Текст книги "Замок искушений (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 6. В которой рассказывается о злости Сюзанн и скуке её братца Этьенна. В ней же содержится небольшой эпизод, которому его непосредственные участники большого значения не предают, но которому будет суждено иметь некоторые последствия в дальнейшем

Непогода, сгустившая тучи и затемнившая небо, привела к тому, что, воспользовавшись преждевременной темнотой, некоторые гости его светлости предпочли под разными предлогами уединиться в укромных уголках замка, коих, к слову сказать, было сколько угодно. И жарче всего это желание проявлялось у мсье Рэнэ де Файоля. Сейчас он, откинувшись на оттоманке у камина, с подлинно актерским мастерством jeune premier играл неподдельное внимание, искреннюю заинтересованность и нежную влюбленность. Девица была хороша собой, но каковы её намерения? Рэнэ давно не был наивным, и видел под деланной безыскусностью и аристократической простотой мадемуазель Сюзанн гораздо больше того, что знает наивная девочка. Многоопытность её глаз слишком контрастировала с чистотой её слов.

Это не смущало Рэнэ, но он не хотел бы оказаться в глупом положении.

А bon chat – bon rat. Мадемуазель Сюзанн, разглядывая мсье де Файоля и кокетничая с ним, видела, что он ничуть не влюблён, вспомнила рассказ Габриэль и неожиданно почувствовала странную горечь в сердце, родившуюся Бог весть с чего. Что ей за дело до этого щенка? Разве она увлечена им? Ничуть. Но он осмелился – пусть на минуту – предпочесть ей другую! Да ещё эту странную девицу с лицом призрака из могилы! Он ответит за это.

Из бездн её души, жестоко осквернённой и испорченной, поднялось яростное желание влюбить в себя этого изнеженного и самовлюблённого Нарцисса. Пусть он сходит по ней с ума и глядит на неё так же, как дурочка Лоретт на Этьенна. Сюзанн продолжала мило болтать о Парни и Казоте, Луве де Кувре и Шодерло де Лакло, но сама внимательно приглядывалась к своему поклоннику, порой спрашивала о жизни, учебе, делах… Спросила она его и об Элоди.

Как она поняла, ему нравилась эта девушка, не правда ли? Рэнэ де Файоль был изумлён подобным предположением. Как она могла так подумать? Неужели он похож на человека со столь плебейскими вкусами? Эта странная особа некоторое время, как он заметил, добивалась его внимания, но ему и в голову бы не пришло ответить взаимностью, тем более, что сердце его с первой же минуты встречи принадлежало ей. Сюзанн знала, что он лжёт, но наградила его улыбкой искреннего расположения и понимания. Разумеется, она нисколько не сомневалась, что у него прекрасный вкус, как же можно-то предпочесть такое? Рэнэ заверил её, что никогда о подобном и не помышлял. Сюзанн внимательно вглядывалась в его черты, вслушивалась в слова – и быстро сделала выводы. Чувственен, лжив, пуст, склонен к актерству, готов во всём соглашаться с собеседником и подстраиваться под него. Проститутка. Но тем лучше.

Ей помогло неожиданное обстоятельство – то самое, что неприятно изумило и даже напугало мсье Клермона. С той стороны замка, где они находились, грохот падения обрушившегося в толщу речных вод моста был куда слышнее, чем из комнаты Армана. Они вскочили и почти безотчетно кинулись к окну и, распахнув раму, выглянули в темноту. Файоль, едва глаза свыклись с темнотой, помертвел, заметив дорогу, останавливающуюся теперь перед вывороченной ямой, тёмной бездной, в которой уже, вращаясь, бушевала вода. Сюзанн была испугана куда меньше, не придав, в общем-то, значения увиденному, но испуг изобразила с подлинным искусством, усевшись на подоконник и допустив, чтобы глаза Рэнэ, едва оторвавшись от рокового зрелища, натолкнулись бы на нечто куда более приятное. Сама же она, чтобы не мешать де Файолю прочувствовать все немалые достоинства её роскошной груди, продолжала смотреть в темноту окна и высказывать предположения о сроках его восстановления.

Тело Сюзанн было того прекрасного оттенка, которое являет смешение белого и розового, и не было бы преувеличением сказать, что её сложение было бесподобным. Призыв плоти, исходивший от неё, одурманил и вскружил его голову, это произошло почти неосознанно. Теплое, блуждающее дыхание её губ пробудило в нём вожделение, под наплывом которого его душа и расслабленное тело напряглись, вздрогнув как скрипичные струны от прикосновения невидимого смычка, и мгновение спустя уже млели, алкали наслаждения. Ещё не прошёл его испуг, вызванный пониманием того, что теперь они оказались отрезанными от мира, как Рэнэ уже радовался этому обстоятельству. Он был как в дурмане, похожем на головокружение, возбужденная плоть томилась теми яростными вожделениями, к которым в полночь манит альков…

Сюзанн отвела глаза от реки, с грацией кошки соскочила с подоконника, и вернувшись в кресло, снова взглянула на де Файоля. Из глаз поклонника исчезла теперь та лукавая игривость, которой были отмечены его былые комплименты. Он был очень бледен, губы плотно сжаты. Он стоял, словно заворожённый, с непривычно серьёзным лицом.

Сюзанн поняла, что побеждает. Её улыбка стала мягче и женственнее. Букеты гиацинтов и роз, стоявшие на каминной полке, разливали дурманящий аромат, а во влажном от ливня воздухе, среди приторных испарений, подымавшихся от цветов, проносился ещё более резкий запах, но какой – Файоль не понимал. Сюзанн предложила ему выпить, Рэнэ, завороженный и ничего почти не видящий, наполнил бокалы вином. Сделав глоток, она внимательно взглянула в его глаза, попросила подать ей шаль, оставленную в холле на диване. Пока он ходил за ней, она неторопливо поменяла их бокалы, успев приправить свой содержимым перстня, хранящего смесь некоторых субстанций, о которых знают те, кто прибегал к подобным экспериментам. Теперь Сюзанн, глядя, как он до дна осушает бокал, не сомневалась в победе. Её опытные руки были нежны и ласковы, Рэнэ с трудом понимал, что происходит.

Они оставили гостиную, Рэнэ проводил мадемуазель Сюзанн в её покои, мечтая остаться там вместе с ней, что разумеется, позволено ему не было, между тем в зале появилась мадемуазель Элоди. Она обрадовалась топящемуся камину, но постояв несколько минут около него, пытаясь согреть озябшие руки, тоже ощутила странный дух, шедший, как ей показалось, из открытого окна. Странно. Она нигде вблизи замка не заметила болота, но запах гнилостных испарений, все усиливавшийся, заставил её вскоре покинуть гостиную.

…Что до Этьенна, то он провёл этот дождливый день в уютной зале, что сразу приглянась ему по приезде в Тентасэ. Днём здесь стоял зеленоватый полумрак, а вечером, при свете ламп, гостиная казалась ещё более красивой благодаря легкой и изящной мебели красного дерева в стиле рококо, шелковым обоям и вычурным креслам, обитым дорогим генуэзским бархатом. Здесь царил дух игривости, атмосфера старинных нравов безвозвратно минувшего золотого века. Свечи обдавали живым теплом бархатные драпировки, позолоту и живопись, пронизывали, точно лучи, завитки на рамах зеркал, а сами они со своими тонкими иголками пламени, бесчисленно отражаясь в зеркалах, казались призрачными. Воистину прав был тот, кто проронил однажды: «Кто не жил до 1789 года, то вообще не жил…» Этьенну нравились эти, увы, навеки ушедшие времена куртуазной галантности, глядя на дорогие шпалеры, он размышлял, что толстый слой кремовой пудры и белоснежные парики делали всех женщин двадцатилетними, мужчинам же всегда было двадцать пять… Если верить мемуарам этого галантного времени, женщины были готовы любить всех мужчин, а мужчины боготворили женщин… А что сегодня? Тупая, жадная эпоха, чьи представления о счастье столь ничтожны и приземлены… Впрочем, возможно, ему было бы скучно и в галантную эпоху…

Этьенн ждал Лоретт.

Воистину, в недобрый час судьба свела мадемуазель д'Эрсенвиль и мсье Виларсо де Торана. И не только по причине весьма порочных склонностей последнего, о которых ей твердила Элоди. Этьенна привлекало только неизведанное и противоестественное, причем везде – в беспорядочных постельных играх и в мистической обрядности, в злоупотреблении недозволенным и на страницах пыльных инкунабул. Он хотел найти откровение тайной мудрости и ответы на вопросы запредельного смысла. А вопросы у него были и, чем более он возрастал, тем тяжелее они становились, ибо зло, осознаваемое в себе, менее ужасно, чем зло, не ведающее себя… Зло в Этьенне, увы, ощущалось им самим лишь как чувственный порыв или волевой импульс – и всегда осуществлялось. Он стал бы фанатиком аморализма, если бы постельные потребности реализовывались сложно. Препятствия возбуждали его.

Но препятствий не было.

Девица д'Эрсенвиль его не занимала. Он был порочен и знал женщин. Одного взгляда на Лоретт ему хватило, чтобы понять о ней всё. Ласковая и нежная глупышка, сейчас искренне считающая любовь смыслом жизни, а после, едва увидит его мужское достоинство – поймёт, что это и есть любовь. Подмена понятий произойдет незаметно и через некоторое время его мускул любви станет смыслом её жизни. Такое его и на час не позабавит.

Слова сестры, сказанные пару дней назад, когда та предложила ему вообще не обращать внимание на влюбленную Лору, вдруг вспомнились и странно развеселили. А что, недурная идея. Совратить Лоретт представлялось Этьенну не просто сущей безделицей, но – скучной безделицей. А вот в течение всего лета не обольстить таящую от любви и изнывающую от страсти девицу – в этом было нечто и новое, и свежее. Этьенн усмехнулся. Решено. Он будет предупредителен и любезен, но даже если Лоретт заберется к нему в постель, она и тогда останется невинной. Этьенн снова улыбнулся, обдумывая тактику задуманной авантюры, и чем больше думал, тем больше она ему нравилась. Он был утомлён и пресыщен победами, но теперь намеченная интрига сулила совсем новые ощущения. Этого лакомства он ещё не пробовал, а ведь ему казалось, что перепробовано всё.

Сейчас, когда за окнами сверкала молния и её всполохи непрестанно озаряли залу, Этьенн спокойно ожидал прихода мадемуазель Лоретт, будучи абсолютно уверен, что она обязательно найдёт его в замке, а пока заполнял время написанием письма дяде, рассказывая об их родственнике, о роскоши его замка и о том, как они с сестрой проводят время. Едва он закончил и запечатал эпистолу, как в коридоре послышались легкие шаги, и на пороге появилась Лоретт д'Эрсенвиль. Этьенн вежливо улыбнулся и осведомился, не малютку ли Габриэль она ищет? Может, она в столовой? Почему бы им не поискать её? Он ощущал на себе её завороженный взгляд, чувствовал слабое дыхание – и это теперь забавляло его. Они спускались вниз по винтовой лестнице одной из башен, когда раздался всплеск воды, и в окно ударила волна, выдавив несколько стекол. Этьенн попятился, не давая пройти испуганно вскрикнувшей Лоре. И тут в лишённом стекла оконном проёме он увидел, как разбушевавшаяся стихия влачит по руслу обломки арочного моста. Чёрт возьми! И как же теперь выбраться отсюда? Это дурачье в местных селениях за три дня не смогли расчистить завал на дороге – сколько же времени им потребуется для восстановления моста?

Да, у его светлости спокойного лета не будет…

Но, в общем-то, происшествие его не обеспокоило. Увлечённый своей новой идеей, граф сопровождал Лоретт по этажам, раскованно болтая и смеясь. Он взял себе ту непринужденную и живую манеру общения, что привлекает сердца, но в которой совсем не читалось желания покорить одно единственное сердце. Несчастная Лоретт была рада его любезности, его взгляд туманил её глаза, улыбка слепила. Этьенн почувствовал, что наслаждается этой властью над чужим сердцем, его тщеславие в который раз было польщено, но все это быстро миновало, лицо девушки стало утомлять, он с трудом скрыл за вежливой улыбкой пресыщенное отвращение. Как же они надоели, эти чёртовы влюблённые дурочки с их вечным овечьим блеянием и глупым лепетом!

Арочный пролёт вывел их в коридор, где Этьенн неожиданно встретил мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль. Она бросила исподлобья встревоженный взгляд на Лору и перевела его на мсье Виларсо де Торана. Он заметил сумрачный взгляд сестры Лоретт и это ещё больше позабавило его. Крошка Элоди, похоже, ревновала. В отличие от Сюзанн, он не счёл её некрасивой – скорее необычной и чуть-чуть дикаркой, и теперь весьма учтиво пригласил мадемуазель Элоди в гостиную, которую та только что покинула, и осведомился, не видела ли она Габриэль – они с мадемуазель Лоретт ищут её. Элоди, не сводя глаз с сестры, ответила, что Габриэль, очевидно, у себя, но приглашение мсье Этьенна, казалось, не услышала. Она собиралась уйти, но её остановил новый вопрос Этьенна, знает ли она, что буря снесла арочный мост, соединяющий замок с внешним миром? Она остановилась, обернувшись, и Лоретт подтвердила его слова. Да, десять минут назад, когда они проходили по башенной лестнице, мост пронесло мимо них.

Элоди вздохнула. За время пребывания в замке у неё поубавилось самонадеянности, и теперь она сильно сомневалась в том, что ей удастся уговорить сестру образумиться. Слишком красив был дьявол, очаровавший Лору. Накануне ей приснился пугающий сон, в котором опадали горы, летали тучи саранчи, в руках у неё тлели горящие угли, она шла по воде, под толщей которой плавали омерзительные чудовища. Сообщенное казалось прелюдией к осуществлению жуткого сна, и она взглянула на сестру и мсье Этьенна с ещё большей тревогой. Однако граф уже увлёк мадемуазель Лоретт в гостиную, и взгляд Элоди упал на неожиданно появившегося в коридоре мсье Дювернуа.

Огюстену показалось, что это вполне удобный случай попытаться приволокнуться за девицей. Всерьёз он на успех не надеялся, – но вдруг повезёт? Дювернуа не заметил, как из гостиной за его спиной высунулась Лоретт – она хотела попросить у сестры шаль. Огюстен пожаловался на непогоду, совсем не таким он видел в Париже свое пребывание на юге, учтиво спросил, не согласится ли она составить ему компанию в этот ненастный вечер? Он почтёт для себя честью услужить такой красавице. Едва он увидел её – почувствовал просто головокружение…

Элоди едва не ответила ему резкостью, но сумела взять себя в руки. Огюстен Дювернуа чем-то напоминал одного из её кузенов – Онорэ де Кюртона – хамоватого щенка, ещё год назад пытавшегося опрокинуть её на диван. Сходство довершали глаза, в которых она заметила голод мужчины и готовность прельститься любой добычей. Накопившиеся за этот тревожный и тяжёлый для неё день усталость и смятение чувств готовы были прорваться отповедью, но она лишь поспешно удалилась, пожаловавшись на головную боль.

Лицо Лоретт исказилось и исчезло в арке прохода в Бархатную гостиную.

Элоди, пройдя по ступеням башенной лестницы, увидела выбитое непогодой стекло окна. Странно, но и здесь царил тот же смрадный запах болота. Она недоуменно пожала плечами и поспешила к себе. Наложив засов на дверь, измученная и обессиленная, опустилась в кресло перед камином, горестно глядя на пылающие дрова. Мысли были горьки. Бесспорная красота Этьенна Виларсо де Торана при первой же встрече и поразила, и испугала Элоди. Правда, ей самой он совсем не понравился – слишком самоуверен и самодоволен, говорит кощунственные мерзости, пользуется какими-то странными одеколонами – запах, точно мышь под полом сдохла, взгляд нагл и словно раздевает тебя. Но, конечно, красив, ничего не скажешь.

Элоди поняла, что Лоретт обречена.

Глава 7. В которой герцог де Тентасэ де Шатонуар резко выступает против свободы, равенства и братства с Жаком Рондиндану, а Дювернуа удается затянуть в постель малышку Габриэль

Однако, дни потекли мирно и спокойно – в невинных играх, в общих чтениях, в неспешных прогулках. Все завтракали у себя, днем легко перекусывали, и только общий обед в столовой собирал всех гостей его светлости вместе.

Именно поэтому происшествие с мостом лишь на следующий день за обедом подверглось общему обсуждению.

Герцог был несколько озабочен – народец-то за минувшие время обнаглел да поразнуздался, делать никто ничего не хочет, а, хуже всего, что и не может. За годы смуты старые мастера перемерли, а щенки, вместо того, чтобы ремеслу учиться, все о свободе, равенстве да каком-то дурацком братстве орали. Это Жак-то Рондиндану вообразил себя равным мне, герцогу де Шатонуару? Да ещё и братом? Грустно всё. Безысходная неодолимая глупость заполонила мир, и растёт, и ширится и несть ей предела. Где хорошего строителя взять-то? Вода через неделю спадет и самое время к осени мост построить.

– А мы-то как уедем? – вопрос Дювернуа, казалось, застал его светлость врасплох.

Его брови удивленно поднялись, в глазах мелькнула секундное непонимание, но он тут же улыбнулся. «О, что-нибудь придумаем. Жаль только, что и лодки снесло течением. Но выход найдётся». Всем осталось только положиться на слова его светлости. Впрочем, было заметно, что за столом этим вопросом никто, кроме Дювернуа, не озабочен. Рэнэ казался больным и измученным, Элоди была бледна и выглядела угнетенной и потерянной, Лоретт не сводила глаз с Этьенна, задумчив и насторожен был Клермон. Юная Габриэль молча смотрела в свою тарелку, и только Сюзанн и Этьенн были веселы и охотно поддерживали разговор. Подали горячее жаркое – филе куропатки с трюфелями, и холодное заливное из цесарок.

Его светлость был в ударе, и весьма рассмешил младшую из сестер д'Эрсенвиль рассказом о тех временах, когда он был молод и красив, и пользовался большим успехом у дам. Малютка Габриэль прыснула. Его светлость, однако, уверил её правдивости своего рассказа, ведь и le diable était beau, quand il était jeune…

Арман спросил, коснулись ли его светлость события 1789 года и последующих?

– Я был скорее наблюдателем, нежели участником событий, – усмехнулся герцог. – Я не стал депутатом – счёл это излишним, но на заседаниях Собрания бывал. Видел и штурм Бастилии, и смерть господина Мирабо. Экзальтированные дамы, помню, часами простаивали под его окнами, предаваясь сожалениям и неутолимой скорби об этом «могучем члене, который мог навсегда исчезнуть»… Члене Учредительного Собрания, я хочу сказать. Он и исчез… Впрочем, если верить некрологам, ничтожные и ни на что не пригодные люди вообще не умирают, мы лишаемся только выдающихся и гениальных членов общества, посредственности же, видимо, бессмертны…

Клермон чуть заметно покраснел от двусмысленности герцога, и спросил о Робеспьере. Какой он был? Говорят так много разного… Он заметил, что и Элоди внимательно слушает герцога.

– О! Это был феномен… Время было странное и клянусь, никогда ещё мужчин не охватывала такая любовная лихорадка, как в дни мятежа. После каждой расправы, каждого побоища орды самцов с руками, обагрёнными кровью, возбужденные только что совершенными убийствами, бежали во Дворец равноправия, чтобы удовлетворить с публичными девками любовное бешенство. Создавалось впечатление, что запах крови удесятерял мужскую силу и толкал людей на распутство. Но Робеспьер был похож на ледяную мраморную статую или мертвеца в могиле, был тихо и безвкусно похотлив и совершенно бесстрастен. В его характере не было ни ослабляющих волю сомнений, ни мучительных колебаний, ни чувственных порывов. Он проходил мимо могил друзей и врагов, не оборачиваясь, но жесток и кровожаден был по-женски.

Клермон не понял, почему его светлость склонен столь странно объяснять события, которые он привык видеть под совсем другим углом зрения, но последнее суждение герцога просто шокировало его. Да и не только его. Все взгляды были направлены на его светлость. Он же, словно не замечая всеобщего внимания, продолжал, обращаясь исключительно к Клермону:

– Да-да, женщины жадны до кровавых зрелищ, они, не дрожа, смотрят, как падает нож гильотины, одно описание которой исторгло вопль ужаса у членов Учредительного собрания, не захотевших даже дослушать его до конца. 20 июня Собрание узнало, что армия Дюморье потерпела поражение в Нидерландах. Депутаты потеряли голову, и объявили, что Родина в опасности. Парижане, возбужденные слухами о том, что король, тайно сносившийся с врагами, виновен в этой неудаче, вооружились пиками и отправились маршем на Тюильри. Во главе колонны шли члены женского клуба Анн-Жозефы Теруань с воплями: «Да здравствует нация!», потрясали ножами, безумно вращая глазами. Гвардейцы, охранявшие Тюильри, были мгновенно убиты, и толпа ворвалась во дворец. Попутно женщины, во все времена и при любых режимах обожавшие безделушки, отрезали уши у убитых ими солдат и прикалывали вместо кокарды на свои чепчики…

Разломав мебель, вспоров кресла, изодрав ковры, харкая на картины, чернь ворвалась в салон, где находился Людовик XVI. Подталкиваемый и оскорбляемый разъяренными мегерами, король влез на стол, и на него натянули красный колпак, придуманный якобинцами. Вечером Теруань отпраздновала победу на своей широкой кровати с несколькими доблестными гражданами. На рассвете они уснули вповалку на ковре, утомлённые любовными упражнениями, а Теруань, впавшая в эротическое безумие, позвала к себе семерых денщиков, работавших у нее под окном. Любезные рабочие оказали ей услугу, о которой она просила и, насвистывая, вернулись на свои лестницы. Только после этого Теруань наконец заснула, ей снились сны о единой, неделимой и процветающей республике.

Элоди, закусив губу, внимательно слушала герцога. Взгляд её сверкал.

– Приходя в Собрание, я обязательно встречал какую-нибудь женщину с перекошенным от патриотического пыла лицом, наводившим ужас на окружающих. – продолжал его светлость. – Одна фурия назвала, помню, меня по имени, и прошипела, что скоро она увидит, как моя голова покатится с плеч, а она напьется моей аристократической крови. Прелестное было создание!..

– Не клевещите ли вы, ваша светлость, на добрый парижский люд? – Этьенн был несколько шокирован.

Арман заметил, какой неожиданной злостью блеснули глаза Элоди, до этого слушавшей разговор мужчин с неослабным вниманием и затаённой улыбкой. Она наградила мсье Виларсо де Торана взглядом, каким аристократка может посмотреть только на плебея.

– «Добрый парижский люд?» В основном, это были, мой мальчик, отбросы общества, обитатели рынков, мясники в фартуках и с ножами за поясом, черные от копоти угольщики, пьяные санкюлоты в красных колпаках, торговки рыбой, распространявшие вокруг резкий запах тухлятины, грязные шлюхи, которые разгуливали по трибунам и коридорам с засученными рукавами и подоткнутым подолом. Ну и, наконец, несколько сот профессиональных негодяев, живших грабежом и убийством в городе, огромные размеры которого и происходящие в нём волнения открывали простор для любых преступлений.

– Но я слышал, что упомянутая вами Теруань была истиной патриоткой, – снова вмешался Этьенн.

Его светлость выглядел растерянным.

– Патриоткой? Об этом я ничего не знаю, мой дорогой мальчик. Проституткой и психопаткой она точно была, ну, может быть, ее истеричность в эти годы стала патриотичной, не знаю. Иные болезни, прогрессируя, принимают самые разные формы. – Его светлость был твёрд. – В 1786 году Теруань, сменив множество содержателей, стала любовницей банкира Тендуччи, от которого скоро осталась одна тень… Бедняга был счастлив избавиться от этой «огненной самки», сбежав в Геную, где начал постепенно набирать вес. Теруань же снова начала переходить из одних рук в другие, и однажды вечером, ужасно уставшая, оказалась в объятиях незнакомого обожателя, который «испортил ей кровь». Она не могла больше заниматься проституцией и очертя голову кинулась в революцию, правда, предварительно заказав себе хлыст, в рукоятку которого была вделана курительница с ароматическими солями, нейтрализовывавшими, по её словам, «запах третьего сословия». Тут я её понимаю, тухлятиной и немытыми телами смердело, и вправду, ужасно. В октябрьские дни она начала посещать клубы, а в 1790 году открыла свой собственный, назвав его «Друзья закона». Там она могла рассуждать на любые темы, входить в транс, возбуждая себя несчастьями народа…

Клермон, вопреки тому, что не любил скабрезности, невольно улыбнулся. Суждения его светлости, несмотря на поверхностный цинизм, были глубоки и серьёзны, и Арман подумал, что с ним стоит поговорить о временах былых поподробнее. Улыбалась и Элоди. Его светлость между тем присовокупил:

– Три года спустя, когда безумие схлынуло с голов патриотов, стало очевидно, что руководившая революцией несчастная Теруань просто сумасшедшая, и её свезли в соответствующее учреждение…

– А раньше, когда она рвала зубами окровавленные трупы и отрезала уши, этого не замечали? – Клермон задал этот вопрос вполголоса, чувствуя в руках, держащих вилку, нервный трепет.

Его светлость с улыбкой развёл руками.

– Что ж удивляться, если в безумные времена правят безумцы? Мир разделился тогда на безголовых и обезглавленных. Интересно другое. Мне немало лет, мсье де Клермон, я кое-чему научился и кое-что постиг, мне даже довелось беседовать с умнейшими людьми, но я так и не смог понять, почему спасать мир, как правило, берутся именно те, от кого впору от самих, как от чумы, спасать мир? И почему именно зачумлённые и прокажённые непоколебимо уверены, что только они несут миру здоровье? Вот загадка.

– Вы полагаете, ваша светлость, всё может повториться?

Герцог печально улыбнулся.

– Увы, да, мой юный гость. Ведь Слово не только созидает. Лишь когда по предместьям загораются дома, понимаешь, насколько пламенными были слова якобинских вождей. Впрочем, не отчаивайтесь, бесчисленные робеспьеры всё равно обречены, ибо горе тем, через кого приходят соблазны. Разбрасывание горящих головешек по чужим крышам, равно как и пламенных слов по мозгам, набитым трухой и паклей, – никого и никогда не доводило до добра. Все подобные склоки от сотворения мира – одинаковы. И кончаются одинаково. – Герцог грустно, как показалось Арману, улыбнулся, но, поймав на себе взгляд Клермона, игриво подцепил на вилку кусочек косули и изящно отправил его в рот.

Габриэль всё это время слов его светлости не слушала, полагая его речи старческой болтовней. Рэнэ тоже не принимал участие в разговоре, был серьезен и сумрачен. Между тем мало прислушивающийся к разговору Дювернуа, которого перипетии дней минувших ничуть не интересовали, внимательно разглядывал крошку Габриэль, и нашел её весьма миленькой, тем более, что к этому времени он имел уже все основания полагать, что упомянутая особа ничуть не интересует его сиятельство Виларсо де Торана.

Этьенн не замечал Габриэль.

…«Моя юная богиня», начал набрасывать у себя в комнате послание к Габриэль Дювернуа, «с той минуты, когда я увидел Вас, душа моя…» Дювернуа зевнул. Минувшей ночью он не выспался. «… потеряла покой. Я и подумать не мог, мадемуазель, что лишь один ваш взгляд способен привести все мои чувства в полное смятение…» «Я ложусь спать, и ваш прелестный образ царит в моем сердце, удручённом неразделенной любовью…». «Боже мой, как был бы я счастлив, если бы ваши прелестные глаз были устремлены на меня с тем же страстным чувством, какое испытываю я! Неужели мои мечты о вас должны оставаться лишь волшебной игрой моей фантазии? Обласкайте меня надеждой, что я смогу увидеться с вами наедине, описать вам свои чувства…»

Дописав ещё несколько столь же прочувствованных строк, добрым словом поминая де Сент-Верже, немало рассказывавшего об истинной куртуазности, Дювернуа подписал и запечатал послание и, прогулявшись по коридору, засунул его под дверь Габриэль. Огюстен ничем не рисковал. Изысканность речи не могла оскорбить молодую особу, на первый раз он не позволил себе никаких дерзких просьб и намеков и подумал, что, если рыбка клюнет, его пребывание в замке будет просто сказочным. На обратном пути он заглянул в комнату Файоля. Огюстен ещё во время обеда заметил, что тот выглядел несколько странно, и сейчас просто вздрогнул, разглядев вблизи лицо приятеля. Рэнэ был бледен, как мертвец. Доверие между ними было полным, но ответить на вопрос, что с ним, тот не мог. Рэнэ бормотал что-то безумное о какой-то любви, исступлённо твердил имя Сюзанн, выглядел помешанным.

Помешанным мсье де Файоль не был – он просто потерял голову. Сведущие люди знают, что это не одно и то же. Сюзанн действовала изощренно и зло и, разыграв свой спектакль в гостиной, тут же начала разыгрывать из себя недотрогу. Казалось, были минуты, когда Рэнэ приходил в себя, пытался опомниться и справиться с собой. Но первый заронённый в душу и не отторгнутый движением воли блудный помысел действовал, разворачивался в нём, словно чёрный смерч. Жгучее желание, распаленное искусной тактикой, произвело своё разрушительное действие, ночью он кусал подушку и рыдал от отчаяния, вызывая в памяти все тот же чувственный образ, что увидел в туманном мареве вечернего ливня.

Огюстен был не настолько чёрств, чтобы остаться глухим к словам приятеля. Он не видел ничего недопустимого в том, чтобы приволокнуться за понравившейся красоткой, но сходить с ума? Увольте. Он пытался вразумить его.

– Ты не понимаешь, Тентен, – Рэнэ почти бредил.

С этим Дювернуа не спорил. Он попытался развлечь друга анекдотом. Но де Файоль утратил чувство юмора и даже не улыбнулся. Воцарившиеся в его душе бурное постельное помешательство истомляло и изнуряло его. Оттого, что раньше с ним никогда не происходило ничего подобного, Рэнэ почему-то решил, что испытываемое им – любовь. Действие зловещих афродизиаков Сюзанн, возбждающее и невротизирующее, изводило его непроходящим, исступленным желанием, от которого он не мог избавиться и лишь терял силы. Всё это было неведомо Дювернуа, и потому состояние приятеля казалось надуманным и непонятным.

Да и, к тому же, собственные дела интересовали гораздо больше.

Мадемуазель Габриэль не имела душевной мягкости старшей сестры. Не имела она и здравомыслия средней. Письмо мсье Дювернуа польстило ей, хотя она, разумеется, предпочла бы получить подобное послание от мсье Этьенна. Габи не задумываясь, перешла бы дорогу Лоретт, ведь в любви каждый старается для себя. Она воспринимала любой, даже случайно обращённый к ней знак внимания мсье Виларсо де Торана как знак влюблённости, но вскоре не могла не заметить, что граф вовсе не тот страстный влюблённый, какого она рисовала себе по романам. Даже кузен Онорэ, и тот был больше влюблён в неё! Этьенн же не падал к ногам, не расточал трепетных слов о безмерной любви ни ей, ни Лоретт. Равно она, рано просвещенная, не замечала в нём никаких признаков желания, хотя весьма часто бросала взгляды туда, где заканчивались полы его охотничьей куртки. Равно спокойный, равно галантный и равно безмятежный, Этьенн был просто равнодушен, и это наивная Габриэль поняла гораздо быстрее Лоретт.