355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ольга Ларионова » Фантастика 1965. Выпуск 2 » Текст книги (страница 9)
Фантастика 1965. Выпуск 2
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 14:38

Текст книги "Фантастика 1965. Выпуск 2"


Автор книги: Ольга Ларионова


Соавторы: Генрих Альтов,Валентин Берестов,Дмитрий Биленкин,Геннадий Гор,Всеволод Ревич,Ариадна Громова,Ромэн Яров,П. Разговоров,Аркадий Львов,Александр Шаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Они наденут противогазы, – с готовностью отвечал Лехнер, указывая на двух эсэсовцев, понуро стоявших у входа в подземелье.

– Да вы представляете себе, что начнется, если мы будем швырять туда, внутрь, эти банки с циклоном? Нет, я против. Взорвать и завалить выход, и только. Они и без газа отправятся на тот свет.

Лехнер был явно недоволен.

– Как вам будет угодно, герр штандартенфюрер, – отвечал он. – Но тогда придется надолго поставить часовых с ракетами у всех выходов. Иначе они пробьются на волю. Инструменты там есть…

Я сказал товарищам, о чем говорят Бранд и Лехнер.

Я улавливал, что, кроме Робера и Казимира, рядом со мной находится еще кто-то. Потом я узнал, что это был немецкий коммунист Бруно Шефер, – он тогда лежал в ревире с громадной флегмоной на бедре. Все остальные члены лагерной организации были в подземелье.

– Ну, пробуй, пробуй, Клод! – говорил Робер. – Внуши ему, что он боится.

Я молчал: мне всегда трудно было говорить в таком состоянии. Я чувствовал, впрочем, что Бранд и так боится.

Боится ответственности, наказания. Но боится и ослушаться приказа.

– Ты можешь что-нибудь сделать? – спрашивал Робор.

Я пробовал ответить – и не смог. Я напрягал всю свою волю, приказывая Бранду: “Ты этого не хочешь, ты боишься, из этого ничего хорошего не выйдет, ты боишься, ты не можешь брать ответственность на себя…” Я видел, что надменно-брюзгливая мина Бранда сменилась выражением растерянности и страха. Он медлил, опустив голову и помахивая стеком. “Ты боишься! – кричал я ему из дощатого барака ревира. – Тебе очень страшно! Отвечать за это придется тебе, а не другим! Ты боишься, пошли они все к черту, ты боишься!” Кто-то осторожно обтер мне лицо чем-то приятно холодным, влажным. Товарищи всегда говорили, что на меня в таком состоянии страшно смотреть – я бледнею до синевы, обливаюсь потом, и чувствуется, в каком я страшном напряжении.

Бранд поднял голову, в его глазах было выражение испуга.

– Ничего из этого не выйдет, – сказал он глухим голосом. – Отвечать придется мне в случае чего. Дайте отбой тревоги, и пускай они все выходят.

Лехнер очень удивился, по-видимому, но молча откозырял и ушел. Вскоре над лагерем завыли сирены, и заключенные длинной нестройной шеренгой потянулись из подземелья. Бой был выигран, и я потерял сознание от усталости. Я просто свалился с табуретки, и Робер еле успел меня подхватить и отнести на койку.

– Бог нас спас, только бог! – крестясь, повторял в тот страшный день вышедший из подземелья польский священник. – Мы видели, что они затеяли, и смерть глядела нам прямо в глаза. Но бог отвел руку убийц…

Я уже пришел в себя и слушал это, лежа рядом на койке. Бог… Вот он, твой бог, валяется на койке в грязном полосатом тряпье и рукой шевельнуть не в силах от истощения. К этому времени в лагере опять начался жестокий голод, посылки от семей и с востока и с запада перестали приходить, даже скудное лагерное продовольствие поступало с перебоями. Я недавно глянул в зеркало в умывальной и невольно отшатнулся – жуткая, грязно-белая кожа, обтяяутые скулы, провалившиеся глаза, уши торчат, волосы коротко острижены, голова кажется бесформенной, бугристой от шишек и чирьев… Бог… ходячий скелет, как и все кругом…

“И все-таки я сотворил чудо”, – вяло подумал я и тут же заснул.

Затея с подземельем больше не повторялась. Правда, после этого случая многие выкопали себе тайные укрытия и во время тревоги прятались там, чтобы не ходить в подземелье: эсэсовцы не очень тщательно обыскивали лагерь, им было не до того, налеты повторялись все чаще. Но Бранд окончательно решил плюнуть на приказы из Берлина. Я ему, правда, время от времени внушал это, но думаю, что ен и без моего воздействия уже не решился бы вторично затевать всю эту историю.

– Что ты вспоминал? Подземелье? – спрашивает Робер. – Да, это было здорово. Но все это продолжалось максимум десять минут. А вот история со списком!

Да, это было сложно и трудно. Я не думал, что выдержу.

Без помощи я и не выдержал бы. Капо Шумахер через своих пособников разузнал кое-что о лагерной организации.

Он составил список – я потом увидел этот список на столе Брэнда, там были и члены организации и люди, никакого отношения к организации не имевшие, но чем-то не угодившие Шумахеру. Нужно было действовать немедленнo и решительно. Мы разработали план, но почти все зависело от того, выдержу ли я…

– Да, так вот: если ты выдержал тогда, почему ты боишься, что не выдержишь теперь? – спрашивает Робер.

– Это ведь совсем другое… – нерешительно говорю я после долгого раздумья. – Я был все-таки намного моложе…

Робер нетерпеливо взмахивает рукой.

– Ну при чем тут возраст? Ты и сейчас не старик. А по характеру тебе легче и естественней любить, чем ненавидеть. Так что действие, наполовину продиктованное ненавистью, было для тебя вдвойне трудным. Разве не так?

Я стараюсь припомнить, что я тогда чувствовал. Ненависть? Вряд ли, мне было уже не до этого. Просто – адское напряжение и… да, тоже страх, что я не выдержу, и тогда все пропало. Тогда – пытки для десятков людей, смерть для сотен, а может, и тысяч… То есть я знал это, но старался об этом не думать.

Нельзя было думать об этом. Вообще ни о чем нельзя было думать. Нужно было все время видеть Бранда, его красное, изрезанное морщинами лицо, его водянистые голубые глаза и говорить ему: “Ты знаешь, что капо кухни Шумахер – вор, наглый вор, что он и тебя обкрадывает и позорят и, чего доброго, потащит за собой на суд, а потом на Восточный фронт. Тебе давно пора с ним расправиться. Список, который он тебе подсунул, сплошное вранье, он просто старается отвлечь твое внимание от своих грязных махинаций”.

Я в это время уже знал, что лучше всего удается внушение, если не просто приказываешь, но при этом заранее видишь, как тот, кому ты посылаешь приказ, выполняет его.

Надо во всех подробностях представить себе, что и как он делает, а потом… потом сразу освободиться от этого образа, будто вытолкнуть его из себя. При этом нужны перерывы в действии – для разрядки и нового накапливания энергии.

Я рассчитал, что в этой операции такие перерывы в принципе возможен, и решился, для начала по крайней мере, прибегнуть к самому верному способу.

Я знал, что товарищи все подготовили там, у Шумахера, и пдатому отчетливо представил себе, как Бранд берет список, застегивает мундир на все пуговицы и своим деревянным прусским шагом направляется к бараку, где живет Шумахер. Он быстро проходит, почти пробегает по коридоPy, ударом ноги распахивает дверь и… Тут его, собственно, можно было бы отпустить. Он и сам сделал бы все, что нам нужно, увидев, как Шумахер делится награбленным продовольствием со своим любимчиком Вилли, он и сам начал бы обыскивать все шкафы, перерыл бы постель и нашел бы и золотые коронки, и кольца, и портсигары, которые Шумахер выменивал путем сложных комбинаций у обслуживающих крематорий и у команды “Канада”. Но мне нужно было еще, чтобы Бранд в ярости разорвал список и швырнул его в лицо Шумахеру, в это наглое, сытое лицо с телячьими глазами, теперь некрасиво, пятнами побелевшее и исказившееся от животного страха. Он сделал этр, я отключил образ и сразу почувствовал себя опустошенным.

Обливаясь холодным потом и стуча зубами, я смотрел сквозь туман смертельной усталости на сосредоточенные, напряженные лица товарищей.

– Выпьешь? – спросил Марсель Рише. Он протянул мне помятую алюминиевую кружку; на дне ее колыхалась синеватая пахучая жидкость – разбавленный медицинский спирт.

Я покачал головой. Я знал, что алкоголь может усилить мою способность видеть и действовать, но уж очень я был слаб. Все плыло и туманилось перед глазами, и я не понимал, откуда возьму силы, чтобы действовать дальше.

– Мне бы кофе… или кофеину, – еле выговорил я.

Я до сих пор не знаю, где и как раздобыли мне кружку горячего, крепкого, сладкого кофе. И два белых сухаря.

Я вернулся к жизни. Голова стала ясней, туман перед глазами рассеялся, и я снова увидел маленькую комнату врача при ревире, дощатые стены с паклей, торчащей в щелях, электрическую лампочку с колпаком из пожелтевшего газетного листа… Пригибаясь по привычке в дверях, вошел Длинный Курт и посмотрел на меня с тем характерным выражением острого любопытства и тревоги, к которому я уже успел привыкнуть: так смотрели на меня все, кто знал об этом.

– Бранд потащил Шумахера к проволоке, – сказал Курт. – Он зол, как тысяча чертей.

Теперь мне следовало включаться. Я должен был заставить Брэнда немедленно доложить о случившемся начальству главного лагеря, Маутхаузена, – Бранд был начальником нашего филиала, Гузена. Если он сообщит начальству, делу уже нельзя будет дать обратный ход. Клочки разорванного списка успели подобрать и уничтожить, но, если Шумахер выкрутится из этого дела, он снова составит список и снова найдет способ его подсунуть… Он ловок и хитер, Франц Шумахер, мюнхенский карманный вор, капо лагерной кухни, но мы его перехитрим. Пускай он простоит ночь у проволоки, щелкая зубами от холода, а утром получит 25 горячих да в придачу дюжину крепких затрещин и пинков, пускай отправляется в штрафную команду, в главный лагерь. Разжирел на краденых харчах, подлец, да еще мало ему показалось, что обворовывал голодных и беззащитных, захотел выслужиться, захотел кровью запить жирную жратву – так получай от нас сполна! Получай, сытая скотина! Ты до поры до времени был не хуже, даже лучше своих дружков, ты был слишком ленив и жирен, чтоб много драться, и мы не думали, что именно с тобой придется рассчитываться раньше, чем с другими, но ты сам сунул голову в петлю – так вот тебе, получай, что выбрал!

– Нет, я ненавидел его, ненавидел, как все, – говорю я Роберу, вспомнив все это. – Мне тогда ненависть не казалась неестественной.

– И все-таки тебе было очень тяжело, – отвечает Робер, пристально глядя на меня. – Ты припомни, как получилось тогда с Кребсом!

С Кребсом! Да, действительно… Это было совсем неожиданное осложнение. Тот же Длинный Курт прибежал и сказал, что к ревиру идет Кребс.

– Какого дьявола ему понадобилось в ревире, да еще в такой поздний час? – удивился Робер, которому он это шепнул на ухо.

Курт пожал плечами и поглядел на меня. Я как раз в эту минуту отключился от Брэнда. Я испытывал то особое чувство облегчения, которое означало, что внушение удалось.

Это очень хорошее, сильное и какое-то чистое чувство.

“Чистое” – наверно, не то слово, но по крайней мере в лагере оно соответствовало сути: я никогда не применял там своих способностей в нечистых, нечестных целях.

Услышав имя Кребса, я встревожился. Даже не только потому, что появление эсэсовца ночью, в неположенном месте почти наверняка означает беду. Моя тревога была несколько иного свойства. Дело в том, что обершарфюрер Кребс был одним из моих “подопечных”. Я уже не раз приказывал ему, и он довольно послушно выполнял приказы.

Сейчас, отключившись от Бранда, я сразу почувствовал, что Кребс ищет меня. Я не успел перехватить его, внушить, чтоб он забыл об этом намерении, – по коридору ревира прогромыхали подкованные сапоги, и Кребс распахнул дверь комнаты врача, где я сидел.

Я смотрел на него, пытаясь сообразить, что ему нужно.

Кребс был на редкость красивый парень, этакий идеал арийца: белокурый, румяный, голубоглазый, с четкими, правильными чертами лица. Если б он не косил так здорово, с него можно было бы плакаты писать. Он смотрел на меня своими разбегающимися глазами – один в темное окно, до половины занавешенное накрахмаленной марлей, другой в угол, – а я ловил его мысли и никак не мог понять, в чем дело.

Я тогда еще не знал, что при такой связи может возникнуть спонтанный контакт, – особенно когда я напряженно работаю. Тот, кто уже принимал от меня телепатемы, может внезапно, помимо моей и своей воли, включиться в цепь контакта, не имеющего к нему никакого отношения. Так вот и получилось у меня с Кребсом. Я, наконец, уловил: он понятия не имеет, что его заставило прийти сюда, и уже начинает злиться. Но я был слишком истощен экспериментом с Брандом и не мог сразу, без отдыха перестроиться на Кребеа. А тот злился все больше, но пока помалкивал. Все тоже молчали.

– Вы нездоровы, герр обершарфюрер? – спокойно спросил врач Казимир.

– Не твое дело! – оборвал его Кребс. – Вы что тут делаете? Почему собрались?

– Привели больного, – все так же спокойно ответил врач, указывая на меня. – У него сердечный приступ. Сейчае я сделаю ему укол. Кофеин, – добавил он.

Казимир быстро приготовил шприц и сделал мне укол.

Кребс все еще колебался: он был сбит с толку, не знал, зачем пришел. Тут я почувствовал себя лучше и начал командовать. Кребс повернулся и молча ушел. Тогда мы стали совещаться, как с ним быть.

– Если он будет вот так, без толку лазить за тобой, ми все пропали, – сказал Марсель.

– А если и другие? – предположил Робер.

Я ничего не мог сказать, для меня это было совсем неожиданно, и я здорово встревожился. Хорошенькое дело, вот такие спонтанные, непроизвольные контакты с эсэсовцами и капо! К чему это может привести?

– Насчет других пока ничего не известно, – сказал Казимир, – а вот Кребса, пожалуй, придется убрать.

С этим все согласились – тем более что Кребс считался одним из самых злобных надсмотрщиков в каменоломнях и на его совести были уже сотни застреленных, затоптанных сапогами, забитых плеткой узников. Недавно он завел сoбаку, здоровенную темно-серую овчарку, и теперь тренировал ее, стараясь, добиться, чтобы Рекс различал, когда хозяин приказывает хватать заключенных за ноги, а когда прямо вцепляться в горло. Рекс пока что плохо разбирался в этих тонкостях…

Мы начали обсуждать, что и как сделать. Убивать Кребса было, разумеется, нельзя: за убийство эсэсовца жестоко поплатился бы весь лагерь. Скомпрометировать его было пока невозможно: Кребс не участвовал в спекуляциях и кражах, и вообще, по нашим сведениям, за ним никаких особых нарушений не числилось. Эсэсовский ангелочек, такой же идеальный, как его арийское косоглазое лицо. Оставалось одно – симулировать самоубийство.

Это можно было сделать, в сущности, одним путем – послать Кребса на проволоку.

– Ты же понимаешь, Клод, – сказал Робер. – Без тебя нам не спрариться с этим молодчиком. Ты как, в форме?

Я молча кивнул. Кофеин для меня доставали “с воли” путем сложных комбинаций. Действовал он безотказно: мне даже не приходилось напрягать волю, чтобы видеть; энергия расходовалась только на внушение.

План мы разработали такой: вывести Кребса из его комнаты, где он сейчас сидит по моему приказу, и заставить пойти к проволоке неподалеку от сторожевой вышки, чтоб часовой видел и потом мог подтвердить, что Кребс сам бросился на проволоку. Все это было нетрудно, за исключением самого последнего действия: такого приказа Кребс не сможет выполнить, страх смерти пересилит любое внушение.

– А ты внуши ему, что проволока не под током, – посоветовал Робер, когда я объяснил это.

Я задумался.

– Даже если не под током, какого ему черта трогать проволоку? Чтоб проверить? – сказал Марсель. – Нет, это не то…

– Я знаю, что надо сделать, – заявил Казимир. – Ты ему внуши, что через проволоку лезет заключенный. И пускай он его схватит. Верно?

Это была блестящая идея. Я “вывел” Кребса к проволоке. Я видел, как он идет, привычно печатая шаг, и прожекторы на вышках равномерными, медленными взмахами рубят тьму, обливают белым мертвым светом ладную, статную фигуру Кребса и уходят дальше, двигаясь плавно и ритмично, как в зловещем танце. Я увидел, как Кребс нерешительно остановился у самой проволоки. Тут я выключил зрение, мне было уже не до этого. Я начал во всех деталях представлять себе, как Кребс видит фигуру в полосатой одежде, видит, как узник, озираясь, подбегает к проволоке и начинает взбираться вверх. Видит даже кожаные перчатки на руках заключенного и понимает, что это он надел для защиты от колючей проволоки. “Ведь он убежит! – внушал я Кребсу. – Хватай его!” Я представил себе, как Кребс молча, одним прыжком оказывается возле заключенного и яростно хватает его обеими руками, чтоб стащить на землю, затоптать начищенными сапогами, избить до полусмерти, а потом поволочь на допрос, на новые пытки. Я представил все это ярко, точно, детально, вплоть до последней слепящей вспышки – и, словно толчком, выбросил из себя этот образ.

Я медленно открыл глаза, возвращаясь в комнатку при ревире.

– Ну как? – спросил тревожно Робер.

– Удалось, – еле выговорил я.

Мне не нужно было идти к проволоке, чтоб увидеть там скорченное смертной судорогой тело Кребса с руками, прикипевшими к проволоке: я знал. И счастье удачи отнимало у меня последние силы.

– Отнесите его на постель, – успел я услышать голос Казимира, а потом провалился в черную, тихую тьму.

Неужели мне тогда было легче? Нет, наверное, я просто забыл о том страхе и нечеловеческом напряжении, забыл за эти двадцать с лишним лет и теперь уже не могу по-настоящему представить свое тогдашнее состояние.

– Не знаю, Робер, – говорю я наконец. – Может, ты и прав: мне и тогда было не легче. Но какое это имеет значение?

– А вот какое, – Робер наклоняется ко мне, и я опять чувствую его тяжелый взгляд. – Тебе не кажется в эти дни, что ты один, совсем один несешь на себе всю тяжесть и никто тебе не помогает?

Я откидываюсь на спинку кресла, чувствуя, что меня вдруг обливает холодный пот. Робер говорит правду, жестокую правду. Подлую правду!

– С чего ты это взял? – как можно спокойней отвечаю я.

– Что толку притворяться? – возражает Робер, и я понимаю, что он видит меня насквозь. – Именно потому тебе и тяжело. В лагере ты хорошо знал, что на нас можно вполне положиться: свою часть работы мы выполним, мы облегчим твою задачу, насколько это в наших силах. И ты действовал по заранее намеченному, здорово продуманному плану. Ведь были придусмотрены все варианты, подстрахованы все опасные пункты. Конечно, если б ты не выдержал, весь план рассыпался бы, как карточный домик. Но план и был рассчитан на твои способности… на крайнее напряжение этих способностей, верно?

Я молча киваю головой. Подлая правда, жестокая, никчемная правда! Я не хотел ее знать, она лишает меня сил.

Да, там был план, была организация, были верные, надежные друзья. А здесь? Боже мой, здесь, среди тех, кого я считаю самыми близкими и дорогими людьми, я один. Никто мне не помогает. Наоборот… Я одинок, непонятно, бессмысленно, несправедливо одинок. Почему? Что я сделал, за что они бросили меня, отвернулись от меня, когда мне так нужны их помощь, их любовь, их понимание?

– Но почему? Почему? – беспомощно бормочу я.

– Почему? – как эхо, повторяет Робер. – Разве ты все еще не понял? Мы ни в чем не виноваты. Не виноваты, что ты своей волей попытался спасти нас от гибели. Мы были частицей человечества, кирпичами гигантского здания всемирной цивилизации. А что мы сейчас? Жалкая горстка отщепенцев. Мы потеряли все: Париж, Францию, весь мир, все человечество. Мы, словно кусок дерна, насильственно вырезаны из питавшей нас почвы и брошены среди ядовитой пустыни. Пускай даже яд не убьет нас; но разве мы сможем жить без почвы, без ее живительных соков, без солнца, дождя и вольного ветра? Чего ты хочешь от нас и от себя? Разве ты не понимаешь, что жизнь теперь потеряла смысл? И твоя любовь – тоже?

– Зачем ты говоришь мне это… теперь? – еле шевеля губами, произношу я. Мне кажется, что я повис в черной, холодной пустоте, совершенно один, один во всем мире, и никого вокруг.

Робер долго молчит.

– Да, ты прав! – неожиданно мягко говорит он. – Ты прав, Клод. Я не должен был говорить тебе это. Мне просто хотелось, чтоб ты здраво судил о вещах и не строил ненужных иллюзий. Но если тебе так легче…

Он ставит недопитую чашку с кофе и уходит. Я сижу, стараясь собраться с мыслями… “Жить без почвы”, – сказал он… Конечно, это так…

– Констанс! – кричу я, вскакивая. – Констанс, где ты?

Мне так хочется ее видеть, так мне страшно и одиноко без нее, что я, как ребенок, внезапно потерявший из виду мать, бросаюсь к двери. Но Констанс уже стоит на пороге, бледная, спокойная, ясная.

– Что с тобой? – тихо говорит она. – Сядь, успокойся, на тебе лица нет. Ты должен быть спокоен, понимаешь, очень спокоен…

“Я схожу с ума, конечно же, я схожу с ума”, – думаю я. Даже в этих простых и ласковых словах мне чудится горечь и скрытая издевка. Но ведь это невозможно, чтобы Констанс… Впрочем, почему невозможно? “Надо трезво смотреть на вещи, – говорит Робер, – и не строить иллюзий”. Констанс могла измениться, потому что все вокруг изменилось, потому что я сам изменился… Жить без почвы…

Я сажусь рядом с Констанс на диван, глажу ее руку и пытливо вглядываюсь в ее ясное лщо. Она немного осунулась и побледнела, под глазами легли синеватые тени, но все равно это прежняя Констанс, моя верная, сильная, надежная Констанс. Разве не так?

Может, и не так. Что я знаю? Ведь я потерял внутреннюю связь с Констанс… и со всеми. Я не знаю, о чем она сейчас думает. А она безошибочно читает мои мысли… Лучше, чем я сам, пожалуй…

– Я-то прежняя, – тихо говорит она. – Но ведь все кругом изменилось. И что толку в том, что я прежняя? Человек тем и силен, что может примениться к обстановке. А я чувствую, что не могу. Я не знаю, как мне дальше жить и что делать.

– И ты говоришь, что осталась прежней! – с отчаянием отвечаю я.

“Значит, и Констанс тоже… самая верная, самая прочная опора… Значит, прав Робер… и тогда…” – Да, конечно. Я вообще с трудом меняюсь. Даже тогда, в молодости… Мне ведь было очень трудно отойти от партии…

– Я понимаю… – неуверенно говорю я. – Но ты была всегда такая спокойная…

– Я должна была сохранять спокойствие – ради тебя. Мне нужно было сделать выбор, не вмешивая тебя.

– Между мной и партией? Констанс, но разве я…

– Нет, нет, – поспешно отвечает Констанс, и ее серые, с золотыми искорками глаза слегка темнеют. – Ты никогда ничего не сказал бы, я знаю. Но я не умею так делить душу пополам. Ты был как больной ребенок: надо было или принимать всю ответственность за тебя, или сразу отказываться…

– Ты мне никогда этого не говорила… – бормочу я. – И почему, собственно…

– Потому, – мягко говорит Констанс, – что ты не смог бы этого вынести. Если б тебе пришлось отвечать за это, тебя совесть замучила бы… Разве я не понимала тебя уже тогда?

– Значит, ты была несчастлива все это время? – тихо спрашиваю я.

– Я была счастлива, – спокойно отвечает Констанс. – Но тогда пришлось делать выбор сразу, и мне было очень трудно. Еще и потому трудно, что я прятала это от тебя. Как хорошо, что ты тогда не читал в моей душе! А потом я понемногу успокоилась, и все было в порядке. Нет, ты не должен огорчаться. Просто я хотела сказать, что очень медленно меняюсь. Вот и сейчас…

Мне становится страшно, очень страшно. Нет, если подумать, Констанс никогда не была счастлива. Просто она очень сильная, добрая, мужественная, она взвалила на себя тяжелый груз, да так и тащила его все эти годы, никогда не жалуясь, не прося помощи, не выдавая даже мне своей боли и усталости… А я воображал, что все знаю о ней! Эгоисты всегда знают только то, что их устраивает, остальное они прекрасно умеют не замечать.

– Я эгоист, Констанс, – говорю я. – Теперь я вижу, до чего я был слеп и себялюбив. Теперь, когда уже поздно…

– Ты большой ребенок, – Констанс улыбается мне своей бесконечно знакомой, доброй и тихой улыбкой, еле трогающей уголки губ и глаз. – Зачем ты себя упрекаешь? Мне было хорошо с тобой. А если б я отказалась от тебя, мы оба были бы несчастны, разве не так?

– Я был бы несчастен. Я вообще не знаю, что со мной сталось бы без тебя. Но ты… ты могла найти другого, нормального, спокойного человека, и тогда не понадобилось бы делать выбор…

– Я полюбила не другого, а именно тебя. И никогo другого полюбить не смогла бы. Разве ты этого не понимаешь?

Да, я понимаю, я все понимаю. Ей так кажется. Так мне казалось, когда я был с Валери. Но Валери давно нет… Теперь ее совсем нет… совсем нет, это невероятно, и об этом не надо думать, не надо думать… И вот я прожил долгие и счастливые годы с Констанс и без нее, вероятно, вообще не смог бы жить… А впрочем, кто знает? Теперь я во всем готов усомниться. “Человек многое может вынести”, – говорит один из героев Ремарка, и мне ли этого не знать! Правда, всему есть мера и предел; но если б я не встретил тогда Констанс… ведь не умер бы я с горя, это смешно в наш век, и не сошел бы с ума, не покончил бы самоубийством, раз уж я не сделал ни того, ни другого в лагере. Я даже не спился бы, потому что не люблю и не умею много пить, и хмель не приносит мне даже того минутного ощущения легкости и счастья, из-за которого можно пристраститься к алкоголю. У меня были друзья, была работа… Смешно выдумывать детские сказки… Жил бы, женился и детьми обзавелся бы. Да, это были бы не Натали и Марк, а другие… Ну и что ж? Разве в этом для тебя оправдание? В том, что они такие, а не иные?

Да и какие, собственно?… Впрочем, все равно. Если даже считать, что продолжение рода само по себе может оправдать существование человека, то и в этом случае твоей заслуги тут мало. Неустанные заботы Констанс, ее сила и доброта – вот что держало нас всех, вот что помогало нам жить.

– Констанс, – говорю я и целую ее руки, ее добрые, сильные руки. – Констанс, без тебя ничего не было бы… и меня не было бы…

Слова эти сами сказались, будто из глубины души, я вполне искренен. Но ведь минуту назад я думал иное, и тоже был искренен, горько искренен. Тут я замираю от страха – я забыл, я не могу привыкнуть к тому, что Констанс меня видит… И вдруг я понимаю впервые, что означало для Констанс мое постоянное присутствие в ней, внутри ее души.

Это было как тюремный глазок – в любую минуту, в любой позе тебя могут увидеть чьи-то глаза. И если это не чужие глаза, пожалуй, тем хуже. Мне казалось, что это так прекрасно, что это высшая форма связи, возможная между людьми, что это предвестие будущего…

– Но ведь ты прав, – отвечает мне Констанс, и меня опять ужасает, что она видит. – Ты прав: наверное, в будущем все смогут так…

Да, в будущем. В далеком, очень далеком будущем, которое теперь отодвинулось еще дальше, а верней всего, исчезло.

В том ясном, счастливом, гармоничном мире, которого никто из нас никогда не увидит. Я видел его отдаленный отсвет в глазах Констанс, я слышал отзвук его гармонии в ее душе.

Но и это оказалось обманом… самообманом, еще одной эгоистической ложью, вполне достойной нашего века. Делать вид, что все хорошо, когда ясно видишь, что ни черта хорошего быть не может; уверять себя, будто ты создал оплот идеальной любви и дружбы, когда отлично знаешь, что нет и не может быть никаких баррикад против всего мира, против всего человечества, гибнущего от взаимного непонимания, от нелепой, бессмысленной вражды. И вдобавок закрывать глаза на то, что делается внутри твоего крохотного, мнимо идеального мирка! Ну, разве ты этого не видел? По совести – так совсем и не видел? Ты никогда не думал над тем, что означает для Констанс, с ее убеждениями, с ее воспитанием и биографией отход от партии? Ты верил ее спокойствию, ее уравновешенности, ее тихой улыбке, – так уж безусловно, безоговорочно верил? Брось притворяться, ты просто закрыл глаза на то, что тебе не хотелось видеть, и решал, что это для тебя не существует.

А то, что случилось с Натали, когда ты попробовал вмешаться в ее жизнь, – это разве не должно было раскрыть тебе глаза? А Марк? Ты постарался забыть, какое у него было лицо в те дни, когда Натали… Ты постарался забыть его разговор с приятелем… А какой толк забывать,.вытеснять из памяти все это, если сам Марк ничего не забыл и не простил?

Да, его разговор с приятелем… с этим рыжим пареньком Луи Милле… Я постыдился рассказать Констанс об этом, ведь вышло так, что я шижшил за Марком, – и это сразу после трагедии, разыгравшейся с Натали. Но я был глубоко встревожен… Я поймал очень странный взгляд Марка, мне показалось, что сын меня не то боится, не то ненавидит…

И мне вдруг нестерпимо захотелось узнать, что он делает.

Мне показалось… ну, в общем я начал искать Марка и нашел его. Я даже не думал, что мне так быстро и прочно удастся установить контакт. Правда, в лагере это уже стало для меня обычным, но после войны…

Марк и Луи оказались возле Нижнего озера в Булонском лесу. Луи откинулся на спинку скамейки, щуря глаза от солнца, Марк сидел сгорбившись и упорно разглядывал свои ногти. Разговор шел как раз о том, что меня интересовало, – наверное, поэтому мже так и захотелось искать Марка именно в зту минуту.

– Нет, ты пойми, этот самый Жиль мне вовсе ни к чему, – говорил Марк. – По-моему, он дешевый парень, а Тали – просто дуреха, что в него втрескалась. Но дело не в нем, а в родителях.

– Да… это верно, – отозвался Луи. – Я от них не ожидал, то есть от твоей матери, отца-то я плохо знаю.

– Мать, она еще ничего. Если б она дома была, все обошлось бы. Но отец… Я, знаешь, никак опомниться не могу. Раньше девушек в монастырь отдавали. Так, по-моему, уж лучше монастырь, чем такие вот штучки.

– И что ж, она позабыла этого своего парня? – спросил с любопытством Луи. – Совсем-совсем?

– Не позабыла. Я этот их разговор, отца с матерью, слышал… Случайно, ты не думай, – добавил он, краснея. – Если б отец внушил ей забыть, мог получиться скандал. Жиль – он ведь кузен Люси, той длинной брюнетки, что ты у вас видел…

– Ага… ничего девочка, – Луи прищелкнул языком.

– Ну вот. Рано или поздно Тали встретится с этим Жилем или еще с кем-нибудь, и если она его не узнает… Ну, словом, отец ей внушил, чтобы она разлюбила…

– Да-а, – протянул Луи. – Черт знает что! Жутко даже, – Вот именно, что жутко! – с ожесточением, потрясшим меня, сказал Марк. – И, знаешь, мне и сейчас жутко. По-моему, он за нами следит. Нет, ты не думай, я не псих, Он ведь может следить, это уж точно. Я… если он и слышит, то пускай… я иногда его ненавижу, вот даю слово!

– Это я читал, – авторитетно заявил Луи. – Называется “эдипов комплекс”.

Марк выслушал довольно путаное объяснение насчет эдипова комплекса и недоверчиво усмехнулся.

– Это все, по-моему, чепуха. И вообще речь идет о другом, я же тебе объясняю… Нет, я чувствую, он следит, давай кончать разговор.

“Неужели и этот разговор не раскрыл тебе глаза? – спрашиваю я себя. – Неужели ты не понял, что твой мир – это тоже мир, основанный на деспотизме, и вдобавок на деспотизме самого страшного вида – деспотизме всепроникающем, всевидящем, всемогущем, владеющем душой человека, а не телом?”

– Не надо так! – говорит Констанс, сжимая мою руку. – Что ты себя терзаешь? Это ведь преувеличение. Ты сам говоришь, в этом мире не может быть ничего идеального. И все-таки мы были ближе всех к будущему.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю