Текст книги "Мальчик из Холмогор (Повесть)"

Автор книги: Ольга Гурьян

А Косма, по очереди обнимая друзей, твердил:

– Как я счастлив, братцы! Какой же я счастливый!..

В воскресенье, во время завтрака, служанка доложила:

– Шубный пришёл!

– Проси! – весело крикнул Михайло Васильевич.

Миша поднял глаза от тарелки, вспыхнув от радости, что сейчас увидит старого друга с письмом от матушки и с домашними гостинцами. При этом он с удивлением заметил, что Матрёша и Леночка быстро поправили чепчики.

«Вот глупые! – подумал он. – Станет Иван Афанасьевич на них смотреть».

Но вместо неуклюжего, пахнущего солёным морем Ивана Афанасьевича вошёл очень красивый молодой человек. Его попросили к столу, и все снова принялись за еду, весело болтая о том, что в воздухе уже пахнет весной, морозов, пожалуй, больше не будет, а по улицам бегут ручьи и неизвестно, на чём ездить – на колёсах или на полозьях. Только Миша, опустив ложку в тарелку, нетерпеливо глядел на дверь и не понимал, почему Иван Афанасьевич замешкался. Наконец, не сдержав досады, он спросил:

– А где же Шубный?

Все засмеялись.

Молодой человек повернул голову и, улыбаясь сконфуженному Мише, сказал:

– Здесь!

– Да вы, верно, не узнали друг друга, – сказал Михайло Васильевич. – Это Мишенька Головин, Марьи Васильевны сынок, а это Федот Иванович Шубный, сын Ивана Афанасьевича.

– Мишенька был так мал, когда я уехал, – сказал Федот Иванович, – что, конечно, не может меня помнить. А я не признал в цветущем отроке крохотного младенца, которого ласкал на Курострове…

После завтрака Михайло Васильевич предложил Шубному пройти в залу, обещав, что тотчас выйдет к нему, а Миша поспешил следом за Федотом Ивановичем.

В зале занавеси были прилажены иначе, чем обычно, посреди комнаты сооружён невысокий помост, а на нём стояло кресло. Напротив помоста Миша увидел мольберт с начатым портретом. Федот Иванович остановился перед ним и начал перебирать лежащие рядом кисти.

– Что бы я был без Михайла Васильевича! – вдруг сказал Федот Иванович, и его нежное лицо разрумянилось. – Никогда не пришлось бы мне прикоснуться к кистям, узнать сладкое волнение творчества. Резал бы из кости шкатулки да образки и торговал ими на базаре. Его пример вдохновил меня прийти в Петербург…

– Да, – перебил Миша, – и я бы, наверное…

Но Федот Иванович, не слушая его, продолжал:

– Паспорт у меня был краткосрочный, и уж время пришло возвращаться к себе, а я всё не решался ему показаться. Боялся, что он теперь, знаменитый и знатный, меня и на кухню к себе не допустит. Наконец набрался смелости, пришёл к нему и принёс его портрет, который я из кости выточил по известной гравюре[10]10
  Гравюра – изображение, полученное печатанием с доски или металлической пластины, на которой вырезан или вытравлен химическим веществом рисунок.


[Закрыть] и украсил по своему разумению. Он одобрил мой труд и тотчас все мои недоумения разрешил…

Вошёл Михайло Васильевич в густо-розовом, расшитом крупными золотыми цветами кафтане, с красными, тоже вышитыми золотом манжетами. На голове у него был новый, прекрасно завитой парик. Лицо свежевыбрито и напудрено. Он сел в кресло, а Миша присел в уголок за спиной Федота Ивановича.

– Что же, начнём! – сказал Михайло Васильевич.

Время шло незаметно, и портрет, уже раньше начатый, близился к своему завершению. Миша вслед за художником переводил глаза с живого лица на его изображение и вновь с портрета на натуру. Густой тон бархата бросал розовые отблески на лицо, и оно становилось всё живей, такое прекрасное, такое молодое под седыми буклями пудреного парика. Голова свободным и гордым движением была несколько откинута назад, с наклоном к слегка приподнятому и выдвинутому вперёд правому плечу. Карие глаза пытливо и ясно смотрели вдаль.

Время шло. Низкие тучи закрыли небо, и свет стал желтоватым. Начал падать снег крупными, редкими хлопьями; они носились беспорядочно по воздуху и, падая, таяли. Незаметно стали сгущаться ранние мартовские сумерки. Миша, неотрывно смотревший на Михайла Васильевича, заметил, что он как будто начинает уставать. Чуть опустилось плечо, голова сильнее откинулась, под глазами легли резкие тени, нос удлинился и заострился, левый угол рта дрогнул и страдальчески приподнялся.

Миша громко вздохнул, и Федот Иванович, вдруг положив кисть, спросил:

– Михайло Васильевич, я вас утомил?

Михайло Васильевич резко выпрямился и, снова молодой, сильный, здоровый, улыбаясь, сказал:

– Ничуть! Я задумался о неотложных делах, ожидающих меня. Долго ли ещё сидеть?

– Почти окончено, – ответил Федот Иванович. – Я могу доделать в ваше отсутствие. Благодарю вас.

– Не на чем, – ответил Михайло Васильевич и вышел из залы, на ходу снимая парик…

День был хмурый, падал и таял мокрый снег. Ветер выл и стучал по крышам ветвями дерев. Приехала карета за Сашей Хвостовым. Он добежал до неё, прыгая через лужи и разбрызгивая снег. С высокой подножки он крикнул Феде:

– Едем, я тебя довезу до твоего дома.

– Спасибо! – крикнул с крыльца Федя. – За мной брат зайдёт, нам недалеко, добредём!

Потом ушли братья Рихманы. У Космы не было родных в Петербурге. Воскресенье он проводил в гимназии и не отрываясь читал подаренную Михайлом Васильевичем книгу.

Сегодня за Мишей что-то долго не приезжали. Он сперва посидел у себя на кровати, слушая слабые, печальные и фальшивые звуки, которые в дальней комнате извлекал из скрипки какой-то не взятый домой гимназист. Потом глядел в окно, за которым было так серо, что не разберёшь, небо то или вода. Потом не выдержал и спустился в залу, откуда была видна набережная и можно было заметить карету. В одиннадцать часов он пошёл обедать, но Косма взял с собой книгу, уткнулся в неё и не хотел разговаривать. Обед показался Мише невкусным и скучным за почти пустым столом.

Наконец уже во втором часу Миша услышал голос швейцара:

– За гимназистом Головиным карета!

Миша накинул плащ, выбежал и спросил кучера:

– Что случилось, Пантюша? Кто-нибудь болен? Дяденька, тётушка?

– Что им болеть? – сердито ответил Пантюша. – Барыня сами выбежали, велели запрягать. А я карету начал мыть – думал, уж никуда сегодня не поедем, – так они как закричат на меня. Видать, здоровые.

– А Михайло Васильевич?

– Третьего дня возил их в академию. А обратно вышли, лошадей отпустили, пешком пошли. Больной человек пешком не пойдёт.

Миша не стал спрашивать дальше, а поскорей вскочил в карету. Мутные капли стекали по стёклам. Миша прижался в угол, пересел в другой, подумал, что пешком он добежал бы скорее, но тут карета остановилась.

На крыльце его ждала Матрёша, беспокойная и небрежно одетая.

– Елизавета Андреевна не хотела за тобой посылать – думала, ещё больше волнений будет. Но Михайло Васильевич всё время тебя требует.

– Что случилось? – спросил Миша.

– Михайло Васильевич болен. Он в кабинете. Иди к нему.

Миша побежал к кабинету, но у дверей остановился, чтобы утишить биение сердца. Потом негромко постучал.

– Войдите! – ответил незнакомый, хрипловатый голос.

Миша тихонько открыл дверь и вошёл. В комнате было полутемно, в камине горел огонь. Михайло Васильевич лежал на диване одетый. Больше в комнате никого не было.

– Михайло Васильевич, вы заболели? – спросил Миша и поцеловал горячую, влажную руку.

– Кто же знал, что так выйдет, – ответил Михайло Васильевич. Голос был непривычный и плохо слушался его. – Третьего дня опять обозлили меня в академии. Я разволновался, накричал. Вышел – мне жарко. Думал, пройдусь – успокоюсь, остыну. Ан простыл через меру да расхворался. Что же ты так поздно? Я тебя давно поджидаю.

– Как карета приехала, я тотчас…

Миша сел на низкую скамеечку у дивана, и оба замолчали, глядя друг на друга и держась за руки.

Вдруг Мише стало страшно. Он жалобно спросил:

– Михайло Васильевич, а вы не умрёте?

– Ну конечно, сегодня ещё не умру, – ответил Михайло Васильевич и улыбнулся ему. – Ещё поживу немножко…

Прошла неделя, а Миша не получал никаких известий о здоровье Михайла Васильевича. Он волновался и тосковал. Саша Хвостов пытался ободрить его:

– Нет вестей – хорошие вести! Случись что-нибудь, уж мы бы знали.

В следующее воскресенье, хоть это и был первый день пасхи, за ним опять не прислали. Между тем все в гимназии разъехались, и даже Косму взяли на праздники какие-то знакомые его отца. Миша ходил по опустевшим залам растерянный и немного обиженный. Он не знал за собой никакой вины и не мог понять, как Михайло Васильевич, пусть даже больной, не захотел его видеть.

Во время обеда пришёл Фаддей Петрович, увидел, что Миша сидит совсем один за длинным пустым столом, сел против него, подпёр кулаками толстые щёки и стал жалостливо смотреть, как Миша ест.

Попозже он заглянул к нему в комнату и принёс немецкую детскую книжку с картинками, и Миша весь вечер просидел над ней, отыскивая знакомые слова и с удовольствием замечая, как много он уже знает.

Когда настало время спать, в комнату вошёл служитель, неся под мышкой свёрнутый войлок.

– Я у вас здесь ночевать буду, – сказал он. – Фаддей Петрович приказал, чтобы вам одному не боязно было.

Миша очень обрадовался, но сказал:

– Вот уж, стану я бояться! Небось не маленький!

Потом похвастал, что он уже много знает по-немецки.

– Это вы правильно делаете, что учитесь, – похвалил служитель, расстилая свой войлок на полу около Мишиной кровати. – Вот останетесь сиротой, заботиться о вас некому будет, ученье и пригодится.

Миша испуганно посмотрел на него.

– Почему сиротой?

– Да так, зря я сболтнул, – ответил служитель. – Мало ли что может случиться. А вы уж и встрепыхнулись! Ложитесь-ка лучше, спать пора.

Оба легли, но Миша, поворочавшись, спросил:

– Ты про Михайла Васильевича ничего не знаешь?

– Что же мне знать? Болеют они. А вы спите, не разговаривайте.

Второй день был ещё тоскливее, чем первый. Миша снова попробовал читать, но сегодня книжка его не радовала. Играть одному не хотелось, и, не зная, что ему с собой делать, он прямо после завтрака опять лёг на кровать. Долго лежал он, прислушиваясь, не придёт ли кто. Всё было тихо. Тогда, немножко всплакнув в подушку, он заснул.

Когда Миша проснулся, было совсем светло и он не мог понять, наступило уже завтра или ещё продолжается сегодня и долго или коротко он спал. Он вскочил и выбежал из комнаты. Везде было пусто. Он сбежал с лестницы и с облегчением увидел, что швейцар, как всегда, сидит у дверей. Миша кинулся к нему.

– Куда все ушли? – крикнул он. – Какой сегодня день?

Швейцар с недоумением посмотрел на него.

– Чего вы испугались? Второй день пасхи сегодня. Четвёртое апреля.

В это время подъехала карета, и из неё вышел Семён Кириллович. Он был без шляпы, бледен, с покрасневшими глазами.

Увидев Мишу, он хотел что-то сказать, протянул руку со скомканным платком и вдруг быстро прошёл мимо. Но Миша и без слов всё понял, ушёл к себе и горько заплакал.

Среди ночи он проснулся и шепнул:

– Михайло Васильевич!

«Как там мой племянник, велик ли вырос, понятлив ли?»

– Михайло Васильевич, я понятлив. Я очень буду стараться. Я буду хорошо учиться. Все силы на это положу.

«В дядюшку пошёл, в Михайла Васильевича».

– Михайло Васильевич, я все силы положу, пойду по вашему пути. Всему буду учиться – физике, математике, астрономии, кораблестроению. Учебники буду писать понятным языком. Геометрию, механику…

Он лежал, глядя открытыми глазами в темноту. Потом медленно, вполголоса заговорил, прислушиваясь к дивному звучанию слов:

 
Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный аквилон[11]11
  Аквилон – у древних римлян бог ветра.
  Сканирование – Беспалов, Николаева.
  DjVu – кодирование – Беспалов.


[Закрыть] сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру; но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой…