Текст книги "Лестница грез"

Автор книги: Ольга Приходченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Но, в любом случае, при всех вариантах, пока Лилька не сдаст экзамены, даже пикнуть о переводе нельзя. Я простила ее, не могу долго обижаться, да и воду возят на обиженных. Никто не должен знать, что я надумала, как говорится, не кажи гоп, пока не перескочишь.

Я так увлеклась Лилькиной подготовкой, что про свои экзамены в летней сессии даже не думала. И физику едва не завалила. Вместо повышенной теперь буду получать обычную стипендию, тридцать пять рублей. Дома поворчали и смирились. Теперь всё внимание Лильке. Писать формулы на ее белоснежных ножках не получилось. Она орала, как недорезанная корова. Сверхчеловеческая чувствительность у этой леди с голубой еврейской кровью. Её собственные шпоры тоже никуда не годились, почерк размашистый – никаких карманов не хватит. Моя экзаменационная юбка тоже на ней не сходилась в талии. Пришлось использовать резинку и кофточку навыпуск.

Несчастная Лилька так волновалась, что одновременно и обливалась потом, и колотилась в ознобе. Мы приехали заранее, чтобы ещё раз сговориться с ребятами третьекурсниками, поскольку они дежурили по коридорам. Там же суетился наш Афанасий, опекающий «свою протэжэ, якусь гарну дивчынку».

Наставляли Лильку сесть сзади в самый первый от двери ряд, но эта глупышка растерялась и полезла в средний ряд, почти к преподавательскому столу.

Двери закрылись, стали писать на доске задание. Одесская жара не собирается сдаваться, в аудитории стало жарковато, и двери пришлось распахнуть. Оттуда так и пахнуло спёртым воздухом и пеклом. Все мы по очереди начали заглядывать, выискивая глазами своих подопечных. Вот и моя подруга соизволила повернуть свою нежную головку и провести рукой по горлу, мол, всё, конец. Не может ничего решить. Афанасий организовал повязку, и я, стоя за его спиной, нахально списывала Лилькин вариант и, закончив, помчались в соседнюю аудиторию решать его. Особой сложности он не представлял. Тут же подсунули ещё один вариант, обработала и его.

Первый час пролетел, как одно мгновение, но передать Лильке листок с решениями пока не удалось. Что делать? Спасибо этой несусветной августовской жаре. На наше счастье двое преподавателей не выдержали и, обмахиваясь платочком, как веером, вышли на улицу отдышаться. Два оставшихся заняли позиции у открытых окон. Удачно, хоть бы ещё постояли так, молила я бога.

Была не была, я на четвереньках с крейсерской скоростью проползла к Лилькиному столу, быстро сунула ей листок и, развернувшись, на тех же полностью согнутых назад. Ребята расступились, и я продолжаю в такой же позе нестись по коридору. От волнения не могу выпрямиться. Гомерический хохот сопровождает меня. Что смеетесь? Если меня поймают, выгонят же из института, только так, ведь сколько предупреждали. И не видеть мне никакого перевода.

Больше маячить под аудиторией не было никакого смысла, и я деру на улицу, села на скамейку. Еле сама пришла в себя. Только бы эта матрена правильно переписала. Я не заметила, как надо мной склонился Афанасий.

– Ну, ты, Ольга, отчаянная! На карачках ползаешь, как на ногах ходишь. Я просто остолбенел.

Что тебе сказать, Афанасий? Если бы тебя, как меня, наш тренер заставлял делать десять кругов по залу на согнутых, да ещё на вытянутых руках таскать по два железных блина, – так и ты тоже так научился бы. Зад в провисе и коленки в стороны. Этим упражнением Бергер укреплял наши ноги.

– Лиля вышла! – радостно воскликнул Афанасий. – Гарна дивчына.

Я вскочила, как ужаленная: ну как? Ответа пришлось ждать несколько минут. Мою подругу всю трясло. Я обняла ее за плечи, и мы медленно пошли по аллее.

– Вы куда, надо отметить, сейчас все соберемся в общаге и отметим, – заволновался наш староста и парторг. – Лиля, а где спасибо?

– Спасибо, ребята, извините, я растерялась, – она еще не совсем пришла в себя и продолжать дрожать. – Можно я с вами не пойду. Мама меня ждет, и не пью я.

– Ладно, ступай, готовься к устной математике, а Ольгины шпоры сохрани как исторический документ, – улыбнулся своей юной фаворитке Афанасий.

Мы не очень-то нарушили режим, страшное дело эта самогонка из свеклы, хорошо, что было приятное домашнее вино. Сообща решили переговорить с математичкой, что наша Лилька человечек хороший, умница, только вот этот недуг.

Лильке поставили за письменную математику «хорошо». Утром в день сдачи устной я караулила нашу математичку на трамвайной остановке. Культурненько подала ей руку, когда она спускалась со ступеньки, и сразу в бой.

– Юлия Николаевна, извините меня, у Лильки за письменный «четыре», а с устным будут проблемы. Она сильно заикается, а от волнения не сможет вообще выкакать, извините, вымолвить ни одного слова.

– Что я могу сделать для вашей подружки?

– Позвольте, чтобы она ответ письменно написала.

– Как её фамилия?

– Гуревич Лилиан Кивовна!

Математичка окинула меня строгим взглядом, покачала головой и, не произнеся больше ни слова, направилась к институту.

Из аудитории, где принимали экзамен, почти все уже вышли. Абитуриенты шумно рассказывали друг другу, кому какой пример достался, как решил задачу, ответил на вопросы. Афанасий из-за двери жестами показывает Лильке, что пора идти, но она истерически боится. Склонилась над листком и продолжает что-то упорно строчить. Что она там пишет? У неё такой размашистый почерк, как душа, в которой всё чисто и светло. Удивительная девочка, её обмануть ничего не стоит, всё принимает за чистую монету. Видит в людях только хорошее, и почему её обижают все кому не лень, никак не пойму. Живёт моя подруга, словно не на земле, а где-то витает в небесах. Только иногда спускается оттуда, удивляясь сама происходящему и ещё больше удивляя всех окружающих.

А может, правильно, что выжидает, с последними пойдёт, вон еще один листок попросила. Преподаватели устанут, как-нибудь на дурачка проскочит. Наконец уселась напротив нашей. Профессор тоже на неё поглядывает, смотрит как на явление Христа народу. Ёлки-палки, берёт её писанину, просматривает, что-то на ухо шепчет нашей училке, и та оценку ставит. Я сама сейчас в обморок упаду, какие нервы нужны.

Лилька выскочила и затарахтела так, как будто бы она в жизнь не заикалась. «Хорошо»! Две четвёрки по математике. На нервном накале не могла остановиться. Мы с ней дошли уже пешком до телецентра, а она ничего вокруг не видит и не слышит, только про свой билет тараторит. Как я её шарахнула, не помню, но, видно, больно, по всем статьям приложилась, как к мячу. Лилька остановилась, замолчала, потом разревелась: понимаешь, я сама, я сама всё ответила, если бы могла говорить, получила бы пятёрку. Давай отметим это событие.

– Лилька, какое событие, через два дня химия. Идём ко мне, поешь и засядем за нее. Что качаешь головой? Будешь эти два дня как миленькая ночью и днём писать формулы. И таблицу Менделеева зубри, чтобы знала, как таблицу умножения.

Химия поддалась Лильке хуже математики. Трояк. Одну задачку не решила, в валентностях запуталась. Но в любом случае 11 баллов, ближе к проходному, уже были в кармане. Теперь бы только божественное сочинение ещё раз сослужило добрую службу. Лилька читала мне его вслух почти без запинок, словно декламировала любимого «Медного всадника». С «Петра твореньем» она справлялась хорошо и, господи, спасибо, и с сочинением все вышло удачно. Какие-то мелкие помарки, четверка, и Лилька наша студентка-первокурсница с положенной стипендией на первый семестр.

Вечером со своей мамой они заявились к нам с тортом и шампанским. Пока родители изливали друг дружке души, как тяжело мы им достаёмся, мы с Лилькой умотали к Галке. «Привет, я отстрелялась, пять за английский, – она была на десятом небе от счастья, – а ты, Лилька, как? Четверка, поступила? Поздравляю! Гуляем, девки!» Мы загуляли, как положено, по всем правилам. Долго провожались, и тут я, дурочка, не контролируя себя после выпитого вина, сболтнула Лильке, что собираюсь переводиться в другой институт. Подруга, как услышала, стала орать, что это я специально такую свинью подложила. Если б знала, ни за что не поддалась бы на мою авантюру.

Что я буду делать без тебя в этом институте? Если бросишь меня, все, перестану выгораживать тебя перед девчонками. Знала бы, что о тебе говорят!

Так, от Лильки я узнала и какая я подлая, и какая мальчишница, ни одни штаны не пропускаю, и все вокруг меня ненавидят. Кто все? Я обалдела, вот и делай после этого людям добро. Всю весну и лето этой паршивке посвятила, повышенная стипендия теперь не светит, а она меня теперь «знать не знаю и знать не хочу», Рите все расскажет. Что расскажет? Как я, идиотка, рисковала, ползая по аудитории со шпорами для неё. Меня душили слезы. Спасибо тебе, дорогая Лилиан Кивовна Гуревич. Получила благодарность по полной программе. Ты вовремя вывернула свою душонку наизнанку, а то я так и продолжала бы служить тебе верой и правдой, искренне выполняя свой товарищеский долг. Если ещё и сомневалась, переводиться ли в «кредитку», то сейчас сомнения отпали. Завтра же помчусь к Степану Оганженяну.

На кафедре Оганженяна не оказалось, пожилой мужчина спросил меня, по какому вопросу он мне нужен. Я помялась немножко и пролепетала, что хотела попытать счастья и перевестись в этот институт.

– Девушка, вы опоздали, мы уже укомплектовали все группы. Вы на каком курсе?

– На второй перешла.

–А учитесь как?

Я молча протянула зачётку. Увиденное его явно обрадовало: а зачем вам Оганженян?

– Он ходил к нам на тренировки и сам предложил. Я в волейбол играю.

– Но он уже взял Могилевскую и Дуракову. А где ты раньше была, милая моя?

– Так мне сказали, что нужно перед самым первым сентября прийти, чтобы никто не чухнулся.

– Садись, пиши заявление.

Этот добродушный дядька был завкафедрой. Целый день я проторчала в холле, пока он бегал по разным кабинетам, может, и по моему делу. Наконец он позвал меня: так, дитя моё, чтобы завтра у меня на столе были твои документы. Доставай, как хочешь. Гудбай, юное волейбольное создание!

Не помню уж сейчас в точности, что я несла, какую чушь в деканате, и что говорили мне. Но заявление мое на перевод подписали и отправили в отдел кадров. Там тётка тоже что-то бурчала, но я не слушала, поскорее бы выдала мне документы. Только к вечеру я влетела с ними на кафедру физкультуры, вся взмыленная, полусумасшедшая.

– Ну и настырная ты! Для спорта хорошее качество. В волейбол за институт будешь играть?

– А зачем я переводилась, конечно, буду, с Могилой на пару, – я показала на учётную карточку Ритки Могилевской у него на столе.

– С кем? Как ты её назвала?

– В нашей 7-й спортшколе кличка у неё такая была. Я тоже оттуда, и у меня прозвище было – Ниточка. Нитка.

– Это же за какие заслуги перед Родиной?

Я не стала вдаваться в подробности, что-то промычала, рассказала, как мы с Риткой еще в школе наигрывали свои комбинации и нас по ту сторону сетки не всегда успевали блокировать. Только вот «Буревестник» раскусил нас, но они же мастера, а мы даже еще не разрядники.

Завкафедрой не перебивал, внимательно слушал, только спросил, когда я начала играть.

– С детства, ещё у себя во дворе на Коганке. У нас первый подарок ребёнку был мяч. Целыми днями лупили им о стенку, пока не лопнет. Не стенка, а мяч. Вы знаете эту игру? Нет? Я покажу, это просто. Всё по десять раз. Первые десять двумя руками одновременно, потом вторые десять по очереди – сначала одной рукой, затем другой, далее еще десять, чередуя левую с правой. Вот здесь поначалу все заваливаются. А потом уже идут самые разнообразные финты.

– И какие же?

Я увлеклась, разошлась не на шутку, раскрывая секреты дворовых тренировок. Мне бы мяч в тот момент, показала бы все, что мы делали, все наши упражнения. Они, конечно, отличались от классических, как я уже позже поняла, всерьез занявшись волейболом, но они были нашй, мы их придумали.

– Нас взрослые научили, только чтобы мы со двора никуда не линяли, а были у них на виду. Я музыку из-за волейбола бросила, руки после мяча дрожали, я только бацать ими могла.

– Ну, все достаточно, урок окончен, – прервал меня завкафедрой. – Ладно, иди, первого сентября не забудь в институт прийти.

– Так вы меня берёте?

– Уже взяли на учётно-экономический факультет.

– Как на учётно-экономический? Оганженян обещал на планово-экономический.

– Я не Оганженян и ничего тебе не обещал. Не хочешь – возвращайся обратно, если примут, – он усадил меня на стул напротив себя – Ты разницу между специальностями понимаешь?

Если честно, я не очень-то разбиралась, только то, что закончишь плановый – работать будешь где-нибудь в плановом отделе, учётный – в бухгалтерии, а кредитный – в банке. А вообще все эти специальности мне по самому большому барабану, просто нужно получить хоть какое-то высшее образование и чтобы весь белый свет отстал от меня. Я бы целыми днями валялась на кровати и читала романы и ходила бы в кино. Просто все считают, что плановый самый лёгкий факультет, не то что гибельный учётный. Алка говорит, плановики это белая кость на предприятиях, а бухгалтерия – вечные рабы, как мыши в норе, не поднимая головы, копошатся над своими документами, прикованные к стулу. Кто-то что-то накрутит, а им расхлебывать и отвечать. У Галки папа работает в порту заместителем главного бухгалтера, он вообще считает эту профессию мужской. Как она может быть мужской, когда в этом ОКЭИ одни девчонки. Ещё он меня поучал, что из экономиста бухгалтером не станешь. А вот из бухгалтера экономист хороший может получиться. Но я ни тем, ни этим не хочу быть. Поживём – увидим, вдруг что-то изменится. А пока других вариантов нет. Я тихо ответила: я согласна.

– Молодец! Завтра к двум за студенческим билетом, будешь зачислена на второй курс. Рада?

Больше всех обрадовалась Алка, она даже меня расцеловала, что случается не часто. Мама обозвала меня неблагодарной: люди всё для тебя сделали, а ты их так отблагодарила. Бабка держала нейтралитет. Лишь утром, когда мы остались вдвоём, сквозь зубы процедила: а этот институт лучше того? Я, честно, сама не до конца разобралась: лучше или хуже, может, еще ругать себя буду, шило на мыло променяла. Бабка стала говорить про Лильку, что ей без меня будет тяжело, что она за мной, как за каменной стеной, и теперь стена эта порушилась, наверное, обиделась.

– Обиделась. Но не должна же я до пенсии её опекать! Хватит школы. И вообще, я больше с ней дружить не буду. Слышала бы ты, как она на меня орала своим истошным писклявым голосом. За что? За все хорошее? Горшок разбит, и вряд ли удастся его склеить, слишком мелкие кусочки.

Я уставилась в морщинистое бабкино лицо, такое родное, сколько же она пережила за свою жизнь, и я вот еще добавляю, то одно, то другое, сейчас Лилька, ни с того ни с сего коршуном набросившаяся на меня. Бабка ведь за каждый наш с Алкой шаг волнуется. А еще мама, Ленька. Как сердце выдерживает?

– Не торопись, склеится. Но раз у нас зашел такой разговор, то давно хотела сказать: девки, с кем ты водишься, себе на уме. Поменьше им доверяй. Используют тебя, когда ты только это поймёшь?

– Но это же неправда. Галке от меня ничего не надо, у нее все есть.

– Правда, не спорь. Я не о Рогачке твоей, другие есть. Я жизнь прожила, людей насквозь вижу. Глазками шныряют, так и норовят что-то от тебя поиметь. Ты же сама мне говорила: стоит тебе с кем– то познакомиться, они тут как тут, пристраиваются.

Я чувствовала: бабуля моя закипает, вот-вот как плита раскаленная будет.

– Гони их всех в шею, сама стесняешься отшить – я погоню, – ее было уже не остановить. – Заделалась у Лильки бесплатной гувернанткой. Ты хоть сейчас возьмись за ум, в новом институте подружись с нормальной девочкой. И пора уже парня хорошего присмотреть, не шалопая какого-то.

Кого бабка имеет в виду? Но уж точно не моего первого кавалера Витьку Ксензовского. Торопясь в институт, я шла мимо его дома и невольно посмотрела на знакомый балкон, старый велик, как стоял там раньше, так и стоит, хотя Витька говорил, что хочет его загнать и купить новый. Первого сентября я топала в новую для себя жизнь. Интересно, а где Ксензовский ее начинал, в какой институт поступил? Он должен быть уже на пятом курсе. Последний раз мы виделись, когда я была в седьмом классе, а Витька в девятом. Но он заканчивал десятилетку, а я 11 классов. Теперь я каждый день буду проходить под его балконом, может, и увижу. Симпатичный мальчик, всё писал записочки мне, приводя в смущение. Никогда не забуду ту нашу встречу, такую неожиданную и печальную. Я бежала к маме на работу в своём старом пальто, из которого настолько выросла, что оно превратилось в полупальто. К рукавам бабушка умудрилась пришить бархатные манжеты, но длиннющие руки всё равно свисали клешнями. И вдруг Витька на полной скорости, со свистом и скрежетом перед самым моим носом тормозит. Его симпатичное личико с нежным румянцем лучилось от счастья. Я сама жутко обрадовалась. Он спрыгнул с велика и так смутился. Мы год, как не виделись, и за это время я так вымахала, что стала выше его на целую голову, а он был все такой же маленький, щупленький, совсем как подросток, ни на сантиметр не подрос.

Тогда мы перебросились несколькими ничего не значащими фразами. Привет – привет! Как учёба? Нормально! А у тебя? Тоже нормально. Пока – пока! А сейчас мне так захотелось его увидеть. Интересно, подрос ли он? Наверняка подрос, мужчина уже. И я тоже не сопливая семиклассница, а студентка-второкурсница, вот иду в новый для себя институт. На ступеньках у входа весь в белом, чтобы его было видно издалека, стоял Оганженян Степан Иванович. Возле него крутились Могила и ещё одна здоровенная девица Ирка. Я подошла и поздоровалась. Степан блестел набриолиненной курчавой чёрной головой с пробивающейся серебристой сединой. Днем на улице мне раньше не доводилось его видеть, тем более так близко. Тщательно выбритые щёки были с синеватым оттенком. В отворотах рубашки вилась чёрная шерсть с проседью. Я улыбнулась, он очень был похож на ловеласа Тарзана – учителя физкультуры из моей старой 105-й школы, что на улице Пастера. Точь-в-точь такие же манеры.

Степан просиял, завидев меня, как старый медяк на солнце. Ещё бы не сиять такому молодцу, когда вокруг такая оранжерея, девицы, как цветочки, на любой вкус, и он весь из себя, красавец, специально взобрался на самую верхнюю ступеньку, чтобы его все узрели и он не упустил бы какую-нибудь смазливую юную жертву. Жертва, наверное, обозначилась, ибо вдруг, позабыв о нас, Степан сорвался с места, только мы его и видели, и рванул в толпу, которая его тут же поглотила. Мы вздохнули с облегчением, большинство девчонок– волейболисток мне были знакомы. Играли или вместе, как с Риткой, или друг против друга в соревнованиях спортшкол. Но теперь мы одна команда и нам вместе пахать за наш Кредитно-экономический институт.

В моей группе, сплошь проживающей в общежитии, была ещё одна новенькая девушка. С ней и невысоким пареньком по фамилии Горин Толя мы уселись за один стол. В ожидании преподавателя мы весело беседовали, когда вдруг в дверях аудитории появился высокий юноша с африканского континента. Он тоже присел к нашему столу, улыбаясь во весь рот белоснежной улыбкой и обнажая красивые ровные зубы-клыки. Девушку звали Аида, она была высокого роста и с необыкновенно красивым благородным лицом. Она уже не впервой переводится из вуза в вуз. Похоже, ищущая натура, сначала поступила в технический вуз, потом ушла в университет, досдавала кучу экзаменов, но и там не понравилось, решила найти своё призвание здесь. Так мы с Аидой и держались вдвоём до окончания института. Хотя обе не очень баловали его своим посещением.

Она тоже жила в общежитии, и вообще на весь поток помимо меня была еще только одна одесситка. В этом институте своих собственных подсобных хозяйств не было. Но теперь учхоз имени Трофимова сменила глухая дыра с символичным названием «Чёрная грязь», куда мы добрались к вечеру, хотя отъехали от института рано утром. Как-то раньше до меня не доходило, что одесская область такая здоровенная. Село, в которое мы попали, можно было увидеть только в кино начала двадцатого века. Те же хатки-мазанки с соломенными крышами, с земляными полами, нищета, голо, нет деревьев, неуютно, но зато жгуче-чёрная земля. Нас, несколько человек, поселили у одинокой старухи с царским именем Екатерина, доживающей свой век с пожелтевшими фотографиями на сырых, в подтеках, стенах.

– Баба Катя, а почему у вас нет сада вокруг дома? – спросила ее Аида. – Такая богатая земля, а ничего вокруг дома кроме мелкого винограда. У нас в селе такой только на кислое вино годится.

– А на кой ляд мне он нужен, ваш сад? Я сажать его буду, горбатится, а вы приедете и всё обчистите. Были и у нас сады, а как платить за каждое деревцо усатый приказал, так всё и вырубили. И виноградникам бедным досталось. Чем они ему мешали, пил бы и наше вино, а не свое грузинское, наше вкуснее. Дед, царствие ему небесное, заместо воды потреблял. Под трактор попал, а черт здоровый был, по нескольку мешков картошки зараз таскал.

Видно, Аидино любопытство задело старуху за живое, да и поговорить захотелось, одинока, за целый день не с кем словом перемолвиться.

– А засуха яка была? Всё ж здесь сгорает без воды. Ну, посажу. Так пока то дерево вырастет, я уже на том свете буду. И не для кого. Насажаешь на свою голову, а потом прийдуть и всё подчистую сгре– буть, а ты як хочь, так и живи, хочь живи, хочь помирай. Все на этом чернозёме подохли с голодухи. Кладбище с краю бачилы, так там усе в один год. Так хай они опять приходют и браты нема ничого.

Нам было жаль эту бедную крестьянскую женщину, сгорбленную под тяжестью лет. Она передвигалась с трудом, опираясь на толстенную палку. Кто эти люди на фотографиях, если живы, почему не помогают, или тоже влачат жалкое существование в такой ужасающей нищете. Где же наш чертов социализм со всеми благами для простого народа, который, как эта баба Катя, угробил свою жизнь на его процветание. Но цветочки-то с ягодками кому-то всё же достаются?

Как баба Катя похожа была на нашу, с моей Коганки, бабу Женю, торговку семечками, с её каморкой с земляным полом, такую же одинокую и несчастную, схоронившую своих двух сыновей ещё в гражданскую. Если бы тогда не мы, дети, так она бы и лежала мёртвая в своей комнатке. Никому ненужная. Случайно обнаружили ее, когда, заигравшись своими шалостями, мячом разбили окно. И нашу хозяйку может ждать такая же участь. Избушка на отшибе, редко кто сюда заглядывает, особенно поздней осенью в непролазную грязь или зимой. Село метко названо – Черная грязь. Жизнь здесь теплится лишь в летнюю страду, когда уборочная в разгаре.

– Баба Катя, а спать нам на чем? – после целого дня работы на току и приблизительно километра до ее хатки очень хотелось прилечь отдохнуть. В доме или домике – язык не поворачивается назвать так это покосившееся строение на курьих ножках – ничего не было, кроме продавленного временем дивана, касавшегося выгнутым днищем пола.

– Идите до сарая, там найдете.

Из сарая мы таскали разобранные старые ржавые железные кровати, пытались их собрать, но спать на прохудившихся дырявых сетках было невозможно, и отнесли весь этот хлам обратно. Пошли набивать соломой дырявые чехлы матрацев, усаживаясь все вместе на один для утрамбовки. Умываться, стираться бабка предложила нам на ставке, а если в хате хотите, то таскайте оттуда воду. А для питья она открывала нам крышку неглубокого колодца, предупредив: без кипячения нельзя. Пошли искать тот ставок. Два раза проскочили мимо загаженной лужи, в которой плескались утки, разукрашенные хозяйками во все цвета радуги, для опознания, где свои, где чужие. Больше всех было окрашенных зелёнкой, у кого хвосты, у кого шеи, у других кресты на спине. Даже не подумали, что это и есть тот самый ставок, в котором можно помыться и постираться.

Баба Катя залепетала, что только с пятого сентября ей будут за нас платить, а она рассчитывала, что сразу, поэтому особых угощений не припасла. Ни коровы, ни даже задрипанной козочки она не держала. Попили непонятного чая с серым хлебом и улеглись на боковую на соломенные тюфяки, не раздеваясь. К утру еле встали, так отдавили себе все места. Кляня всё на свете – и эту бабку жадную, и эту деревню, – неохотно поплелись на ток. Ко всем радостям заморосил дождик. Стало холодно и сыро, похоже, ночью вообще подморозило. На току нас ждала громадная гора кукурузных початков, которые нужно очищать от уже подгнивших скользких листьев и мокрых вонючих волос голыми руками. Очищенные початки перетаскивать поближе к громыхающей дробильной машине, под навес. Эта зараза с такой скоростью перемалывала качаны, что за ней мы просто не поспевали.

В полдень привезли обед. На первое редкая жижа, в которой непонятно что плавало, кости без всякого намека на мясо, видно, обглодали еще до нас. На второе макароны, здесь мясо было, очень тонкий кусок, залитый подливой, жесткое, еле разгрызли. Никаких кружек, тем более стаканов, в эти же немытые после супа миски нам налили компот из сухофруктов. Мужик с дробилки, глядя на нас, ухмыльнулся: ну что, девчата, рубай компот вилкой, он жирный. Где он вилки увидел, хорошо хоть ложки дали, а эту жирную гадость пить было неприятно.

Дождь продолжал нудно хлестать, работавшие вместе с нами колхозники оставили остатки обеда нам на ужин вместе с кастрюлями, а сами смылись. Ещё пару часов мы зачищали эти початки, дядька на дробилке матюкался на нас – медленно все делаем, не обеспечиваем ему фронт работ. «Жрёте больше, чем робите», – и погнал нас с тока. Только через два дня выглянуло солнышко, немного подсушило верхний слой этой необъятной горы, полегчало, но рук и пальцев все равно мы не чувствовали. А тут еще подкатил трактор с прицепом забирать зерно. Сидят два бугая в кабине, курят, а мы ломаемся, грузим. Одна из девчонок, которая постарше, стала шуметь: женщинам больше пятнадцати килограммов поднимать не положено. А им по фигу трудовое законодательство: давай – и все. Раз так, мы мешки заполнили на треть, терпимо закидывать, и улеглись загорать. Они нас с молотильщиком отборным матом и стращать, что хер нам жрать будут возить. Здесь уж и мы не выдержали, вовсе сорвались и открытым текстом послала их на х... и еще кое-что добавили. Решили вернуться в институт, и пусть наш деканат с этими сволочами-бездельниками разбирается. Нашли дурочек, сами палец о палец не ударяют, на чужом горбу хотят в рай въехать, деньжат заработать. Хер вам, а не деньги за наш счет.

Устало плелись к своей хозяйке, но и тут нас ждала очередная порция неприятностей. Рядом с её хаткой был небольшой огородик, полностью перекопанный и даже грабельками проутюженный. Полсоточки чёрной земли под граблями были так художественно оформлены, что мы подолгу ими любовались. Про себя подумала: старухе нечего делать, вот она этим и занимается. Чуть поодаль начинался её виноградник с пожухлыми уже листьями и гроздьями чёрного мелкого винограда. Она нас, когда мы только приехали, им угостила и предупредила, чтобы сами не тырили и вообще туда не шастали. Мы ещё посмеялись, попробовав этот подарок природы, его есть можно только со страшной голодухи или по приговору самого сурового суда, не иначе. Так и стояла тарелка целый вечер в сенях, к ней никто не притронулся. Бабка её унесла и больше не предлагала.

Только подошли к домику, а она нам навстречу с вилами и воплями, что какая-то курва из наших лазила в её виноградник, по следам обнаружила. Вот, оказывается, для чего она после каждого дождя и утренней росы шлифовала граблями землю вокруг своего виноградника. «Снимайте сапоги, сейчас посмотрю», – орала хозяйка на всю деревню, хорошо, что поговорка «наша хата с краю» имела здесь прямой смысл, а то, не дай бог, сбежался бы народ. Мы поснимали с себя обувь и всучили ей, пусть ищет вора.

Вор нашёлся, подошёл след сапог моей тёзки Оли Дымовой. У неё была самая маленькая из всех нас ножка. Что здесь началось! Старуха набросилась на нашу Дымову, еле отбили. Старая карга оказалась такой сильной и злой и не хотела ничего слушать. Такую ценность у нее украли. Поскольку у хозяйки нашей не было даже туалета, то нужду справляли прямо за хатой в старое корыто. Оно воняло, как помойное ведро. Поэтому стали отходить чуть-чуть подальше. Ну и Дымова ночью нечаянно пересекла запрещенный рубеж, попала на полосу неприятеля, который здесь же по ней открыл огонь на поражение. Пошли все вместе изучать Ольгины следы, они закончились ещё до окопа противника, метров за пять до охраняемого бабкой виноградника. Убедившись, она успокоилась, сняла обвинения с подследственной, но мы потребовали компенсации за нанесенный моральный ущерб: где хочет пусть достает, но вкусный и обильный ужин должна нам сварганить.

На вид простодушная, но, как выяснилось, хитрющая старуха специально, конечно, брала нас на понт, чтобы извлечь свою выгоду, да не получилось. Она расплакалась, пустила сопли, давила на жалость, одиночество, канючила, чтобы мы ей помогли. Никакой сытный ужин баба Катя нам не сготовила, а мы, чтобы скоротать время до сна, пошли собирать её ценный урожай винограда. С песнями и танцами, раздевшись до трусов, грязными голыми ногами прыгали на этой черной мелкоте сначала в корыте, выжимая первый сок, а потом перебрасывали под пресс видавшей виды давилки. Бабка на радостях подливала нам своего самого лучшего вина, жуть, какой кисляк. Зато все-таки на закусь пожарила на утином сале утиные же яйца. Они воняли, но мы, заткнув нос, слопали все.

Рухнули лишь под утро и спали так крепко, что прибывшие разбираться с нами за саботаж представители колхоза не могли до нас добудиться. Но до чего же подлая старуха, сказала, что в таком состоянии, пьяненькие, мы каждый день с тока являемся. И шоб от неё забрали этих городских шлюх. Видимо, эту пьесу весёлое колхозное начальство проигрывало в сентябре со студентами каждый год. Стали предлагать перебраться к другой хозяйке на постой и выходить на работу, а иначе сообщат в институт о нашем поведении. Девки сразу приуныли, глазки опустили, мокрые шмотки стали собирать. Меня уже бил знакомый с детства озноб и отрыжка с блевотиной подступила к горлу. Прямо на пороге я выдала первую порцию, чем усугубила ситуацию. Других девчонок от бабкиного кисляка тоже начало тошнить, но они забежали за угол дома. Отдышавшись, разозлившись, я открыла свой нежный девичий ротик. Я начала кричать: где наш руководитель, почему не с нами? Почта здесь есть? На центральной усадьбе? Пошли все вместе дадим телеграмму в институт.