переживание, которое может испытывать человек, – это ощущение таинственного. Это так, и ты, когда я тебя увидел, ты была – сама тайна. С первого взгляда я физически ощутил прикосновение к тайне. Но это была другая тайна, не та, что сейчас.

– Да. У меня есть тайна. Тягостная.

И она начала с давних времен, со знакомства с Бурнаковым. Но когда рассказала о письме из Сарапула, о муках отца и о том, как Бурнаков посоветовал показать письмо одному человеку из консульства, попросить у него помощи, и что из этого вышло, он вдруг положил ладонь на ее губы:

– Замолчи. Ты все врешь. Ты всегда была ужасной выдумщицей.

Она молча смотрела в его лицо сенбернара, сейчас – очень старого сенбернара.

Ей снился сон. Она на Ваганьковском кладбище. Одна. Сумерки. Стоит у открытой могилы. Вокруг густая зелень. Слышит чьи-то шаги по асфальту. Кто-то невидимый приближается к ней по дорожке, там, за кустами. Страх сковывает ее, и все же когда некто уже рядом, в густых сине-зеленых кустах, она отталкивает его ногой, отталкивает с силой и просыпается оттого, что наяву чувствует, как нога прикоснулась к чему-то мягкому.

Она села и дрожащей рукой мелко перекрестилась – впервые за много-много лет, и сразу же отчетливая мысль: «Это была она! Она приходила за мной – значит, пора».

За мутным окном серел поздний февральский рассвет, но если зажечь лампу в изголовье, можно представить, что ночь еще продолжается, и попытаться уснуть. Зачем просыпаться? Зачем вставать?

Она снова опустилась на подушки, закрыла глаза. Кто это сказал: «Смерть ничего не меняет… граница между прошлым, настоящим и будущим – лишь иллюзия». Это он сказал – в тот самый длинный жаркий осенний день на озере, когда над заливом Фладвуд встала необычайно яркая радуга и парусник прошел прямо под ней, и они причалили к одному из островов, где песчаный откос поднимался вверх и на нем шумели сосны, там был родник…

До нее донесся чей-то голос: «Олимпиада в Лейк-Плейсиде…»

Что делает там эта жуткая баба?! Как она туда попала? Лейк-Плейсид совсем недалеко от Саранак, они ездили в соседний городок по восемьдесят седьмой, маленькая кондитерская с чудным мороженым, он всегда брал сначала ванильное, потом фисташковое, приходилось его останавливать… Лейк-Плейсид окружен горами и водопадами, он подолгу смотрел на Водопад Высокого ущелья и всякий раз удивлялся тому, как тихая с виду речка Озэбл вдруг преображается в мощный поток, рассыпающийся даже не брызгами, а небольшими шариками. Лицо у него становилось совсем детским… Но кто это все время повторяет: «Лейк-Плейсид»? Это на кухне надрывается радио… Откуда им знать про Лейк-Плейсид и при чем здесь Олимпиада, что ей там нужно? Она опять жарит рыбу, назло ей, знает, как она ненавидит эту вонючую бильдюгу и нотатению, в ресторанчике старой гостиницы в Лейк-Плейсиде рыба пахла… как же она пахла?.. Да – девушкой, это он так говорил, что рыба пахнет девушкой… иногда он уходил до рассвета и возвращался с чудной серебряной рыбой, серебряной рыбой, пойманной в Озере Серебряного неба, так на алгонкинском наречии индейцев называлось их озеро – Саранак…

– Вот и хорошо, – сказала Олимпиада, – хорошо, что не приедут, ничего не случится, если их не будет, а то бы только сифилиса понавезли эти американцы, а наши все равно всех победят…

– Зато продукты будут в магазинах, – возразил чей-то гнусавый голос.

К Олимпиаде пришла в гости придурковатая «племенница», и они на кухне пили чай.

Она вспомнила сон и как перекрестилась истово.

Ну что ж, надо готовиться. Но она уже, наверное, готова, ведь эту жизнь назвать жизнью уже нельзя. Она во власти страшной бабы, и никто не может ее защитить, потому что никому до нее нет дела. Никому во всем свете. Нет, там, далеко, есть люди, их осталось немного, но они помнят о ней, они просто не знают, как ей плохо. Не знают, потому что лучше умереть, чем сознаться в своем бессилии, признать свое полное непоправимое поражение. Она никогда не умела признавать своего поражения. Даже тогда, в сорок пятом, когда всерьез думала о смерти, – никому ни слова, даже Детке.

Она поняла знак и будет готовиться.

Хмыкнула: «Смешно. Ты неисправима: собираешься готовиться к встрече со Всевышним, как готовилась к сеансам со знаменитыми персонами. Пока Детка ваял бюст, развлекала беседой. И к этим беседам готовилась очень тщательно: привычки, привязанности, излюбленное занятие, тогда вошло в моду словечко „hobby“, и ты щеголяла им. Но тогда ты старалась ради денег и связей, а теперь зачем?

Чтобы разрешили встретиться с ними. Детка верил в то, что они встретятся там, а Генрих – нет, он говорил, что его религия – преклонение перед силой… – она нашарила на тумбочке пачку „Беломора“, закурила первую, самую сладкую… – перед силой, которая присутствует за всем, что человек в состоянии постигнуть.

Детка один раз обозвал его дураком. Его довольно часто называли дураком, он сам любил рассказывать историю, как еще в Цюрихе или в Берлине одна маленькая девочка, завидев его, бежала на угол и, когда он проходил мимо, тихо говорила: „Ты дулак“».

– …и у нас была очень умная кошка Шнюгра. Один раз мы поехали с папой в Крестцы, и она бежала за нами, пока мы не взяли ее на телегу. А папа, твой дедушка, был строгий, мог и выпороть. Ешь биксюльчик, а то наша кобыла скоро проснется, надо будет ее ворочать. Ничего уже сама не может делать – до того разленилась и разъелась, а мне дотрагиваться противно. Ешь, ешь, с нее и рыбы хватит. Пусть здесь с нами поест, невелика царица. А знаешь, какая была? Всех на рога поднимала. Мне за стол садиться не разрешала. Кончилось ее время.

Так, говоришь, мать в «Детский мир» наладилась, куда ж тебе в «Детский мир», у тебя уже вон – груди. Ну ладно, что-нибудь придумаем. Пошла я, а ты тоже двигай, а то экскурсии скоро придут.

– Ну что, проснулись? И сразу за цигарку? Вот отниму у вас эту дрянь, весь дом провоняли, внизу в зале чувствуется, а ведь там культурные люди бывают..

Стояла в изножье, мощная, грудастая, а голова почти лысая – редкие седые космочки зализаны назад. Откуда она взялась? Уже не вспомнить…..

– Вставайте, мойтесь и идите завтракать на кухню, я сюда больше таскать не буду, нечего церемонии разводить.

Гретхен молчала.

– Ну!

– Я больше вставать не буду.

– Это как?

– Не буду – и все. Не хочу.

Олимпиада размышляла.

– Значит, не будете? Ну хорошо. – Повернулась и вышла.

Гретхен откинулась на подушки, закрыла глаза: «А если она уйдет? Что же я буду делать – больная, немощная и одинокая?» Но Олимпиада вернулась, зачем-то подошла к шифоньеру, резко открыла створки.

– Значит, бастуете? Ну тогда я вот что сделаю! – Вынула шубу и быстро отрезала рукава. Изуродованную шубу бросила на постель. – Вам ее уже больше не носить, раз вы вставать не будете, пойдет на воротник моей племеннице.

– Зачем ты испортила? Лучше бы просто забрала. – Гретхен наклонилась, притянула к себе шубу. От меха шел слабый запах «Шанели номер пять». Она зарылась лицом в серебристый мех и заплакала беззвучно.

Эту шубу они покупали с Валей в «Мейсизе», году в двадцать девятом, незадолго до кризиса. Норвежские чернобурые лисы. Детка получил большой гонорар за бюст Верховного судьи, и Валя Кошуба сказала, что в «Мейсизе» будут с большой скидкой продавать вещи с последнего показа. Валя тогда была самой красивой женщиной в Нью-Йорке и самой модной манекенщицей.

Они почему-то без конца смеялись, Валя все повторяла каламбур «Кошу-ба-шуба», пошли в кафе на последний этаж, и там она встретила Бармина. Она его знала по Москве, близко знала – у них был мимолетный роман. А настоящая фамилия у него была Графф. С двумя «эф». Красив он был необычайно и ходил весь в ремнях и портупеях, потому что учился в военной академии на каком-то хитром отделении, где изучали восточные языки. Он был моложе ее, но совсем ненамного и так же, как и она, не особенно распространялся насчет происхождения. И все же однажды рассказал, что родился в маленьком городке под Киевом, отец – немец, учитель гимназии. Они встречались в маленьком кафе «Бонжур» на углу Благовещенского, его академия была рядом, а у нее портниха – в Мамоновском. Он приносил папиросы «Эсмеральда» – самые дорогие, потому что ему нравилось смотреть, как она курит. А иногда, когда какой-то его друг уезжал в командировку, они встречались в красивой квартире, тоже рядом – на Миусах, в маленьком зеленом особняке. Однажды они вышли из кафе на Тверскую и увидели рикшу, настоящего рикшу – китайца, и Александр поговорил с ним по-китайски. Вскоре он исчез – тоже уехал в командировку, и остались милые воспоминания о необременительном романе. Его отъезд был кстати еще и потому, что у них снова наладились отношения с Деткой. Потом она встретила его на дипломатическом приеме, он немного помедлил, но все же подошел к ним, почтительно поцеловал ей руку. Теперь он был не в гимнастерке с портупеей, а в отличном костюме и сказал, что служит по дипломатической линии. Она смотрела на его красивое, породистое лицо и вспоминала полумрак комнаты, заставленной мебелью карельской березы, на Миусах, его мощные плечи и грудь в буграх мышц. Он был замечательным любовником: радостным и нежным. И еще любил слушать ее рассказы о жизни в Сарапуле, о Каме, о поездках в Пьяный бор за земляникой, о курорте на серных источниках, о доме дяди – чудесном доме с башенками и разноцветными стеклами на веранде и в эркерах. Им, с их непролетарским происхождением, было что рассказать друг другу.

И вот вторая встреча. Он пил кофе за стойкой бара и, конечно, увидел ее и Валю первым, потому что она почувствовала его взгляд и обернулась. Они встретились глазами, и он снова медлил, но теперь уже долее, чем тогда, на приеме, и она не торопилась здороваться, щурилась, словно близоруко, рассеянно улыбалась. Теперь, при встрече с земляками «оттуда», они с Деткой всегда оставляли право выбора за ними: те должны были решить, как себя вести с людьми, так долго не возвращающимися на родину. Но с ней была Валя – женщина редкой красоты, да и она уже была не совдеповской щеголихой в купленных на углу Петровки и Театральной площади фильдеперсовых чулках и вязаной шапочке с помпоном сбоку, на ней был костюм мужского покроя с широкими брюками, лаковые туфли «а-ля тореадор» и белые гетры.

Самый последний писк моды.

Он подошел к их столику, наговорил ей кучу комплиментов, а на Валю смотрел с откровенным восхищением. Она не спросила, что он делает в Нью-Йорке, а он, вот уж действительно дипломат, умудрился не спросить о Детке и об их жизни в Америке.

Потом, в тридцать седьмом, она узнала из газет, что он стал невозвращенцем, в тридцать девятом кто-то сказал, что он перебрался в Америку и служит в военной разведке, этот кто-то говорил о нем с ненавистью, особенно когда Бармин оказался в Управлении стратегической службы. Кто же это мог быть? Наверное, Луиза…

Надо будет спросить у нее, помнит ли она этого человека, слушает ли его мягкий баритон по «Голосу Америки»? С Луизой можно говорить обо всем, слишком многое их связывает. Но ведь она больше не выйдет из дома. Никогда. А Луиза после смерти Виталеньки превратилась в старуху, занята внуками, своими болезнями… Они и раньше встречались разве что случайно на чьих-то похоронах. Пожалуй, только они вдвоем остались от всего того немыслимого, как древние черепахи на берегу, навсегда отхлынувшего океана.

Они с Деткой, конечно, тайно слушали «Голос Америки» по «Спидоле», за которой специально ездили в Ригу, и всякий раз знакомый голос пробуждал в ней воспоминания, но странно – не об их с Барминым романе в прекрасной и гнусной Москве двадцатых, а о детстве, о Сарапуле, о землянике, от которой клонило в сон, так она была душиста и пропитана солнцем.

Была еще одна встреча, о которой не знал никто.

На углу Шестой авеню и Сорок первой был кинотеатр, в котором крутили советские фильмы. Стоял чудный прозрачный октябрь, кажется, сорок четвертого, они с Кристой пошли смотреть «Радугу». Детка в те времена из дома уже почти не выходил, разве что в Центральный парк за материалом и на собрания своего «Братства».

Зал набит битком, но ерунда полная: предательница Пуся с педикюром, накрашенные ногти на ногах конечно же свидетельствовали о моральном разложении; ее сестра – звероподобная партизанка, – в общем, абсолютная агитка, но почему-то сжималось сердце даже от павильонных пейзажей родины. Под конец слезы катились неостановимо, она кривилась, смеясь над собой, и плакала. Криста поглядывала искоса с удивлением.

Когда выходили в проход после сеанса, лицом к лицу столкнулась с Барминым. Взглянул как на стену. Но в толчее кто-то взял ее за локоть и знакомый голос прошептал прямо в ухо: «Ваша „Шанель“ пахнет шинелью… НКВД». Ухнуло вниз сердце, и несколько дней была сама не своя, но… то ли пошутить ему хотелось, напугать ее, то ли пощадил – в общем, беда пришла, кажется, не от него.

В гнусном дворе, заваленном тарой, начали разгружать рыбу. Грузчики, матерясь, швыряли ящики вниз, в тускло освещенные недра подвала. А когда они приехали, здесь был маленький сад и Детка кормил в нем птиц. В этой стране ничего не становится лучше, все только хуже. Даже бульвар. Когда-то он был тенистым и оживленным. В двадцатые здесь собирались забавные личности: графологи, музыканты, букинисты, моментальные художники. Появлялся даже цыган с медведем. Был живописный старик, игравший на цитре. Детка, конечно, тоже просил поиграть. Старик разрешал, он Детку уважал, они подолгу беседовали, пока она ходила здесь же неподалеку, на Тверской, восемь, чинить щипцы для завивки в мастерскую Ивана Острого – забавнейшего типа.

Господи, какая странная вещь – память, она сохранила имя этого забытого всеми мастерового. Тогда она была быстрой и легкой, иногда успевала добежать до Филипповской булочной и под кариатидами, изваянными Деткой, съесть пирожное.

Теперь она больше не выйдет на улицу. Все. Хватит. Набегалась. Скажу, что не работают ноги.

Я могу только летать… Ничего не жаль… черт с ней, с шубой… жизнь истекает. Сил осталось только на воспоминания и на то, чтобы перечитать письма Генриха… ничего не жаль… только деревьев. Я их помню, все деревья моей жизни: и ту шелковицу в Сарапуле, и орех во дворе коттеджа номер шесть в графстве Франклин, и тополь на Тверском, он был моим последним другом. Каждое утро я здоровалась с ним и каждый вечер прощалась. Напротив дома Ермоловой. Чем-то этот дом напоминал другой – на Саперной… Там, там все и начиналось… с девочки… она одна сохраняла самообладание, накрывала чай, приносила постельное белье, восьмилетняя крепенькая девочка с черными, чуть косо поставленными глазками. Лизанька Кивезеттер. Почему Кивезеттер? Разве она была настоящей Кивезеттер? Конечно, настоящей, ведь ее отец был братом Иоахиму – высокому, вальяжному, ироничному, неотразимому Иоахиму по прозвищу Лорд.