Текст книги "Трое (СИ)"
Автор книги: Olga Mickeviča
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
– В некотором роде, так и есть.
Я потянулась, взяла гитару и положила ему на колени.
– Зачем?
– Затем, что когда ты станешь богатым и знаменитым, забудешь меня и весь этот глупый, сонный район с нашей тупиковой улицей, – Никита закатил глаза и ухмыльнулся. Почти улыбка, так что я засчитала себе маленькую победу, – помни, что никакие деньги не смогут увести меня туда, где я оказываюсь, когда слушаю, как ты своими неловкими пальцами перебираешь струны этой старой гитары.
Он долго смотрел на меня, нахмурившись, потом прижал к своему теплому боку и прошептал:
– Я никогда не смогу забыть тебя. Даже не надейся.
Спустя год неудачных прослушиваний, школьных дискотек, концертов в третьесортных клубах и барах, им наконец повезло – их заметили. Все четверо едва закончили школу, потому, что практически ее не посещали. Математика и химия больше не играли в их жизнях никакой роли.
В самом начале июля, когда тягучий воздух пьянит липовым ароматом, а у ночи вкус жасмина и меда, ребята получили приглашение от западно-европейской звукозаписывающей компании. Всего неделю спустя Никита и «Сизая Моль» уехали в европейское турне, выступать на разогреве у чуть-более известных команд и на коллективных рок-фестивалях.
Нас с Аней в сентябре ждал выпускной класс.
Прощание получилось скомканным. Пожалуй, это был последний раз, когда все мы трое были вместе. Больше мы не созванивались. Поначалу, я писала длинные мейлы, потом короткие смски, и порой Никита даже отвечал.
Редко ребята мелькали в соцсетях или на Ютубе. Тимур, барабанщик, в своем Инстаграме выкладывал видео из-за кулис или с репетиций, реже – кадры пьяных вечеринок в автобусе. Незнакомые лица, окутанные серым дымом, пустые бутылки и пачки сигарет, надкусанные яблоки и коробки из под печенья. Новая, другая жизнь.
В выпускном классе Аня попробовала себя в роли модели для фотосьемки, весьма удачно. Подстригла волосы и перекрасила их в яркий, огненно-рыжий цвет, который, надо признать, очень ей шел. В ее гардеробе появилось много коротких юбок, а в окружении много парней. Мы все еще здоровались, и даже иногда болтали через забор, но я больше не могла разглядеть за этой красивой, ухоженной девушкой ту Аню, с которой мы лопали варенье из банки и красили ногти разноцветными фломастерами.
Выпускной год промелькнул слишком быстро. Закончив школу она, как и хотела, поступила в университет в Германии. Когда пришло подтверждение, Аня прислала мне сообщение, содержащее слишком много заглавных букв и восклицательных знаков.
– Да!!! Я сделала это! Я поступила! – кричала Аня из окна своей спальни, размахивая руками с зажатым в ладони конвертом.
На ее лице цвела счастливая, искрящаяся улыбка неподдельного восторга. В это миг нам снова было девять и наша дружба была крепче стали и жарче огня. И я снова искренне радовалась ее успехам, как это было всегда.
Днем позже Никита прислал нам сообщение – их песню впервые поставили на радио, и мы слушали, устроившись каждая на своем подоконнике и врубив колонку на максимум. Две девушки, парень с мечтой и его голос. То, что нас всегда обьединяло и разделяло одновременно.
В августе Аня упаковала чемодан и укатила в свою новую, полную волнений и предвкушений жизнь. Где Никита я имела очень смутное представление по обрывкам сведений из соцсетей.
Мы разбрелись по свету, каждый в поисках своего пути. И вроде все хорошо, но в итоге мы проиграли. Потому что в начале нас было трое, а теперь нас нет.
И я все еще плыла по течению, когда, три месяца спустя, Аня в своем Инстаграмме выставила фотографию, где они с Никитой, вместе. До омерзения счастливые.
8.
Сквозь белую пелену снега я наблюдала, как тетя Марна разгружает машину. Свет от стоп-огней красными лужами разливался по белому морю, в которое превратилась подъездная дорога. Она вытащила нагруженные продуктами сумки, неловко перехватила их одной рукой и, заперев машину, пошла к воротам. Было заметно, как она прихрамывает, осторожно переставляя ноги, в громоздких сапогах, по сугробам. Александр был дома – я знала это потому, что окно гостиной весь день было подсвечено экраном включенного телевизора, но подъездная дорожа скрылась под белым пологом, а свет над крыльцом не горел. Телемарафон «Охоты и рыбалки» сам себя не посмотрит…
Когда женщина споткнулась, едва не упав, я отвернулась и в очередной раз почувствовав укол стыда. В детстве я закрывала глаза и верила, что монстр из шкафа меня не найдет, если я его не вижу. Стыдно, что я все еще закрываю глаза.
Мне не довелось увидеть на Никитиной коже следы строгих мер воспитания его отчима. А после случая с битой и машиной, видеть было нечего. И если он все реже бывал у себя дома, предпочитая любую другую компанию и обстановку, то тетя Марина скрывалась за непроницаемыми стенами своего дома гораздо чаще.
На самом деле, я даже не замечала этого, пока мама вскользь не упомянула. Это случилось прошлой весной. Мама стояла у раковины – руки в розовых перчатках по локоть в мыльной воде, тарелки глухо гремят. Рутинная работа, которую она выполняла изо дня в день, бездумно и механически. Пенни за твои мысли4, всегда думалось мне. Не зря же королева детектива сочиняла свои великие произведения именно за этим занятием5.
– Давно ее не было видно.
– Ммм…? – я была занята кроссвордом и мама выдернула меня из воспоминаний об уроках биологии. – Кого?
– Марину. Сейчас вот увидела, как она выкатывает мусорный контейнер, и поняла. – я удивленно смотрела на маму: ее взгляд потяжелел, глубокая морщинка прорезала гладкий лоб. – Второй день льет, как из ведра, а на ней солнечные очки. Опять.
Я промолчала. Что я могла ответить? Мы все знали причину свитеров с высоким горлом и кофт с длинными рукавами в летнюю жару, как и наличие солнечных очков в темную или пасмурную погоду. МЫ. ВСЕ. ВСЁ. ЗНАЛИ.
Потеряв работу, Александр пытался торговать рыболовными снастями по интернету, потом пробовал подрабатывать курьером и таксистом, но все больше оставался дома, в компании телевизора и банки пива, врастая в старый диван и покрываясь щетиной и жирными складками. Хмурый мужик, с мешками под глазами и в застиранной футболке, словно злая карикатура на Гомера Симпсона6, с нетерпимым нравом и тяжелыми руками. Время сделало его только хуже.
Сад зарос, водостоки не чистили от старой листвы уже несколько лет, краска на заборе в некоторых местах облупилась, а калитка протяжно скрипела и щелкала, под порывами ветра. Некогда теплый, уютный дом постепенно превращался во вместилище теней и призраков.
Хлопок закрываемой двери в ватной тишине вечера прозвучал слишком резко, выдернув меня из воспоминаний, и я вновь посмотрела на дом через улицу. Над крыльцом вспыхнул свет, лампочка пару раз мигнула, но все же осталась гореть. Снег уже укрывал машину белым.
Ночью обещали бурю.
9.
Я все еще сидела на подоконнике, когда ко мне в комнату заглянула Лена, моя двоюродная сестра. Сегодня вечер кино и мороженного. В последние несколько лет мы стали гораздо ближе, и я этому искренне рада. Лена хороший друг, верный. И с ней легко.
Перед глазами цветными фантиками мелькают фотографии Аниного Инстаграмма. Я в пижамных штанах и растянутом свитере, в то время, как Аня хохочет в немом стоп-кадре под, покрытой чернилами, рукой знакомого нам мальчишки. Я шумно выдохнула и потерла грудь в области сердца, в том месте, где последние несколько месяцев медленно стягивался тугой, горький узел. Я знаю, что не стоит этого делать, и все же скольжу пальцем по экрану дальше. Просто отписаться от обоих казалось мне крайне невежливо. Поэтому, я не придумала ничего лучше, чем удалить свой аккаунт в Инстаграмме, и теперь подглядывала за ними с телефона двоюродной сестры. Да, я трусиха, принято к сведенью.
– Ты ведешь себя глупо. Завязывай, – грубовато произнесла Лена, поставив фильм на паузу. – Твои детские стенания нафиг никому не нужны.
– Вот спасибо! – проворчала я, пристыженная, и вернула ей телефон.
– Слушай, – она развернулась ко мне лицом, и я больше не видела стремительного танца снежинок за окном. Когда Лена говорит, лучше слушать, а то и затрещину можно схлопотать. – Все это уже на грани абсурда. Либо позвони ему, либо угомонись и живи дальше.
– Я в порядке.
– Это ты маме своей будешь рассказывать! Тебе самой от себя не тошно? – узел в груди стягивался все сильней, но я молчала. – Господи, вы не уникальны! Вы просто две девчонки, которым довелось жить по соседству, и втюрится в одного и того же парня. Приторная банальщина!
Лена потерла лицо и сделала судорожный вдох. Когда злится, она становится похожей на маленького сердитого гнома, но я все равно люблю ее. Моя двоюродная сестра привыкла говорить правду как она есть, в лицо, не особо выбирая выражения. В этом есть своё очарование, как ни странно.
Глаза жгло, но я продолжала смотреть в точку за ее спиной, сдерживаясь из последних сил.
– Ни в кого я не втюрилась, – тихо возразила я. Совсем не убедительно.
– Еще как втюрилась, – невозмутимо возразила она. – И пусть. Не в нем дело. Дело в тебе – друзья с пеленок, косички-фенечки, мир-дружба-жвачка. Вы были обречены на этот бред с самого начала. Но вы разные, самостоятельные люди, а не одно целое. Они оба уехал. У каждого своя жизнь. Точка. Ты хоть знаешь кто ты? – Лена дернула меня за руку, потому что я продолжала смотреть мимо нее. – Что тебе нравится, кем ты хочешь стать, какие макароны ты любишь, а какие картины ненавидишь? Зачем ты, блин, встаешь каждое утро с кровати? Коптить небо?
Тут я не выдержала, и отвернулась. Глаза жгло солью, меня душила обида и я не могла ничего сказать. Потому что она права. Я всю жизнь была частью целого и оказавшись одна, барахталась в болоте беспомощности.
– Ты прости, но если ты сама себя не знаешь и не любишь, то как ты можешь ждать это от него. Или от любого другого, – сестра придвинулась ближе и обняла меня. У нее удивительно крепкие, теплые объятия. – Ты – это не размер одежды, цифра на весах, цвет глаз или волос и не дата в паспорте. Мы состоим из поступков и мыслей, из прочитанных книг и упущенных возможностей, из ошибок, мечтаний, всех тех мест, что мы посетили и того единственного, что зовем домом. А еще из людей, которых любим, слез, которые прячем и разочарований, которые превращаем в опыт. Начни с себя. Пойми кто ты. Ведь, давай честно, ты даже факультет выбрала, потому что туда пошли твои подружки из класса. Живем раз, не упусти все.
– Тебе стоит книги писать. Или с мотивационными речами выступать. Такой талант загубишь! – я удивилась, и была тронута, но больше… Господи, да я обалдела!
– Я подумаю над этим, – спокойно ответила Лена.
10.
Перемены не даются легко. Отпускать больно. А страхи жалят словно пчелы, но я им больше не поддаюсь.
Когда перед Рождеством я сказала родителям, что не намеренна возвращаться в университет на второй семестр, мама долго ругалась, а папа долго молчал. Решение было сложным, у меня поджилки тряслись, стоило мне подумать что же я буду дальше делать, но я настояла на своем. И родители сдались.
Длинный был вечер.
Легко сказать – найди себя. Я не представляла даже с чего начать. Искать работу? Другой университет и поступать на зимнее зачисление? Но на какую программу? И где я буду жить? Что я умею делать? Что я хочу делать?
Вопросы, словно рой мух, жужжали в моей бедной голове. Сказал бы мне кто-нибудь когда это уже закончится. Воистину, жизнь – боль.
Помощь пришла неожиданно. Моя одноклассница, такая же непутевая студентка как и я, в марте собиралась в Англию. Ее дядя предложил ей работу, раз уж она сидит на шее у родителей, и всем было бы спокойнее, если бы Алиса (родители – большие фанаты Кэрролла) поехала туда не одна. Я согласилась быстрее, чем успела подумать.
Квартира маленькая, дорогая и тесная для двоих; работа простая, требования минимальные. Подтянуть язык, посмотреть мир, набраться впечатлений. Так во мне проснулась отчаянная авантюристка, которая готова была паковать чемодан, хотя до вылета еще два месяца.
И я забыла о них. И о той жизни, что мы делили и потеряли. И больше ни о чем не сожалела.
Почти.
А потом, в феврале, сразу после маминого дня рождения, самой снежной зимой на моей памяти, когда пласт снега во дворе доставал до верхнего края моих сапог, ветер гонял белые вихри за окном, а деревья прятались под белыми одеялами – тихой ночью, под чистым звездным небом, к нам в дверь робко постучала женщина.
Босая, с красными пятнами на голой коже и разбитой губой. Из под старой кофты выглядывала мятая ночная рубашка, под носом запеклась кровь, а в углу глаза наливался синяк. Правая рука у нее была выгнута под странным, неестественным углом. Весь ее образ и поза были жалкими, но хуже всего был взгляд некогда ярких, голубых глаз – затравленный и обреченный. Мне не верилось, что эти же глаза горели на другом, знакомом мне лице.
– Я думаю, мне нужен врач, – прошелестела тетя Марина разбитыми губами.
Мама быстро отступила, пропуская ее внутрь, пока папа стоял, пораженный и немой, сжимая в руках бесполезную старую биту – Никитин прощальный подарок.
11.
Тетю Марину оставили в больнице. У нее оказалась сломанной правая рука и врач в приемном отделении подозревал сотрясение мозга.
Рано утром к дому напротив подъехал наряд полиции в сопровождении социальной службы. Они долго стучали в дверь, потом обошли дом и проверили окна. Папа объяснил мне, что если тетя Марина не напишет заявление, а Александр откажется открыть дверь, полиция ничего особо не может сделать.
Они покрутились еще, потом разделились и обошли соседей. Я пряталась в темноте на лестнице, когда родители рассказывали полиции, методично и подробно, что им известно о доме номер девять на другой стороне улицы и его обитателях. Оказывается, я много не замечала. Или не хотела замечать?
Когда женщина из социальной службы (узкое лицо, жесткий свитер, грубоватые пальцы яростно сжимают ручку, когда она пишет в разлинованном блокноте), спросила почему до сего времени никто ничего не сообщал, мама, не колеблясь, ответила:
– Мы считали, что это не наше дело.
Мама отвела глаза (надо отдать ей должное), когда женщина в жестком свитере перестала писать и одарила ее долгим, тяжелым взглядом.
– Понятно, – сухо сказала она и вернулась к своему блокноту.
Позже, у себя в комнате я заняла наблюдательную позицию на подоконнике. Трескучий ветер бросал снежинки россыпью в стекло, холодил кожу. Когда стемнело, а в соседних домах погасли огни, я все еще вертела в руках телефон, раздираемая сомнениями. Стоит ли звонить Никите? А вдруг, ему уже сообщили? Или его мама не хотела, чтобы он знал? Он все равно ничего не сможет сделать. Боже, да я даже не знала где он сейчас!
Меня переполнял гнев, досада на полицию, которая уехала ни с чем, но в большей степени – на себя. На весь наш глухой тупик: мы жили здесь, сколько себя помню, как и большинство наших соседей. И мы так долго закрывали двери, зашторивали окна и молчали, поджав губы, что очерствели.
Вот он, герой дня – темные силуэт в пустом окне, в бледном свете телевизора. От беспомощности мне хотелось рыдать, и тогда я поняла, какая сила толкнула Никиту в день, когда умер Джек.
Это должно быть такое хорошее чувство – разбить, разрушить что-то, чем дорожит твой враг. Одна только мысль об этом делала меня слегка пьяной. Ярость клокотала внутри с такой силой, что я испугалась. Для меня она мимолетна, а Никита жил с этим едким ощущением постоянно, каждый день, много лет. Оно выжигала его изнутри и не удивительно, что и все, чего он когда-либо хотел – это сбежать.
Ветер выл, усиливаясь, кружил белый пух хороводом и я, убаюканная его напевами, сама не заметила, как задремала.
Меня разбудил резкий хлопок, и, от неожиданности, я чуть не упала с подоконника. Потянулась, разминая, затекшую от неудобной позы, шею. И только тогда посмотрела в окно, ища источник звука, разбудившего меня.
В тусклом свете фонаря, прямо напротив ворот дома номер девять, блестя черными, лакированными боками и изрыгая из своих недр сизый дым, был припаркован незнакомый внедорожник. Водительская дверь открыта и дорогой, кожаный салон заносило снегом. Поискав глазами, я увидела что калитка распахнута, а на толстом слое снега на крыльце свежие следы. Лампочка над крыльцом не горела и я практически прилипла носом к холодному стеклу, чтобы разглядеть что за тени копошатся под карнизом.
Когда вспыхнул свет сначала в гостиной, потом на крыльце, а мгновение спустя Александр отворил дверь (старый халат, всклокоченный волосы, босые ноги), я увидела высокую фигуру в черном. Сердце замерло, а затем понеслось галопом.
12.
Десять секунд. Столько времени мне понадобилось, чтобы скатиться вниз по лестнице, запихнуть босые ноги в сапоги, и выбежать в мягкую тишину ночи. Ветер с силой ударил в лицо, я почти потеряла сапог в сугробе у калитки, но даже не притормозила.
Меня накрыло странное, сюрреалистичное чувство дежавю.
Я была уже на середине дороги, ровно на разделительной линии, когда Александр осел на колено, держась одной рукой за разбитый нос, а второй вцепившись в правую штанину Никитиных джинсов, чуть ниже бедра.
Никита похудел, стал выше и шире в плечах, а его движения утратили резкость и мальчишескую угловатость. Было что-то завораживающе-прекрасное в том, как он заносит кулак для удара, а потом опускает его на плечи, голову, торс мужчины у его ног.
Время опять загустело, как тем весенним вечером много лет назад, превратившись в рваные лоскуты.
Тихое кантри из салона автомобиля, до нелепости неуместное в окружающем безмолвии ночи.
Белые хлопья снега в пронзительно-желтом свете фонаря.
Глухой стук распахнутой калитки о деревянный столбик – хлоп, хлоп, хлоп…
Холодный, обжигающий воздух в моих легких, на моей коже, в волосах.
Никита бьет отчима: плавно, методично, так бездушно и отстраненно, что почти красиво. Бах, бах, бах… Снова и снова.
Не раздумывая, я взлетаю по ступеням и хватаю его за руку, практически повиснув на ней. Тяну вниз и, застигнутый врасплох, он даже не сопротивляется. Нам удается преодолеть почти три ступеньки, когда Никита выдергивает руку и оборачивается ко мне. Под капюшоном черной худи, на узком, бледном лице, горят синевой знакомые глаза – два арктических озера, два океана ярости.
Яркие капли на снегу. Кровь на его костяшках и кровь на лице Александра.
– Пусти, – говорит Никита, выдергивая руку. Но я только усиливаю хватку и продолжаю тянуть его вниз, к машине, в снежную пургу.
– Ты разбил мне нос, маленький ублюдок! – хрипит Александр и Никита дергается вперед, почти освободившись.
– Нет, не надо, – уговариваю я. – Он того не стоит. Давай уйдем. Пожалуйста, давай просто уйдем!
Свет над крыльцом вспыхивает и гаснет, будто, подающий сигналы бедствия, маяк. Александр пытается подняться на ноги, но оступается и со шлепком приземляется на пятую точку. Его халат распахивается, являя миру бледные, варикозные ноги и несвежее белье. Он нелеп и жалок, и я почти сочувствую ему. Почти.
Оставайся на земле, думаю я.
Никита дергается вновь, но уже гораздо слабее. Он тяжело дышит, белый пар клубами вырывается из его рта и тает. У машины мы останавливаемся и он с силой пинает колесо. Потом глушит двигатель, запирает дверцу, сцепляет пальцы замком на затылке и устремляет взгляд в темное небо.
Над нами кружатся в танце белые хлопья, в просветах темных туч мелькает серебром бледная луна. Зимняя ночь упоительна, бесконечна.
– Ты ответишь мне за это, поганец! – хрипит с крыльца Александр. Он все еще в снегу, его нос и бровь разбиты и густая, темная жидкость продолжает капать на снег и на халат.
Не двигаясь, Никита закрывает глаза. Постепенно его дыхание выравнивается. Я жду. Смутно осознаю, что замерзла. Ветер треплет мне волосы и они вьются лентами, застилая глаза.
– Почему ты не позвонила? – наши глаза встречаются и я понимаю что он все еще зол.
– Я не знала где ты…
Губы онемели и дрожат, так что я даже не уверенна, что он меня слышал.
– На расстоянии телефонного звонка, мать его! Это просто – набрать восемь гребаных цифр! Ты же еще помнишь мой номер?
Я вздрагиваю. Просто смотрю на него, немая, и чувствую как обида ползет вверх по горлу, сжимая связки.
Скрытый старым забором, кряхтит, пытаясь встать, Александр. Неловко ерзая и отплевываясь, он подтягивает свое обрюзгшее тело ближе к входной двери.
– Погоди, сопляк безродный, – сопит он и что-то (кровь) противно булькает у него в горле. – Я тебе еще покажу... Ты у меня еще получишь...
Медленно, прижав к лицу пригоршню снега, некогда такой страшный, а теперь просто жалкий, мужчина, осторожно ступает за порог дома и закрывает дверь.
Если закрыть глаза, монстр меня не тронет.
В этот раз ему закрывать глаза.
Никита снимает капюшон и устало трет лицо. Он выглядит измученным, гораздо старше своих едва-двадцати, и весь мой гнев испаряется. Он прав, я должна была позвонить. Это парень, который разбил машину из-за собаки, а я не потрудилась сообщить ему о матери.
– Ты прав, – говорю я, дотрагиваясь до его руки. Впервые робко. – Прости.
Сперва мне кажется, что он меня оттолкнет. Я ощущаю себя просителем у ног господина, и это чувство наполняет меня горечью. Порыв ветра ударяет в спину, пробирается под майку, кусая и жаля ледяными иглами, и я уже не могу сдержать дрожь.
– Черт, – приходит в движение Никита, – ты замерзла.
Рывком он стягивает худи и отдает ее мне. Потом вновь отпирает и заводит в машину. Мои руки так закоченели, что я почти минуту не могу расправить на себе толстовку, так что Никите приходится мне помочь. Мы садимся в теплый салон и он включает печку на полную. Нас окутывает запахом дорогой кожи и лимонного освежителя.
Какое-то время оба молчим.
– Ты сдал на права, – невпопад говорю я, когда немного согреваюсь.
– В Германии. Получилось в два подхода.
Я киваю, хотя это совершенно не важно. У меня чувство, что я его больше не знаю. Что мы непреодолимо чужие, разорванные временем и вереницей прожитых мгновений.
– И купил машину...
– Это не моя. Прокатная.
Никита кладет ладони на руль и устало откидывается на сиденье. На его коже слишком много чернил: надписи, замысловатые рисунки, ноты и цифры – они покрывают его, словно броня. Я чувствую слабый запах табака и пряного одеколона, замечаю, что его волосы слишком светлые и так отросли, что завиваются у основания шеи и закрывают глаза. На безымянном пальце – широкое кольцо из темного метала, в брови серьга.
Кто ты, черт возьми, думаю я. Что ты прячешь под всей это темнотой?
– Как там Аня? – глупо, глупо, глупо...
Никита смотрит на меня, и я не могу прочесть его взгляд.
– В порядке, – наконец отвечает он. Я киваю. Мне хочется сбежать из этой машины, от его глаз, умытых синим холодом. – Как давно мы не виделись?
– Около полугода, – вечность и еще миллион лет назад.
– Ты не изменилась.
Ха! Только бы не зареветь...
– А тебя совсем не узнать.
Он огладывает себя, словно не понимает, о чем я. И горько ухмыляется.
– Обстоятельства изменились. Не я. Черт, мне надо покурить! – он хлопает себя ладонями по груди, потом по передним карманам джинсов, и тянется ко мне. – Там, в кармане, должны быть сигареты, поищи.
Получив желаемое, он выходит в ночь. Ветер треплет его майку и путает волосы.
Вся эта ночь – словно вырванный кадр из фильма: слишком яркая, до боли острая. Я включаю радио и прибавляю звук. На меня накатывает и не покидает ноющее, гадкое чувство, что я не хочу тут быть.
Скольжу взглядом по темному дому, притаившемуся в тени силуэту и вдруг вспоминаю, как оказалась тут. Что если Александр вызовет полицию? Я тянусь к окну и зову Никиту, говорю ему.
– Нет, – уверенно отвечает он, – полицию этот трус позовет в последнюю очередь.
– Но вот же мы, как на ладони! Под самым порогом. Вот его кровь на снегу, на твоих руках, на твоей толстовке! – я почти кричу, но ничего не могу с собой поделать.
Чувствую как меня охватывает паника: зрачки расширяются, грудь сжимается, колени слабеют. Я нервно ерзаю, оглядываясь и Никита сдается. Он отъезжает дальше по улице и паркуется в тупике, за старым зданием котельной. Фонарь здесь не горит, салон окутывает полумрак, и я больше не могу видеть его лица. Может, так даже лучше.
Мы опять молчим. С грустью я осознаю, что не представляю о чем бы мы могли теперь говорить. Тишина между нами всегда была уютной, но сейчас я словно подключена к электрическому кабелю.
– Иногда я жалею что уехал, – хрипло произносит Никита, и я замираю. – С тех пор, как взял в руки гитару, это было моей мечтой, и в итоге я получил все что хотел. Но потерял еще больше. – он поворачивается, и я кожей чувствую огонь в его взгляде. – Если бы тогда, у старого сарая, когда ты сказала, что я могу изменить мир при помощи чернил и бумаги, кто-то предупредил меня, что тебя больше не будет в этом новом, измененном мире, я не написал бы больше ни единого слова.
Перед моими глазами – черная пелена за черным стеклом. Я вся обращена в слух, боясь поднять на него глаза, боясь даже дышать.
– У меня ушло два проклятых года, чтобы понять почему у меня потеют ладони и дрожат поджилки, стоит тебе появится в поле зрения. А потом еще год, чтобы набраться смелости и признаться тебе. И, проклятье, именно в тот день вы обе решили свести меня с ума! Одна со своими экспериментами, и ты... – он горько усмехается и трясет головой, а я все еще не уверенна, что помню как дышать. – Ты сказала, что рада за нас. Мать его, лучше бы ты проткнула мне легкое! Черт, что мне надо было сделать? Написать для тебя песнью?
Сердце в моей груди колотится так сильно, что, мне кажется, его должно быть слышно на другом конце города. Он… что он говорит? Мои мысли, словно раненые птицы, мечутся и сталкиваются в моей голове. Возможно ли? Неужели, все эти годы я была такой слепой?
Порыв ветра ударяет в стекло пригоршней снега, и я вздрагиваю, очнувшись. Выругавшись, Никита заводит машину и медленно катится к моему дому. Останавливается, переключает на нейтральную передачу и шумно выдыхает. В темноте я остро чувствую его пристальный, сверлящий взгляд. Мы снова в мягком свете фонаря, он обволакивает нас уютным одеялом, и мне, как никогда, страшно взглянуть на него. Мальчика, которого я знала дольше, чем себя.
– Все, что меня окружало всю жизнь, было сплошной катастрофой. Я сам был катастрофой, и единственное, что держало меня и не давало сдаться – это ты. Ради тебя я всегда хотел быть лучше, чем я есть на самом деле, – не выдержав, Никита дергает меня за руку, с силой развернув к себе лицом. – Тебе вообще нечего мне сказать?
– Я..., – во мне столько слов и эмоций: они пузырятся бурным потоком в моих венах, в сердце, что я боюсь – стоит разомкнуть губы, произнести хоть слово, – и я просто взорвусь. Он застал меня врасплох. Весь этот долгий, безумный день кажется нереальным.
– Ладно, – Никита рывком выбирается из машины, быстро обходит ее и отпирает дверь с моей стороны. Я же просто таращусь на него, словно олень, пойманный в свете фар. – Уже поздно. Или рано. В любом случае тебе пора.
И когда он протягивает руку, я послушно кладу в его ладонь свои пальцы. Холод обжигает.
– Я не знала, – быстро говорю я. Теперь слова рвутся из меня, наскакивают друг на друга. – Я думала, что ты.. что вы.. Если бы я только...
Не знаю что, если бы только. Продолжение он стирает своими губами – шершавыми, настойчивыми. Он пахнет так сладко, а на вкус словно летний вечер и мятный чай: пряный, тягучий. Все мое тело ощущается легким под его руками. Время перестает существовать и мы живем только этим мгновением.
А потом, так же внезапно, он отступает на шаг. Мы оба тяжело дышим. Ветер утих и снег валит крупными, тяжелыми хлопьями. Никита смотрит на меня сквозь эту пелену, не мигая.
– Я ходячая катастрофа. И ты должна разобраться с тараканами в своей голове. Потому что, черт, я знаю что все испоганил и сделаю это еще ни один раз, поверь. Но мне больше не пятнадцать. И я хочу все эти «если» и «возможно» с тобой, но для этого, ты должна выбраться из проклятой раковины, в которую забралась с головой и наблюдаешь за миром, сквозь щель. Я не скажу, что буду ждать тебя вечно. Я никогда не смог бы тебе врать. И как бы там не сложилось, я всегда буду рядом, если нужен. Но, черт возьми, даже не думай, что то, что мы сейчас начали, так легко закончится.
И, прежде чем я успеваю сказать хоть слово, Никита прижимает меня к себе в быстром, жадном поцелуе, потом отстраняется, идет к машине, садится и уезжает. Я наблюдаю, как стоп огни красными маячками мигнули и погасли на повороте с нашей улицы. Остались только я, снег и фонарь.
Меня не оставляет ощущение, что все это сон.
13.
В следующий раз я увидела Никиту уже в больнице. Меня мучила совесть и я решила навестить тетю Марину. Никто не любит лежать в больнице, в одиночестве.
Ей досталась отдельная палата – синие стены, белые жалюзи, высокое окно с видом на промышленную зону. Через окошко в двери видно Никиту: он сидит, ссутулившись, и держит мамину руку. Тетя Марина выглядит маленькой и очень бледной в безжалостном свете флуоресцентных ламп. А он кажется нелепо-большим на пластмассовом стуле. Они спорят, и мне не хочется мешать. Поэтому я спустилась в фойе и взяла себе кофе в автомате, попутно изучая плакаты на стенах: прививки от клещей, легкие курильщика, наркомания среди подростков, улыбчивые беременные девушки. А где мужик в халате и с ремнем? Большая, грозная тень в ярком проеме окна. Ему тоже найдется место на этой стене.
Когда я вернулась в палату, тетя Марина спала, а Никиты нигде не было. Поэтому, я просто оставила на тумбочке маленькую записку, книгу, принесенные яблоки и пачку маминого любимого чая.
Проходя через фойе я вновь рассматриваю плакаты. Почему-то они никак не идут у меня из головы.
Не знаю о чем они говорили с сыном, но тетя Марина все же написала заявление на мужа. Почти месяц после выписки она жила у нас, в соседней со мной комнате, где обычно останавливаются мамины родители. Комнатка небольшая, заставленная лакированной мебелью, но единственное окно выходило на восток, и все, что из него видно – восход солнца и шоссе, по которому мой папа каждый день добирается до работы. С глаз долой, как говорится.
Тетя Марина первоначально напоминала тень женщины, всего лишь бледное свое подобие. Она много читала и мало разговаривала, а если и говорила, то только с моей мамой.
– Ей очень стыдно, – однажды сказала мама, и эти три слова меня поразили, – я пытаюсь помочь ей с этим.
Наверно, она чувствовала свою вину. Или же мне просто хочется так думать. В конце концов, каждый из нас просто человек, и мы не идеальны. Важно не какие ошибки мы допускаем, а как их исправляем.
