Текст книги "Герой"

Автор книги: Ольга Погодина-Кузмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Вера подошла к окну. Над белым заледеневшим каналом висела снежная морось. По набережной вразнобой шагал взвод новобранцев, немолодых бородатых мужиков. Позади колонны духовой оркестрик нестройно трубил походный марш. Глядя, как на солдатах неловко топорщатся шинели, Вера думала о своем далеком возлюбленном. «Только ты вернись ко мне, – заклинала она. – Помни, ты обещал вернуться».

Вошла Ирина в вечернем туалете, в драгоценностях. Вера знала, что ей тоже жаль убитых солдат, обездоленных жен и невест. Но больше сестра страдала оттого, что самый расцвет ее красоты пришелся на такое несчастное время. Война, как ревнивая соперница, мешала ей насладиться своей молодостью, дерзким нравом, властью над мужчинами.

– Ты решительно не хочешь ехать? – спросила она, протягивая руку в длинной перчатке Вере, чтоб та помогла застегнуть браслет. – Мейерхольд в страшной моде. Чуть не на люстрах висят, мест не достать. Один просцениум стоил восемнадцать тысяч.

Вера соединила на тонком запястье сестры две половинки бриллиантовой застежки.

– У меня дежурство в госпитале.

Вошла мама́, тоже одетая для выхода.

– Верочка, ты напрасно не едешь. «Маскарад» – чудная пьеса.

– Сестрице нужно нести свой красный крест, мама́, – пояснила Ирина. – Да и как можно веселиться, когда кругом ежеминутно происходят всяческие ужасы?

Княгиня не услышала иронии в голосе дочери, поторопилась оправдаться.

– Кто же спорит, милая моя, война ужасна! Но ведь надо как-то жить. Нельзя отказывать себе в привычных радостях, иначе мы все сойдем с ума. К тому же, солдаты служат своему отечеству, это их долг, а наш долг…

– Не хочу больше слышать о долге, – перебила Ирина, – и об этой противной войне!

Она повернулась к Терещенко и объявила:

– Михаил Иванович, мы готовы.

Отец спросил растерянно:

– Аринушка, а что же Вера не едет с вами?

– Мне не хочется, папа́, – улыбнулась Вера.

В прихожей, надевая шубку, поданную горничной, Ирина быстро говорила с улыбкой на свежих губах и с досадой в голосе:

– …Отправляет ему по три послания в неделю. Представляю, какие там глупости! Слава богу, нынче почта теряет половину писем.

Надевая перчатки, княгиня укоряла дочь:

– Cherie[19]19
  Дорогая (фр.).


[Закрыть], откуда столько злости?

– Может, я ревную, мама́? Может быть, я тоже влюблена в этого ротмистра Долматова?

– Ирэн! – княгиня сделала «страшные глаза».

Терещенко глядел на Ирину тяжелым, пронзительным взглядом.

– Я слышал, штаб-ротмистр Долматов награжден вторым «Георгием» с веточкой… И вот досада – за эту войну столько наделали крестов, что на Монетном дворе кончилось серебро, а своего Николай давать не пожелал. Думаю, не так приятно получить орден из простого железа?

Он рассчитывал позабавить Ирину, но та вдруг побледнела, глаза ее стали совсем ледяными.

– Пока эти болваны кормят вшей в окопах и гибнут за кресты из простого железа, вы ездите по театрам и ресторациям с нарядными дамами… Вы это хотели сказать, господин Терещенко?

Княгиня всплеснула руками.

– Ирэн, как можно!..

Но Михаил Иванович только усмехнулся, кивая швейцару, который уже распахнул перед ними дверь. Толстый одноглазый кучер подстегнул пару вороных, лоснящихся от сытости, и легкий экипаж подъехал к самому крыльцу.

Вера с отцом стояли у окна, обнявшись, глядя на отъезжающий экипаж, на заметенную снегом мостовую. Мальчик-газетчик, зябко кутаясь в дырявый башлычок, разносит вечернее приложение. За ним бежит свора тощих собак. Сырой петербургский, теперь уж петроградский февраль. Год 1917 только начинается – что-то он принесет, новое горе или нежданную радость?

Новостями от Андрея Петровича Вера делилась только с отцом. И в этот раз князь рассеянно выслушал весть о скором приезде Долматова, ласково погладил своей теплой широкой рукой затылок дочери.

– Прекрасно, козочка, я очень рад. Впрочем… нужно еще дождаться.

Отец прошел по гостиной, нагнулся к камину, поправляя горящие поленья. Прижал к губам кулак, удерживая мучивший его в последние дни грудной кашель. Вера с тревогой заметила, как он потихоньку расстегивает жилетные пуговицы. Сердце ее сжалось. «Бедный папа́, как он исхудал и поседел за эти месяцы».

Теперь князь приезжал из своего министерства поздно, иногда за-полночь, и даже в воскресные дни курьеры все несли на дом срочные телеграммы. Фронт был как паровозная топка, сановные кочегары днем и ночью закидывали в его пламень орудия и снаряды, продовольствие, мануфактуру, а главное – человеческие жизни, черный уголь войны.

Газеты на все лады ругали тыловых чиновников, которые наживаются на подрядах, поднимают цены на хлеб, осыпают золотом своих любовниц, с которыми гуляют в котелках по Невскому проспекту. И в этом было много справедливого. Война прожигала людей насквозь, как «царская водка», которой проверяли пробу золота. Но в честности и самоотверженности отца Вера не могла сомневаться. Она видела, с каким напряжением сил он делает работу, которую считает своим долгом.

– Тебе надо показаться доктору, папа́. И не нашему Августу Юльевичу, который не признает новых лекарств и рентгеновских лучей, а настоящему специалисту. Давай пригласим к тебе доктора Короткова. Он большой ученый, мы в госпитале пользуемся его методом измерения кровяного давления…

Отец задумался.

– Коротков?.. Он, кажется, хирург при Благотворительном доме для солдат-инвалидов. Помню, говорил с ним. Дельный человек.

– Так я его позову?

– Непременно, козочка. Вот закончу доклад в министерскую комиссию… Недели через две.

«Бедный мой, – подумала Вера, целуя руку отца. – Бедные мы все. Когда же все это закончится?»

Дневник княжны Ирины

Как глупы девицы! Les terribles sottes![20]20
  Ужасные дуры! (фр.)


[Закрыть]

Для чего воспитывают нас в розовом чаду, чтобы потом бросить в жизнь со всей ее грязью, несправедливостью и унижением?

Признаться, сегодня я получила урок, который навсегда избавил меня от иллюзий. Я-то называла глупышкой Веру, а мне и самой мерещились в облаках сказочные рыцари! Пишу со слезами стыда, но так должна быть наказана каждая fille enthousiaste[21]21
  восторженная девушка (фр.).


[Закрыть], которая возомнила, что имеет над мужчинами власть.

Случилось вот что. Вчера явился днем господин Терещенко. Никого не было дома, мне доложили, я вышла. Увидела, как он поднимается по лестнице в своей бобриковой шубе и цилиндре.

– Здравствуйте, Ирина Александровна!

Я сказала, что отец в министерстве, он кивнул: «Знаю». Достал из кармана ювелирную коробку и подал мне со словами:

– Смею надеяться, мой подарок будет принят благосклонно.

И что в голове у девицы, воспитанной на романах и поэмах? «Наконец-то он решился сделать предложение! Но пусть же помнит, что перед ним княжна и наследница древнего боярского рода. Помучаю его, сделаю удивленный вид. А после, может быть, откажу».

Но, открыв коробку, вместо обручального кольца я увидела серьги и подвеску – впрочем, весьма красивые, кажется, работы Перхина. Александриты, мои любимые камни, большие и чистые. В полумраке они казались серо-зелеными, как его глаза, смотрящие на меня с жадной и нескрываемой похотью.

Примечательно, что он не сказал при этом ни слова, будто был уверен, что я все пойму. Впрочем, я поняла. Но постаралась казаться спокойной и не выдать своих оскорбленных чувств, хотя обида и униженная гордость кипели во мне. Я сообщила мой ответ.

– Сударь, если я говорила, что люблю роскошь и никогда не выйду за человека бедного, это не значит, что теперь я стану принимать подарки от всякого бывшего лавочника.

Он взглянул на меня так, что сделалось страшно.

– Этот лавочник завтра будет держать в руках судьбу империи.

Бог знает, чего мне стоило гордо повернуться и уйти! Мне все казалось, что он бросится на меня, а я не смогу даже закричать, парализованная его ужасным взглядом. В своей комнате я без сил опустилась на постель.

И какое же наказание эта зима – долгая, холодная, страшная! Беспорядки продолжаются с начала февраля. По Невскому все идут военные машины, за ними студенты и курсистки с красными флагами. Стреляют. Кто, в кого? У булочных стоят хвосты, у Исаакия казаки с нагайками. Трамваи не ходят, говорят, рабочие останавливают и отнимают ключи у вожатых, разбивают вагоны. Пишут, что в Кронштадте и Гельсингфорсе убито больше двухсот офицеров. И в Петрограде восстания в полках.

Я решила пока никому не рассказывать про Терещенко, а с ним делать вид, что ничего не произошло. Вера теперь живет в госпитале, мама́ устраивает какие-то благотворительные утренники, я сижу одна дома и зачем-то читаю Метерлинка, который так же тяжел и скучен, как и все происходящее с нами.

Март 1917

Глава 10
Князь

Князь Александр Дмитриевич Чернышев до последнего времени почитал себя человеком удачливым. Он рос в любящем доме, женился по страстной любви, вдобавок получив за невестой хорошее приданое. Девочек своих он обожал и баловал, к жене продолжал испытывать самые возвышенные чувства. Службу почитал своим гражданским долгом, его уважали в министерстве, и продвижение в чинах шло своим чередом.

Противостояние с Германией и Австрией он принял как неизбежное зло, которое нужно перетерпеть, стараясь по мере сил быть полезным отечеству. Но война, эта коварная гостья, едва ступив за порог, начала требовать к себе все больше внимания, а затем и поклонения. И как ни старался князь оградить от этой повинности свою семью, всем им пришлось подчиняться новым порядкам. Раз и навсегда было нарушено привычное течение их жизни, а теперь – князь уже отчетливо понимал это – война готовилась сокрушить и все устройство государства Российского, от верхушки до самого низа.

Позорное отступление 1915 года принесло едва ли не больше жертв, чем принесла бы верная позиционная стратегия. Армия разложилась, в войсках действовали подстрекатели и разного рода авантюристы от политики, уже готовые сцепиться в борьбе за власть, падающую из рук царя. Их обещания земли и воли, призывы к прекращению войны и братанию с неприятелем находили поддержку у солдат.

Энергичный болтун Керенский, речи которого были полны наивным мальчишеским вздором, фарисей Милюков, придворный интриган Родзянко – все представители демократического лагеря без оглядки нападали на военное министерство, сыпали проклятиями в адрес кабинета, призывали серу и огонь на голову царицы.

С началом февральских выступлений стало очевидно, что беспорядки на улицах Петрограда большей частью организованы и довольно щедро оплачиваются из каких-то неизвестных источников. Крупные промышленники поддерживали думцев и саботировали подвоз хлеба в столицу. Забастовки парализовали работу фабрик, возле очередей к хлебным лавкам выступали ораторы.

Зуд ораторства распространялся в обществе как болезнь. Повсюду звучали негодующие речи – в газетах, в гостиных, на улицах, на передовой. Молчал один император. Взяв на себя командование, он так и не объявил ни новой стратегии движения войск, ни новых политических решений. Даже события 26 февраля – восстание Петроградского гарнизона, захват Арсенала и городских тюрем, расправы над полицейскими – не вызвали никакого отклика со стороны императорского двора и самодержца. «Прогрессивным силам», объединившимся вокруг Таврического дворца, это молчание казалось выражением презрения не только к голосу народному, но и к требованиям образованного общества. Вокруг высочайшей семьи сгущалась атмосфера ненависти.

Фрейлина Зубцова привозила неутешительные вести из Царского Села. Императрица ждала чудес на могиле Распутина, которого в ее окружении теперь называли не иначе как «мучеником». Рядом с ней явились новые целители и пророки, а в их числе и ставленник Распутина премьер-министр Протопопов, тоже ревнитель мистических божественных откровений. Но чудес не случается, наследник болен корью, император срочно вызван к сыну из ставки в Могилеве.

Впрочем, Надежда Павловна не теряла присущей ей бодрости духа и природной насмешливости. Сидя в гостиной Чернышевых, подбавляя в кофе сливок, графиня с простодушным видом допрашивала Терещенко, который вместе с другими лидерами Прогрессивного блока вошел во Временный комитет Государственной думы.

– Невозможно понять, что значит эта революция. Скажите, Михаил Иванович, нас теперь выгонят из домов и поселят там рабочих?

– Comtesse, n’exagérez pas[22]22
  Графиня, не преувеличивайте (фр.).


[Закрыть], – отвечал тот с благодушнейшей усмешкой. – Февральский кризис лишь показал бессилье царского правительства. Но мы, патриоты отечества, имеем программу спасения России…

– Программа известная, – с горечью замечал князь. – Свержение законной власти, а за ним – позор и гибель страны.

– Мы в тысячный раз повторим: «С этим правительством Россия не может дальше вести войну и не может дать войне окончание».

Предвидя новый спор, княгиня подняла на мужа быстрый умоляющий взгляд, улыбнулась гостю.

– Подайте свою чашку, Михаил Иванович, я вам налью еще кофе.

– Благодарствуйте, не откажусь.

Князь мельком заметил, как Ирина, до того сидевшая в кресле со скучающим видом и смотревшая в окно, сверкнула глазами на Терещенко, наклонившегося к столику с чашкой. «Вот еще забота, – подумал князь. – Влюблены они, что ли, друг в друга? Надобно наконец поговорить с Аринушкой».

Михаил Иванович оказывал Ирине знаки внимания еще перед войной, но тогда его оттеснил барон фон Ливен, которого принимали весьма благосклонно. Терещенко перестал бывать, однако в последние два месяца снова начал появляться в их гостиной чуть не каждый день, привозил ананасы и персики из своих оранжерей, доставал контрамарки на модные представления. Княгиня говорила мужу, что Михаил Иванович не сегодня, так завтра сделает предложение и нужно предоставить решение Аринушке. Все в доме знали, как она своенравна, и боялись возражать, чтоб не поступила назло.

– Вы все справедливо говорите, Михаил Иванович, – вмешалась фрейлина Зубцова. – В правительстве мало дельных людей. Но кроме вашей политики есть и высший промысел. Бог не оставит нас.

– Графиня, все русские беды от того, что мы привыкли полагаться на «авось», то есть на божью благодать, которая, по-нашему, превыше юридических законов и даже простых законов бытия…

– Нет, наши беды от того, что мы мало веруем! Что взяли привычку смеяться над священными идеалами! – воскликнул князь, забыв о данном жене обещании не затевать ни с кем горячих споров. Недавно доктор установил у него опасную болезнь сердца и вместе с пилюлями прописал покой, хотя рецепт этот был решительно неисполним. – Но русский народ набожен и терпелив! Он не пойдет за вами, отвергнет соблазнителей… Я верю в русского солдата!..

На этих словах вошел Савелий, объявил:

– Штаб-ротмистр Андрей Петрович Долматов желает видеть вашу светлость.

Княгиня оглянулась на мужа.

– Проси!

– Долматов – это тот офицер, который все писал Верочке с фронта? – улыбнулась графиня Зубцова.

– Вот он вам, собственной персоной, русский герой! – не без патетики воскликнул князь. – Два Георгиевских креста и медаль! Честь гвардии, достойный сын отечества. Прошу любить и жаловать!

Терещенко продолжал усмехаться, но лицо его сделалось несколько кислым. Вошел Долматов, который в своем мундире, с орденскими колодками на груди и в самом деле служил живым образцом героя-офицера. Пылкого юношу воспитала война, дала ему прямой и твердый взгляд со щепоткой горечи, прочертила складку меж бровей, добавила металла негромкому голосу. Князь крепко пожал его руку, оглядывая с выражением отеческой гордости.

– Чрезвычайно рад, Андрей Петрович! Наслышан о вашем мужестве, поздравляю с новым чином и наградой.

Княгиня тоже подошла приветствовать Долматова.

– Очень мило, что навестили нас, Андрей Петрович. Надеюсь, вы дождетесь Верочку. Она целыми днями пропадает в своем госпитале… Представляю, каких ужасов она там насмотрелась! И ничего нам не рассказывает, буквально ничего!

– Нынче все девушки пошли в медицинские сестры, это общее увлечение, даже в императорской семье, – начала было графиня, но отчего-то не стала продолжать.

Долматов общим поклоном приветствовал дам и Михаила Ивановича. Достав из кармана золотой портсигар и постукивая по нему папиросой, Терещенко кивнул в ответ.

– Рад видеть вас в добром здравии, Долматов!

– Ну, пойдемте в мой кабинет, – князь взял офицера под руку.

Они сразу начали говорить о положении в армии, вернее, говорил князь, доставая из орехового шкапчика графин и рюмки.

– Знаю, голубчик, положение на фронте тяжелейшее. Война – как ржавчина, разъедает, разрушает все человеческое в людях. Мы начинаем звереть. Если не опомнимся, когда-нибудь война погубит всю цивилизацию…

Он рассказал, как ему довелось выехать с инспекцией на фронт и его, закаленного человека, поразил чрезвычайно сильный запах разлагающихся трупов, который стоял повсюду, хотя боевые действия в этом районе окончились с неделю назад. Князь сидел с генералами, его угощали обедом и чаем, но он не мог проглотить и куска, недоумевая про себя, как другие привыкают к этому запаху.

Он говорил о том, что человечество не предвидело последствий той массовой поражающей силы современных орудий убийства, и эта война должна стать порогом, за которым навсегда окончатся любые войны.

– Тут уже не рыцарская схватка, не испытанье молодецкой силы. Это бойня! Я слышал, немцы роют километровые траншеи моторными плугами и сбрасывают убитых. Французы обливают поля сражений керосином и жгут. Порой мне кажется, что все это не мог придумать и осуществить человек, за этим стоит какая-то дьявольская воля.

Долматов молчал, и князь спохватился.

– Ну, расскажите, голубчик, как вы, что?

– Назначен в отпуск после ранения, – доложил молодой офицер, приподнимаясь с места. – А главное… Имею надежду говорить с Верой Александровной. И осмелюсь просить руки вашей дочери.

Князь про себя изумился переходу. Пока он рассуждал о том, что вся Европа превратилась в мертвецкую, в душе его собеседника разворачивались совсем другие картины и мысли. Это было так же странно, как чаепитие среди поля боя.

– Что-что? – переспросил на всякий случай князь.

Стук в дверь не дал Долматову ответить. Савелий сообщил, что к его светлости явился нарочный из штаба генерала Войкова.

Вера видела, как нижний чин с депешей поднимался по лестнице. Пока горничная помогла ей снять пальто и ботики, она смотрела на себя в большое зеркало в прихожей – исхудалое, усталое лицо, волосы убраны как у монашки. Не козочка, серая мышка. В зеркале отражалась вешалка – Вера заметила шелковый цилиндр г-на Терещенко, меховую шубу крестной на крючке. Значит, снова гости. Снова будут расспросы о госпитале, с насмешкой и приподнятой бровью.

Она уж не раз слышала, что молодой девице неприлично находиться среди раздетых мужчин, что после войны на медицинских сестер будут смотреть как на кабареточных певиц. Это было так далеко от правды, что она даже не чувствовала себя задетой. Каждый день ей приходилось видеть, как санитары обтирают новоприбывших бензином, чтобы избавить от насекомых; она и сама срезала ножницами пропитанное кровью и присохшее к телу нижнее белье. Иногда, перевязывая выздоравливающего, она замечала, как его дыхание становится чаще, как он старается невзначай коснуться ее или же гонит от себя: «Ступай, сестричка, я сам уж тут». Но ничего в этом не было постыдного или нарушающего ее целомудрие. В госпитале думалось только о том, как облегчить страдания людей.

С этими мыслями она все приглаживала волосы и все смотрела на офицерскую шинель на вешалке. Шинель, над ней фуражка. Сабля.

– Он? Приехал?

Не помня себя, Вера побежала вверх по ступенькам.

Он приехал!

Она влетела в гостиную и сразу бросилась к Долматову, выходящему из дверей отцовского кабинета.

– Андрей Петрович!..

Офицер порывисто шагнул ей навстречу, и хмурое лицо мгновенно осветилось радостью.

– Вера, c’est pas possible[23]23
  это невозможно (фр.).


[Закрыть]! – княгиня одернула дочь. – Так влетать в комнату при посторонних!

Но Вера видела только Долматова. Он! Приехал! Живой, невредимый. Ей столько хотелось сказать, так много она передумала и перечувствовала за это время, но слов не находилось. Он тоже молчал, глядя на нее радостно, растерянно и словно немного виновато за то, что не приехал раньше. За то, что взвалил на ее худенькие плечи этот огромный труд большой любви.

Двери кабинета за спиной Долматова внезапно распахнулись. Князь сделал несколько шагов. Листок депеши с гербовым орлом дрожал в его руке.

– Все кончено… Пропала Россия. Государь император подписал отречение от престола.

Воротник душил его, скованные судорогой пальцы пытались расстегнуть, сорвать крепкую пуговицу, но костяной кружок выскальзывал, ребром впивался в горло, и боль пронизывала все тело от затылка до пяток. Воздуха не было. Все пропало… Это катастрофа. Конец…

Князь падал на ковер. Вера первая бросилась к отцу. Княгиня закричала:

– Ирина, воды! Послать за доктором!

Поднялась суета, над которой прозвучал торжествующий голос Терещенко.

– Николай отрекся… Наконец началось!

Графиня Зубцова прижала к губам руку в серой замшевой перчатке.

– Боже мой… Что будет с императрицей?