355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ольга Иженякова » Записки дивеевской послушницы » Текст книги (страница 5)
Записки дивеевской послушницы
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 04:36

Текст книги "Записки дивеевской послушницы"


Автор книги: Ольга Иженякова


Жанр:

   

Религия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ефрем, счастье-то какое, сыночек наш…

– Богатырь и красавец, я, веришь, раньше никогда таких не видел, сколько крестил.

– Может, тебе так просто… сдается. Ты же никогда не крестил своих…

– Никогда… Только вот…

Молодой батюшка немного задумался. Но жена не дала ему уйти в раздумья и быстро спросила:

– Что? Что вот?

– Какой-то он у нас молчаливый, думается мне, родился, покряхтел-покряхтел и уснул, обычно дети ревут, а этот ведет себя так… так… даже не знаю, как сказать…

– Как будто нас давно знает, – сказала жена.

И молодая чета весело рассмеялась.

– Ну, ты, Варенька, и скажешь! Как скажешь, так не в бровь, а прямо в глаз! Тихоня у нас родился. Послушным, стало быть, будет.

Оба родителя вместе, будто сговорившись, посмотрели на младенчика, потом друг на друга, улыбнулись, и священник нежно потрогал жену за руку.

Молодая жена закрыла глаза и зевнула.

Муж погладил ее по распущенным волосам и прошептал:

– Устала ты сегодня… спи.

Затем сладко поцеловал ее в лоб и вышел из комнаты.

Родившегося младенца решили назвать Георгием в честь святого Георгия Победоносца, именины которого пришлись аккурат на крестины.

Небесный покровитель по старой русской традиции считался заступником воинов. Варвара Исидоровна внимательно прочитала его житие и, как водится, выучила молитву ему, чтобы в случае каких невзгод с ребенком призывать на помощь заступника.

В крещение Георгия природа бушевала. В цветниках распустились нарциссы и пионы, источая дивный аромат. Вдоль дорог зацвели яблони и черешни, на аллеях каштаны начали сбрасывать цвет, матовыми лепестками устилая высохшие и убранные дорожки. С самого утра пошел мелкий дождь, и уже ближе к полудню небо озарила большая радуга, и если смотреть на солнце, со стороны реки, где она брала начало, то можно было увидеть солнечные лучи самых разных оттенков. Варвара Исидоровна глянула на небо и застыла в изумлении: такое же сочетание красок на небе она видела во сне, когда только родила. Тогда она не придала особенного значения сну, теперь же подумала то, что в таких случаях думает любая мать: ребенок у нее особенный и обязательно станет великим. От этой мысли на душе Варвары Исидоровны сделалось празднично, и в таком настроении она проходила целый день.

Георгий и вправду рос каким-то особенным, нездешним. Говорил мало, больше молчал и улыбался. Сызмальства сдружился с отцом и часто помогал ему во время службы. Ближе к пяти годам у мальчика обнаружился неплохой голос, и мать часто просила его что-нибудь спеть.

У приходской матушки оставалось не много времени на собственных детей: все свои силы она тратила на хлопоты по хозяйству и приходу, стараясь в меру сил помочь мужу, а в трудные минуты призывала святых. Так и жила эта семья: по воскресным дням устраивали обеды для нищих, к которым батюшка особенно благоволил, стяжав себе славу нищелюбца и странноприимца. К тому же семейству порой явно благоволил Господь, награждая щедрым урожаем даже в пору засухи.

Георгий с детства избегал шумных игр и веселых компаний, предпочитая уединяться с книгой где-нибудь в саду.

Однажды сквозь щель в заборе сада уличные мальчишки подглядели, как он молится, и прозвали монахом. Поначалу маленькому Гоше кличка показалась обидной, но после того, как они с отцом побывали в мужском монастыре, – смирился. «Монах, – думал он, – чем хуже других людей? А может быть, даже и лучше…»

Но однажды с мальчиком произошло нечто во многом предопределившее его жизненный путь.

Все начиналось также, ранней весной, накануне Георгия. В соседнем селе осенью подчистую сгорела церковь, селяне собрали денег и принялись строить новую, в считанные дни поставили сруб, сделали каркас крыши и колокольни, а потом решили отдохнуть, тем более, что подъехал всеми любимый батюшка и начал рабочих благословлять на окончание строительных работ. Один за другим подходили люди к своему пастырю, и тут кто-то крикнул:

– Смотрите! Смотрите! Ребенок на колокольне!

Маленький Гоша уверенно ступал по стропилам, на собравшихся внизу не обращал внимания, как и они на него поначалу, занятые разговорами со своим пастырем. Упав с такой высоты, мальчик неминуемо разбился бы, тем более что стропила, по которым он шел, заканчивались, а до веревочной лестницы нужно было одолеть два больших проема, что и взрослому-то было затруднительно. Внизу все застыли в изумлении. Как ребенок мог туда забраться, никто не знал: все подъемы, кроме одного были убраны. Минута – и ребенок полетит в пропасть. Помочь ему можно было одним способом: когда он сорвется, подставить что-нибудь мягкое, чтобы не сильно ушибся. Но на такой высоте… Женщины одна за другой быстро стали стаскивать тряпки, платки на землю под тем местом, где бежал малец, кто-то из мужиков решил карабкаться наверх… Батюшка зажмурился, он не хотел видеть смерть любимого сына.

– Господи… – прошептал он.

– Ну, зачем ты туда пошел? Кто тебя позвал? – одна из женщин заплакала.

– Хорошо одно – мать не видит, а то не выдержала бы, две смерти в дом…

Внезапно все наблюдавшие вскрикнули. Откуда ни возьмись, поднялся ветер и поднял веревочную лестницу прямо к ногам ребенка; Гоша, неизвестно кем ведомый, ухватился за нее и в мгновенье слетел вниз, основательно ободрав руки о жесткие канаты. Приземлился на расставленные у основания сруба доски, не удержался и попой плюхнулся на расстеленные платки, и, увидев испуг собравшихся, обиженно и звучно заревел…

– Ну, Гога, жить тебе сто лет без старости, – с такими словами молоденькая девчушка подбежала к нему и крепко схватила его, обняла, подняла с земли и с торжествующим видом закричала, – цел! – А потом уже повернувшись к батюшке: – Цел ваш Гошка!

Когда плачущего ребенка поднесли к отцу, тот рухнул в обморок. А Гошке с того дня запретили лазить даже на деревья и чердаки, хотя родительское сердце чуяло, что неспроста Господь сохранил дитя, видать, в самом деле, важную миссию ему уготовил.

А Гошка рос на радость всей округе. Все его любили. Однако особенно теплые чувства он вызывал у животных.

В сельской местности поповские дети всегда на виду, об их характере и привычках известно всем и каждому; о Гошке же обычно говорили так: «А-а! Чего о нем сказывать! Поглядишь, и сразу ясно – божий ребенок!»

Когда Гоша был уже подростком, Варвара Исидоровна серьезно заболела. Тяжелый грудной кашель не лечился никаким лекарством. Она молча лежала и смотрела вдаль, за окно. Доподлинно было неизвестно, то ли она простыла, то ли заразилась от кого. Доктор приходил к больной по два раза в день и, уходя, старался не смотреть в глаза домочадцам. Причину болезни не могли даже в областной больнице установить, полагали поначалу, что имеют дело с симптомами начинающегося туберкулеза, однако детальный врачебный осмотр это исключил.

Состояние Варвары Исидоровны ухудшалось и ухудшалось. С каждым днем ей становилось труднее дышать. Больная скрывала свое состояние, как могла, стараясь при домашних держаться, не показывать слабости. Но бледность лица, усталый взгляд, так или иначе, выдавали боль, и все искренне жалели Варвару. Особенно потянулся к ней маленький Гоша, он, бывало, молча подходил к матери и обнимал ее, и они стояли так какое-то время, вслушиваясь в тишину. Иногда молчание прерывалось признание ребенка:

– Мамочка, я за тебя молился…

Мать нежно гладила сына по голове и говорила:

– Ну, вот и хорошо, я чувствую себя намного лучше.

Сын не оставлял мать. А когда подрос, собрал денег и поехал к Иоанну Кронштадтскому – просить его молиться о здоровье любимой матушки, чем привел того в умиление. «Боже, боженька, прошу тебя, очень-очень, помоги моей матери», – эти слова постоянно крутились в голове Георгия. И вскоре здоровье Варвары Исидоровны пошло на поправку.

Гошенька, как звали его в большой и на редкость дружной семье, больше всего любил сочетать молитву с учебой. И после окончания классической гимназии, поступил в университет. Закончил сразу три факультета – юридический, историко-филологический и математический. Затем настал черед получения духовных знаний.

Георгий поступил в Духовную академию и был пострижен в монашество. Нарекли его Гермогеном. Через два года он стал иеромонахом. Окончив академию со степенью кандидата богословия, отец Гермоген был назначен инспектором, а затем – ректором Духовной семинарии с возведением в сан архимандрита.

А через пару лет он был хиротонисан во епископа Вольского, викария Саратовской епархии, потом – назначен епископом Саратовским. И сразу вызван для присутствия в Священном Синоде, где за непримиримую и принципиальную оппозицию обер-прокурору, в том числе по некоторым вопросам и в связи с выступлениями против влияния Григория Распутина, епископ был уволен и сослан в Белоруссию. «Своими выступлениями в Синоде, – писал епископ по поводу своего увольнения, – я начал борьбу не с иерархами, в Синоде заседающими, – их положение я понимаю, – а с тем чиновничьим отношением к делам церкви, какое наблюдается в Синоде за последнее время… Я неоднократно указывал членам Синода на необходимость рассмотрения вносимых обер-прокурором дел, а не только их проведения согласно желаниям и видам светской власти, ибо сейчас, когда в церкви наблюдается полный развал, голос Синода должен быть твердым, ясным, определенным и строго согласованным с канонами и учениями церкви».

Путь Гермогена был предопределен.

В далеком Тобольске в ссылке жизнь сведет епископа с царской семьей. Николай Второй передаст ему земной поклон и извинения, Гермоген в ответ тоже попросит прощения. И будет молиться за царя-мученика, служить молебны, поминать членов царской семьи на богослужениях, чем, кстати, вызовет недовольство новой власти. Но что выше прощения и любви?

Он провидел. И, еще будучи в ссылке, епископ скорбел о будущем России и царской семьи, прорекая их гибель: «Идет, идет девятый вал; сокрушит, сметет всю гниль, всю ветошь; совершится страшное, леденящее кровь – погубят царя, погубят царя, непременно погубят».

На фоне нарастающего, как снежный ком, неверия в дореволюционной России Гермоген даже среди священства выделялся ревностным горением веры, непримиримостью, огромной любовью ко Христу и людям. Несомненно, что такой светильник веры не мог не вызывать злость и раздражение у пришедших к власти большевиков. Они только искали повод арестовать архиерея. И быстро нашли.

В январе восемнадцатого года был принят декрет об отделении церкви от государства. Патриарх Тихон призвал провести крестные ходы. Власти строго-настрого запретили это. И все же на Вербное воскресенье тоболяки совершили крестный ход вокруг Софийского двора и по улицам города. «Я от них пощады не жду, – чувствовало сердце святителя скорую гибель в эти тревожные дни, – они убьют меня, мало того, они будут мучить меня, я готов, готов хоть сейчас». Но вначале ему предстояло заточение в тюрьме Екатеринбурга. Он назвал пребывание в темнице своим духовным училищем. «От этих потрясений, – писал он из тюрьмы, – усиливается и утверждается в душе спасительный страх Божий…»

В стылое утро отца Гермогена вывели на палубу вместе со священником Петром Карелиным. Привязав к сокамернику два больших камня-гранита, сбросили в воду. Такая же участь ждала святителя. До последней минуты он творил молитву. А когда палачи привязывали камень, он пастырски благословил их и посмотрел на небо, в его взгляде была любовь… Палач отвернулся.

В ту же ночь расстреляли его двенадцатилетнего племянника – Сергия, который отказался отрекаться от веры, а его мать заставили смотреть на смерть сына. В ту роковую ночь он писал: «Прощайте, друзья и родные. В тюрьме это Вам я пишу. Все ближе часы роковые, когда за Отчизну умру… я сижу на дощатых нарах и пишу эти строки, на душе спокойно. Что-то будет этой ночью. Увижу ли утро? Не знаю, но я спокоен и счастлив от осознания, что страдаю за свою дорогую Родину, и я готов ей отдать все, что могу, даже свою молодую жизнь…»

Паломническая поездка

Сказала сыну: – Едем в паломническую поездку.

– Нет, – возразил он, – посмотри на меня, фингал на пол-лица, я же фейс-контроль не пройду.

– К Богу никакой контроль проходить не нужно.

– Мам, но у меня же ноги болят, какая может быть церковь? – возражает сын.

– А кто двадцать минут назад играл в футбол и орал так, что окна дребезжали?

– Не играл я, – упирается, – я просто стоял на воротах. Команда сильная, Рыжий, Йогурт и Абзац прикрывали, а Толстый был в полузащите. Первый раз в жизни толк от него был…

– А мы поедем автобусом, стоять не надо будет, а там икона чудотворная, источник…

– Ну, не верю я чудеса, не верю, вон в прошлый раз, когда мы ездили, там еще княгиню в шахту сбросили…

– Елизавету.

– Да, так мне конкретно после этого не повезло. Такая стрелка сорвалась. Мы собрались с пацанами: я, Ваня, Рыжий, Монгол, Памперс, еще двое из соседней школы и шкет один из младших. Пристал к нашей тусовке, сколько ни лупили – не отходит. Хотели пару тем перетереть с беспредельщиками из соседнего двора, а то они вконец обнаглели, время назначили, все, как у людей, так я проспал, представляешь? И будильник завел, и даже цепь приготовил, чтобы на руку обмотать и красномордому пару разу по харе проехать… А тут с тобой вернулся от этой княгини, устал как собака в дороге, дебильник сел, я забыл его зарядить – и проспал!

– Значит, так Богу надо…

– Но мне-то от этого не лучше! И вообще, мам, я молиться не умею.

– А ты попробуй своими словами.

– Типа просить что-нибудь?

– Ну, не знаю, ты уже взрослый, думай сам.

– Мам, ну что я могу просить? Чтобы «Зенит» вышел в полуфинал? Но ты посмотри, там одни инвалиды в защите. Я же реалист.

– А своих проблем у тебя нету? Личных?

– Ага, ты намекаешь на «тройку» по английскому. Нет, не прокатит. Она всем поставила нормальные оценки, даже даунам – Ване с Никитосом «трояки», а мне говорит, нет, Колян, я знаю, твои способности ты даже на хорошую «четыре» тянешь. Жаль, типа, что ты на мой предмет забил, а так полные лады – произношение у тебя хорошее. Короче, как лох последний учи модальные глаголы, если хочешь «три»… Меня, мам, такая обида взяла, Никитос-то и русского не знает, свою фамилию с ошибкой пишет. Ему, значит, тройбан, типа взять с него больше нечего, а мне, притом, что я в теме более-менее шарю, неуд получается. Мам, ты – юрист, наведи справедливость. Ты же веришь, что я знаю на «три»?

– Верю.

– Мне реально, некогда английским париться. У меня олимпиада была по истории, потом четвертьфинал в воскресенье. Зачем мне иностранный?

– Может, в поездке над этим и задумаешься…

– Меня, мам, паломнические дела вообще прибивают! Столько времени на них уходит. А во всякие там церковные чудеса я не верю, вон в прошлое воскресенье ты заставила меня причаститься, все чинно, монах отпустил грехи на исповеди, наставления разные дал типа морды никому не бей, всех люби как придурок, сопляков защищай и все такое. Вышел я после этого во двор, а там Малява со своим батей. Батя у него – картинная галерея, только освободился, когда он встречается на тротуаре, люди улицу переходят. Малява ему, значит, на меня с пацанами накапал. Тот конкретно так спрашивает, что, мелюзга, подходите по очереди, кому надо кишки на кулак намотать. Пацаны в ауте. А я встал и говорю: хоть ты дядя авторитетный, сын твой – натуральная баба, чуть что, ссыт и бежит жаловаться мамке, это я, Колян, лично заявляю, и мне по барабану, что ты со мной сделаешь, я за базар ответ держу, вон пацаны подтвердят… Батя такой направляется ко мне, ну, думаю, крышка. А он подошел, посмотрел в глаза, похлопал по плечу и сказал: «Мужик». Потом повернулся к Маляве и рявкнул, мол, дома разберемся…

– Видишь, как все хорошо обернулось.

– Это потому, что я сам за себя постоять могу.

– Наверное.

Сын надевает кеды. Едем в паломническую поездку…

Великолепное сырье

У меня никогда не будет детей. Может, это и к лучшему, сейчас очень трудно выжить, еще труднее остаться человеком. Серому безразлично, он о потомстве не задумывается, а мне тоже, стало быть, не надо над этим голову ломать. Пусть будет как есть. Хотя нет. Пусть будет лучше. Пусть Серый устроится на работу и перестанет пить, а заодно и по бабам шляться. Но, я знаю, так не будет никогда. Не бывает чудес. Все, непременно, все должно оставаться на своих местах и в своем амплуа. В Европе, например, если композитор, который пишет серьезную музыку, напишет вдруг что-нибудь в легком жанре, он перестает считаться серьезным, к нему, враз, и теряется доверие коллег. Классическая музыка – удел избранных, хотя мы часто, так сказать, ею пользуемся, для своих мелких целей, как, например, «Сон в летнюю ночь» Феликса Мендельсона-Бартольди, свадебный марш из его увертюры ставят при церемонии бракосочетания. Ну разве это правильно? Он был влюблен чистой платонической любовью и встречался с Ней больше в мечтах и снах, чем наяву, а Она, Она стеснялась от него принять даже букет подснежников, поскольку считала себя недостойной его и… вышла за другого. И этот «Марш» подарок ей. Ей одной! Навеки. А теперь как это выглядит? Встречаются парень с девушкой, дружат, то есть, непременно, спят, вроде нас с Серым. Ссорятся. Предохраняются. Пьют и курят. И потом вдруг собираются пожениться. Свадьба. Водка. Матерки. Бесконечное «Отстань» матери и «Достал» отцу. Они приходят в ЗАГС, и им, этим людям включают «Сон в летнюю ночь»… Вместо благоухания лилий – запах перепрелого навоза. Горько!

В двадцать два тяжело понимать, что уже все, никогда не будет детей. Ну и пусть. Серый мне вроде ребенка. Это теперь. А было время, когда он мне был почти что отцом, потом что-то типа мужа. Все из-за Зырянова, конечно. Его мама привела, когда я училась в четвертом классе, точнее в двух четвертых – в общеобразовательной школе и музыкальной. То было счастливое время, как я сейчас понимаю. Но и Зырянова я тоже полюбила. Вот так ни с того ни сего и отец появился. Я долго репетировала «Здравствуй, папа». «Пап, а ты мне поможешь скворечник сделать?» «Папочка, не волнуйся, я за тобой поухаживаю». Зырянов от такого внимания поначалу ошалел, оно и понятно, ведь у него никогда своих детей не было. Подумать только! Он считал, что сольфеджио – это имя композитора! Но он мне все равно нравился, забавный такой, говорил «ись», вместо «есть», «издиются» вместо издеваются, ну и, конечно, обильно «перчил» речь бранью.

Многие удивлялись, что в нем мама нашла, а мне кажется, мама и сама не знала, так получилось, в нашей жизни появился Зырянов и стал нас учить уму-разуму. Он очень вкусно готовил и пил всегда крепкий чай – чифир. Я не знала, как себя с ним вести, ведь в доме у нас никогда не было мужчины, но он не растерялся, пока не попривыкнешь, сказал, зови просто Зырянов. Я, радостная, бежала из школы домой, спешила поделиться с ним своими делами, помню его реакцию на пятерку за Листа, Зырянов сделал круглые глаза и спросил:

– А это еще что за хрен?

Он и вправду милый. Так удивился, когда узнал, что у него баритон. Он даже на портрет Моцарта после этого сообщения стал смотреть уважительно. Все началось из-за Бруснички. Брусничка – это маленький хомячок, мне ее соседка подарила, я ложилась с ней спать, и она всегда засыпала у меня на ухе. Зырянов почему-то не полюбил ее, предложил утопить, я подумала, что это шутка, мама ведь засмеялась. А тут такое счастье, Брусничка родила одиннадцать малышей. Я в школе сразу же договорилась, кому они достанутся, как только подрастут. Все знали, какая умная Брусничка, потому и не сомневались, что и потомство будет похожим на нее.

…Тот вечер мне снится, когда должно что-то плохое произойти. Я играю Прокофьева, точнее пытаюсь играть, потому что он для меня очень сложен. Краем глаза вижу, как Зырянов пошел с трехлитровой банкой, полной воды, в мою комнату, думаю, цветы полить, ну и что такого, молодец! Потом, постепенно, до меня доходит, что все цветы еще в начале лета, когда не было Зырянова, мы с мамой вынесли на балкон, становится любопытно, что можно делать в моей комнате с трехлитровой банкой воды? Прекращаю игру и иду в комнату. О, Боже мой, в банке, барахтаясь, пытаясь выжить, тонет Брусничка с семейством, а Зырянов молча наблюдает, но как только мокрый зверек судорожно начинает цепляться за стенки, он щелчками отправляет его обратно в воду. Я закричала не своим голосом и бросилась на помощь Брусничке, но Зырянов схватил меня и не дал подойти к банке. Он держал меня, пока Брусничка была жива, и я могла ее спасти, а маленькие комочки, ее малыши, недолго трепыхаясь, быстро погибли. Брусничка посмотрела на меня последний раз и так и замерла с открытыми глазами. Зырянов меня отпустил, я подбежала к банке, вытащила всех, попыталась оживить их, но никто не ожил. Зырянов улыбнулся и сказал: «Дура ты…»

Мама вечером отчитывала его на кухне, мол, не надо было при ребенке, а он недоумевал: «Что я такого сделал? Я же хотел, как лучше?»

С того дня я перестала заниматься музыкой. Зачем? Мама вместе с Зыряновым начала пить. Один раз чуть не отравились, я просыпаюсь от чувства, что сейчас должно что-то мерзкое произойти, выхожу в коридор и вижу, мама лежит, вся зеленая, а на кухне точно такой же Зырянов. Я вызвала «неотложку», потом помогла медсестре им зонды ставить. Еле выжили. Зырянов стал называть меня дочерью, от поддельной водки в нашем поселке в ту осень три человека умерли. Зырянов после того, как выписался из больницы, научил меня курить, сказал, нервы успокаивает. И еще сказал, что желает мне только добра. Потом попросил что-нибудь сыграть ему, торжественно объявил: «Играет Галина Гостинцева». Я послала его подальше. Он потом еще пару раз приставал с вопросом:

– Галь, ты че роялю-то бросила?

Я ему отвечала матом. Мама не ругала меня за «тройки», все списала на подростковый возраст. Но и тогда еще все было сносно. Зимой оказалось, что Зырянов ко всему еще и эпилептик, и даже имеет судимости, как выражается он сам, «две ходки». Его нельзя выводить из себя, иначе… Утром как-то будил меня в школу, но не так, как мама, а ущипнул за грудь, я инстинктивно ударила его, он мне ответил, тогда я накинулась на него с кулаками, он вышел из себя, схватил нож и ударил меня по лицу. Я успела отвернуться, он рассек ухо. Увидев кровь, он стал визжать, как баба, что это я сама виновата и накинулась на него. Мама сначала пришла в ужас, потом, когда ухо забинтовала, сказала, чтобы я не приставала к нему. Некрасиво это.

Я взяла топор и сломала пианино. Целый городок черно-белых клавиш погиб в один час. Говорили, что это подарок папы, а какое мне дело до него, если я никогда в жизни его не видела. Те алименты, которые он посылает, мама тратит на Зырянова, говорит, он больной, ему витамины нужны. Может, она и права, больным надо помогать, но в нашей семье теперь все больные.

Зырянов быстро восстанавливается после скандалов, пришел вечером пьяный, начал меня целовать и сказал правильно, что я музыку бросила, потому что ее «голубые» пишут. Ему это мужики в каптерке сказали, еще похвалили его за правильное воспитание меня, с тех пор как у нас Зырянов поселился, я перестала носить длинные юбки и волосы и теперь, как нормальная девчонка, хожу на дискотеки.

А ночью, когда все уснули, я вскрыла себе вены. Я бы уже давно отправилась к бабушке, но именно той ночью нам позвонили родственники из другой области и позвали меня к телефону…

Мама плакала и говорила, что это она виновата, что ей меня не понять, потому что я, как папа, сложная. Но попросила на всякий случай жить.

В больнице уютно и тихо, но это тишина живая, еле уловимая, так начинаются два произведения Скрябина. Мне понравилось лежать и ничего не делать, а когда я засыпала, то снилась мне «Симфония цветов». Когда-то я мечтала написать концерт под названием «Гимн всему живому». Хотелось передать тот момент, когда зернышко растворяется в земле и вырастает в нечто. Начало новой жизни радуется Солнцу и Земле. Тихо внимает небу, и оно посылает ему дождь. Вот эту молитву небу, немой зов, а затем капли дождя, сначала еле слышные, а потом переходящие в теплые струи, должны полностью передать картину Бытия. Но, где эта грань, которую можно почувствовать?

Зырянов принес мне яблоки в больницу и сказал, что я телка большая и должна себя с ним держать на расстоянии, ведь он мужик, иначе он за себя не отвечает. Я смотрела на него ненавидящим взглядом, он ущипнул меня за грудь, похотливо загоготал и ушел.

Побег из дома был закономерным. Я встретила Серого, он стал моим первым мужчиной. Серый сказал, что за меня может морду набить любому, мне это понравилось. Я не стала скрывать от матери, что встречаюсь с парнем. Не помню, что точно мама сказала, вроде просила пока не спать, ну, чтобы школу там нормально окончить. Серый сказал, что придерживается политики минимализма, я спросила, что это такое, он ответил, что на женщину кроме презервативов принципиально не тратится, в общем, кормила его я. Мы так решили, что встречаться лучше на моей территории. Когда приходил Серый, Зырянов понимающе смотрел и уходил на кухню.

Не знаю, как вышло, но я быстро поняла, что беременна, маленький комочек плавал во мне, как Брусничка перед смертью, и мне было его не жалко. Помню, только длинный коридор и кровь на рубашке, думала, под действием наркоза услышу «Симфонию», но не слышала. Вместо нее был тоннель и мерзкие, визжащие твари. Да причитания бабушки-санитарки, мол, сегодня Вознесение Господне. Серый немного отошел от политики минимализма и заплатил мне за аборт. Правда, его денег не хватило, пришлось добавлять свои. Еще мне сказали, что за клетки зародыша могут дать деньги, но я отказалась. Не хотелось, чтобы мой ребеночек был для кого-то косметическим средством, хотя потом соседка сказала, что я, дура, раз предложили, надо было соглашаться, ведь они наверняка взяли без моего спроса, это же великолепное сырье.

Я школу оставила, отцовских алиментов еле-еле хватало на нашу семью, маму сократили на работе, и она встала на учет в центр занятости, проще говоря, биржу. Я устроилась фасовщицей и грузчиком по совместительству. Дома стало появляться много разных круп и сахара. Нет, я не воровала, просто продавщицы, пока не видит хозяин, товар делили, ну и мне, соответственно, перепадало.

Ко мне часто захаживал Серый, и мы с ним удобно устраивались прямо на складе. А когда приходили одноклассники, старались не смотреть мне в глаза. Тоже мне, интеллигенты! Серый постепенно начал отходить от своей политики, периодически устраивался на работу и что-то покупал мне, то шоколадки, то белье. Это было странно, ведь не было ни моего дня рождения, ни Восьмого марта. Иногда его подарками я делилась с матерью. Она говорила, мне повезло, в нашем поселке не много таких мужиков можно встретить. Все бы ничего, но однажды у меня стало сводить внизу живота, и появилась сыпь, мама отвела к врачу, у меня взяли анализы и отправили лечиться в отделение венерологии. Пришел Серый, он был очень возбужден и кричал на меня, на все отделение орал, что я сама виновата, еще его заразила, и он мне этого не простит. Никогда. На следующий день Серый оказался в нашем отделении, через две палаты от нашей. Я поняла, что я счастливая, пока не встретила Наташу, она в свои четыре года видела такое. Она могла часами сидеть на подоконнике и смотреть вдаль или пойти в туалет, открыть кран, подставить руки под струи и подолгу их разглядывать. Она ни с кем не общалась кроме грязной куклы. И, что поражало медперсонал, не плакала, когда ей ставили уколы или брали кровь. С ней было хорошо сидеть. Мы за все время друг другу не сказали ни одного слова. К ней так же, как и ко мне, редко приходили. С работы меня уволили, теперь весь поселок говорил, что я Серому жизнь испортила, даже, несмотря на то, что после моей выписки он еще остался в больнице, потому что он заболел раньше меня. Я устроилась в городе работать на рынке у Зайнуллы, о жилье в городе не могло быть и речи. Дорого. И я каждый день на попутках добиралась, туда и обратно. Мне сразу новая работа понравилась, там много людей, и даже попадаются умные. Иногда Зайнулла просил нас, своих работников, помочь по хозяйству ему или его родственникам, ну, там пол помыть, убрать. У восточных людей веселье по-восточному разнообразное, тут и песни, и пляски, и игры, что хочешь. Да и нам со стола перепадало, кроме того, за такую работу Зайнулла щедро платил. А один раз устроил большой пир в честь того, что его родной племянник окончил консерваторию. Сначала, как и положено, племянник решил дать концерт для родственников. На импровизированную сцену выкатили новенький рояль, который два месяца назад выписали из Италии, племянник по имени Айдар низко раскланялся и к удовольствию всех собравшихся начал играть, надо сказать, что из всех присутствовавших, мне кажется, почти никто не понимал классическую музыку, глядя на тонкие пальцы Айдара, быстро бегающие по клавишам, каждый думал о своем. Я тоже. Мелодия, которую играл выпускник консерватории, была мне неизвестна. Но тут он торжественно объявил:

– Рихард Штраус «Женщина без тени», отрывок…

Он играл, а я все не могла понять, что он такое играет. Ведь он играл совсем не Штрауса, кроме того, второе его произведение было похоже на первое. Когда он окончил игру, родственники довольно долго аплодировали и кричали: «Браво, Моцарт!» Он снова учтиво кланялся и спросил, может, еще что исполнить, по заявке, так сказать. Зал дружно попросил «Мурку», Айдар с удовольствием исполнил, потом еще раз.

Ближе к вечеру, когда он изрядно «принял на грудь», хвастался, что его биография здорово похожа на биографию Штрауса, он тоже в шесть лет пытался сочинять музыку…

Когда весь поселок стал судачить, что у меня имеются деньги, ведь зарплаты в городе с нашими не сравнить, ко мне пришел Серый мириться. Он совсем отошел от политики минимализма, принес кусок сыра, ветчины, коробку шоколадных конфет, две пачки сигарет и две бутылки водки. В тот же вечер мы решили вместе с ним жить. Мама с Зыряновым наше решение одобрили. В отличие от Зырянова, Серый потом принес себе зимнюю одежду, одеяло и телевизор. А через два вечера еще и зарплату, на стройке, где он халтурил, ее как раз выдавали. Мы купили водки, закуски и устроили пир, вроде это наша помолвка. Зырянов быстро напился и уснул, время от времени, кого-то грязно ругая во сне, а мы долго сидели на кухне и мечтали о нашей будущей жизни, о том, что деньги подкопим и купим мягкий уголок в комнату, поставим на место, где стояло пианино. Но нашим мечтам не суждено было сбыться в ближайшее время, потому что наутро Зырянов умер, то есть просто не проснулся. Я отпросилась у Зайнуллы на два дня, купила материал, клеенку на стол, свечки, водки, как и положено. Мы собрали всех его собутыльников, заказали могилу и через день похоронили. Мама долго плакала и перебирала его вещи, паспорт, бритву и перочинный нож. Странный он, Зырянов, мы никогда не спрашивали его, как он жил до нас, где работал и работал ли вообще? В общем, на похороны мы здорово потратились, потому через два месяца, как планировали, не смогли купить уголок. Серый начал нервничать, он даже ударил меня два раза по щекам. Я плюнула на него, он мне на этот раз быстро опротивел, я поняла, в чем дело две недели спустя, когда почувствовала себя беременной. Мы с Серым решили, что и этот ребенок нам тоже не нужен, и вообще я работаю нелегально, нет полиса, трудовой, короче, одни хлопоты.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю