Текст книги "Замок искушений (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Габи не имела возможности добиться его расположения, ибо граф редко был один – вокруг него вечно сновала Лоретт, едва он отделывался от неё – приходила Сюзанн, порой он был в библиотеке с мсье де Клермоном. Уединялся Этьенн только в своих апартаментах, и тогда к нему было не достучаться. И как ни вертелась Габриэль перед его сиятельством, как ни улыбалась ему – он был глух и слеп, и делал вид, что считает её просто ребёнком.

Полученное от мсье Дювернуа письмо содержало именно те слова, которых Габриэль тщетно ждала от мсье Виларсо де Торана, и сердце её забилось восторженно и почти влюблённо. Разумеется, мсье Дювернуа не шёл ни в какое сравнение с красавцем Этьенном, но романтичная особа решила, что «лучше внушить подлинное чувство живому мужчине, чем ждать признаний от мраморной статуи». Не следует удивляться подобному суждению: мадемуазель Габриэль любила любовные романы и романтические выражения казались ей единственно подлинными.

Из-за склонности к романам у Габриэль были постоянные перепалки с Элоди, которая никогда не восхищалась мужчинами, не теряла головы от любви, недаром же их гувернантка мадам Дюваль, покачивала головой, глядя вслед мадемуазель Элоди, неизменно повторяя, что подобной особе суждено остаться старой девой. Сама Габриэль была бы в ужасе от подобной перспективы, но, по счастью, та же мадам Дюваль полагала, что ей такая участь не грозит – столько в малютке Габриэль обаяния и живости.

Габи пришла в голову мысль посоветоваться с той особой, которая являла для неё воплощение элегантности и подлинного шарма. Она надеялась, что Сюзанн даст ей дельный совет. И её надежды были вполне вознаграждены. Слова Сюзанн, понявшей девичье томление, были исполнены мудрости и доброты. Она знала, что у молодых девушек, которых никто не домогается, всегда наблюдается легкое недомогание.

– Истинное предназначение женщины – любить, моя дорогая девочка, противиться любви – противиться жизни. Смело отдайтесь потоку страсти – он осчастливит вас… Девственность – это не преимущество и не дар, а барьер, мешающий познать истину. Реальность пугает, а неизведанность – тем более, и поэтому многие упорно сохраняют целомудрие неизвестно для чего. Но мужчина открывает девушке новую сторону жизни, после чего она начинает думать и чувствовать по-иному… Право первой ночи должно принадлежать любви или случайности…

Честно говоря, Сюзанн полагала, что её слова, произведя нужное действие, рано или поздно порадуют братца. Она замечала восторженные взгляды Габриэль на Этьенна и ожидала, что именно он станет объектом страсти юной девочки. Правда, у Этьенна были сотни таких габриэль, но может, это всё же развлечёт его?

Полночи Габриэль сочиняла ответное письмо своему галантному поклоннику, стремясь и обнадежить его, и в то же время дать ему понять, что он имеет дело с девицей утончённой и весьма требовательной. «Любовь для меня, мсье, превыше всего, но я поверю лишь рыцарской любви благородного человека, который сумеет доказать силу своего чувства…»

Это было много лучше того, на что рассчитывал Дювернуа.

Надо заметить, что больше всего Огюстен опасался, что Габриэль покажет его письмо своей сестре Элоди. Он не то, чтобы был знатоком женщин, но чутьем рано созревшего и весьма порочного человека понимал, что девицу с таким глазами одурачить трудно. Просто ведьма. Расхожие комплименты таким никогда не кружат голову, глухи они остаются и к тем тонким и изысканным пустякам, что так украшают флирт. Такие и флиртовать-то не умеют и презирают интрижки. К его ухаживаниям, точнее, к попыткам приволокнуться за ней, отнеслась просто безразлично. И естественно, её совет мог бы оказаться для начинающегося романа губительным.

По счастью, этого не произошло, и переписка становилась всё оживленней, Огюстен не ленился писать и трижды в день, и уже через три дня на бумагу легли прочувствованные строки: «…Ах, Габриэль, я готов верить, что вы любите меня всеми силами души, но душа ваша не пылает, подобно моей! Почему не от меня зависит преодолевать препятствия? Я сумел бы доказать вам, что для моей любви нет ничего невозможного. Ваш восхитительный взор оживил мою угнетённую душу, его трогательное выражение пленило мое сердце. Я так хочу верить в вашу любовь, я стал бы несчастным, если бы не верил вам, но сомнения, как страшные призраки, то и дело являются предо мной. Как бы я мечтал увидеться с вами наедине – и убедиться, что ваши чувства ко мне столь же искренни и чисты, как и мои!»

«Неужели вы думаете, милый мой друг, читал он спустя час в ответном письме, что я весела, когда вы тоскуете? И неужели вы сомневаетесь, что я сострадаю вам? Я разделяю даже те ваши терзания, которые сама вынуждена вам причинять… Но вы же знаете, сколь дурно позволить вам придти! Это было свидетельством испорченности…»

Дювернуа потребовался целый час напряженного труда, чтобы сочинить ответ, в который ему удалось вложить весь трепет подлинного чувства, галантную почтительность и нежную настойчивость. Встречаясь с Габриэль в минувшие дни в столовой, он по скромным девичьим взглядам понимал, что пора переходить в наступление, и в конце письма сообщил, что сегодня после полуночи навестит её, чтобы выслушать решение своей судьбы.

Вся эта трехдневная волокита уже начала утомлять его.

Любой француз знает, что девственность – это женский недостаток, который легко устраняется мужским достоинством. Ближе к полуночи Дювернуа тихо прокрался по коридору в комнату Габриэль. Дверь оказалась незапертой, и он осторожно протиснулся внутрь. Бог весть, чего ждала утончённая и нежная девица, но Огюстен, если и не был рыцарственно почтительным и не сумел убедить свою очаровательную возлюбленную в чистоте своих чувств, то во всем остальном вполне преуспел.

Глава 8. В которой описывается весьма двусмысленный эпизод, свидетелем которому пришлось стать Клермону, а также повествуется о странном интересе, возникшем у его сиятельства Виларсо де Торана к замкнутому книжнику и библиофилу

…В то утро Клермон проснулся на рассвете и решил прогуляться к пруду. Пруд его светлости был рукотворным, но за годы обросший по берегам камышом, он выглядел живописно и вполне естественно. Вода была холодна, Арман не решился купаться, но направился обследовать ближайший горный кряж и неглубокое ущелье, по дну которого струился ручей, впадавший в пруд. Около часа он бродил по расселинам, любовался живописными нагромождениями каменных уступов, вслушивался в мелодию звенящего по камням ручейка. Вышел он из ущелья, когда солнце давно взошло и золотило воды пруда игривыми бликами. Он издалека заметил на озере Этьенна. Тот, как знал Арман, купался в любую погоду, и сейчас, переплыв пруд, вернулся к берегу.

Он вышел из воды обнаженным, подобный молодому богу, отряхивая намокшие на концах волосы, неспешно вытирая плечи и спину полотенцем, потом разлёгся на берегу, точно был один во Вселенной. Клермон не знал, стоит ли ему подойти поприветствовать графа, но тут ситуация осложнилась появлением мадемуазель Лоретт.

Клермон почувствовал тройную неловкость. Он не мог выйти к замку иначе, чем миновав пруд, но ему казалось бестактностью подходить к его сиятельству, пока тот не одет, но в ещё худшем положении, по его мнению, оказалась мадемуазель д'Эрсенвиль – каково ей застать графа нагим? Его же собственное положение свидетеля подобной сцены – тоже было до крайности неловким. Но он ещё больше смутился, когда понял, что неловкость в этой ситуации испытывает только он один.

Этьенн стыда не ведал. Он разлёгся на прибрежном песке, закинув руки за голову, и, хотя не мог не увидеть идущую к нему девицу, не шевельнул и мускулом, при этом не сводя ленивого и жесткого взгляда с мадемуазель Лоретт. Клермон почувствовал, как загорается румянец на его щеках и прижал ладонь к лицу. Он не знал, что делать. Вскоре он понял, что навязчивость мадемуазель, которую он подмечал в эти дни неоднократно, изуверски наказывается графом. Смутись он хоть на мгновение – он проиграл бы, но Этьенн спокойно поджидал излишне настойчивую девицу, и на лице его играла насмешливая, почти саркастическая улыбка. Он намеренно ставил Лоретт в смешное и унизительное положение, и получал от этого немалое удовольствие, понял Клермон.

Самому Арману казалось, что поведение мадемуазель д'Эрсенвиль выходит за границы приличий. Он был консервативен и не склонен к нарушению моральных норм, и полагал, что столь явно домогаться мужчины предосудительно и даже непристойно. В этом смысле он понимал его сиятельство, дававшего навязчивой девице понять, что он имеет право побыть в одиночестве. Однако понимал Клермон и неловкость положения Лоретт. Ей следовало поспешно уйти, но она не сделала этого. С несколько опрометчивым и неумным упрямством она подошла к его сиятельству и, присев рядом, стала разглядывать водную гладь пруда, давая ему возможность прикрыться.

Он не сделал этого.

Клермон, который уже устал от этой борьбы самолюбий и бесстыдства, решился было обнаружить своё присутствие, но тут у замковой стены раздался живой и радостный смех, и вскоре показались Сюзанн и Габриэль. За ними шёл Рэнэ де Файоль. Теперь положение Лоретт стало просто неприличным – она не могла допустить, чтобы её застали рядом с голым мужчиной. Она торопливо поднялась, и пошла навстречу сестре и Сюзанн. Воспользовавшись их приходом, вышел из-за скального уступа и Клермон. Приветствия заняли несколько минут, а когда компания появилась на берегу, сестру искренней улыбкой и нежным поцелуем встретил его сиятельство – в охотничьих штанах и белой шелковой рубашке.

Клермон, обдумав на досуге увиденное, счёл равно предосудительными и поведение графа – оно граничило с неуважением к женщине и откровенной аморальностью, и поступок Лоретт, который был неумным и нелепым. Но при этом заметил, что сам не очень-то осуждает Этьенна.

Сказывалось мужское братство и общая психология.

Но чем дальше он наблюдал за отношениями этих двоих, тем больше недоумевал. Если его сиятельство Виларсо де Торан ничуть не влюблён, а именно так ему казалось, то почему не объяснится с мадемуазель Лоретт? Но может ли сама Лора не понимать, что мужчина, ведущий себя, подобно его сиятельству, недостоин любви, и любая уважающая себя женщина должна просто в гневе отвернуться от него! Но ничего подобного не происходило. Лоретт, как тень, бродила по замку за Этьенном, а тот норовил поставить её в смешное положение и этим немало развлекался.

Впрочем, Этьенн не всегда был столь бестактен и демонстративно безжалостен, как при наблюдаемой Клермоном сцене у пруда. Чаще он держался вполне пристойно, не позволял себе ни грубостей, ни резких слов, был вежлив и сердечен, и бедная Лоретт всё время надеялась, что рано или поздно его сиятельство полюбит её.

Поведение Лоретт было замечено всеми, и как легко можно было догадаться, вызвало тихие и язвительные перешептывания. Особенно усердствовал Дювернуа. Он, как и Клермон, прекрасно понимал, что ставящая себя в столь двусмысленное положение девица отнюдь не пользуется симпатиями его сиятельства, и неоднократно позволял себе ядовитые насмешки над Лоретт. Их с улыбкой выслушивала Сюзанн, которой не было до Лоретт никакого дела, но кому же неприятно перемыть косточки ближнему? Их слушал и де Файоль, всегда предпочитавший сплетни. Габриэль при замечаниях в адрес сестры молчала, не протестуя и не возражая. Только Элоди, когда до неё порой доходили подобные перешептывания, как заметил Арман, злилась и нервничала.

Но увы, попытки Элоди поговорить с сестрой о недопустимости подобного поведения вызывали у Лоретт лишь неприязненное отторжение и вспышки раздражения. Тем более, что на досуге Габриэль рассказала ей, что за их сестрицей, этой глазастой лягушкой, пытался ухаживать мсье де Файоль, а та резко отшила его. Каково? При мысли, что ей не удаётся привлечь внимание Этьенна, а за их сестрицей ухаживают мужчины, Лоретт побледнела. Она зло рассказала Габриэль о сцене, которую наблюдала в коридоре у Бархатной гостиной. Представь, за ней волочился и Дювернуа, говорил, что едва увидел, покоя-де лишился! Что они все находят в ней, не понимаю!

Лоретт вовсе на хотела ранить Габриэль, понятия не имея об ухаживаниях Дювернуа: её любовь к молодому графу затмевала ей глаза на всё остальное, да и, справедливости ради надо сказать, что, будучи весьма эгоистичной, Лоретт никогда не интересовалась никем, кроме самой себя.

Она не заметила, как побледнела Габриэль.

Та, хоть и пережила утрату невинности со слезами, успокоилась быстро, столь же быстро – даже с пугающей Дювернуа быстротой – Огюстену удалось выучить её тонкостям любви, и их ночи протекали весьма приятно. Публично они старались соблюдать видимость поверхностного знакомства, Габриэль страшно забавляло обретение нового статуса, став женщиной, она ни о чём другом думать не могла. Сестры казались ей теперь – совсем глупенькими малышками, не познавшими тайны жизни, а своего любовника она считала просто красавцем. И даже влюбилась в него. Огюстен же упивался обладанием юным и полным сил телом, стараясь извлечь максимум удовольствия. До этого ему неоднократно приходилось довольствоваться кое-чем и похуже. Кроме того, наивность девицы позволяла ему уверить её, что всё предлагаемое им – не мерзости разврата, но самые обычные шалости влюбленных, и Габриэль по неведению следовала за ним туда, куда только могла завести развращённого повесу его нездоровая фантазия.

Но теперь она почувствовала сначала невероятное раздражение, а потом и откровенную злость. Так значит, он всё врал? У Габриэль не было ни большого ума, ни жизненного опыта, но их вполне заменял проявившееся ныне чутье самки, позволявшее ей делать те же выводы, что сделал бы куда более разумный человек. Стало быть, этот повеса просто волочился за всеми подряд, а вовсе не был смертельно влюблён в неё, как утверждал! Теперь она куда явственнее, чем раньше, сопоставила слова и дела мсье Дювернуа и не могла не понять, что он просто обманул, одурачил её. Она не получала от Огюстена того, что желало её тело, но сама мысль, что она, как взрослая, занимается любовными забавами с тем, кто боготворит и обожает её, возвышала её в собственных глазах. Теперь случайно брошенные в раздражении слова Лоретт предельно обозлили Габриэль и открыли ей глаза на любовника.

Но Лоретт не заметила произведённого её рассказом на сестру впечатления, и несколько минут продолжала недоумевать по поводу впечатления, которое Элоди производит на мужчин, высказывая догадку, не знает ли эта бестия какого-то колдовского секрета покорения мужчин?

Наверняка, знает, иначе как можно с таким лицом привлекать всех подряд?

Тем временем Этьенн, хорошо зная Дювернуа и рассмотрев его друзей, был удивлён, встретив среди них Армана Клермона. Но, быстро разобравшись в отношениях приятелей, понял, что связывает их весьма мало. Файоль и Дювернуа посмеивались над тем, что Рэнэ звал «причудами невинности», втихомолку потешаясь над приятелем, но Этьенну Клермон понравился. Причем, понравилось именно то, что вызывало насмешки Дювернуа и де Файоля.

Он постарался сойтись с Арманом поближе, и тут был приятно удивлен оригинальностью и удивительным благородством его суждений. Сам же Клермон с некоторым удивлением заметил в мсье Виларсо де Торане глубокие знания истории и литературы, Этьенн был начитан в вопросах юридических, легко мог поддержать любой разговор, высказывал суждения глубокие и продуманные, обличающие умение извлекать следствия из причин и мощь ума. Правда, суждения Этьенна местами были искажены, но глубина их поначалу искупала искаженность. До того Арману казалось, что этого красавца не интересует ничего, кроме любовных похождений, но теперь он вынужден был отдать должное не только обаянию графа, но и его образованию, и живому уму. Темы их разговоров вначале редко выходили за исторические и литературные рамки. Говорили об искусстве, совсем немного о политике, ибо Клермон находил политику делом суетным, Виларсо де Торан – занятием плебеев.

Граф охотно слушал Клермона, и из его рассказов, оценок и мнений делал заключения о личности собеседника. При этом сам Этьенн был достаточно умён, чтобы высказывать именно те суждения, которые, как он интуитивно понимал, не могли бы шокировать Армана. Первые дни он подстраивался к взглядам Клермона, не желая спорить, а в последующем стал находить удовольствие в этих разговорах. Как-то его сиятельство поинтересовался:

– Чем вы намерены заниматься в будущем, Арман?

– Вы о профессии или о бытии, ваше сиятельство? – Клермон посмотрел на Этьенна, – со временем хотел бы преподавать. Но время может быть самым отдалённым.

– А «в бытии», как вы выразились?

– Бытийно я должен выполнить обязанность каждого человека. Приобщиться святости.

Этьенн оторопел и, несмотря на воспитание, не мог скрыть растерянности.

– Вы хотите… стать святым?

Клермон посмотрел на него спокойно и внимательно. За время, что прошло с того памятного разговора с де Фонтейном, он пусть не до конца осмыслил, но уловил мысль профессора. Если бы люди любили друг друга… прощали, смирялись и служили бы друг другу – не нужны были бы ни свобода, ни равенство, ни братство – жалкие суррогаты Любви Божьей. Быть святым – это любить Бога и любить людей. Это он понял. Но он понял и другое – его душа, омертвевшая на потерях и унижении – не может пока подлинно любить – ни Бога, ни людей. Понял он и последние слова профессора, и его обжигающий льдом поцелуй. Он должен научиться любить. Он будет святым Божьим, будет жить в любви к людям и Господу, он постарается жить так, чтобы придать смысл бытию мира. Его понимание простиралось и ещё дальше. Его цель была недостижима. Но он пойдет к этой недостижимости.

Стоицизм натуры, пессимизм ума и благородство крови подлинно нашли себя на этом поприще.

Он рассказал Этьенну о своём учителе и о его словах. Объяснил и те выводы, что сделал из них. Он уже не боялся профанации или непонимания, просто не думал об этом, скорее, проговаривая осмысленное, пытался ещё раз продумать всё для себя. Этьенн выслушал молча и долго после сидел, глядя на каминное пламя.

В тот вечер он рано ушёл из библиотеки. Клермон подумал было, что его слова чем-то обидели или задели Этьенна, но на следующий день тот снова пришёл, и всё было по-прежнему. Правда, гость Армана стал чуть сумрачнее и задумчивее.

Им часто мешали. В библиотеку то и дело наведывалась мадемуазель Лоретт, прерывая беседы и интересуясь, не собирается ли его сиятельство Виларсо де Торан прогуляться? Клермон видел, что Этьенну совершенно безразлична эта влюблённая в него милая девушка, сам он неизменно краснел при воспоминании сцены около пруда, но заметил, что граф не был обременён никакими воспоминаниями, но порой соглашался сопровождать её, замечая на прощание Клермону, что через полчаса вернётся, давая тем самым понять мадемуазель д'Эрсенвиль, что время, которое он намерен уделить ей, ограничено. Он возвращался и беседы продолжались, причём Клермон минутами задавался вопросом, не спасаясь ли от навязчивости Лоретт, проводит тот столько времени в библиотеке? Однако, спросить об этом не решался, и оставался в неведении.

На самом деле мсье Виларсо де Торан просто откровенно скучал с Лоретт, томился и почему-то странно тосковал, местами – до того, что сводило скулы. Он поймал себя на странной мысли. Если раньше он полагал просто позабавиться, то теперь, общаясь с Клермоном, неожиданно подумал, что его отказ соблазнить Лоретт – поступок… благородный и высокоморальный. Он не собирался жениться, и не хотел обесчестить девицу. Подумал – и тут же расхохотался, представив, что бы сказала по этому поводу Сюзанн…

Этьенн долго не мог решиться поинтересоваться тем, о чём со смехом говорили де Файоль с Дювернуа. Но когда осторожно спросил о «les complexités pour hommes», и даже предложил помощь в их разрешении, снова был шокирован.

– Де Фонтейн вразумил меня, граф. Если Бог спас меня от растления – не следует предавать спасшего тебя. Ведь душа ощущала неладное, точно я переступал через запретную черту, совершал над своей душой и телом какое-то кощунство. Фонтейн сказал как-то, что если человек продолжает подобный образ жизни, голос совести стихает, он погружается в некое упоение, от которого трудно отказаться, – так как барьер совести преодолен, а страсть услаждает глубины естества наслаждением, перед которыми блекнут остальные утехи. Но проходит время, чувства приедаются, и плотская услада уже не насыщает, внутри обнаруживается пустота. Потеря чистоты в конечном итоге разочаровывает. Он советовал не дробить на осколки драгоценный сосуд.

Взгляд Этьенна потемнел, но он промолчал.

В этот вечер он, избавившись от Лоретт, собирался было вернуться к Арману, но столкнулся в коридоре с Огюстеном. Тот был весьма озабочен своим заказом портному, который надлежало отправить сегодня, ведь появилась возможность послать почту – по тросу, переброшенному мсье Бюффо на соседний берег, откуда письма обещали забрать егеря герцога.

– Умоляю вас, Этьенн, посоветуйте! – было заметно, что возможность называть его сиятельство просто по имени страшно льстит Дювернуа.

Мсье Виларсо де Торан, мысленно посылая надоедливого глупца к черту, выразил полную готовность помочь приятелю. Дело в том, что мужская мода уже перешла от модной эксцентричности к простоте и единообразию, окончательно освободившись от влияния придворного церемониала. Исчезли парики и пудра, треугольные шляпы, кружевное жабо и манжеты. Универсальной одеждой стал фрак, который носили во всех случаях. К нему надевали длинные панталоны. Исчезли броские и роскошные материалы, бархат и узорчатые шелка. Мужская одежда шилась из простых шерстяных материалов, основное внимание уделялось совершенству покроя и обработке костюма. Окончательно взял верх идеал неброской элегантности. Одновременно с упрощением костюма возросла роль галстука, ставшего единственным ярким дополнением одежды. Но мало кто по-настоящему владел искусством завязывания галстука и, может быть, только сам основатель дендизма, лорд Браммел, умел это делать неподражаемым образом. Единственным украшением оставалась игла в галстуке и карманные часы с цепочкой. Создан был тип скромно, но идеально одетого мужчины.

Но одежда денди, несмотря на внешнюю простоту и неброскость, была очень дорога. Покрой должен быть совершенным. Поэтому стало модным шить у «своего» портного. Теперь Дювернуа пребывал в затруднении – послать ли заказ Жаку Ригу, у которого шил до сих пор – или сделать заказ у портного Этьенна, чьи костюмы были просто великолепны? Он хотел выглядеть столь же мужественно, как и его сиятельство.

Мсье Виларсо де Торан похвалил мсье Луи Гореля, у которого шил сам. У него превосходный вкус, и Этьенн вполне доверял ему в выборе расцветки жилета, покроя и сочетания частей его гардероба. Он предоставил в распоряжение приятеля всё своё понимание, но, так как был прекрасно воспитан и безупречно учтив, то и словом не обмолвился о том, что субтильный Дювернуа может претендовать разве что на изящество – но никак не на мужество, ибо узкие плечи и худоба Огюстена потребовали бы от портного – будь он даже Господь Бог – невозможного.

– Мы не в силах научить буржуа носить сапоги и панталоны так же безупречно, как это делаем мы, денди, и тратить свое состояние со вкусом, – разглагольствовал между тем Огюстен, – и я решительно против того, чтобы двери в храм элегантности были открыты для толпы. Нет существа, менее похожего на человека, чем человек с улицы, не правда ли? Чтобы быть элегантным, надо, по меньшей мере, иметь вкус. Мелким торговцам, деловым людям и преподавателям гуманитарных наук элегантность обрести не дано… Вы согласны, граф?

Граф не хотел спорить и согласился, про себя отметив, что выпады Дювернуа против Клермона становятся все более частыми. Ну, причём тут гуманитарные науки, скажите, ради Бога? Сам же Дювернуа смешил и раздражал его. В Париже он как-то не обращал внимания, насколько тот пошл…Более близкое общение открыло, увы, лишь убожество интересов и пустоту. И этот глупец толкует об элегантности? Горе-модник, который ни на минуту не прекращает погони за совершенством и приходит в ужас от малейшей морщинки на рубашке, трудится до седьмого пота, чтобы добиться никому не нужной безукоризненности, забывая, что вымученная элегантность – все равно что вчерашний обед…

– Умение одеваться – это плод привычки и чувства меры, Тентен, – заметил граф, несмотря на раздражение, спокойно и обходительно. – Ведь простота роскоши сменилась роскошью простоты. А это значит, что человек со вкусом должен быть скромен в своих запросах, всякая вещь должна быть тем, чем она является. Следует помнить, что слишком дорогие украшения не производят должного впечатления, а пестрота неизменно ведёт к безвкусице. Вот и всё.

Они все ещё обсуждали цвет заказываемого фрака, решая, выбрать ли модный зеленовато-болотный цвет «спинки полуобморочной лягушки» или не менее модный красновато-коричневый цвет «замышляющего убийство паука», когда к ним присоединился де Файоль. Этьенн внимательно рассматривал лицо Рэнэ. Да, что и говорить, сестричка постаралась… Больные и надломленные жесты де Файоля, его изможденное бессонницей лицо вызвали сочувствие Этьенна – развращенный и душевно, и телесно, он вопреки всему, сохранил некую врожденную незлобивость, умение понимать людей, и даже благородство, постоянно искажаемое миазмами душевной помрачённости и пошлостью, ставшей второй натурой. Он и сейчас мысленно улыбался, представляя, что творится в штанах несчастного Рэнэ, но и вполне искренне сострадал ему, дав себе слово уговорить сестрицу сожрать поклонника.

Нельзя же так, в самом-то деле!

Файоль не проявил ни малейшего интереса к разговору, не до фраков и галстуков ему было. Он надеялся увидеть Сюзанн, уже готов был на всё, – настолько непереносимым становилось его состояние. Она околдовала его, просто околдовала. Однако, сама она, встречаясь с ним на прогулках, в залах и коридорах – с подлинным мастерством, скопированным с его прежнего артистизма, талантливо играла неподдельное внимание, искреннюю заинтересованность и даже нежную влюбленность, – но немножко весьма искусно переигрывала. Ровно настолько, чтобы убедить его, что ею движет лишь вежливость. Он настаивал на встрече наедине – она делала непонимающие глаза. Рэнэ делал предложение, кладя к её ногам душу, сердце, руку, состояние – Сюзанн настаивала на том, что он сошёл с ума.

Сейчас Рэнэ голосом глухим и словно простуженным спросил Этьенна, не знает ли тот, где его сестра? Мсье Виларсо де Торан высказал предположение, что она либо с девицами д'Эрсенвиль, либо прогуливается с его светлостью по парку. И Файоль, кивнув и слегка пошатнувшись, направился в парк.

Он нашёл в парке двух сестер д'Эрсенвиль – Элоди и Лоретт, но Сюзанн с ними не было. Он поспешно устремился к пруду, рассчитывая найти её на берегу, но её не было и там, он обошёл замок, и снова прошел мимо сестер. Лоретт просто не заметила его, а Элоди проводила внимательным взглядом, чуть насмешливым и высокомерным.

Этьенн же, отделавшись от двух дураков, поспешил в библиотеку. Нет, не от Лоретт он скрывался. Он стал отдавать себе отчёт, что его странно влечёт к скованному и задумчивому Клермону. Скромность, строгий, логический, трезвый ум, интеллектуальная честность и вдумчивость Армана пленили Этьенна, их роднила любовь к трудноразрешимым задачам. Стремление Армана к моральному совершенству, абсолютно непостижимое, удивляло, но не отталкивало. Не смешила и половая абстиненция. Этьенн видел, что чувства Клермона трезво взвешены, рассудочны и обдуманны, действительной или кажущейся была его холодность – он не знал, но владение чувствами и эмоциями в нём поражало. Внутреннюю способность отказывать себе и умение противостоять соблазнам Виларсо да Торан тоже заметил. Этот человек, ведомый благоразумием, мог принимать разумные решения, даже если они были неприемлемы для него самого или неприятны, и никогда не шёл на поводу у своих чувств или желаний. И это вдруг заворожило Этьенна. Его – изгибало и перекашивало, а этот мальчик не гнётся?

Он счёл себя обязанным понять причину.