Текст книги "Чеченский угол"

Автор книги: Ольга Тарасевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Если не считать путающейся под ногами журналистки, Павлов был доволен своими бойцами.

«Превосходно, – подумал он после поединков с ребятами. – Реакция отличная, удары крепкие, даже протрезвевший Темыч бьется что надо...»

Обед в столовой безнадежно испортила неугомонная Лика Вронская. Не привыкший к физическим нагрузкам организм – хотя после тренировки прошло более двух часов – исторг съеденное так быстро, что девка даже не успела добежать по туалета.

– Уберешь все здесь. А потом марш в наше здание мыть сортир, – не терпящим возражений тоном произнес Дмитрий.

Насладившись побледневшим Ликиным личиком с явственно обозначившимися под щечками желваками, Павлов отправился в свой кабинет. Дежурный докладывал, что его разыскивает руководство МВД с целью сообщить детали предстоящей командировки в Чечню...

* * *

Молочный свет зарождающегося утра разбудил Салмана Ильясова.

Он открыл глаза, пошевелился, вбирая в ноющее от ран тело тепло спального мешка. В палатке вообще спалось отлично. Легкая, американского производства, она подогревалась аккумуляторной батареей, спасая от колючего ночного холода. Палатка – летняя роскошь, скрываемая от вездесущих российских «вертушек» плотным облаком «зеленки». Зимой отряд располагается в пещерах и блиндажах, сырых, мрачных, раздирающих плохо сросшиеся кости и пробитые внутренности когтями острой боли.

Салман выбрался из «спальника», зашнуровал берцы, отдернул край палатки. Долю секунды он радовался поднимающемуся из-за гор краешку солнца, щедро льющему тепло на многострадальную землю Ичкерии. Потом, увидев трясущуюся в рыданиях у потухшего костра Айзу, закусил губу.

Все понятно и больно.

– Зелимхан? – спросил Салман, все еще надеясь на то, что ошибся. Если бы женщина отрицательно покачала головой!

Но нет – черный платок клонится вниз.

– Я просыпаюсь... Он не дышит... Глаза открыты.

По щекам Айзы текут слезы, и Салман ловит себя на мысли: как же хочется зарыдать, зареветь, завыть, может, тогда исчезнет тяжесть в груди.

Смерть – это слишком серьезно для слез. Смерть – тоже работа, сложная, кропотливая, но только правильно проведенный похоронный ритуал откроет Зелимхану путь на небеса. Мальчик это заслужил, да пребудет его душа в раю, иншаллах...

Завтрак проходил в полном молчании. Бойцы вяло поглощали остатки привезенной Раппани еды. Сам гость, притихнув, ограничился кружкой дымящегося чаю, на что Вахид, поправив бинт и зеленую бандану, неодобрительно поцокал языком. Они-то ведь живы, и им нужны силы для борьбы и мести, даже если кусок в горло не лезет.

Салман прожевал шмат холодной баранины и коротко бросил:

– Раппани, Айза, Асланбек – вы остаетесь в лагере.

Асланбек, восемнадцатилетний паренек, гневно сверкнул глазами, но промолчал. Да, спускаться в аул опасно, но он мужчина, и не должен отсиживаться у костра рядом с женщиной и слабым московским гостем!

Дождавшись, пока три разведчика уйдут вперед, Салман взял тело Зелимхана на руки – окоченевшее, негнущееся в смерти. Рот оскалила гримаса боли. Будь прокляты шурави!

По узкой тропинке он легко шагал вниз. Аккуратно обошел установленные для непрошеных гостей «растяжки», скользнул взглядом по прикрытой ветками яме. Когда-то по ее дну ползали задыхающиеся от собственного дерьма русские пленные, изнасилованные, изрезанные. Покойный Арби, узнав, что родной дом выжгли термобарическими снарядами, а от них не спрятаться, не скрыться, все вокруг мгновенно заливает огненной лавой, и его родня корчилась в ней, лопалась кожа, вскипали глаза, зажаривалось еще все чувствовавшее тело... Арби швырнул в яму пару гранат. Зря. Пленных можно было бы обменять. Но Салман ничего не сказал тогда своему бойцу.

Враг, пришедший на землю нохчей, должен не просто умирать. Пусть ему будет больно, так больно, что на губах пузырится кровавая пена, пусть взрывается свет в глазах от отрубленных ног, рук, пусть острое лезвие ножа чиркает по горлу!

Ненависть, желание причинить боль – они жили где-то глубоко в душе Салмана всегда, а вырывались наружу не сразу, постепенно, с каждым убитым бойцом, с исчезнувшими родственниками. Когда артобстрел федералов сожрал Аминату и дочь, Салмана не стало, только острая ярость текла по венам. Если заканчивались патроны со смещенным центром тяжести, он подпиливал обычные. Траектория движения пули становилась непредсказуемой, мотала кишки, мучила, никакой промедол не помогал.

Только однажды в душе закопошился ужас. После ранения Салмана переправили в Европу на лечение. Он не возражал – подписанные в Хасавюрте соглашения фактически признавали независимость Чечни, цель ожесточенных боев достигнута, российские танки и БМП покинули страну.

Вернувшись, Салман не узнал Грозного. В руинах города скопилось больше страха, чем во времена активных боевых действий. Газеты взахлеб писали о публичных порках и казнях, восторгались нападением на Дагестан Шамиля Басаева.

Это была совсем не та мирная жизнь, за которую проливал кровь Салман Ильясов. Но потом в Чечню опять пришли русские, и все вернулось на круги своя. Есть враг в прицеле, его надо уничтожить, а все остальное вторично.

Салман замедлил шаг. Навстречу отряду кто-то двигался, едва слышно осыпались камешки с крутой горной дороги. В зеленой листве мелькнула повязанная банданой голова разведчика.

– В ауле все чисто, – доложил Саид, опираясь на «калаш». – Русские далеко, в городе. Можно спускаться.

Командир довольно улыбнулся. Отлично. Зелимхана похоронят по всем правилам: будут и зикр*, и садака**, и тезет***, и кадам****.

А русские... Возле каждого селенья блокпост не поставишь. Приехали, осмотрели полуразрушенные дома, выслушали возмущенных женщин и стариков – и уехали, прекрасно понимая: как только спустится ночь, в селенье придут воины Аллаха, и будет им и горячая еда, и постиранное белье. Никогда нохчи не откажутся от своих. Может, разве что сделают вид. Чтобы выжить. Чтобы помогать дальше.

Селение, располагавшееся в объятиях гор, просматривалось как на ладони. Давно, еще до войны, уютные домики скрывали раскидистые ветви абрикосовых садов. Теперь же сквозь сухие скелеты деревьев щербатые фасады темнели провалами выбитых окон.

Мать Зелимхана развешивала белье во дворе, Салман узнал сгорбленную фигурку, передернулся от сверкнувшей в ее глазах надежды. «Мимо, пройдите мимо моего дома, уходите!» – кричали темные очи.

И накатила волна горя, она узнала своего мальчика на руках командира, рухнула на колени, забила кулаками по пыльной ссохшейся земле.

Салман прошел в дом, опустил тело бойца на кровать, посмотрел на него, молодого, измученного, успокоившегося.

– Надо поговорить, – тронули его за плечо.

Старейшина Магомедзагир совсем сдал. Мелкой дрожью трясется голова, вздрагивает седая борода, из уголка беззубого рта бежит струйка слюны.

– Сынок, – старейшина опустился на стул у кровати, смахнул бисеринки пота со лба. – Беда, сынок, я уже хотел парнишку в горы к вам посылать. Знают все шурави про ваши планы. К Яхите племянник приезжал, помнишь, я рассказывал, он теперь местным милиционером заделался... Так вот, иди, говорит, Яхита, к Магомедзагиру и скажи – шурави все знают. Но не верят.

– Откуда знают? Почему не верят?

– Предатель у тебя в отряде, сынок. А не верят... Что с тупых свиней взять!

Вспышка ярости ослепила Салмана. Предатель в отряде! Ослепила – и потухла.

«Конечно, – подумал командир. – Хохол, больше некому. Его проверяли неоднократно, и все сходилось. Членство в националистической организации Украины „Уна-Унсо“, обучение в лагере на территории Грузии, переброска в Ичкерию. Петр убивал братьев-славян так, как положено – жестоко и беспощадно. Но это ни о чем не говорит. Просто он хороший агент. Точнее, был хорошим агентом. Конечно же, все сходится: на днях он как раз спускался вниз за продуктами, и вот шурави все узнали».

У колодца плескались бойцы, окатывали спины холодной водой, терли мочалкой грудь, руки.

– Полей мне, – сказал Салман Петру.

Тот с готовностью отставил автомат, зачерпнул кружку воды. В его круглых голубых глазах промелькнуло легкое беспокойство, и оно еще больше укрепило подозрения Салмана.

Звук приближающихся автомобилей раздался одновременно с возгласом прибежавшего дозорного:

– Уходим, федералы едут!

Натягивая майку, Салман выругался. Федералы, как же! Это наверняка свои, подразделение «Восход», прислужники шурави. Только они знают, что после атаки отряд можно всегда перехватить здесь, в селении, что пока в живых останется хоть один боец, он рано или поздно спустится с гор, чтобы передать родственникам тела погибших товарищей.

Салман успел увести отряд из-под обстрела.

Густая зелень деревьев скрыла приблизившихся к подножию гор людей, но несмолкающий треск автоматных очередей выдавал их присутствие.

Наверх преследователи не пошли, чем окончательно убедили Салмана: точно «Восход», знают, собаки, – основные тропы заминированы, уйти можно только по едва заметным в лестном массиве тонким прожилкам, но в них, не зная конкретных мест минирования, соваться опасно.

За пару километров до базы командир пропустил Петра вперед, достал из висевшей на поясе кобуры модернизированный пистолет Макарова, прицелился.

Хохол дернулся, вскрикнул, но на ногах устоял, смотрел, как серая штанина чернеет от крови.

– Вперед, – скомандовал Салман. – Это только начало...

Лица бойцов остались безучастными. Командир знает, что делает, читалось на них.

Еще одна пуля – и Петр падает, хватается за простреленное бедро, хрипит от боли.

Салмана сотрясает ненависть.

– Ты у меня будешь ползти, как подстреленная собака. Ползи, щенок! Ползи... А подыхать станешь медленно. Очень медленно.

– За что?! – простонал Петр.

– За то, что ты «крот», ты скотина, я платил тебе деньги, а ты сдавал моих ребят, ублюдок!

Раненый хохол, оставляя кровавый след на зеленой траве, послушно продвигался вперед.

Салман ловил на мушку сведенную от напряжения спину, побелевшие пальцы, целился между ног.

«Потерпи, – убеждал он себя. – Не торопись, пусть он заплатит за свое предательство полную цену».

Дальнейшее произошло мгновенно. Какую-то секунду хохол полз по тропке, потом вдруг метнулся в сторону, на дорогу, растянулся плашмя. Оглушительный взрыв разметал его останки, Салмана ударило по лицу, он инстинктивно отшатнулся, глянул на землю – оторванная кисть, белеют кости, торчат ошметки сухожилий.

– Ты сам посылал его ставить «растяжки», – сказал Вахид, вытирая лицо от кровавых брызг.

Салман с досадой поморщился. Как нехорошо получилось, слишком быстро.

– Петр сдал нас шурави. Мне сказал старейшина. Наверное, он всегда нас сдавал.

Вахид осторожно заметил:

– А если это не он?

Салман махнул рукой. Из случайных людей в отряде – только Раппани, но он узнал об операции лишь накануне, из лагеря не отлучался, мобильной связи в горах нет.

– Это хохол, – убежденно повторил Салман. – Больше некому.

В лагере у огня хлопотала Айза.

Раппани не утерпел, не дождался отряда, уже наложил себе полную тарелку галушек из кукурузной муки и уминал их так, что за ушами трещало.

– Ребята, там еще мамалыга есть в котелке, чай горячий, присаживайтесь, – суетилась Айза. По ее лицу было видно: ей очень хотелось расспросить про взрыв, гулкое эхо которого долго летело вверх, туда, где вершины гор припорошены шапками снега. Но она молчала. Женщинам не положено задавать вопросы.

А Асланбек не удержался:

– Взрыв был, да? Все целы, да?

– Кому надо – тот цел, – отозвался Вахид и протянул руки к костру, хотя укутавший горы вечер еще хранил дневное тепло.

Раппани встревоженно смотрел на командира, но тот, занятый чисткой пистолета и своими мыслями, остался безучастным к разлитому в воздухе беспокойству и дымящейся тарелке с кашей, поднесенной услужливой Айзой.

«Что же делать? – размышлял Салман. – Операция по захвату больницы в Дагестане разрабатывалась несколько месяцев. На сегодня готово все. Проработан маршрут проникновения на территорию соседней республики. Небольшими группами, минуя блокпосты, мы приблизимся к поджидающему в укромном месте автобусу с оружием, подготовлен автомобиль якобы сопровождения ГИБДД. Так же тщательно готовился сюрприз в Грозном. Начиненная взрывчаткой Малика должна быть пропущена на стадион нашим человеком, который проведет ее прямо к трибунам, где размещаются начальники шурави и их местные прихлебатели. И вот обо всем этом узнали русские. Старейшина говорит, что они не поверили информации. Но все же гарантий того, что мы не угодим в засаду, нет...»

Когда командир посоветовался с бойцами, те ответили единодушно: откладывать операцию не стоит. Русские не доверяют местным правоохранительным органам и, строго говоря, правильно делают – в их числе немало тех, кто оказывает реальную помощь полевым командирам. Как гласит старая чеченская пословица, ответом войне может быть только война. А на войне все средства хороши, в том числе и видимость сотрудничества с оккупантами.

Услышав про подробности запланированного в Грозном теракта, Раппани с волнением облизнул губы.

– Не надо девушки, а? Я сам.

– Что ты сам? – не понял Салман.

Гость сорвался с места, через минуту красноватые блики пламени осветили чехол со снайперской винтовкой.

– Я сам, хочу сам, – повторял Раппани, нежно, как любимую женщину, поглаживая оружие. – Девушка погибнет, но если она не убьет шурави? А я убью, Салман, здесь оптика сильная!

Командир прикинул: провести Раппани на место предполагаемый действий будет даже проще, чем Малику. Аккурат возле площади находится квартира горячих сторонников «непримиримых».

– Хорошо, – согласился он. – С тобой пойдет Вахид.

Гость обиженно воскликнул:

– Не доверяешь? Мне – не доверяешь?!

Салман лишь усмехнулся:

– Страхую тебя. Ты же в Москве давно живешь. Отходить как будешь? А Вахид выведет, он каждый камень в Грозном знает.

В ту ночь бойцы долго не расходились, обсуждали детали предстоящей операции, курили, пили черный, как нефть, чай...

Глава 3

«Милый Пашка, у меня все хорошо ...»

Клавиатура на компьютере командира СОБРа Дмитрия Павлова старая, буквы «а» и «о» все время западают, и Лика старательно подчищает эстонский акцент в своем письме.

Перечитав первую строчку, Вронская задумалась. О чем бы еще черкануть любимому мужчине? Про крутящуюся в мышцах после ежедневной муштры боль – не стоит. Тир, занятия рукопашным боем – опять за скобками.

«Невероятно, но я бросила курить! Честно-честно ...»

Это правда. После тренировки «собровцы» регулярно дымят в курилке, но впервые на это дело и смотреть стало тошно. Измученный спортом организм противился даже мысли о никотине.

«Я храню тебе верность, солнце ...»

Про титанические усилия, прилагаемые при этом, Лика умолчала. Большинство ребят восприняло ее появление в отряде без лишних вопросов. Командир, тот вообще постоянно издевался, пользуясь своим начальственным положением. Однако Лика понимала – только беспрекословное подчинение позволит наладить с Павловым отношения. И получилось же: сегодня Дмитрий, ранее отметавший даже предположения об использовании своего компьютера, пустил ее в святая святых, свой кабинет. Но правил, как говорится, нет без исключений, и на безразлично-командном фоне возник некий товарищ, откликающийся исключительно на прозвище Лопата, с горящим немым обожанием взором. Они мучались оба. Лика – потому что Лопата, как преданный пес, все время ходил по пятам. А сам боец с женщинами разговаривать не умел. Более того, банальные, ни к чему не обязывающие фразы, которыми перекидывается большинство людей, даже не обращая на них внимания, вызывали у Лопаты паралич лицевых мышц и рифленые складки на лбу. Он плохо понимал, что говорит объект обожания, и у него начинала безумно болеть голова.

«Я уезжаю писать новый роман к предкам на дачу. Мобильник, если помнишь, там не схватывает, так что подключиться к Инету не смогу. Жду, скучаю, возвращайся скорее».

Вот и все. Можно отправляться в Чечню, Паша предупрежден о том, что возникнут проблемы со связью. Пусть пишет свои программы и ни о чем не беспокоится. А к тому моменту, когда Пашка вернется в Москву, его будут ждать любимые котлеты на вымытой до блеска уютной кухне.

«Если будут...», – невесело подумала Вронская, отправляя письмо.

Дверь кабинета скрипнула, и Лика вздрогнула. Лопата, кто же еще.

Но вместо бледной скуластой физиономии с идеально ровным профилем в проем просунулась пухлощекое курносое лицо сапера Фили.

Он соотнес соседство Лики и компьютера и выдал:

– О, мадам завещание пишет. Дело хорошее. Не забудь указать, где похоронить.

У Фили оказалась отличная реакция – успел прикрыться дверью от летевшего прямо в злорадную ухмылку журнала.

– Не дерись! – прокричал он из коридора. – Я вообще-то за тобой пришел. Давай, шевели нитками, мы уезжаем.

– Как уезжаем? Куда уезжаем?

Лика растерялась. До отъезда в Чечню оставалось еще три дня.

– Да там праздник в Грозном, нас в усиление ставят. Короче, я предупредил!

Выключив компьютер, Лика помчалась к себе в комнату. Исчезла сохнувшая на спинке кровати Ленина рубашка, опустел стаканчик, где раньше находились ее зубная щетка и паста.

Лика сгребла свои вещи в сумку, с трудом застегнула молнию и понеслась вниз по лестнице.

– Мы из «Шереметьево» или «Домодедово» вылетаем? – выпалила она в насупленные брови Дмитрия Павлова, дымившего у микроавтобуса.

– Из «Чкаловского». Это военный аэродром, – буркнул он, щелчком отбрасывая недокуренную сигарету. – Тебя ждем. Как обычно.

– Я уже, я все, готова.

Лика вскочила в микроавтобус, опустилась на сиденье рядом с Лопатой и закрыла глаза. Как страшно...

– М-да... вот... – замычал спутник.

В его руках появилась фляжка.

Поколебавшись, Лика решилась:

– Давай. Выпью, пожалуй.

Из фляги шибануло горьким едким запахом. Докатилась, сейчас будет пить водку, из горла и не закусывая.

Уже сделав глоток, Лика поняла: какая, к черту, водка, содержимое фляжки – адская смерть, во рту вспыхнул вулкан, и жгучая лава неотвратимо сползает по горлу.

– Спиртяга, – флегматично пояснил Лопата. И, подумав, добавил: – Говна не держим!

Прокашляв последнюю ремарку, Лика еще пару раз приложилась к горлышку. Внутри потеплело, легкие мысли запорхали вокруг несущественных мелочей.

Загрузка в самолет продолжалась часа полтора. Лопата, занятый затаскиванием в салон ящиков и тюков, легкомысленно оставил спирт Лике, поэтому, когда самолет, дрожа стальным телом, заскользил по серой взлетной полосе, девушка спала, как младенец.

– Эй, просыпайся, уже Моздок...

Лика разлепила глаза, ужаснулась бледной физиономии на соседнем сиденье, невольно перефразировала строки песенки Андрея Миронова: «Внутри Лопата парень добрый, но на лицо ужасен».

Ее рука потянулась к лежащей в сеточке фляге, но – о ужас! – она была пуста, и утративший фокусировку взгляд Лопаты заранее отвечал на вопрос о том, куда подевалось ее содержимое.

– Ладно, – вздохнула Лика. – Я так поняла, мы ведь уже прилетели?

– Не-а, – Лопата икнул. – Вон видишь «вертушку»? Ми-26. Счас жратву и патроны перегрузим, в Грозный попилим.

Лика зашипела, как змея:

– Ты что, не мог меня раньше предупредить? Вертолеты же сбивают! Мне страшно. Я бы наклюкалась позднее!

– А типа ты слушала! Присосалась, как клещ. Нормальный спиртяга, да? Авиационный!

Желудок сразу же сжался, намереваясь исторгнуть из своего нутра вредный продукт. Лика быстро вытащила из рюкзака «Сникерс», попыталась зажевать металлический привкус во рту.

Пошатываясь, она побрела по узкому проходу между рядами, дождалась, пока посапывающие от напряжения Лопата и Филя вытащат наружу металлический контейнер, спустилась вниз по трапу.

Вблизи вертолетная громадина мгновенно воскресила в памяти кадры телерепортажей: обугленное пузо, смятые лопасти, искореженный металл, черные обрубки человеческих тел.

Не тратя времени на осмотр пейзажа, Лика подскочила к Темычу и, вцепившись в рукав, прошептала:

– Выпить есть?

Вечно подернутые пленкой тоски глаза сделались злобными. Темыч поскреб выбритый затылок и заявил:

– Все бабы – суки!

Лика с готовностью кивнула:

– Конечно, миленький. Дай выпить.

В протянутой фляжке тоже оказался спирт. Лика сделала несколько больших глотков, в очередной раз выслушивая, как жене Темыча надоело провожать его в «горячие точки» и она подобрала крохе-сыну папу с работой поспокойней.

Язык, непослушный, неповоротливый, прилипал к спаленному небу, но Лика изо всех сил пыталась с ним справиться.

– Темыч, я тебя с подругой познакомлю. Очень красивая девушка, – возвращая флягу, пообещала она.

Подруга – во всяком случае, незамужняя – у Лики отсутствовала, но для этих ребят, превративших смерть в работу, требовалось что-то прочное, позволяющее вцепиться в жизнь. И выжить. Так что ложь – во спасение.

– Эй, ты на ногах держись! Что ж ты падаешь, а? – воскликнул Темыч, подхватывая Лику под руку.

Он обернулся по сторонам, и убедившись, что командир о чем-то увлеченно беседует с военными, перекинул девушку через плечо, направился к «вертушке».

– Ничего не понимаю – земля плывет, – пробормотала Лика, сама уплывая в волны алкогольного забытья.

Горячий язык на лице. Он проходится по щекам и со снайперской точностью цепляется за губы.

– Лопата, я все понимаю, но это уже наглость, – бормочет Лика.

Руки попадают в мягкую шерсть одновременно с дружным ржанием.

– Колотун, сидеть, – нехотя произносит Филя.

Смех сбивает его бейсболку на затылок, лопоухие уши порозовели от напряжения.

Овчарка послушно садится у ног сапера, но тут же вскакивает, виляет хвостом.

– Даже собаке стыдно, – резюмирует Павлов, выглядывая в окошко.

Лика ощупывает голову. Цела. А кажется, что расколота. Надо срочно что-то сказать, переключить внимание десятков насмешливых глаз.

– Кстати, – сглотнув, заметила Лика. – А почему у вашей собаки такая странная кличка?

Филя тает, про своего пса он может говорить часами. Естественно, его собака – самая умная собака на свете. Но иногда и она трусит. Во время первой поездки в Чечню породистая овчарка с голубой аристократической кровью позорно бежала от стаи грозненских дворняг. Забилась в угол кунга, тряслась полдня. За что и была переименована в Колотуна.

В голосе Лены никаких эмоций. Просто констатация:

– Подлетаем.

Внутри игольчатых гор – черный провал города, разрезанный лентой реки. Огоньков так мало, что кажется – и не город это вовсе, так, деревушка, не сравнить с подсвеченной разноцветным неоном Москвой.

А воздух другой – жаркий, влажный, густой, не вдыхается – вливается в легкие.

Возле приземлившейся «вертушки» фыркают грузовики. Лика идет к ним, дорожка асфальтовая, но откуда-то берется грязь, мгновенно покрывающая кроссовки толстым слоем.

Она растерла комочек в пальцах – жирный, тугой. Как пластилин. Земля глинистая, липкая. Вот и понятно, откуда грязь – и в ее снах, и в телесюжетах. Особенности местной почвы.

Брезент кузова хлопает на ветру. Петляет между пригнанной к обочинам бронетехники грузовик, и ему приветственно машут вслед люди в форме, иногда поднимая вверх автоматы.

– Это наши военные, – поясняет Лена. – Ханкала, пригород Грозного. Раньше здесь размещался аэродром ДОСААФ. Теперь это территория российской военной базы. Здесь находится штаб, госпиталь...

Но то был лишь вздох войны.

Освещенные здания сменили остовы разбитых домов. Пустые глазницы высыпавшихся окон равнодушно провожали несущуюся в ночь колонну. Смерть кромсала эти кварталы, как огромный торт, разворачивала балки, перекрытия.

Разлетевшиеся стены обнажают четырехугольники полупустых комнат. Взгляд цепляется за колченогий стул, путается в обуглившихся обломках шкафа, застревает в груде мусора, бывшего прежде чьим-то уютом.

Лике казалось: над руинами несется стон, глубокий, болезненный, от него не спрятаться, он звучит отовсюду и штопором ввинчивается внутрь.

Она зажала руками уши: не слышать. Закрыла глаза: нет сил смотреть. Разрушенные дома не исчезали, они прорвались под сомкнутые веки, трясли там израненными телами. И графитовые вороны – тоже домчались, проникли в сознание, в глубь мозга и закружились, изрыгая гортанные ругательства под щелчки крыльев.

Чья-то фляжка пошла по рядам, ткнулась в сцепленные ладони.

Лика глотнула спирт, как воду. Трупы кварталов размылись, стоны и крики воронья стали тише. Но вкуса у алкоголя не было.

«Невыносимо. Здесь физически чувствуешь: вокруг невинно убиенные души. И эти люди в грузовике, и я – мы едем в смерть...»

Она хотела еще о чем-то подумать, но в гул моторов вплелся треск выстрелов.

– Это далеко, – успокоил Лопата, осторожно опуская руку Лике на плечо.

Тепло прикосновения – и можно всплыть из трясины ужаса. Пока есть эта рука на плече – чувствуешь, что живешь.

– Лопата, расскажи что-нибудь, – просит Лика, прижимаясь к крепкому телу.

– М-да... приехали... счас укрепляться будем...

Непроглядная темень родила невысокое квадратное здание, окруженное «хрущевками», оскалившимися гнилыми зубами выбитых окон. Желтый кругляш фонаря изливался на курящих у входа черноволосых мужчин в голубых милицейский рубашках. Вдалеке угадывался изломанный график гор.

– Стой здесь, никуда не ходи, – попросил Лопата.

Как это – никуда не уходить? А стоять-то долго?

Но задавать вопросы некому. Лопата, согнувшись под тяжестью ящика, растворился в темноте, бойцы деловито разгружали грузовики.

Лика прислонилась к кузову машины, прислушалась.

– Ну, как тут у вас? – пробасил Дмитрий Павлов, пожимая протянутые руки людей у входа.

Мужчины синхронно ответили:

– Да спокойно вроде все.

– Обстановка нормальная.

Дмитрий достал сигареты, глубоко затянулся.

– Здание проверяли?

– Да. Похоже, все чисто.

– Охрана была постоянная? Сколько человек? Только вы двое? Понятно. Филя, ходь сюда!

Фонарный свет облизывает фигуру сапера, Колотуну света не хватает, и он, покрутившись на месте, обозначает свое присутствие бьющей по кустам струйкой.

Филя с собакой тают в темноте, через пару минут ночь взрывается звонким лаем.

Желтый глаз фонаря равнодушно смотрит на две гранаты со штырьками вывинченных капсюлей, сжатых широкими Филиными кулачищами.

– Во суки, возле сортира растяжку поставили, – говорит он.

Колотун тявкает. Видимо, также негодует.

– Слышь, журналистка, она же писательница! Ты чего машину подпираешь? На ногах, что ли, уже не стоишь? – Командир СОБРа пытается придать голосу суровость, но сквозь нее пробиваются нотки иронии. – Получишь у меня дежурство вне очереди за чрезмерное увлечение спиртными напитками!

Отлепившись от грузовика, Лика подошла к Дмитрию и покорно кивнула:

– Хорошо. Что делать нужно?

Павлов спрятал улыбку:

– Не дрейфь, шутка. Хотел было попугать, что в караул пойдешь. С крыши нас прикрывать или у входа. Но очень уж у тебя рожа бледная. Краше в гроб кладут, честное слово!

– А... зачем прикрывать?

Дмитрий, морщась, кивнул на остовы «хрущевок»:

– Идеальные огневые точки. Охраны у нас нет, но даже если бы и была – самим, оно спокойнее. Да ты иди внутрь. Доку с ужином помоги.

В прошлой – довоенной – жизни здание было детским садиком. Это Лика поняла по особенностям планировки: небольшие комнатки, просторный холл, перекрещенные шпаги бегущих вверх лестниц. Но – никаких игрушек, нет детской наивной мазни, втиснутой в стены кнопочными лысинами. Дощечки подоконников обнажены, ни единого горшка с цветами.

Мебель в столовой выглядит непропорционально большой, слишком взрослой, чересчур грубой.

– Дмитрий Александрович сказал вам помочь, – Лика подошла к Доку, методично вскрывающему банки с килькой. – Так вы повар, а я думала – врач.

От фигуры Дока веет уютом любимого кресла и разношенных джинсов – полненький, шея в розовых складочках, под черной майкой пузырится мягкий живот. Живот почему-то успокаивает; растяжка, затаившаяся опасность в «хрущобах» – они потихоньку отпускают скрученные твердым комком внутренности.

– Порежь хлеб, почисть лук, – распорядился Док. Потом озабоченно добавил: – Воду из-под крана не пей, она грязная, в лучшем случае заработаешь расстройство желудка.

Лук – горькое счастье. Он щиплет глаза, и страх – наконец-то! – выливается на щеки.

– А как же здесь люди живут? Если воду пить нельзя?

Док пыхтит над очередной консервной банкой и, не утерпев, подхватывает на нож тщедушную рыбешку. Прожевав, серьезно отвечает:

– Думаю, людей здесь нет. Они уехали еще в 95 году.

– Но ведь не все могли уехать! Наверное, были и те, кому ехать некуда.

– Они погибли.

– Что, вы думаете, остались только бандиты?

Док срывается на крик:

– Не знаю! Не знаю. У нас в каждой командировке – груз «двести». И несколько «трехсоток» – раненых. Я не знаю, как здесь можно жить!

Сопля лампочки свисает с потолка, но ее хилых силенок не хватает на всю столовую. По стенам дергаются черные тени. Лика тем не менее замечает – за длинными столами отсутствует человек десять. И если рядом не слышно мычания Лопаты – значит, он тоже не ужинает.

Быстро, как всегда, расправившись с едой, Лика осталась за столом. Физически невозможно уйти, оторваться, разлепиться с этой командой людей. Она словно становится частью большого сильного организма. Совершенно новое ощущение. Прежде в ней жила кошка, которая гуляла исключительно сама по себе. И вот она исчезла.

– Лена, Лика, отнесите наверх хавчик, – приказал Дмитрий, смачно хрустнув сизым ломтем луковицы.

– А поднос есть? – засуетилась Лика.

Лена раздраженно заметила:

– Извини, забыли вместе со столиком на колесиках.

Припасенный в рюкзаке пакет пригодился. Наполнив его хлебом и водрузив на ладони пирамиды консервов, девушки осторожно зашагали по лестнице.

– Прости, – коротко бросила Лена. – Сорвалась. Не люблю этот садик. Как здесь размещаемся – все время что-то случается. На прошлой зачистке одному пацану руки и ноги отрубили.

– А обычно где располагаетесь?

– Да где придется, на гражданских объектах. В Ханкале всех не разместишь. Тут, говорят, казармы были российские, но их разрушили.

Крышу детского садика по периметру окружали мешки с песком. И все равно ощущение беззащитности и уязвимости лишь усиливалось. Близлежащие дома слишком изувечены, чтобы не взывать к отмщению.

Поболтав пару минут с Лопатой и в очередной раз убедившись, что ее голос вызывает у бойца реакцию помучительнее абсистентного синдрома, Лика добралась до отведенного им с Леной закутка и рухнула на койку.

Сон не пришел.

Эта страна... или часть России, с кровью вырывавшаяся из материнского лона, как зародыш, неотвратимо стремящийся из мягкого уюта к блеску холодного кафеля или металлической рези хирургических инструментов... Она душила влажным резиновым воздухом. Давила колесами «бэтээров», шевелилась призраками прошлого. А настоящее не начиналось, не виделось, не ощущалось.