Текст книги "Карьера Югенда (СИ)"

Автор книги: Ольга Сарник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Ольга Сарник
КАРЬЕРА ЮГЕНДА

роман

Посвящаю Лени Рифеншталь

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Кажется, жизнь налаживается! На днях мы покинули этот опостылевший барак. Родители перебрались в просторную двухкомнатную квартиру в новом, тихом районе Дрездена. А я поселился отдельно, в маленькой, но уютной квартирке, почти в самом центре. Это потому, что я на хорошем счету в нашей военной части, и один офицер здорово мне помог. Я обслуживаю его автопарк, состоящий из одного мотоцикла и одного автомобиля. И живу, как падишах, по выражению моего отца.

Мы стоим длинной шеренгой на лесной опушке, испещрённой солнечными зайчиками, – на душистой, мягкой травке. Над нами раскинулся небесный шатёр цвета бирюзы. Я с наслаждением вдыхаю чарующий аромат нагретой солнцем травы. Закинув голову, смотрю прямо в сердце небес. Я разглядываю небесную синь сквозь зелень крон, как сквозь зелёное стёклышко в детстве… Такая красота, аж дух захватывает! Меня зовут Ганс Гравер, мне двадцать три, и я абсолютно счастлив.

Мой отец Пауль Гравер был из крестьян. Пятнадцати лет отроду он покинул свою деревню и перебрался в город Дрезден. Он был крупным, основательным, домовитым, с большими руками. Его громовой голос повергал в ужас даже заводское начальство. Оно его ценило, даже побаивалось. Всё в его руках горело – колол ли он дрова, или ваял тончайшую деталь на заводе «Zeiss Ikon», где работал со дня его открытия. В его огромной ручище фарфоровая чайная чашка выглядела крошечной, как снежинка. Мама с большой заботой тут же наполняла её.

Мама – это сгусток, экстракт добра. Хотите знать, как выглядит доброта? Извольте. Невысокая, полноватая дама с высокой причёской. Чёткая линия тёмных бровей. Проницательные голубые глаза и синее бархатное платье с неизменным ослепительно-белым кружевным воротничком… Временами на ней появлялся ослепительно-белый крохотный фартучек. Как они оставались всегда белоснежными, осталось для меня загадкой.

Мама – редкая птица. Пасторская дочка. У её отца, лютеранского пастора, когда-то был приход в Дрездене. Я своего деда почти не помню, – он умер, когда мне было три года. Сейчас священникам не сладко. После войны народ церковным собраниям стал предпочитать митинги на площадях. Так однажды шепнула мама отцу. Я сам слышал. Ну и что? Что же в этом плохого? Да кому она нужна, вся эта сострадательная мораль? Она только мешает! Мы должны освободить Человечество от этой красной чумы. Если не мы, то – никто! А коммунист нам не товарищ. Они, красные, несут всему миру зло. Их цель – поработить всю Землю, и заставить нас жить так же ужасно, как живут они.

Мы обязаны защищать свою землю, свою Родину, как Бога. И сам Бог того требует. Никто же не хочет очередного Глейвице.

Германская армия несёт мир всему миру. И наш фюрер ведёт нас вперёд, к блистательным победам! Адольф Гитлер – глава большой и дружной семьи – Германии.

Он непогрешим. Это поняли все, даже самые глупые. А всех не обманешь. Да что там говорить, весь мир это уже понял! И Олимпийские игры в Берлине – лучшее тому доказательство. Все спортивные делегации мира салютовали нашему фюреру! Не говоря уже о всяких… политиках.

А вы видели когда-нибудь факельные шествия? Это грандиозное зрелище – когда тысячи факелов двигаются абсолютно синхронно! Ещё мне нравится «Вохеншау» – её крутят перед каждым кинофильмом. А клятва крови? Всех – не обманешь! Не может же ошибаться такая уйма народу! А вот одного дурака легко обмануть. Они, дураки, и сидят в трудовых лагерях. Трудятся на благо Германии. Ничего, впредь будут умнее. Труд сделает их свободными.

Но всё-таки больше всего на свете я люблю Отто. Отто – это мотоцикл «BMW», чёрный и блестящий, как майский жук. И жужжит так же ровно, низко. Идеальный звук. Идеальный мотоцикл. Мой мотоцикл. Стыдно признаться, – на самом деле я совершенно не разбираюсь во всей этой … политике. Не помню ни дат, ни имён, ни программ каких-то там. Но собрания посещаю исправно. Приходится… Иначе вылечу из части, и – прощай, Отто!

Я – элитный мотоциклист элитной армии. Служу в звании штабс-ефрейтора в мотоциклетном батальоне четырнадцатой танковой дивизии, дислоцированной под Дрезденом. И мне это чертовски нравится! Девушки любят парней в военной форме! Потому что военная форма – это блестящая карьера, хорошая зарплата и собственное жильё. Особенно благодарен я своему железному коню Отто – он значительно повышает мою рыночную стоимость среди женской половины Дрездена. Да, пожалуй, как раз половину я и знаю…В общем, мы с Отто неразлучны, и начальство закрывает на это глаза, – на пару мы успешно защищаем честь нашей дивизии на мотокроссах. Даже в Берлин несколько раз ездили. Мы с Отто неизменно впереди – и по скорости, и по меткости стрельбы. Но, к сожалению, не всегда первые! Нам мешает Длинный, Дерингер… Он штатский, но вечно лезет соревноваться. Он посещал ту же мотошколу, что и я. И я бы хотел как можно реже созерцать его тощую спину!

А в апреле мы ездили в Югославию. Вернулись уже в мае. Тот военный поход оказался таким коротким, что я был немного даже разочарован. Хотя Югославия мне понравилась. Виды там роскошные, и балканская кухня – выше всяких похвал! Они там покусались немного, конечно, в Югославии, но самое досадное, что они сделали – взорвали мост прямо у нас под носом. Мост был метров двадцать длиной. Так что нам пришлось повозиться, пока мы переправились. А как заняли Белград? Анекдот, да и только!

Так что войн пускай боятся слабаки, но не мы солдаты лучшей армии мира!

Следовательно, не за горами – погоны унтер-офицера. А там и до офицерской должности рукой подать. Но главное – я могу безо всяких ограничений совершенствовать моего Отто. Добавлю ему ещё пару «лошадей». Займусь после смотра.

Так раздумывал я, пружиня новыми покрышками по корням древних вязов, пересекавших тропинки саксонского леса. Ласковый июньский ветерок принёс мне запах свежескошенного сена. И я благодарно вдохнул его полной грудью.

Германия, родина моя, как ты прекрасна! Прямо над моей головой, в вершинах вековых вязов ссорились какие-то птицы. А мы, взмокшие, накручивали по лесу круги на мотоциклах. На время. На меткость. Проверяющие наблюдали, – вроде бы довольны.

В кустах мы спрятали манекены в дурацких шапках с большими красными звёздами – большевиков. Сухо щёлкали выстрелы, и дурацкая шапка с шуршанием летела в кусты. Убит. Молодцом. Но нельзя же так газовать! Варвары!

Среди них – мой лучший (и единственный) друг Дитрих Бойль. Друг детства. Мы выросли вместе. Познакомились в «Юнгфольк», а потом перешли в «Гитлерюгенд», в подразделение мотористов. Мы самые первые, на зависть всех мальчишек, получили водительские удостоверения.

Мои родители богатыми никогда не были, а вот в семье Дитриха всегда водились денежки. Но это нисколько не мешало нашей дружбе. Время в «Юнгфольк» и «Гитлерюгенд» было, пожалуй, лучшим в моей жизни: именно там возникало наикрепчайшее товарищество, не знавшее никаких классовых различий. Летом мы ходили в ночные походы, гоняли мяч на футбольном поле, занимались бегом, гимнастикой. Зимой бегали на лыжах, учились стрелять. Мы жили в настоящих казармах, мы устраивали танцевальные вечера. И постоянно участвовали в спортивных состязаниях.

В «Юнгфольк» и «Гитлерюгенд» всем выдавали форму, что было очень кстати для мальчишек вроде меня. Зимой мы носили одинаковые брюки и куртки, а летом – шорты и коричневые рубашки. Но только прошедший «пробу пимфа» имел право носить почти настоящий армейский нож, с гравировкой «Кровь и честь». Это было голубой мечтой… Пимф – рядовой член «Юнгфолька». «Проба пимфа» представляла собой десятикилометровую пробежку с пятикилограммовой выкладкой. Потом надо было рассказать биографию Гитлера, исполнить «Песню немцев» и песню Хорста Весселя. Песни-то я отбарабанил. Я бы и ночью их спел, разбуди меня – их крутили по радио круглосуточно. А на биографии фюрера я чуть не засыпался. Но обошлось…

И я гордо носил сбоку свой нож. Не каждому я позволял к нему касаться.

Кроме того, нас учили стрелять, окапываться, маскироваться, ориентироваться на местности, читать карты. Стрелять меня научил отец, задолго до того, – он был знатным охотником. У нас тут, в Саксонском лесу, все браконьеры¹. Так что у меня самого первого появился значок снайпера. Со временем у меня появилась целая куча других значков, уже не помню, каких именно.

До призыва в вермахт мы обязаны были полгода поработать на благо Германии. По повестке Имперской службы труда мы с Дитрихом поступили на работу в гараж нашей моторизованной дивизии. Я там и остался. А Дитрих уехал в Женеву, учиться на доктора. Отец его послал.

Сегодня великий (по выражению самого Дитриха) день. Его представляют к очередному воинскому званию обер-ефрейтора мотоциклетной роты.

Да, Дитрих совсем свихнулся…А ведь начиналось так невинно. Теперь весь книгами обложился, книжный червь! Мотоцикл почти забросил. Читает! И все партийные собрания посещает, – абсолютно все! Слушает! А разговаривать с ним стало невозможно. Хотя Дитрих – дипломированный врач, шесть лет отучился в университете в Женеве. Защитил диплом, вернулся в Дрезден и поступил на работу в клинику своего отца. Поработал (он говорил – попрактиковал) месяца два, и был таков! Поступил на службу в мотоциклетную роту нашей танковой дивизии – ефрейтором. И резво поскакал вверх по служебной лестнице (хотя его отец так не считает).

А отец Дитриха – тот вообще пришёл в бешенство. И его можно понять. Был Дитрих человек – как человек. Дипломированный врач. Свободно говорит по-французски. Знает такие слова, о значении которых я даже не догадываюсь. Да что там! В музыке классической разбирается! Образованный. Его отец твёрдо намерен передать ему свою клинику. А Дитрих о генеральских погонах, видите ли, мечтает! Только и разговоров теперь, что о мощи германского оружия.

В отличие от меня, Дитрих был худым, бледным и болезненным. Девчонки никогда в его сторону даже не смотрели… А нынче девчонки любят парней в военной форме. Чем больше на твоей форме нашивок, тем больше у тебя девчонок. Вот почему Дитрих так рьяно взялся за военную карьеру. Я подтрунивал над ним, а он злился и краснел, как мак.

Но Дитрих всё же стал сам не свой. Клинику отца собрался отдать государству для борьбы с красными! Но его папаша нипочём не отдаст одну из лучших в Дрездене клиник государству, хоть бы и самой великой Германии. Он лечит чуть не самого фюрера. Так что старик Бойль, того и гляди, извернётся и придумает эдакое хитрое лекарство, чтобы жить вечно.

Гм, тогда ему придётся вечно лечить всех этих…политиков. А выгоды в этом нет никакой. Он их лечит, а они выгребают его закрома! На нужды партии. Это мне сам же Дитрих сообщил. Тогда чем они, спрашивается, лучше коммунистов? Заглох. Опять Гремберг, дубина! Погубит машину!

Гремберг, присев на корточки, беспомощно таращился в недра мотоцикла. Наконец сдался. Снял шлем, вытер рукавом красное, озабоченное лицо и беспомощно завертел головой. Я подъехал к нему и остановился. Это свечи. Не видит он, что ли? Гремберг – гонщик от Бога. И стреляет метко, – настоящий снайпер. Но в технике плохо разбирается, – это минус.

Мотоциклы, как подстреленная дичь, лежали в тени деревьев. Мы, воины, выстроились шеренгой, держа шлемы в руках. Перед строем появились наш командир взвода, и инспектор – румяный капитан. И Нильс тут как тут. Куда же без него! В каждой бочке затычка. По лицу капитана блуждала довольная улыбка. Он то и дело поворачивался к командиру взвода и что-то тихо ему говорил. Наконец командир взвода, откашлявшись, громогласно заявил:

– Приказом штурбаннфюрера за высокие показатели в боевой подготовке ефрейтору Дитриху Бойлю присвоено очередное воинское звание обер-ефрейтор. Бойль, выйти из строя!

Из строя, зардевшись, шагнул мятежный наследник медицинской империи. Всё-таки форма и впрямь его украшала. Скрывала худобу и добавляла стати. Печатая шаг, Дитрих подошёл к командиру взвода и принял из его рук вожделенные погоны. Дитрих взял их левой рукой, потому что правую он радостно выбросил вверх:

– Хайль Гитлер!

– Вернуться в строй!

Новоиспечённый обер-ефрейтор, не помня себя от счастья, повиновался. Я же не смог удержаться от ехидной улыбки, но поспешно отвернулся, боясь быть уличённым в неуважении к солдату вермахта.

–В исходное положение марш!

Шеренга мигом распалась, и мотоциклисты в мгновение ока вскочили на своих железных меринов. А капитан между тем снова повернулся к командиру взвода нашей мотоциклетной роты:

–В целом я очень доволен подготовкой вашего взвода. Особенно на высоте работа технической службы. Однако уделите самое пристальное внимание огневой подготовке. И учтите – завтра явка на смотр без опозданий!

– Есть, – браво козырнул командир взвода.

В сущности, совсем ещё молодой. Сколько ему лет? Двадцать пять? Двадцать четыре?

О, нет! Тащится сюда. Чёртов Нильс. Простите, обер-фельдфебель Холстен, ротный пропагандист. Зовут его Хуго, но я прозвал его Нильсом – ростом он с мизинец, ей-Богу! Ну, хорошо, с сидящую собаку. Парни хохотали как сумасшедшие, когда узнали, почему Нильса зовут Нильсом. Но если Нильс узнает о моих словесных упражнениях, мне крышка. У пропагандистов нынче полномочия широкие. И расширяются день ото дня. Непонятно, чем это всё кончится. Дать власть такому человечку, как Нильс – всё равно что дать обезьяне заряженный автомат. Уж лучше быть учеником токаря на захудалом заводишке по производству кастрюль, чем подчиняться такому, как Нильс.

Как мне стало известно, Нильс вбил себе в голову непременно отправить меня на восточный фронт, но сначала – в Деберитце, в учебку. Там учат пехотинцев. Пехотного генерала хочет из меня сделать, что ли? И на что я ему сдался? Идёт он к чёрту, сам пусть и едет! Мне и тут хорошо, в Дрездене! Отец мне рассказывал кое-что о Первой мировой, о России, так что… вон, есть кому воевать! Сами же говорят, что вернутся к Рождеству. Вот пусть они и …вернутся.

Однажды Нильс вызвал меня в свой кабинет и сунул мне под нос открытку с видом прекрасного мраморного замка в окружении деревьев и статуй. Я в изумлении уставился на него. Сильно понизив голос, Нильс сообщил, что военные трофеи в русском Петергофе будут неслыханными. Он даёт слово офицера, что замок не хуже того станет моим. Я – феодал! Как я тогда не рассмеялся ему в лицо, сам удивляюсь. Не красовался бы сейчас на смотре, а загорал бы в трудовом лагере.

Но есть и правда в трескотне Нильса. Наша армия – действительно самая сильная в мире. А фюрер – единственный из политиков, кто выполнил всё, что обещал. Остановил инфляцию, истребил безработицу, построил дороги. И молниеносно вернул Германии украденную у неё воинскую мощь! Австрийцы – не дураки, сразу смекнули, кто тут главный. Судеты – наши. Всего за два дня. Польша – за восемнадцать, а Франция – за шесть недель! В Югославии я и сам бывал, за одиннадцать дней всё там было кончено. Для Югославии. Так что пусть теперь все знают, что с нами шутки плохи.

Зануда Нильс тащится сюда. И прихвостень его трусит рядом, жирный Бруно. Пойду-ка я восвояси, может, пронесёт. Не тут-то было! Противный высокий голос, как комариный писк, зажужжал под ухом:

–Гравер! Смирно!

Я неохотно повиновался, а чтобы не видеть Нильсову рожу, уставился на ленту с жёлтым кантом с надписью «Propagandakompanie», красовавшуюся у него на рукаве.

– Стоять смирно, когда с тобой офицер разговаривает! Когда ты возьмёшься за ум, Гравер? С такими способностями давно бы уже обер-лейтенанта получил. А ты всё в ефрейторах ходишь, как дурак! На вот, возьми!

В его холёной лапке откуда ни возьмись появилась пачка машинописных листов. Опять какая-то инструкция. Скоро любовью будем заниматься по инструкции… Но проще взять. Заброшу её в тумбочку. На дно. Как-нибудь прочту. Как-нибудь потом…

Но Нильс, очевидно, прочёл на моём арийском челе эту идеологически преступную мысль, потому что пискляво приказал:

– Прочтёшь сегодня же! Завтра вечером расскажешь мне, что ты понял.

Я неохотно принял из его рук пачку бумаги. То есть инструкцию. Когда я в последний раз читал? В школе, перед экзаменом? Вряд ли… Неожиданно для самого себя я брякнул:

–Бесплатный билет до Москвы. Что ж, прочту.

– Давай, давай! – неожиданно воодушевился Нильс. – Гарантирую тебе прекрасные военные трофеи! Жить будешь – как сыр в масле, всё, что пожелаешь! Или ты пособник коммунистов, этих еврейских вшей на теле нашей цивилизации? Хочешь, чтобы липкие руки недочеловеков дотянулись и до Германии?

Поразительно, как быстро, безо всякой прелюдии он менял тон беседы.

– А как они дотянутся? Они же недочеловеки, – кротко заметил я. – Есть! – рявкнул я, спохватившись.

Язык мой – враг мой! Нильс стиснул зубы, на его лице появилось знакомое мне волчье выражение. Лучше ретироваться! Я отыскал глазами свой мотоцикл, торопливо козырнул любимым сослуживцам и стремительно, но, как мог, почтительно, удалился.

Спиной я ощущал, с какой ненавистью Нильс смотрел мне вслед. Удивительно, что он дыры не прожёг в моей куртке! Толстый Бруно наконец позволил себе кашлянуть. Он всегда желал угодить своему мелкокалиберному повелителю:

– Разрешите обратиться! Вернуть его?– молодецки козырнул толстяк.

– Пусть катится к чёрту. Я бы его…

Нильс не договорил и сплюнул в траву, прямо туда, где я только что стоял.

И мне плевать на эту обезьяну! У меня есть приятель в штабе, он сидит повыше этого Нильса. И Нильс об этом прекрасно знает. А с завтрашнего дня я в отпуске. Наконец-то! Так что пусть этот Нильс катится к чёрту, со своими инструкциями вместе. У меня есть дела поважнее.

Сегодня вечером в «Ватцке» намечается вечеринка по случаю очередного звания Дитриха.

Весь в волнительном предвкушении, я помчался прочь от этого проклятого Нильса и его постылых бумажонок, в пенные объятия вечернего Дрездена.

II

В июне одна тысяча девятьсот сорок первого года доктор Гёббельс уже был вторым в Германии человеком. Его секретарша, свежая блондинка, прекрасная, как сама молодость, розовела и благоговела, стуча по клавишам пишущей машинки. Лишь изредка она почтительно поднимала глаза на него, всемогущего. Гёббельс был в ударе и вещал, как оракул.

…Он стал самым молодым рейхсминистром в правительстве Гитлера. Случилось это в одна тысяча девятьсот тридцать третьем году. Низенький человечек с огромными амбициями – Йозеф Гёббельс.

Гитлер мыслил масштабно. И политические, и архитектурные его решения – всё было чрезмерным, исполинским. Над сценой размером с небольшой аэродром реял невиданных размеров красный флаг со свастикой. Гигантские античные колонны сознательно превосходили размерами своих греческих предков. Крохотные люди в подножиях колонн намеревались наполнить собою весь мир.

Зал был забит до отказа почтеннейшей публикой – высший генералитет, сливки немецкой культуры – самые заслуженные артисты, и самые влиятельнейшие в деловых кругах персоны. Однако мест хватало всем, никто не толпился в проходах. Везде должен быть порядок!

На трибуну поднялся сам фюрер. И зал заревел овациями, забушевал, как океанская стихия. Но Гитлер терпеливо ждал. Дождавшись тишины, он торжественно провозгласил:

– Рейхсминистром народного просвещения и пропаганды назначается Йозеф Гёббельс. Самый молодой министр в наших рядах. Прошу поприветствовать.

Зал ответил аплодисментами, – впрочем, не столь бурными. Через огромную сцену к трибуне, как муравей, ковылял маленький человечек. Он выглядел таким нелепым, колченогим, что некоторые офицеры в партере не выдержали и засмеялись. Один из них – Гиндебург – наклонился к соседу и проговорил, давясь со смеху:

– Трубач тоже хочет выбиться в люди!

Сосед ухмыльнулся, но аплодировать не перестал.

Йозеф Гёббельс тем временем решительно поднялся на трибуну:

– Благодарю за поздравления. Министерство пропаганды не является административным учреждением; оно – дом для народа, его двери всегда будут открыты и там не будет понятия бюрократии. Мы не управляем, а работаем под контролем народа. Есть два вида революции. Можно поливать противника огнём из пулемётов до тех пор, пока он не признает превосходства пулемётчиков. Это самый простой путь. Но можно изменить нацию за счёт революции духа, – не уничтожить, а привлечь противника на свою сторону. Мы, национал-социалисты, пошли по второму пути и продолжим его. Привлечь весь народ на сторону государства – вот наша самая главная задача! Да здравствует победа! Да здравствует фюрер!

Зал бурно аплодировал.

…Гёббельс был в ударе. Он мерял шагами свой огромный, не по размеру, кабинет и вещал, как оракул.

– Слова имеют способность предубеждать. Слова и ярлыки, которыми мы пользуемся, формируют наш социальный мир. Они направляют наши мысли, наши чувства, наше воображение и тем самым влияют на наше поведение. При частом повторении и психологическом понимании людей вполне возможно доказать, что квадрат – это на самом деле круг. В конце концов, что такое квадрат и круг? Это всего лишь слова, а слова можно лепить до тех пор, пока они не облекут идеи в нужные нам личины.

Секретарша стрекотала, как пулемёт. Гёббельс великодушно ждал. Когда она подняла глаза, он продолжил:

– Образы, передаваемые информационными коммуникациями в наши дома, представляют для человека реальность. Вот в чём секрет пропаганды: те, на кого она направлена, должны быть полностью погружены в идеи этой самой пропаганды, не замечая при этом, что они ими поглощены. Картинки, формируемые в голове, есть вымыслы, и ими мы руководствуемся в своих мыслях и действиях. Они и обеспечивают нас «фактами» по затрагиваемым вопросам. Средства массовой коммуникации не могут длительно навязывать людям, что думать, но они добиваются потрясающих успехов, сообщая своим читателям, о чём думать… Мир может выглядеть по-разному для разных людей в зависимости от карты, нарисованной для них редактором газеты или издателем книг, которые они читают.

Машинка строчила бешено, как немецкие пулемёты. Гёббельс неторопливо поднялся и величаво, насколько позволила ему хромая нога, зашагал по кабинету. Он сдержал своё слово – перетащил на свою сторону весь немецкий народ. Это ясно, как день!

– Эффективный способ убеждать массы состоит в создании и повторении грандиозной лжи. Например, «Европе угрожает еврейский заговор». Доказать лживость такого грандиозного обмана почти невозможно, – негромко, будто сам себе, проговорил Гёббельс.

Гёббельс остановился, как вкопанный, возле молоденькой секретарши.

– Судите сами. Сам факт отсутствия доказательств существования еврейского заговора свидетельствует о злокозненном уме евреев, – разгорячился Гёббельс. – Для правдоподобия ложь следует подкреплять мелкими, ничего не значащими, но правдивыми фактами. К примеру, некоторые евреи владеют банками. И Карл Маркс, основоположник коммунизма, был евреем.

Ведь большинство людей гораздо примитивнее, чем мы себе воображаем. Массы считают истиной ту информацию, которая наиболее им знакома. Вот почему пропаганда должна быть простой и без конца повторяющейся. Управляет общественным мнением тот, кто способен свести проблемы к простейшим выражениям и у кого хватит смелости постоянно повторять их в этой упрощенной форме, несмотря на возражения интеллектуалов. Притом пропаганда должна быть занимательной, необычной, красочной, перенасыщенной информацией. Но основные идеи должны повторяться с неумолимой настойчивостью, формируя нужную картину мира. Функция пропаганды заключается вовсе не во взвешивании правоты различных людей, а в выделении одной, нужной, правоты, в защиту которой эта пропаганда выступает. Задача пропаганды состоит в служении нашей собственной правоте. Как только наша пропаганда признает хотя бы слабый проблеск справедливости оппонента, неминуемо возникнут сомнения в нашей собственной правоте.

Гёббельс неторопливо подошёл к лакированному столику в углу, взял стакан и принялся придирчиво рассматривать его на свет. Убедившись в его кристальной прозрачности, он налил воды из графина, сделал хороший глоток. Затем подошёл к машинистке и внезапно накрыл своей миниатюрной лапкой её изящную ручку. Та вздрогнула. Гёббельс пользовался у служащих женской половины Рейхсканцелярии дурной славой.

Может, он просто даёт понять, что это записывать не надо? Секретарша страшно близко увидела его глаза и отпрянула.

– И правда, и ложь – как вода. Они есть повсюду, – вкрадчиво прошептал Гёббельс ей в самое ухо. – Главное – отфильтровать их. И дать выпить. Немедленно.

Он ловко поставил стакан с водой возле пишущей машинки и заключил секретаршу в объятия. Как удав.

III

А мы гордо вышагивали вдоль зеркальных, натёртых до блеска витрин, так знакомых нам с детства. Небесная синева капитулировала перед наступившей ночью. Зато резко выступил выведенный серебром серп полумесяца. Только на западе небо зеленело, как яблоко. Где зажглись фонари, там месяц исчез, зато уютно осветились пушистая травка на газонах, брусчатка мостовой и нарядная дрезденская публика.

Воздух был наполнен дурманящим ароматом сирени. Всё дышало счастьем, точнее, его предвкушением. А счастья, наверное, и не бывает… Ведь то, что мы принимаем за счастье, оказывается лишь его предвкушением.

Вон они, те кусты сирени, старые знакомые! М-да, много с ними связано… воспоминаний. И приятных, и не очень.

Дитрих, никогда в жизни не заботившийся о своей внешности, не спускал глаз со своего отражения. Военная форма действительно ему очень шла. Поэтому переодеваться в штатское он наотрез отказался, и щеголял в новых погонах, как ребёнок.

По лицу Дитриха блуждала рассеянная улыбка, как у влюблённого дурачка. Удивительно, что мундир не лопнул по швам – так его владельца распирало от гордости! Дитрих украдкой бросил взгляд в витрину и наконец не выдержал:

– Так и до генерала рукой подать! Ты же поедешь с нами на восточный фронт?

Я напустил на себя унылый вид и промямлил:

– Я не могу… мне нельзя…

– Почему это? – вскинулся Дитрих.

– Мне немец один не велит, – промямлил я и украдкой взглянул на Дитриха.

– Какой ещё немец? – Дитрих аж остановился. И с подозрением меня оглядел. С головы до ног. – Что за тип?

– Не беспокойся, он чистокровный немец, – поспешно заверил я и с трудом подавил улыбку. – Брюнет…

– Да что ты мелешь? Кто он такой, чёрт его дери?! – заорал Дитрих. Никогда он не был таким нервным…

– Завтра утром он будет ждать меня в части. Обещаю, я вас познакомлю!

Поздно! Дитрих уже завёлся. И затарахтел:

– Что за сукин сын не пускает тебя на войну? Покажи мне его! Твоё отечество зовётся Германией! Люби его превыше всего и больше делом, чем на словах! А ты даже на словах не любишь!

Да так назидательно! Чёртов Нильс! Испортил мне друга.

– Я делом и люблю. Слыхал, что инспектор сегодня утром говорил?

Но Дитрих меня словно не слышал. Мне порой казалось, что собеседник ему больше не нужен. Ему достаточно слушателя. Покорного, молчаливого, согласного слушателя! И Дитрих продолжал ненавистным мне тоном лектора:

– Каждый твой соотечественник, даже самый бедный – это частица Германии. Люби его, как себя самого!

Я с готовностью распахнул объятия:

– Не представляешь, как я люблю тебя, дорогой соотечественник! Даже твоё богатство мне не помеха!

Я запрыгнул на Дитриха, стараясь свалить его с ног. Но он ловко увернулся, впрочем, не удержавшись от улыбки:

– Враги Германии – твои враги. Тот, кто бесчестит Германию, обесчестит тебя и твоих предков, – убеждённо продолжил он. – Направь кулак против него!

Он высоко вскинул крепко сжатый кулак. Я недоверчиво его оглядел:

– А кто меня бесчестит?

Он повернул ко мне своё тонкое, раскрасневшееся лицо. Глаза его сверкали бриллиантовым блеском, он буквально преобразился. Я отшатнулся от изумления.

– Красные черти убивают этнических немцев, тех, кого они не выслали! Они угрожают не только Германии, но и всей человеческой цивилизации! – с жаром заговорил Дитрих. – Посмотри: коммунистическая зараза стремительно распространяется по миру. Евреи стремятся поработить мир. И у них получается! – патетично просветил меня Дитрих. – Если мы их не остановим, их никто их не остановит! Ну как ты не понимаешь?!

Да, всё правильно. Я вспомнил нелепые краснозвёздные шапки. Красные… русские… но они так далеко, страшно далеко от Германии, – внезапно подумал я. Почему я должен оказаться по ту сторону земного шара, зачем? На мгновение красные со своими коварными заговорами почудились мне выдумкой, плодом чьей-то больной фантазии. Опомнившись, я произнёс:

– Понимаю, понимаю. И ты, я вижу, подкованный. Только учти – русский называет дорогой то место, где хочет проехать. Отец мне рассказывал. Хочешь застрять по уши в грязи – поезжай!

– Боишься?

– Да никого я не боюсь! – взорвался я. – Но не глядя Москве предпочту Дрезден!

– Дурак! Чуть-чуть постараешься – и мраморный замок получишь в собственность. В Петергофе. Я видел на открытках…

Я захохотал во всю глотку:

– Мраморный замок?! Такой большой, а верит в сказки!

На нас стали оглядываться. Бедный Дитрих покраснел как рак. Лет пятнадцать назад, на этом же месте он, слезая вон с того забора, оставил на нём добрую часть своих штанов. На глазах девчонки, которая ему очень нравилась. Всё-таки моего Дитриха никакой Нильс не испортит! Он продолжал бубнить уже по инерции:

– Мне Кубе говорил, наши офицеры уже подписали контракты… Департамент народного просвещения и пропаганды…

– Департамент чего?!

Меня уже порядком утомили эти разговоры. Я твёрдо решил остановить этот поток политинформации, щёлкнул Дитриха прямо под козырёк его высокой щеголеватой фуражки и приказал:

– Догоняй, балбес!

Как тигр, одним прыжком я взлетел на высокое крыльцо ярко освещённого ночного театра – кабаре. Взялся было за ручку входной двери, но остановился и глянул вниз. Дитрих, окончательно растеряв свою мундирную важность, скакал через ступеньку по высокой лестнице.

Смеясь и толкаясь, мы ввалились в огромный, но душный холл с античными колоннами. Швейцар на входе скорчил было кислую мину, но покосился на Дитриховы погоны и мигом принял любезный вид. Чудодейственные погоны, усмехнулся я про себя. Звёздные талеры.

Тёмный зал, показавшийся нам поначалу огромным, оказался уютным и даже гостеприимным: нам повезло найти свободный столик возле самой эстрады! Сцена была залита скользящими разноцветными огнями – красотки, встав полукругом, зажигательно исполняли канкан. Самая высокая и красивая из них, с волосами, собранными в «конский хвост», танцевала в центре, и, казалось, не спускала с меня глаз.

Бред. Оттуда, со сцены, залитой огнями, да ещё в таком тёмном зале, никого не разглядеть.