Текст книги "Автостоп и не только (СИ)"

Автор книги: Ольга Ципина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ципина Ольга Михайловна
Автостоп и не только

Ольга Ципина

Автостоп и не только">

Понедельник.

Я решила все-таки пойти на урок иврита – хватит прогуливать. И надеть штаны – ведь все студентки в джинсах. Правда, автостопить лучше в юбке – быстрее берут, но пойду на автобус. Пока собиралась, идти на автобус стало уже поздно. Голосую перед светофором, и берет меня первая же машина. Там крепкие ребята с бычьими шеями, один негр. И погнали они со страшной силой, а я гадаю – остановятся ли они на моем перекрестке или увезут куда... Господи, ты видишь – страшно мне! Пусть все будет хорошо! Но довезли они меня и выпустили, хотя им нужно было сворачивать раноше. Даже крюк сделали из-за меня.

Голосую дальше. Осталось пол-пути и никто меня не берет. Подвозят обычно религиозные евреи в кипах и с пейсами, их называют тут "дати" – а в джинсах я для них чужая, инопланетянка.

В конце концов останавливается мавшина. Там пожилой, смуглый араб. Он довезет меня не до города, но до какого-то перекрестка иперед ним – ладно, может там больше автобусов. Как всегда, расспрашивает – кто я, откуда, давно ли здесь. Да, Россия, Москва, художник, живу то там, то здесь. Да, замужем (и руку с кольцом поверх сумки), муж работает в НИИ и там же курс иврита, вот на урок еду.

– А ты, у тебя есть семья? – (У всех арабов есть семья и много детей).

Говорит, нет, я разведен.

– Дети?

– Нет. (Очень странно)

Он учитель арабск. языка в школе. Говорим о детях, какие они сейчас, какие были 10 лет назад. Интеллигентное,хотя чуть обрюзгшее лицо, благородная профессия... Приятный араб.

– Тебе надо будет от поворота взять другую машину

– Хор., спасибо. Берусь за ручку двери.

– Нет, еще не сейчас.

– Хор.

Дальше начинается обычная песня: хочу найти девушку русскую, как ты.

– Я замужем.

– Подруга есть?

– Она хочет христианина.

– Это для меня не проблема (?)

Куда -то мы едем не туда. Незнакомые повороты, развязки шоссе.

А вот контур цементного заводика, хорошо мне знакомый. И город вдали. Но это Рамле, а вовсе не Реховот, куда я вообще-то ехала, блин!

А этот поганец продолжает:

– Дай свой телефон...

– Мужу не понравится.

–Ты можешь на этом повороте взять машину до Реховота.

Нет слов, буквально! Перехожу на английский.

– Здесь нельзя голосовать, видишь, нет ни тремпинга, ни остановки. Раз уж ты меня сюда завез, вези в Рамле, там есть маршрутка и автобус.

Делает вид, что не не понимает английский. Приходится искать слова на иврите.

Проехали еще немного. Показывает мне на другую сторону дороги:

– Вот видишь – маршрутка! Она идет в Реховот. А за ней остановка.

– Спасибо.

Вылезаю. Говорить ему, что он свинья – какой смысл? Скорее всего, он знает. Сама виновата, дура. Перехожу на другую сторону. Остановки никакой нет, конечно, но до автостанции уже недалеко. Звоню мужу:

– Ты как через Рамле ездишь в Реховот? Меня тут чуть не украли. Помнишь, я в тот раз голосовала в брюках, меня тоже не туда завезли?

Автобус еле ползет, и я опаздываю на урок. Интересно, за кого этот поганец меня принял?

В Реховоте уже темно. Муж ждет меня у проходной Института Вайцмана. Для меня тут всегда ночь, потому что ульпан вечером, после рабочего дня, в основном для иностранных сотрудников и студентов. Фонари, полуосвещенные газоны, огромные деревья с табличками, свет в окнах зданий, которые для меня почти одинаковые. Напротив ульпана – фонтан. Тут не заплутаешься. Мне стыдно, что я опоздала, да и места остались только сзади. По кругу рассказывают, кто как провел выходные. Я готова рассказать много интересного, но в заднем ряду не спрашивают. Все девушки в брюках, и я тоже, но мне от этого не легче. Чтоб я еще когда...

Вторник

Вчера я решила (1) быть счастливой, (2) самостоятельной. Перед сном приготовила краски, холст, треногу – походный мольберт. Мне надо выйти с мужем, чтобы он дотащил это все до поворота, а дальше я сама. Надо бы мне написать несколько новых пейзажей для выставки. Еще немного пасмурно, 8 утра, но я надеюсь, что солнце растопит облака.

Вот поворот на Иерусалим. Ему на работу в Институт, а мне тоже на работу, если так можно назвать это счастье.

Долго идти по автобану нельзя – кусты вылезают на асфальт, и их не обойдешь. И я лезу на крутой склон. За полосой насаждений и колючей проволокой – ура! – природа: просто маки в мокрой траве, просто колючий низкий кустарник. На зеленом холме – черные, причудливо кривые стволы и ветви все в розовых цветах – это миндаль. Прошлогодние орехи еще висят между цветов, они сладкие. Вдали открываются гряды Иерусалимских гор – чем дальше, тем голубее. Тропинка спускается по лугу цвета флюоресцентной зелени, как молодой салатный лист, подсвеченный солнцем, как зелень витража на просвет. Как если бы солнце было зеленым и покрывало землю.

В конце луга над тропинкой дерево, как страж,а дальше обрыв и туман фиолетовый. Из тумана проступает дальний лес за пашней и волны тающих гор. Становится жарко, и я плавлюсь на этом салатовом солнце молодой травы. На холсте по контрасту с этим счастливым безумным цветом все становится фиолетовым – и лес, и пашня, и горы.

В монастыре на соседнем холме пробили полдень. Я вроде закончила, но контраст цветов получился – вырви глаз, а кактусы на переднем плане вообще черные. А какие они могут быть еще на фоне зеленого солнца. Посмотрела, решила смягчить контраст – не все же рисовать, как видишь! Да никто и не поверит, решит, что у меня дурной вкус.

А дома, открыв картину, увидела, что ничего не осталось в ней от той фантастической реальности. Успею ли я прийти написать это снова, пока трава не утратит свою нежную прозрачность и сияние?

У меня еще полтора часа до литургии. Сейчас я могу подправить икону, раз не удалось передать ее заказчику. В комнате уже темно, а во дворе косые розовые лучи солнца ложатся на стол. Пока солнце краснеет и спускается в развилку сосны, я переделываю лик. Пучки седины в бровях у переносицы придают лицу святого странное, немного страдальческое выражение. Мне хочется это смягчить. А также уточнить многие линии и цвета – при комнатном освещении я много не заметила. На столе две банки с водой – в одной я мою кисточки, в другой стоит цветущая ветвь миндаля. Мне отдала ее мать Елена после воскресной поездки по соседним полям.

На литургии я еще полна зеленого сияния луча и благодарности за него. И, кажется, Бог рад, что я оценила Его щедрость и красоту – не зря он работал над отделкой этого мира. И от нас Он тоже хочет совершенства. Святости.

Среда

Я стала собирать с вечера свое рисовальное хозяйство. Спросила мужа, не поедет ли он на работу следующим автобусом, чтобы проводить меня на виноградники. Я вчера там следующий пейзаж присмотрела!

– Ну, не знаю, вряд ли, работы много, разве что выйти пораньше...

Ладно, нет так нет. Насчет выйти пораньше – это ж надо встать пораньше, а кто ж его поднимет?

В 6:00 прозвонит мой будильник, и я уже не сплю. Что если попробовать? И вот чудо – 7 утра, и мы выходим из дому, увешанные рисовальными принадлежностями.

Однако в саду уже работает Петер – он встал раньше нас и видно уже на утренней молитве был.

Шагаем по шоссе.

– Смотри, у тебя шнурки развязаны.

– А что я могу сделать? Мы что, можем остановиться? У нас что, есть время?

Вот мы на моем вчерашнем холме. Гордо показываю свои владения – пиршество красок и цветов миндаля.

Наш путь по той заветной тропинке мимо сторожевого дерева вниз, в туманную долину с виноградниками и оливковыми садами.

– Мне пора уже на мой автобус.

– А мы уже и пришли. Спасибо.

– Пока.

Облетают цветы миндаля. Здесь, на взрыхленной почве виноградника, деревья цветут так густо, как плотные кучевые облака. И пашня совсем лиловая или розовая.

Сегодня я решила быть отважной и рисовать все честно, как вижу, не смягчая – ну и пусть не верят.

Нежная голубизна неба, в нем кружево столбов электропередачи. Волнистое море пашни получилось почти красным, а на берегу – два миндальных деревца, как лиловые облачка, с высвеченными солнцем цветами. Если присмотреться, пейзаж, открывающийся мне – он уже нарисован. Небо – тонкой лиссировкой, а пашня – конечно, мастихином. Где у меня этот цвет...

Звонит телефон. Муж: "Я у сапожника, поговори с ним сама." Ну, и я препираюсь с сапожником.

Если просмотреться – пустой холст – это уже нарисованный пейзаж, только надо добавить кое-что, вот тут слева он явно просит... Где у меня этот тюбик... Нет, не то... Темнее... А тут линия потоньше...

Коряги виноградных лоз пока голые – ведь еще февраль. И тянутся они волнующимися рядами к дальней точке, где земля превращается в небо. Это у нас называется прозаично – перспективой.

На ветру краска застывает почти мгновенно, а если картину нести в руках, холст норовит превратиться в пропеллер. Писала я в тени домика, внутри которого – древняя, еще византийская цистерна – источник, питающий все окрестные сады.

А теперь иду по белой, залитой солнцем дорожке среди виноградников. И прежде, чем свернуть в оливковую рощу, намечаю свой следующий пейзаж.

На крутой холм взбегают ряды виноградных лоз. А грядки на пашне – как будто гребнем широким провели по земле – то есть по краске на холсте. На холме – несколько деревьев и дом отшельника. Я тогда думала, что это остатки старинной крепости.

Сегодня мне надо опять пойти в ульпан. Достаточно я уже прогуливала, пока писала икону. Ту самую, что я должна была передать с паломниками, но не удалось – самолет улетел без нее. В понедельник я сказала учительнице, что прийти не смогу.

– Так и будешь ходить только раз в неделю?

– Да, работы много...

– Жаль, – и печально покачала головой.

Нельзя мне пропускать занятия, а то как я буду с учениками молодыми и не очень в одной упряжке (все они красавцы, все они таланты, многие доценты), если у них мозгов кг по два, а у меня все мозги в радужке глаз и в кончиках пальцев, даже ни одного языка выучить как следует не могу.

Быстро загружаю белье в три стиральных машины (сегодня наша очередь стирать в общинной прачечной), быстро ем, пока стирает, быстро развешиваю, одеваюсь (на всякий случай юбка, хотя сегодня я поеду автобусом – хватит с меня автостопа).

И вот я снова стою перед светофором, подняв руку – ну не успеть мне уже на автобус.

Опять меня берет первая же машина.

– Мне, правда, в Бейт-Шемеш, но я вас довезу до поворота, – говорит по-русски.

Тут всегда разговаривают в машине. Москвичей считают снобами и удивляются, если это не так. Вы тут недавно? Вам нравится? И т.д. Работа, семейное положение. Видя, что мы с мужем не очень встроены в социум, начинает объяснять:

– Тут все совсем не так, как у нас.

– А что не так?

– Ну, вот в России считается, что ябедничать не хорошо? А тут нормально – лучший друг тебя заложит именно потому, что он друг.

– Да, я читала, в Европе тоже... Это они из лучших побуждений, для порядка.

– Да какой у нас тут порядок!

Удивляюсь, что он совсем без акцента по-русски, а уже 14 лет тут.

– Ну как же забудешь свой язык. Это же родной... Но многие забывают или нарочно не хотят говорить по-русски.

– Это как?

– Ну вот продавщица, явно русская, я же вижу. А обращаюсь к ней – не понимает якобы. Демонстративно, а потом слово бросит кому-то по-русски.

– Зачем?

– А к русским тут, как бы вам сказать, такое отношение... В общем многие думают, что все женщины – проститутки, а все мужчины – бандиты.

– Ну да, вот я прошлый раз ехала автостопом...

Рассказала свою историю. Он говорит:

– Если вы мне верите, я вас в Реховот довезу, если доверяете.

– Конечно, верю.

Поворачиваем вправо на моем памятном перекрестке. Вокруг поля, кустарники, вот слева озерцо разлилось по пашне от дождей, блестит на солнце.

– Вам тут нравится?

– Да, а вам?

– Нравится, иначе что бы я тут жил.

Лицо у него интеллигентное, а говорит, что работает крановщиком. Странно.

– Конечно, если вы можете работать дома, не встраиваться в социум, так вам и иврит не нужен. Тогда вам, может, удастся сохранить себя, самоуважение.

– А вот здешние религиозные, дати, мужчины с пейсами, женщины в юбках – так у них тоже есть самоуважение?

– Ой, про них не говорите, такой большой вопрос здесь!

Уже въезжаем в Реховот, и он участливо расспрашивает о работе, зарплате, переживает за нас, бедных, а когда узнает, сколько мы платим за съем... Приходится мне объяснять сначала:

– Мы. Так. Живем. Потому что. Мы так хотим.

У тети есть квартира в другом городе, там и сейчас две комнаты остаются за нами, иногда навещаем. Нам нравится жить в монастыре. Да и природа тоже. И по науке работать мужу нравится, хотя уборщик больше получает. Ну и я рисую. А квартира когда московская сдается – нормально, прожить можно. Мы сами это выбрали. И вообще у меня еще мастерская и в уикенд мы питаемся в общинной трапезной. Так что платим совсем немного. Французская кухня, понимаете.

– Ну да, лягушки.

– Для лягушек тут суховато, хотя ночью в саду около крана для поливки кто-то квакает. Но вообще готовят хорошо. А вы чем занимаетесь в свободное от работы время? Семья, дети?

– Да нет у меня тут никого.

– Хобби? Ну что-то, чтоб отвести душу?

– Какое тут хобби. Я ведь музыкантом был хорошего уровня, а когда сюда ехал, даже инструмент не взял – я знал, что придется работать руками, самому пробиваться, раз нет у меня богатого дяди. Я сделал выбор еще там, в России.

Для меня зазвучала похоронная музыка. Вот, так я и чуяла.

– Ну а тут в свободное время вы тоже можете играть для себя, для друзей?

– Не тот случай. Я был тромбонистом первого уровня, руководил лучшей группой. Я максималист – или все, или ничего.

Ой, как мне его жалко. И хочется помочь. И смотрю я на него, бедолагу, как он на меня 10 минут назад.

– Ну, я купил себе губную гармошку, ставлю запись на магнитофоне и подыгрываю, лежа на диване. Закрою глаза и представляю себе Карнеги-холл. Но это редко бывает.

Тут вроде и сказать нечего, но я пытаюсь:

– Так ведь хочется быть счастливым! Ладно, вы не будете первым, но купить себе нормальный инструмент и просто радоваться, вы ведь любите это?

– Да вы так за меня не переживайте. Тут в Израиле есть чем заняться в свободное время. Я вот походы люблю.

– И мы тоже. С ночевкой?

– Нет, так погулять. Вот и около вашего монастыря был, хотел зайти в музей мозаики посмотреть, да кошелек в машине оставил.

Даю ему визитку. Если вы на воротах скажете, что идете к нам – пустят бесплатно. Приходите в гости. Но если в музей пойдете – все равно лучше денежку положить в чашечку.

Мы уже на главной улице, подстриженные баньяны, цветочные магазины. Мне ского выходить. Делаю еще попытку и говорю медленно и мирно:

– Да вы не переживайте. Хорошо, что у нас разные мнения. Что до меня, то я, не буду ни первой, ни второй в моей профессии, но мне это нравится. И более того, я еще имею наглость петь в церкви и пописывать тексты. А кому от этого плохо? Я же никому не мешаю.

– А у вас там хор? – он оживляется.

– Регент – запевала. И все поют – нас там немного.

– Ой, тут мне выходить.

– Вам же в Институт Вайцмана? Он дальше.

– Мне еще к сапожнику. Кажется, это тут. Приезжайте к нам в гости. Я вам картины покажу. Как вас зовут?

Мы наконец знакомимся. Он говорит:

– Вот так ездишь, мотаешься всюду, а иногда встречаешь эивую душу, как вас.

– Спасибо, счастливо, приезжайте.

– Счастливо.

Иду по улице и думаю – а правду ли сказала, что никому не мешаю, когда пою в церкви? На самом желе лучше бы потише.

Сапожник усердно впаривал мне туфли: "Купите, это ваш стиль". Не ношу я такие старушечьи. Уговорил меня показать ему ногу, уверяя, что у меня дефект стопы. Когда я поверила, перешел к комплиментам и описанию своих достоинств. "Я сильнее, чем ваш муж, я могу с рынка 50 кг везти на велосипеде. Я и ремонт могу сделать. Вот у вас рюкзак рвется – давайте починю".

Забираю свои туфли и бегу на урок. Пусть мой муж сдаст ему рюкзак.

Сегодня учим глагол «охев» – любить, перед днем святого Валентина. Начинаем с пищевых предпочтений, а дальше уже пикантнее. Мора (учительница) раздает нам всем сердечки с вопросами. На моем сердечке написано: «Когда свадьба?» Это легко. Говорю несколько фраз, используя новую лексику и прошедшее время.

– А теперь каждый скажет, кого он любит.

Помню, несколько лет назад на предыдущих курсах в аналогичной ситуации я обернулась, чтобы услышать, как мой муж признается в своей любви к компьютеру. Сомнений у меня не было. Но он оказался оригиналом, и после него все начали повторять: "Петю, Машу...". Однако ученые не так просты. Один, вытянув ноги вперед и широко ухмыляясь, сказал, что себя самого. Приятного вида англичанин указал на мою соседку: "Я люблю ее глаза". Некоторые изворачиались и признавались в любви к сыру, например. Я не расслышала, что сказал пост-док итальянец с сияющим розовым черепом, но мора отошла от него посмеиваясь: "No comments". Интересный грек, возможно религиозный, сказал: "Наш отец любит всех нас своих детей". Моя прекрасная соседка, тоже русская, настоящая тургеневская девушка в джинсах, рассказала про своего дружка, чтобы расставить все точки над i. Правильно! Я взглянула ей в глаза. Правда красивые, зелено-голубые светлые.

Дошло до меня.

Вроде и не сказать нельзя, и сказать как-то неловко. Потом думаю – все равно ведь не поймут, не расслышат.

– Я люблю Иешуа, мужа, всю семью и всех друзей.

Мора:

– А где же предлог? Артикль? Вы, русские, всегда забываете артикль, я понимаю.

Потом я подумала, – а может грек имел в виду Отца Небесного?

Четверг

Ничего не было.

На этюды я не пошла, потому что вчера слишком устала, а вечером снова в Реховот. И зря, так как поездка в Реховот вечером тоже отменилась. Только нимб золотом положила заново на той иконе.

Пятница

Сегодня мы едем в Иерусалим. Одна монахиня делает мозаику и зовет меня в гости посмотреть и, может, что посоветовать. Там же живет и наш духовник, и это так заманчивно – повидать и его! А монастырь на склоне лесистой горы, и живет он там в маленькой-маленькой хижине и в гости редко зовет.

Выйти надо не позже 8, а то не успеем вернуться. В пятницу общественный транспорт в Израиле ходит только полдня.

– Уже 8:05, ты готова?

Спешно я хватаю голубой плащ, засовываю сережки в его карман – голубые, под цвет кофточки (надену в автобусе). Непонятно, правда, зачем они мне в монастыре. Косметичку не беру.

Муж торопит меня, и на развязке шоссе я сдаю ему отягощающие предметы – плащ и рюкзак, чтоб побыстрее идти.

Привычно поднимаю руку. Останавливается машина.

– Но я только до въезда в Иерусалим.

– Хорошо, спасибо.

Нужная нам гора с монастырем – не доезжая Иерусалима правее. Но придется сделать крюк и две пересадки, раз своей машины нет.

Вот сейчас бы в машине надеть сережки, но их в кармане нет – видимо, выпали из кармана на шоссе, когда я отдала плащ мужу. Ладно.

На въезде в Иерусалим после некоторой дискуссии пересаживаемся в такси. Водитель разговаривает с нам несколько надменно, и его широкая физиономия мне не симпатична. Довезя нас до места следующей пересадки, он просит мужа дать ему большими купюрами, а мне любезно предлагает выйти из машины. Я выхожу – пусть мужчины сами разбираются. Такси уезжает.

– Кажется, он меня обманул на 100 шекелей.

– Ты уверен?

– Почти.

Роется в кошельке.

– Да, уверен.

Все, плохое настроение обеспечено. Ладно бы с ними, с деньгами (хотя у нас их сейчас негусто), но как же не злиться на эту жирную рожу? И какой мне придерживаться тактики – утешать, говорить, что все фигня – или ругать жулика? Пробую и то, и то. Не помогает.

– Но зато в Иерусалим мы ехали на попутке, значит потеряли всего 50 шекелей.

Когда мы выходим из автобуса в деревушке Эвен Сапир среди зеленых лесов и полынных склонов, раздражение исчезает. Это место приписано к близкому монастырю, и вся грязь осталась в городе. Через деревню с маленькими забавными домиками, по склону холма, через оливковую рощу – и вот перед воротами монастыря знакомая фигура в черной рясе. Муж бежит вперед.

– Хорошо, что вы приехали, – обнимает, благословляет. – Только поговорить не удастся: я встречаю паломников, извините. А Мария ждет вас.

– Ладно, в следующий раз.

На Иерусалимские горы спускается туман. Противоположный склон отодвигается. Идем по монастырским дорожкам и лесенкам. Вот и сестра Мария. После приветствий вручает нам лейку – вот здесь полей цветы и здесь. Потом идем к ней.

– Как у вас красиво! Это ваша мастерская?

– Тут тесно – сразу библиотека, мастерская и кухня.

На мозаике белым агнец. Надо решить, каким будет фон. Лучшее, что я могу для нее сделать – показать работы своего учителя. Муж открывает ноутбук:

– Здесь есть интернет?

– Только в столовой.

Нас ждет еще и обед. Вкусная рыба, красиво сервированный стол. Это для рабочих – они обрезают оливы – ну и для нас заодно.

– Вот посмотрите его мозаики. Здесь фоном кирпичная стена. А тут натуральный камень, он контрастирует с золотой обводкой фигур. Хотите скачать?

Она хочет. А потом во дворе среди олив мы колем кафельную плитку специальным молотком, и кусочки разлетаются голубыми брызгами. Это будет смальта для фона.

Надышавшись горным туманом и воздухом монастырской свободы, мы уходим – на последний сегодня автобус из этой деревни. Снова дорога по склону холма. Миндаль цветет и здесь, и на фоне тумана он ничем не хуже, чем на зелени и синеве ясного дня.

В том же автобусе едут паломники, гости нашего духовника. Они из Германии. Им очень интересно, что думаем по поводу нового папы мы, православные.

– Хороший папа. А он гомосексуальные браки не разрешит?

– Нет-нет, что вы. Это он как частное лицо такой добрый, как папа он строгий и правильный, не беспокойтесь.

Мы и не беспокоимся. У нас вот на Сахалине в церкви двух человек застрелил мужик один. Повязали его – назвал себя язычником. Сумасшедший он, а не язычник, считает Антон.

Впрочем, у них тоже в Аргентине трансвеститы и и лесбиянки атаковали церковь в знак протеста. Им не нравится отношение Церкви к абортам. Прихожане – только крепкие мужчины – стояли несколькими рядами, взявшись за руки, вокруг церкви, молились. У некоторых по лицам текла кровь. Один из немцев вспомнил, что видел этот эпизод в Ютюбе, остальные и не слышали ничего.

Нава Техила

Ждем на автостанции. Последний автобус домой – через час. Самое время позаниматься ивритом, благо учебник с собой. Но нам звонит Даниель: они подберут нас около бензоколонки, и мы поедем в Наву Техилу.

Если кто захочет пойти в туалет на иерусалимской автостанции, он не должен забывать кошелек. Там стоит автомат, и его узкий ротик ждет двух шекелей. А если уж забыл и не хочешь возвращаться – лезь через загородку турникета, пока никто не видит. Так я и сделала.

Дошли до бензоколонки, вяло дискутируя о несовершенстве друг друга – наш маленький Урюпинск всегда с нами. Т.е. в каких бы чудных и заповедных местах мы не оказались, наши тараканы всегда с нами, как сурок из известной песни. И только чуть ослабеет излучение святого места, рядом с которым мы находимся, или мы сами чуть отвлечемся – вот они высовываются, и усами шевелят, и препираются. Хорошо, что не долго – вот мы в машине с друзьями. Вот мы в Нава Техиле.

Это такая модернистская синагога. Круглый зал, ряды стульев вдоль стен, в середине пустое пространство, но немного – только чтоб усадить опоздавших, если они с детками, ну и для руководительницы. Мы рассаживаемся сзади, около прохода, чтоб танцевать было удобнее. В первых рядах – музыканты.

Сначала тихая мелодия. Потом громче. Потом все подпевают. Обычно это одна фраза из псалма, например: "Господь воцарися, в лепоту облечеся". Конечно, не на церковнославянском, не по-русски, не по-английски. На иврите.

Когда поешь эту всразу все громче и громче, начинаешь почти видеть, что Господь действительно царствует, по крайней мере здесь, и облечен в великолепие, иными словами, изучает красоту. Т.е., видимая красота – лишь край Его риз.

Между псалмами руководительница, невысокая, в меру симпатичная, говорит на иврите, сама себя переводя на английский. Я плохо понимаю и то, и другое. Иногда муж мне переводит.

В напевах еврейских мелодий звучит удивительная уверенность, что Бог близко. О том же говорит и она: что Слава Его наполняет весь храм, и мы пред Лицом Его. Вспомните об Исходе, о том, что Господь шел в облаке перед народом, перед нами. Вспомните о Храме...

Мелодия псалма начинается тихо и медленно, а потом все ярче, громче, все поют, многие встали и прихлопывают в такт, некоторые танцуют – отцы с детьми, парни с девушками, и просто по одиночке, каждый на своем месте – но это те, кто догадался сесть сзади возле прохода или в последнем ряду.

Она снова что-то говорит. Я понимаю только "лицом к лицу". Муж спрашивает: "ты поняла?" Я киваю. Да, Господь близко, здесь, в нашей жизни, еще ближе ко мне, чем я сама...

Снова играет музыка. Многие пританцовывают, оборачиваются, смотрят друг на друга и заглядывают мне в лицо. Потом я сажусь, и муж говорит: "Что же ты не могла на меня посмотреть?" Оказывается, речь шла о том, что мы лицом к лицу друг с другом тоже. Постепенно ритм замедляется, и всеобщее ликование становится задумчивее. Поют: "Слушай, Израиль, Господь Бог твой – единственный Господь и возлюби Его всем сердцем..."

А потом песню об ангелах: "Святые ангелы, благословенно ваше посещение...".

Вот уже многие уходят, и нам пора. Все движутся к выходу – родители с детьми, которые почему-то за это время ни разу не заплакали, хипповато-интеллигентные юноши и девушки, моложавые старики...

Мы уезжаем на монастырской машине через синий с огнями Иерусалим.

– Вот и обратно не пришлось платить за общественный транспорт, значит мы сегодня совсем не в убытке.

– Так мы ж еще и пообедали... Вот кто в убытке, так это бедный таксист.

Впечатление этого вечера постепенно рассеивается, ускользает. Муж говорит: "Вот я сейчас протрезвею, и ты исчезнешь..." Я засыпаю носом к окошку машины, исчезаю. Но он начинает мне что-то говорить о лингвистическом феномене Пятидесятницы с научной точки зрения. Сразу просыпаюсь.

– А интересно, они потом забыли иностранные языки, на которых говорили?

– Мне кажется, это было другое, скорее эмпатия, весть от сердца к сердцу. Так бывает, когда смотришь человеку в глаза и понимаешь смысл его слов, не зная языка. Скорее всего они говорили на родном языке, но под действием Святого Духа их мысли передавались окружающим. А может это была гласолалия, раз кто-то решил, что они напились вина. А впрочем, также они могли говорить на разных языках под воздействием Святого Духа. Почему нет? Интересно, кому молиться, чтобы выучить иностранные языки?

Вечером дома мы зажигаем свечи, т.к. я обещала провести домашний сеанс психотерапии.

– ...Расслабься... Тебе уже хорошо... Что у тебя в руках?

– В этой – все то, что надо по звонку – работа, молитва, в общем, долг как кирпич. А тут – все, что хочется или не хочется, ускальзающее облачко, свобода...

– Поблагодарим их...

После сеанса муж вдруг оборачивается ко мне и поздравляет с днем святого Валентина. Вот это да!

Суббота

Про отшельника

Это самое трудное, вообще не представляю, как об этом писать – Господи, помилуй!

В субботу мы вместе со всеми едем на литургию в соседний монастырь молчальников (это, конечно, не значит, что они всегда молчат, просто это приоритетное состояние души; ну, и стараются не болтать попусту).

Литургия оказывается на арабском. Ничего не понятно, кроме общей структуры, но Евангелие, конечно, читают на разных языках. Справа от нас – пара женщин, одетых по-европейски (вернее, как одеваются европеизированные арабки – черные леггинсы, каблук, голова не покрыта). Пожилой араб перебирает струны арфы.

Давно замечала, с какой тоской и всепоглощающей устремленностью арабы поют "Отче наш". И сейчас тоже во всех непонятных мне мелодиях их литургии – та же тотальная самоотдача.

Сегодня день святого Марона (не путать с Мормоном). Маронитский иерарх долго говорит речь.

После литургии молчальники приглашают всех к себе. На одной из внутренних лестниц, как я слышала, висит объявление, гласящее, что этот монастырь – самый худший из всех. Это не уничижение паче гордости. Думаю, это смирение и трезвость людей, очень любящих свой монастырь.

После посиделок в гостиной, где гости в основном общались друг с другом, переходим в гостевую трапезную. На длинном столе, покрытом клеенкой – нехитрое угощение и одноразовые приборы. Я очень уважаю здешнее традиционное блюдо – морковь с чечевицей без специй и соли. "Как в больнице", – говорит Антон.

Тут есть мой коллега, но с некоторых пор я стала стесняться к нему подходить, узнав, что он отшельник. Я-то женщина, как-никак, мирская. Разве что вместе с мужем.

В первый раз мы разговорились на аналогичном приеме, но только у нас. Он говорит, что хочет оставить или хотя бы как-то ограничить иконописание, т.к. оно отвлекает от молитвы. (Мой духовный отец говорил мне то же, но не объясняя так ясно причины). Узнав, что он отшельник, я отодвинулась и спросила, не тяжело ли ему бывать в обществе, разговаривать с людьми.

– Наоборот, хорошо. Я ведь недавно в пустыне, семь лет. Надо иногда, чтобы крыша не поехала (это мой вольный перевод).

Иконы у него глубокие, но не слишком грамотные. Мне хочется рассказать ему про мозаику Марии, про вчерашнее посещение Эвен Сапира, но я забыла, как его зовут. Муж тоже не помнит. Он очень похож на моего знакомого из Москвы, благочестивого поэта Гришу – та же широкая борода, кроткие глаза, небольшой рот. Так и буду его называть.

Григорий порадовался за Марию, сказал, что она еще пишет иконы в примитивном стиле (хорошо, что я не знала и не видела – критиковать было бы не удобно), и что она и наш духовник были у него в пустыньке, как-нибудь он и нас пригласит.

Подобные любезные высказывания я обычно считаю данью вежливости и всерьез не принимаю. Но сейчас на всякий случай осторожно спросила: "А может быть сегодня, пока мы здесь? Если у вас нет других планов..."

Оказалось и впрямь сегодня.

Мы идем по монастырскому саду. Вот стела, возведенная в честь мудрецов трех религий – христианства, иудаизма и мусульманства (св. Бернарда, Раши и Саладина) – знак толерантности монастыря. Мне непонятно, почему в качестве мусульманского мудреца выбрали именно Саладина. Мало ли было мирных ученых у арабов?

– Говорят, после него умерло благородство, – говорит муж.

– Наверное, в мусульманском мире, – уточняет Григорий.

Ага, благородство! В военных ухищрениях Саладин себе не отказывал. Например, услаждать слух утомленных и измученных жаждой рыцарей-крестоносцев шумом льющейся воды в ночь перед битвой или зажечь сухую траву под копытами их коней... Но я молчу. Муж тоже считает, что на войне это в порядке вещей.