Текст книги "Полынь скитаний"

Автор книги: Ольга Рожнёва

Врач от Бога

Закончилась Русско-японская война, отшумели революционные бури в России, а Константин Петрович Дубровин все трудился на чужбине и лечил больных.

К моменту приезда в Синьцзян он уже имел за плечами опыт военного врача. В Урумчи Дубровин продолжал расти как доктор, не гнушаясь перенимать самые лучшие умения у русской бабки-повитухи, сибирского костоправа, монгольского лекаря, знатока тибетской медицины.

Гиппократ говорил: «Врач – философ; ведь нет большой разницы между мудростью и медициной». И Дубровин проявлял мудрость не по годам.

С интересом выслушивал он советы бурятского эмчи-бакши[11]11
  Эмги-бакши (бурят.) – лекарь-учитель.


[Закрыть] Санжая, с которым очень подружился. Высокий, крепкий Санжай с гладким, почти без морщин лицом и узкими умными глазами выглядел молодо, но Дубровин знал, что эмчи-бакши уже за семьдесят. Носил бурят обычно старый дэгэл[12]12
  Дэгэл – кафтан из выделанной овчины.


[Закрыть], стянутый в талии кушаком, синюю рубаху, штаны из грубо выделанной кожи и круглую шапку с красной кисточкой наверху.

Рассудительный и немногословный, как и большинство бурятов, Санжай проявлял явную симпатию к молодому русскому лекарю, сочувствовал его положению оторванного от Родины человека, в одиночку отправленного лечить множество чужих ему людей. Приехав в Урумчи, заходил проведать Дубровина:

– Сайн байна[13]13
  Здравствуй (бурят.).


[Закрыть], Костя-эмчи-ла![14]14
  Эмчи с добавлением уважительной частицы ла у бурят – обращение к доктору.


[Закрыть]

– Здравствуйте, эмчи-бакши!

– Ваша русская медицина лечит больного с вершины дерева, а наша – с корня. Таблетки даете, признаки болезни снимаете, а корень-то остается. Целитель не должен ставить заплатки на человеческом теле – нужно понять причину болезни, а не лечить ее признаки или один орган. Понимаешь, Костя-эмчи? Сердце, печень – один орган, а человеческий организм – одно целое! Все связано! Понимаешь?

Санжай учил молодого доктора определять приближение болезни по пульсу:

– Слушай внимательно: пульс здорового человека похож на кукование кукушки… Зови кого-нибудь из больных – я по пульсу ему болезнь назову!

Буряты в национальных костюмах

Дубровин послушно звал кого-нибудь из стационара, и бурят внимательно осматривал больного, предупреждая:

– Не нужно мне ничего рассказывать, жаловаться – эмчи-бакши сам узна́ет, чем болеешь.

И действительно Санжай оказался превосходным диагностом! Пожилому монголу он сказал:

– Здесь правая почка шалит… Желчь не в порядке… Жирное любишь? Бараний жир кушаешь?

– Какой монгол жирного не любит?!

– Нельзя тебе больше жирное есть! Я тебе настойку сделаю – будешь принимать перед едой по три капли. Только не больше! Русский доктор тебя полечит – и мою настойку пей… Костя, зови другого, буду учить тебя по пульсу болезнь находить!

Еще Санжай делился с Дубровиным опытом составления лекарств из препаратов растительного, животного и минерального происхождения прямо на месте, у кровати больного, поскольку всегда имел с собой небольшой набор необходимых и очень эффективных тибетских медикаментов.

С помощью советов бурятского лекаря и старого справочника русский доктор собирал лекарственные травы и даже сам изготавливал порошки и настойки. В полях и лугах Синьцзяна в разное время можно было найти настоящие сокровища для врача и больных: нежно-сиреневую сладкую солодку, незаменимую при борьбе с кашлем, пион молочноцветковый, корень которого Дубровин использовал для снижения температуры и остановки кровотечения. Здесь росла эфедра – самое древнее из лекарственных растений, кустарник с оранжевыми ягодками и тонкими веточками, устремленными к небу, который помогал при приступах астмы и бронхите. А также чабрец, дикий шиповник, светло-синяя и фиолетовая царь-трава – аконит китайский – очень ядовитый, требующий крайней осторожности, однако при правильном употреблении он снимал боли при невралгии и ревматизме, помогал лечить псориаз и язвы, вшивость и чесотку. Да всего не перечислить!

Особое место в аптеке Дубровина занимал снежный лотос, который в Синьцзяне называли «Ка Эр Лэй Ли» – цветок лотоса в снегу. Этот прекрасный цветок растет в горах, источает тонкое благоухание и бесстрашно встречает своими нежными белыми лепестками ледяной снег и пронзительный ветер. Он может спасти жизнь при болезнях сердца, хронической дизентерии, маточном и желудочном кровотечениях, пневмонии.

Дубровин чувствовал себя в своей больничной аптеке настоящим богачом! Он оказался понятливым, способным учеником, и Санжай цокал языком, радовался, отмечая быстрые успехи подопечного. В свою очередь Константин Петрович лучше разбирался в хирургических болезнях и, как военный врач, ловко владел скальпелем. Санжай только восторженно ахал, наблюдая, как ловко русский доктор обрабатывает многочисленные раны, зашивает глубокие порезы, удаляет вросшие ногти.

Прощаясь, оба сердечно благодарили друг друга:

– Хайн даа[15]15
  Спасибо (бурят.).


[Закрыть], эмчи-бакши, дорогой!

– Хайн даа, Костя-эмчи-ла! Баяртай![16]16
  До свидания (бурят.).


[Закрыть]

Санжай уезжал и пропадал надолго: старик лечил уже только по случаю и своих. А Дубровин оставался, работал с утра до ночи и лечил всех, кто обращался за помощью, – это была его работа, его долг, его путь.

Через год русского доктора знала вся округа. У него оказались крайне необходимые для врача аналитический ум, наблюдательность, сильная интуиция, добрый, сердечный, неравнодушный характер. Да, Константин Петрович был врачом от Бога…

Несколько лет Дубровин успешно боролся со свирепыми эпидемиями холеры, паратифом и сыпняком, лечил амебную и бациллярную дизентерию, скарлатину, малярию и сифилис. Вправлял вывихи и вырезал аппендициты, принимал роды. Бужировал мочеиспускательные каналы у стариков, страдавших сужением уретры вследствие недолеченной гонореи. В общем, работы хватало.

Наконец, отслужив положенный ему срок, в 1909 году, Константин Петрович с супругой отбыли на Родину. Не успели они порадоваться родимой стороне, не успела Елизавета Павловна наговориться с родителями и милыми подружками, как был получен новый приказ: военному доктору Дубровину вернуться к месту службы в Урумчи.

Оказалось, что жители Урумчи стали просить и даже требовать снова прислать им именно врача Дубровина. Не погостив в родных краях и пары месяцев, Константин Петрович с супругой вернулись в Китай, и в том же 1909 году у них родился первенец, дочка Верочка, мама Ритки. Дубровин еще не знал, что никогда в жизни не вернется он больше на Родину.

В Урумчи открылось русское консульство, и по инициативе консула Дьякова была даже устроена православная церковь, ставшая большим утешением для Дубровиных и всех православных города.

«О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут»

Постепенно Дубровины познакомились с обычаями и традициями Синьцзяна, ставшего их многолетним пристанищем. Они жили в провинции, а не в русском Харбине и не в международном Шанхае. В Урумчи нравы были строже, а уйгурки даже носили хиджаб.

Дубровины научились понимать строгую иерархию, принятую в китайском обществе, никогда не прерывать собеседника, сколько бы он ни говорил, а лишь кивать головой в ответ, ведь кивок не означает согласия, а только что вы понимаете все сказанное. К знатным китайцам нельзя было обращаться просто по имени, но обязательно по имени и фамилии или прибавляя к имени «молодой» Джан, «почтенный годами» Джан, «господин» Джан, профессию, скажем, «доктор» Джан. По имени сам китаец мог назвать, пожалуй, только жену или ребенка, а обращаться так к чужим людям – дерзость.

Дубровины узнали, что показывать на кого-то пальцем у китайцев считается угрожающим жестом, а обещая или клянясь, они похлопывают себя по затылку. Узнали также, что здесь пожилому человеку считается очень почетным и приятным получить в подарок гроб.

Научились Дубровины не выказывать признаков торопливости и отдыхать часа два после обеда. Куда торопиться в Китае, который существует под знаком долголетия? Куда спешить, когда жизнь твоя принадлежит вечности?

Научились также не пытаться приобнять друг друга и даже поцеловать в щеку на людях, хотя в больших городах, например в Шанхае, где были международные концессии, англичане и французы целовались и обнимались, не обращая внимания на местные традиции. Для самих же китайцев взять девушку за руку и прилюдно посмотреть ей прямо в глаза считалось уже верхом эротики и даже сценой, не предназначенной для общественных мест.

Константин Петрович и Елизавета Павловна с интересом наблюдали за празднованием китайцами шумного Нового года: обычаи предписывали производить как можно больше шума, дабы отпугивать злых духов. Китайцы очень старались: множество шутих и фейерверков издавали оглушительный треск, сухие бамбуковые палочки баочжу, попадая в печки, к радости хозяев дома, громко трещали и искрились. А вокруг разливался аромат благовоний, разноцветные бумажные фонари освещали темное небо, огромный дракон с раскрытой пастью плыл в ночи, изгибаясь всем своим золотым телом при помощи не менее десяти танцоров-китайцев с шестами. Движения дракона сопровождались ритмичными ударами барабанов и гонга, а от головы и тела струился золотистый свет. Привязанные к шестам тонкой невидимой проволокой, в воздухе парили китайчата в красных шелковых одеждах.

Бедняки праздновали Новый год день-два, богачи могли веселиться гораздо дольше.

Это было ярко, зрелищно, но душа Дубровиных принадлежала православному Рождеству с его полным надежд Сочельником и ожиданием первой звезды, вертепу из еловых ветвей с иконой Рождества Христова внутри, праздничному ночному богослужению и тихой чистоте снежного утра.

Побывали Дубровины и в китайском театре, где фоном служила ткань с изображенными на ней диковинными птичками. «Райские птицы», – задумчиво сказала Елизавета Павловна. В первый раз все было в диковинку для русского врача и его супруги: протяжная и пронзительная китайская музыка, актеры с белыми фарфоровыми лицами без морщин. Над глазами у них были нарисованы красные тени, а длинные изогнутые брови поднимались кверху.

В ходе спектакля китаец, одетый в красный кафтан и изумрудный шарф на голове, пел тонким голосом непонятную странную песню. Потом еще тоньше запела китаянка (ее тоже играл мужчина, поскольку женщины не могли играть в театре). Каждый жест имел свое значение. По сюжету главная героиня была обречена на жизнь в чужой стране, вдали от дома. Когда она прикрывала лицо платком, это означало, что она оплакивала свое горе.

Елизавета Павловна внимательно слушала чужие слова чужой печальной песни, а потом вдруг сама заплакала. Слезы текли по ее щекам, и Константин Петрович не стал расспрашивать, отчего расстроилась супруга, а просто мягко взял ее за руку.

Дубровины застали мелко семенящих китаянок с искалеченными, неестественно маленькими ножками: девочкам из знатных семей до 1912 года бинтовали ступни, чтобы они переставали расти. Бинтовали полосами ткани, обычно в пятилетнем возрасте, подворачивая пальчики внутрь стопы до тех пор, пока четыре из них не прижимались вплотную к подошве. Сватаясь к невесте, родители жениха в первую очередь интересовались не красотой ее лица, а размером «лотосовой» ступни, и матери утешали пятилетних малюток, плачущих от боли, перспективой удачно выйти замуж.

Как врач Константин Петрович был жутко возмущен сим обычаем, поскольку хорошо представлял, какой именно процесс происходил при бинтовании: появлялись окаменелые мозоли, ногти на пальчиках врастали в кожу, стопа кровоточила и истекала гноем. Девушка качалась при ходьбе, а иной раз была не в состоянии даже передвигаться без посторонней помощи, что казалось окружающим и ей самой необыкновенно женственным, в отличие от больших ступней женщин, работающих на полях, которые были не в состоянии позволить себе иметь «лотосовые» ножки.

Коллега Дубровина, доктор медицины и исследователь Китая Владимир Викторович Корсаков, работавший в начале двадцатого века в русской дипломатической миссии в Пекине, писал: «Идеал женщины-китаянки – это иметь такие маленькие ножки, чтобы не быть в состоянии твердо стоять на ногах и падать при дуновении ветерка. Неприятно и досадно видеть этих китаянок, которые с трудом переходят от дома к дому, широко расставляя ноги в сторону и балансируя руками. Башмачки на ногах всегда цветные и часто из красной материи. Ноги свои китаянки бинтуют всегда и надевают чулок на забинтованную ногу. По размеру своему ноги китаянок остаются как бы в возрасте девочки до шести – восьми лет, причем один только большой палец является развитым; вся же плюсневая часть и стопа крайне сдавлены, и на стопе видны вдавленными, совершенно плоскими как бы белыми пластинками безжизненные очертания пальчиков».

Китайские мужчины воспевали ножки-лилии и приходили в экстаз от одного вида крошечного цветного башмачка размером с козье копытце, однако предусмотрительно никогда не присутствовали при омовении таких ножек, дабы не оскорбить своего эстетического чувства: вид голой обезображенной ступни мог испугать любого.

Китайская красавица с ножками-лотосами

Доктор и его супруга были также возмущены подкидыванием к чужим порогам новорожденных девочек и даже их умерщвлением, особенно в голодные годы: так низко ценилась здесь жизнь девочки. Немало подкидышей женского пола спасли миссионеры-христиане, трудившиеся при резиденциях, консульствах и миссиях.

Познакомившись с местными обычаями и нравами, Дубровины, однако, никогда не учили и даже не собирались учить китайский или татарский, а тем паче уйгурский языки, хотя прекрасно говорили на французском и владели английским, а с годами завели повара-китайца и китайскую аму, помогавшую с детьми, – причем и ама, и повар благополучно общались с хозяевами на пиджине.

Вообще русские дворяне, воспитанные французскими, английскими и немецкими гувернантками и боннами, свободно говорили на нескольких европейских языках и легко ассимилировались в Европе. Их трудно было отличить от англичан или французов, чьи понятия и законы, нравственность и мораль были основаны на общеевропейских христианских ценностях. С китайцами же дело обстояло совершенно иначе: в Китае никто из русских китайцами не становился – ассимиляции не происходило. Слишком разными они были.

Китайцы нерелигиозны – они мистичны и по настоящему верят только в одно – духов предков: именно духи предков могут защитить в случае необходимости. Еще здесь верят в приметы, в магию чисел, в сочетание цветов.

Дубровины узнали, почему в Китае не любят цифру «четыре»: слова «смерть» и «четыре» звучат одинаково – «сы». Зато здесь любят цифры «восемь» – «процветание» и «девять» – «долгий», «вечный». Узнали они, какие подарки принято дарить в Китае, как заворачивать их в бумагу красного цвета – цвета радости и праздника, и избегать зеленого, приносящего в дом измену и разлад, и белого – цвета траура.

Если русский, англичанин, француз или любой другой европеец оценивает свои поступки с точки зрения заповедей Христовых, то китаец ведет себя с оглядкой на родных и земляков. Дубровин с удивлением узнал, что в китайском языке долгое время не существовало даже слова «личность». Ведь главное – не твоя индивидуальность, а твой род, клан, землячество.

Правильным в Китае считается то, что традиционно, что согласуется с общепринятыми нормами и обычаями. Конфуций говорил: «Я не создаю новое, но лишь повторяю изученное». Современный социолог сказал бы, что сознание европейцев индивидуально-ориентированно, а китайцев – группо-ориентированно, но Константин Петрович в такие тонкости не вникал, а просто вздыхал подобно Редьярду Киплингу: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут».

Уличные акробаты

Сколько бы ни жили Дубровины в Синьцзяне, сколько бы ни узнавали они о местных обычаях и традициях, сколько бы риса ни съедали – они все равно оставались чужаками – янжэнь, хоть и добрыми, полезными, уважаемыми.

Постепенно семья Дубровиных росла. Родились еще трое детей, и все роды Константин Петрович, единственный врач в округе, не считая знахарок, принимал сам. Выжили, к сожалению, только первенец Верочка и погодок дочки, сын Сережа, и это при том, что Константин Петрович был очень хорошим доктором. Скарлатина и дифтерит уносили в те годы человеческие жизни неумолимо.

Так романтическое приключение превратилось в жизнь на чужбине.

В 1938 году Александр Вертинский, тоже оказавшись в Китае, напишет об этих краях печальные строки:

 
Над Желтой рекою незрячее белое небо,
Дрожат паруса, точно крылья расстрелянных птиц.
И коршун летит и, наверное, думает: «Где бы
Укрыться от этого зноя, от этой тоски без границ?»
 

Забегая вперед, скажем, что здесь Константин Петрович и косточки свои сложит, да так, что и могилки от него не останется. Эх, знал бы, где упасть… Китайцы по этому поводу говорят: «Опыт – это расческа, которую мы получаем после того, как облысели». Жалел ли он о выборе? Вряд ли. Дубровин был человеком долга.

Но Родины моей здесь нет

Годы летели, и в России чего только ни случилось: русские воевали на фронтах Первой мировой войны, проводили стачки и демонстрации, разгоняли Думу и устраивали революцию, а за ней братоубийственную Гражданскую войну.

Писатель Яков Львович Лович (Дейч), прапорщик Российской императорской армии, герой Первой мировой войны, воин армии адмирала Колчака, писал об этом времени: «К буйному, забрызганному, как палач, кровью, пьяному, жестокому, дикому 1918 году вернись из наших дней, читатель. К тем далеким дням, когда, словно сойдя с ума, заметались по шестой части земной суши миллионы русских людей, кроша, рубя, расстреливая, грабя, насилуя друг друга; когда подвиг был рядом с изменой, величие души – с ее падением, святость – с подлостью, нежность – с садизмом; когда все перевернулось, закрутилось в кровавом смерче; когда жизнь ничего не стоила, когда топтали ее мимоходом, не глядя, равнодушно, словно не жизнь это была человеческая, а гусеница, ползущая через дорогу».

Миллионы русских людей теряли родной дом, бежали на чужбину. Один из таких людей, Николай Туроверов (1899–1972), донской казак, офицер Белой армии, участник Первой мировой, Гражданской, Второй мировой войн, писал об этом пронзительные строки:

 
Я знаю, не будет иначе.
Всему свой черед и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать,
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.
 

А в Китае в эти годы дни текли размеренно, будто на другой планете, и Константин Петрович работал не за страх, а за совесть и спас жизни уже не одной сотне людей.

Дубровины мирно растили детей. По вечерам Елизавета Павловна по-прежнему шила и вязала, а Константин Петрович, как раньше юной супруге, теперь читал всей семье, сначала сказки Пушкина, «Дневник Мурзилки» и «Чудесное путешествие Нильса Хольгерссона по Швеции», затем «Путешествия и удивительные приключения Робинзона Крузо» Даниэля Дефо в переводе русского педагога и беллетриста Ивана Белова. Позднее читали уже сами Верочка и Сережа по очереди: «Братьев Карамазовых», «Остроумно-изобретательного идальго Дон-Кихота Ламанчского» – до революции Дубровин вместе с медицинскими справочниками выписывал из России множество художественных книг.

Сережа читал вслух «Советы молодого офицера» ротмистра Валентина Михайловича Кульчицкого, участника Русско-японской и Первой мировой войн, награжденного четырьмя Георгиевскими крестами. Эти мудрые советы вся семья слушала с удовольствием:

– Веруй в Бога, будь преданным Государю Императору, его семье и люби Родину.

– Будь учтивым и предупредительным, но не назойливым и льстивым. Умей вовремя уйти, чтобы не быть лишним.

– Необходимо помнить ту границу, где кончается полная достоинства вежливость и начинается низкопоклонство.

– Не спеши сходиться на короткую ногу с человеком, которого недостаточно узнал.

– Избегай историй и скандалов. Человек, наживший врагов, как бы он ни был умен, добр, честен и правдив, гибнет почти неизбежно, так как наши враги в обществе бывают всегда деятельны; друзья же всегда пассивны: они только сочувствуют, сожалеют, вздыхают, но не борются за погибающего, боясь за свою собственную участь.

– Если о ком-нибудь не можешь сказать ничего хорошего, то воздержись говорить и плохое, если и знаешь. Злословие вредит сразу трем: тому, о ком говорят дурно; тому, кому говорят дурно; а более всего тому, кто злословит. Рана, нанесенная огнестрельным оружием, может быть излечима, но рана, нанесенная языком, никогда не заживет.

– Самые сильные заблуждения – это те, которые не имеют сомнения.

По утрам и перед сном читали молитвенное правило и по кафизме из Псалтири. Мирно текла жизнь Дубровиных в Синьцзяне.

Но вот последствия краха российской государственности докатились и до здешних мест: в двадцатые, а позднее и в тридцатые годы эти края стали пристанищем для беженцев из России: белых офицеров, тысяч и тысяч казаков, зажиточных крестьян. Переход границы принял массовый характер.

Зажиточные крестьяне России. Мартьян Сазонов с супругой Елизаветой Алексеевной и жителями села Асташово. 1908 год

Крестьяне переходили границу ночью, второпях, чаще всего предупрежденные сердобольными соседями о предстоящем раскулачивании и аресте. Бежали своим ходом, иногда на бричке, запряженной лошадкой, везли с собой инструменты, швейные машинки, одежду, харчи на первое время – все, что удавалось вывезти из крепкого хозяйства. Вспоминая Родину, пели частушки:

 
Когда Ленин умирал,
Сталину наказывал:
«Людям хлеба не давать,
мяса не показывать!»
 

В первый же год после приезда большого количества русских выдалась очень холодная зима. Местные качали головами, приговаривая:

– Раньше и морозов таких не было, и снег редко выпадал… Это русские привезли мороз… Там, где русские, – всегда мороз и снег!

Случись это похолодание в наше время, народ назвал бы его «аномальным», а в те годы холод легко списывали на появление русских. И никто не знал, так ли это на самом деле…

В эти годы в Синьцзян переехала вдохновленная примером Елизаветы Павловны Дубровиной ее двоюродная сестра, Любовь Родионова, с мужем Михаилом и тремя детьми. Они бежали от красных и сумели вывезти с собой значительные ценности, что помогло им неплохо устроиться в Урумчи. Михаил занялся торговлей, и это у него очень хорошо получалось.

Среди русских было много мастеров по дереву и металлу. В Кульдже построили электростанцию, маслобойный и мукомольный заводы – это в Кульдже-то, где ранее шиком считались керосиновая лампа и каганец[17]17
  Каганец – керамическая плошка с растительным маслом и ватным фитильком.


[Закрыть]. Беженцы устраивались плотниками, шоферами, столярами, малярами, портными. Охотились на гусей, уток, кабанов, диких коз. Возили лес, собирали дикие фрукты и ягоды, варили варенье, пастилу, делали соки и компоты – выживали как придется. Вся их продукция охотно раскупалась местными. Русские начали также заниматься пчеловодством, и мед на рынке очень быстро стал в три раза дешевле сахара, так что хозяйки предпочитали варить варенье на меду.

Офицеры Белой армии

Еще российские крестьяне занялись в Синьцзяне хозяйством, неутомимо возделывали поля и огороды, выращивали особого сорта пшеницу, которая прекрасно росла на засушливых склонах предгорий. Из этой пшеницы получался необыкновенно вкусный и пышный хлеб.

Беженцы были просто поражены богатой природой края и плодородием местной каштановой почвы: палку сухую воткнешь – глядь, она через месяц цветет, да и без всяких удобрений. Единственное, чем удобряли китайцы в те годы свои огороды, было содержимое их ночных горшков, но вот этот их обычай русским не привился.

Зато понравилась свобода: хочешь – строй себе дом, хочешь – строй у речки мельницу, сей хлеб, разводи огород – ни законов, ни налогов, где посеял – там твое. Можно жить без паспорта, без адреса: на построенных русскими домах в те годы не значилось ни номера, ни названия улицы…

Свобода была, а вот Родины не было… Да и землю могли отобрать: крупными наделами земли в Синьцзяне, еще со времен Чингисхана, владели только монгольские князья.

Казаки пели пронзительно-грустную, протяжную песню, от которой слезы наворачивались на глаза не только у Елизаветы Павловны, но и у самого Константина Петровича:

 
Проснется день красы моёй,
Украшен, а он Богом свет.
Я вижу море, море, ай, и небеса,
Но Родины моей здесь нет.
Ай, но Родины моей здесь нет,
Отцовский дом спокинул я,
Травою стежка зарастет,
Собачка, вернай Шарик мой,
Залает, а он у ворот.
 

 
Собачка, верный, верный, а он мой зверок,
Залает у моих ворот.
Заноет сердце, сердце, оно загрустит.
Не быть мне в той, в той стране родной.
Не быть мне в той стране родной,
В которой был я зарожден,
А быть мне в той, той стране чужой,
В которой мальчик был сужден…