Текст книги "Дорога навстречу вечернему солнцу"
Автор книги: Ольга Левонович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Пожар
В ту зиму мне было шесть, сестренке – пять. Помню, мама перемыла полы, настелила домотканые полосатые половики. Валенки поставила сушиться на приступок печи.
Ночью нас разбудили. Валенки были теплыми, а пуговицы пальто никак не хотели застегиваться под торопливыми мамиными пальцами. Света не было, но комната была озарена необычным трепетно-красным светом.
Сестру и меня вывели во двор. Горел соседний дом, от нашего его отделял небольшой огород. Папа убежал на пожар, захватив ведра. Там, у огня, суетились тени, в темноту красиво взлетали искрящиеся головешки, было весело и немного страшно.
Мама металась, выносила вещи. Какая-то соседка отчаянно колотила в окно с улицы, думая, что мы еще спим. Мама рассказала потом, что она резко обернулась к окну, держа в руках ящик от комода, нечаянно задела ребристым краем стекло. Оно с треском рассыпалось, и соседка унялась.
Потом говорили все, что, на наше счастье, ночь была удивительно безветренной, и дом сгорел, как свечка. А причиной пожара была керосиновая лампа, опрокинутая пьяным тофом в чуме. Сгорел и чум, и дом. Уцелели тоф и ковер на полу. Ковер был настолько забит песком и грязью, что оказался не по зубам огню.
Позже мы с Леной, сестренкой, презрев мамины запреты, бродили по пепелищу. Стоял непонятный запах, и сердце билось. Из пепла торчали проволока и обгорелые гвозди, и ничего, чем можно было поиграть, мы не нашли.
Много лет спустя, мама на печке во дворе калила на железном противне землю для рассады. И я примчалась на этот жуткий и волнующий запах.
– Чем пахнет?!
– Горелой почвой, – пожав плечами, сказала мама.
Я вспомнила. Это был запах пожарища.
Река Уда
Все ребята купались летом в ручейке, рядом со старой баней. Нас, малышню, старшие пугали конским волосом, но мы, поборов страх, снова лезли в воду.
Моя ровесница, Маринка Шибкеева, водилась с младшим братом. Усаживала его, голозадого, на траву и полоскала рядом с купальщиками очередные штанишонки. Она повсюду таскала брата с собой, и нами это воспринималось как само собой разумеющееся.
Мальчишки постарше баловались с ванной, опрокидывая ее над головой вверх дном. Во время этих забав сестренка моя, Лена, чуть было не утонула. Мальчишки ее вытащили, привели в чувство и наказали не говорить маме. Самостоятельные были дети, что и говорить…
А за селом, вдоль темной таежной стены, катила волны студеная, широкая Уда. Река горная, коварная, каменистая. Взрослые ездили на ней на моторках. Мы любили лазить по этим звонким, теплым лодкам, лежащим на берегу. Берег был усыпан крупной галькой. Мы стучали камнем о камень, «добывали искры», а потом нюхали – камни после ударов пахли дымком.
Повсюду валялись причудливые коряги. Фотография сохранилась: сидят на такой коряге две детсадовские воспитательницы, моя и Ленкина. До драки доходило, когда мы выясняли, чья воспитательница лучше. Если честно, что я до сих пор уверена, что моя и красивее, и вообще…
Зимой наш детский сад водили гулять на речку. Мы робели: под ногами несколькометровая прозрачная жуть. А если лечь на живот и всмотреться в глубину, то уже не страшно. Стукнешь камнем по льду – и в нем замирают разноцветные вспышки.
Вдоль берега тянулась высокая насыпь. С нее зимой каталось все детское население. Причем обычно – на кабарожьих шкурах, теплых и прочных, коих в каждом доме было навалом. Шкура уносила далеко, чуть не до середины реки…
Наводнение
То лето выдалось необычайно дождливым, и насыпь не уберегла село. Началось наводнение. Помню, папа поставил в сенях лестницу и ножовкой выпилил в потолке квадратную дыру. Через нее на чердак подняли узлы с бельем, книги, раскладушку…
В опустевшем доме стояли голые кровати, стол, шкаф. Началось великое приключение: мама, папа, сестра, я и приехавшая не вовремя погостить бабушка перебрались жить под самую шиферную крышу.
Снаружи творилось небывалое. Банька, у которой мы любили играть, стояла в низине, и теперь ее скрыло водой вместе с трубою. Все пространство над баней, нашим ручейком, дорогой и тропинками сразу за огородом превратилось в безбрежную – до самого аэродрома, бурлящую, мутную реку. По ней непрерывно плыли бревна, полешки дров, сено, деревья со вздыбленными корнями, ветхие стаечки, на которых кудахтали мокрые куры, а в одной плавучей избушке визжал поросенок.
Взрослые рассказывали потом, что утонуло трое людей. Два мужика поплыли к третьему, спасать самогон. Спасли и распили на месте. А на обратном пути не справились с управлением…
На крыше мы переночевали две ночи. На третий день наблюдали с крыши, как вода подбирается к нашему дому, перетекая через рядки с картошкой. Накопится в одной канавке, и – бульк, бульк – неудержимыми ручейками перетекает в следующую. Папа ходил по огороду в огромных резиновых сапогах, ставил колышки: «замерял уровень воды и скорость движения». Такими словами он объяснил нам потом, что делал.
Вода, дойдя до завалинки, остановилась. А вскоре потихоньку пошла назад, превратив огород в подобие дна осушенного моря: рядков не было. Всюду валялись, как маленькие осьминоги, красные и желтые картофелины, опутанные тиной.
Дома было сухо, но в подполье, сразу под крышкой, мерцала черная вода. Казалось – там дна нет.
Вечером мы с мамой пошли искать корову. За день до наводнения все коровы, переплыв реку, ушли в лес. И все собаки, что не были на привязи, убежали.
Мы шли берегом реи и ничего не узнавали! Очертания берегов изменились. Повсюду валялись жуткие деревья, вырванные с корнем, облепленные тиной. Те деревья что уцелели, выше роста взрослого человека были в грязи. Галька у реки была покрыта слоем серого ила. Появились незнакомые камни-великаны. Как в страшной сказке…
Корову мы, конечно, не нашли. Через день или два она пришла сама, с распухшим выменем, и ревела, как труба.
Золотая рыбка
В Алыгджере был клуб, где силами местной молодежи даже спектакли ставились. Мы, малышня, смотрели как-то «Сказку о рыбаке и рыбке».
Рыбка была толстая, в блестящем желтом платье. Нарисованное море волновалось, потому что кто-то за сценой отчаянно трепал край холста. А Дед с Бабкой ютились в избушке, сооруженной из старых рам, которая сильно напоминала чум.
Сказка очень понравилась, и долго снилась по ночам, особенно рыбкино платье.
Новый год
Алыгджерская школа была большая, трехэтажная, новая. На первом этаже был спортзал. Там и проводились новогодние праздники.
С чьей-то легкой руки любимым новогодним костюмом был «черт». Каждый год, несмотря на усилия учителей разнообразить костюмы детей, вокруг елки собиралась целая армия чертей: в черных трикотажных костюмах, с веревочными хвостами, рогами всевозможных размеров, с вымазанными сажей рожами. Черти, Дед Мороз и Снегурочка. Ничего себе Новый года, да?
Горы
Папа рассказывал: горы, особенно ближе к вершинам, все время разговаривают. Шуршат, нашептывают. Камни на открытых местах, обдутые ветрами, промытые дождями, шевелятся, сползают.… Нет-нет какой-нибудь камешек катится вниз, увлекая другие за собой, и замирает вдруг. Тут же неподалеку скатывается другой.… Бывают грозные камнепады, откалываются валуны и летят вниз, с диким грохотом, который повторяет многоголосое эхо…
По весне на крутых склонах выжигалась трава и ветошь. Когда сгущались сумерки, огонь жил в лощинах, длинных извилистых овражках и впадинах. Получалась необыкновенная картина. Издалека казалось, что гора изнутри наполнена огнем и стала трескаться, из каждой трещины вырывается пламя… Вот-вот она с небывалым грохотанием рухнет, раскатится на тысячи кусков…
А днем глядишь – стоит себе гора, как ни в чем не бывало, чернея выжженными квадратами…
Покос
Как-то раз меня взяли на покос. Кругом была красота. Под шаткими березовыми мосточками шумели на острых камнях ледяные речки. Вокруг темнели деревья, на полянах цвели необыкновенно яркие, но совсем не пахучие цветы: оранжевые жарки, багровые лилии, огромные сиреневые венерины башмачки, фиолетовые ирисы…
Папа говорил, как какой цветок называется, а мама протянула мне пучок длинных узких зеленых листьев с белыми луковками:
– Это черемша. А вон там видишь большие листья? Это – ревень.
Мы шагали мимо копешек сена, обнесенных березовыми жердочками. Папа шел впереди, с ружьем и рюкзаком за плечами, за ним – я, следом – мама. Я все ждала: вот-вот выйдет медведь. Но с мамой и папой ничего не страшно!
Медведь не вышел. А медвежат я видела, и не раз. Их привозили охотники. Медвежата сидели в коробке и ждали, когда их отвезут в зоопарк или в цирк…
Собаки
Папа, когда мы переехали в Забайкалье, долго мечтал съездить в Алыгджер и привезти оттуда собаку-лайку.
Лайки там огромные, серьезные, спокойные. Наши собаки любили лежать у крыльца, уложив тяжелые головы на лапы, и ни на кого не обращали внимания.
Но это до тех пор, пока вокруг дома не было ограды. Люди ходили мимо нашего дома в магазин, под окнами была тропинка.
Но забор понемногу строился, и вот, когда осталось закрыть досками последнее прясло, собаки лениво поднялись, одна за другой прошли вдоль изгороди. И с того момента никого не пустили во двор.
Подвыпившего тофа загнали на забор, и, пока не вышла мама, он сидел там, уже трезвый, и ругался по-русски. А лайки, несмотря на свое название, молча, внимательно смотрели на него, сидя внизу.
Изо всех наших собак я запомнила черно-рыжего Байкала. Он грыз все подряд. Съел рукава у свитерочков, которые мы с Леной оставили на улице. Добрался до наших деревянных качелей и превратил их в щепочки. А так очень даже мирный был псин…
Маринкина бабка
Я часто бегала играть через дорогу, к Маринке Шибкеевой. Та научила меня делать тряпичных кукол, а я ей приносила лоскутки – мама шила нам с Ленкой платишки, обрезки отдавала нам.
Бабушка Маринки Шибкеевой, высокая старая тофаларка, зимой и летом ходила в темном длинном платье. Я думала, что она немая, и очень удивилась, когда услышала, как она бранит подружку мою.
Маринка рассказывала, что бабка, когда была молодая, одна ходила с рогатиной охотиться на медведя. И всегда приходила с добычей.
Еще была история. Русский пастух, пьяница и сквернослов, покалечил бабкину корову, обломав ей рог и повредив глаз. А бабку, говорили, обложил срамными словами и замахнулся кнутом. Она и сказала:
– Год поживешь.
Через год он помер. То ли от водки, то ли от страха.
К бабке шли, если терялась какая из животин. Тогда она выходила на высокое шибкеевское крыльцо без перил, прислушивалась к чему-то, замерев. Потом говорила, к примеру:
– Пеструшка твоя вон в той пади. Отелилась, теленочек при ей скачет…
И никогда не ошибалась. Все бабку побаивались. А мы, маленькие, нет. Я знала, что она Маринку любит и нас, ее подружек, не обидит.
Будильник
Осенью мне исполнилось семь лет. Я пошла в первый класс. Мама объяснила, что будильник показывает время:
– Видишь, осталось пятнадцать минут, и начнется урок. Беги скорее… – и так почти каждое утро.
Была я страшной копушей. Еще в детском саду во время обеда что только не делали: и ругали, и в «общество чистых тарелок» записывали, но ничего не помогало – я вылазила из-за стола последней. И в школу собиралась не быстрее. А будильник с круглой рожицей смотрел на меня и был неумолим.
Я, как многие школяры до и после меня, сделала «открытие»: если повернуть ключик на задней крышечке будильника, то стрелки дарят лишние пять-десять минут. И ведь это был не обман взрослых, я серьезно верила, что времени – прибавляется… И только после строгого маминого объяснения поняла, что время – не обманешь, несмотря на сговор с будильником.
…Я окончила первый класс, и летом мы уезжали из Алыгджера, сказки моего детства. Он долго, долго снился мне потом. Да и сейчас, мне кажется, я без труда найду дорогу. От аэродрома по тропинке, через березовый лесок, по мостику, по песчаной дороге мимо бани на взгорок, к нашему дому…. Где все, как прежде: простенькие шторы, домотканые половики, шкаф с книгами и наши с Леной игрушки, в коробке, в углу…
На чёрном коне
Ах, какие были кони! Кони-звери, лоснились, каждая жилка играла. Мы с младшей сестрёнкой забирались на бревенчатую изгородь, смотрели, со страхом и восторгом, как резвятся скакуны в широкой ограде. Ни травиночки в загоне, всё вытоптали мощные копыта.
Одноклассник мой, Вася, любил рисовать лошадей, и специально приходил сюда, на конеферму, устраивался на изгороди, доставал блокнот и карандаш… На его рисунках у коней развевались гривы, дыбились хвосты, а морды были полны кипучей энергии, ярости.
Вася погиб рано, нелепо… А я помню его диких жизнерадостных коней.
Каждый год в Жимбире, в селе в юго-западной части Карымского района Забайкальского края, проводились скачки.
Это было грандиозное событие. Сооружались трибуны, размечались на большом поле, перед въездом в село, ездовые дорожки. Работали буфеты. В этот день всё население деревни было на скачках.
Откуда только не привозили коней! Нарядные ездоки, блестящие скакуны, запряженные в лёгкие повозки… Пыль столбом, крики, азарт…
…Я знала, что мама моя в раннем детстве ездила с деревенскими ребятишками в ночное, а я коней побаивалась.
Однажды осенью мы с сестренкой отправились искать корову. Осенью коровы частенько оставались ночевать в полях, где были груды душистой золотой соломы. Мы бродили от одного лесного колка до другого, от одного разворошенного бурта соломы до другого. Хитрюги-коровы, завидев нас, могли потихоньку спрятаться за бурт, и бинокль не поможет, надо подойти и посмотреть.
Свежесть, пустынное осеннее небо. Это – Забайкалье, там небо – куполом, высоченное. Ночью – яркие звёзды на бархате неба, крупные, разноцветные, перемигиваются, а Млечный путь – настоящая звёздная дорога. Днём небо ярко-синее, и редкие облачка. В пасмурную погоду – ровно-серое, дышится необыкновенно легко.
В один из таких дней мы шагали по дороге и нас, верхом на коне, догнала девочка-восьмиклассница. Я тогда училась в классе шестом.
Мы посторонились. А она сказала:
– Не бойтесь! Это очень смирная кобыла. Не хотите прокатиться?
И я решилась. Девочка подсадила меня, я оказалась в седле. Это было необыкновенно! Мир словно раздвинулся, расширился, я была так высоко! Глядела на мягкую дорогу, на которой недавний дождик прибил пыль.
Серая, в крапинку, лошадь шагала мягко, плавно, и не надо было крепко держаться в седле и шевелить поводьями. Когда я спустилась вниз и оказалась на дороге, а девочка уехала, восторг переполнял моё сердце.
На другое лето мы, с компанией девчонок, отправились на узкую речку, в километре от села. Большой реки в Жимбире не было, какие-то мелкие «гусиные речки», но в там, куда мы держали путь, были ямки, где скапливалась вода, и можно было купаться.
Вышли за село и увидели знакомых по школе мальчишек. Один держал под уздцы вороного, чёрного коня с небольшим красным седлом. Мы подошли, болтали, я изредка восторженно поглядывала на коня, и вдруг вырвалось:
– А я умею на лошади ездить.
– Да? – удивились мальчишки и предложили прокатиться. Отступать было некуда, они легко помогли забраться наверх.
– А он смирный? – спросила я.
– Конечно!
Сначала конь ступал неспешно, потом ускорил ход, и вдруг рванул по дороге вскачь. Мне уже было не до красот природы и прочих впечатлениях – удержаться бы.
Думаю, что конь понял мой страх, и – словно взбесился, подскакивал, я боялась одного – не стал бы кататься, убьёт меня. Он заворачивал крупную голову с выпученными глазами, и желтыми крупными, длинными зубами пытался поймать мою ногу.
Я буквально распласталась на нём, одной рукой намертво вцепилась в дужку седла, другой – в чёрную жесткую гриву. Поводья волочились по земле. Он скакал по дороге, вмиг домчался до речки, остановился у воды. Опустив голову, жадно начал пить. Я потихоньку сползла с него, он и ухом не повёл.
Помню, как шла до ближайшего ивняка, чтобы спрятаться в нём от этого зверя, на ватных ногах. Прибежали мальчишки. На каждом них, бледных, лица не было, перепугались.
Потом говорили мне, что знали, мол, что конь с норовом, но решили подшутить, а потом стало не до смеха.
Конь напился, и, молодой дуралей, начал тыкаться мокрой мордой в ребячьи ладони. Я не подошла, конечно.
Тогда отчётливо поняла, что это – урок. Не хвастайся.
Позже у родителей на сельском подворье жил конь, Рыжка. Я гладила его пушистую добрую морду, но, мне кажется, никакая сила не заставила бы меня прокатиться верхом.
Несколько лет назад мы шли с мужем по подмосковному посёлку, и вдруг из-за поворота выехали всадницы. Великолепные лошади, прекрасные наездницы, полные достоинства, прошествовали мимо, и, как в детстве, забилось сердце.
Как жаль, что я так и не смогла подружиться с этими изумительными животными. То ли сердце робкое, то ли не повезло…
Кролики
Вся семья спала, а Катя, девочка одиннадцати лет, мыла посуду. Стены кухни светились, желтые, как сливочное масло. Наконец-то с посудой было покончено. Глаза слипались, и Катя наскоро вытерла мокрую клеенку, вылила воду в ведро под умывальником… Спать, спать…
Наденька, младшая сестра, уже видела десятые сны. Катя выключила свет, забралась под одеяло к разгоряченной сестренке, и вдруг вспомнила: кролики! Забыли покормить.
Представилось, как сидят они там, голодные и терпеливые, в клетках с заиндевелыми сетками. Ждут. Еще утром рассовали с Надей по клочку сена в каждую клетку, насыпали снега в крынки. И все. Надо идти.
Стены в кухне – желтые-желтые. Подполье – дырой. Катя достала десяток картофелин, отмыла их под умывальником, разрезала на две половинки. Приготовила десять брусочков хлеба. Поверх рубашки – мамину телогрейку, ноги – в валенки.
Мороз, как вышла на крыльцо, защипал коленки. Свет от фонарика прыгал – то голубыми кругами по снегу, то коричневыми овалами по забору. Направила луч в небо, черное, слабо мерцающее звездами, – и луч исчез, ни от чего не отразился. Унесся в бесконечность.
Кате отчего-то стало страшно, и она чуть не бегом – в крольчатник. Там страх исчез. За сетками мелькали серые живые тени, кролики метались, гремя крынками, постукивая лапками. Голодные, а молчат. Так и умрут молча, если не кормить.
Катя поставила фонарик вверх лучом, и крольчатник озарился мягким светом. Сдвигала непослушные вертушки, радовалась, глядя, как зверьки набрасываются на еду. Домой вернулась с великим умиротворением в душе. Коленки горели, Надя что-то бормотала во сне.
…Кролики были для них с Надей великим наказанием и радостью. Зимой постоянная забота – не забыть покормить. Летом руки были зелены от травы, но стоило бросить в клетку охапку пырея или мышиного горошка, как через полчаса ничего не оставалось. Приходилось садиться на велосипед, Надю – на рамку, и снова ехать за травой или ветками ивняка.
Крольчат сестры обожали. Отец не разрешал брать их на руки, но потихоньку, втайне от него, сестры все равно гладили их, разглядывая бесконечно умилительные мордочки с глазами-бусинками, игрушечными ушками.
…Сестры окончили школу, уехали одна за другой в город учиться, и отец вскоре кроликов, по его словам, «ликвидировал».
Катя выросла, у них с мужем уже были сын и дочка, когда сослуживица подарила однажды серого крольчонка.
– Отдай его кому-нибудь! – сказал муж, а Катя, вспомнив детство, уперлась.
– Давай лучше клетку сделаем.
Клетку наскоро соорудили, и дети часами не отходили от нее. Просовывали травинки и с восторгом наблюдали, как кролик Тишка уплетает их с аппетитом. Приносили хлебные корочки, смотрели, как кролик пьет молоко.
Кошка тоже подружилась с Тишкой. Вскочив на крышу клетки, заглядывала вниз и махала лапой, словно ловила рыбку. Кролик становился на задние лапки и смотрел вверх, смешно поводя усами и фыркая.
Как-то вырвалась из вольера лайка Стрелка, метнулась белой молнией к клетке, скребанула лапами по вертушке, и клетка распахнулась…
Выйдя из дома с кружкой молока, Катя увидела распахнутую дверцу, и сердце упало. Стрелка ластилась, жалась к земле. Катя затащила собаку в вольер, ходила сама не своя.
… Вечерние тени ползли по ограде, под калиткой сияла арка оранжевого цвета.
Вдруг появилась странная тень – две пики и нечто бесформенное. Катя нагнулась – кролик!
Она подхватила зверька на руки, и вдруг он так пронзительно заверещал, что Катя едва его не выронила. Оказалось – Стрелка перекусила ему заднюю лапу.
Лапа зажила, но срослась неправильно, Тишка подворачивал ее под себя. С той поры фыркал, мырчал, бурчал. В детстве таких "разговорчивых" не было.
Летом зарядили дожди. Катя помнила, что мокрой травой кроликов кормить нельзя, подсушивала пучки под навесом. Приходилось кормить прошлогодним сеном из сарая, да картошкой, комбикормом. А вокруг колыхалось зеленое море. Недостроенный гараж утопал в травяных джунглях. И на восьмой день нескончаемого постукивания капель, зябкости и сырости, Катя выпустила кроля на свободу в гаражные заросли.
Тишка немедленно срезал зубами мокрую пыреину – капли осыпались на землю, и принялся хрумкать, довольный.
До конца лета прожил Тишка на воле, не думая никуда убегать, а осенью его снова водворили в клетку. Очень ему это не понравилось. Он бурчал, сопел, опрокидывал чашки, рассыпая еду и проливая воду.
Кто-то посоветовал:
– Съешьте его, да и все.
Тишку? Съесть? Дикость какая. И Катя придумала. Решила подарить его знакомым, которые разводили кроликов – у них был огромный вольер, кролики жили почти на свободе, рыли норы. Знакомые остались довольны, а уж когда узнали, что молодого кроля отдают просто так – очень обрадовались.
А Катя поняла, что, к сожалению, больше никогда, никогда не будет разводить кроликов.
