Текст книги "Гедонисты и сердечная"

Автор книги: Ольга Новикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 12

Солнце… Мурат смотрел на него, не зажмуривая глаз. Впитывал не только тепло, но и цвет старался запомнить… Греет в хмурые дни…

Не предсказанная ни в одной метеосводке июльская жара пробралась во все поры мегаполиса. Народ роптал на Гидрометцентр, главный московский начальник даже начал гонения на руководителей погодной конторы, которые с удовольствием раздули журналисты: негативная информация имеет самый высокий рейтинг, а летом она вообще на вес золота – в политике-то затишье. Прокол осуждали на кухнях, в служебных помещениях, в устеленных коврами паркетных залах… Все, независимо от чина, известности и денежного довольствия. Будто пот перестал бы заливать глаза, дышать бы стало легче, если б о дневных тридцати пяти градусах знали заранее…

Асфальт не успевал остыть за короткую летнюю ночь, особенно в центре, где пока еще пребывал офис Мурата. Не его собственный, конечно.

Он сам не захотел выйти в первый ряд, когда уговаривали.

Сперва старый шеф их консалтинговой конторы объявил Мурата своим преемником. Из соседних отделов приходили упрашивать. И сидящая напротив Марфа постоянно советовала не отбиваться от должности. И тот, кого потом выбрали, четко проартикулировал, что он – за Мурата.

Не переупрямили.

И вот уже сколько лет время от времени Мурат хвалил себя за то, что устоял, не отдался волне, несущей к небольшой власти.

Правда, была подсказка: прежний начальник, уходя на заслуженную (лет двадцать назад) пенсию, долго хвалился тем, что вывел своих подопечных из-под опеки государства – теперь они ни от кого не зависят. Но и честно предупредил, что вовремя не сообразил приватизировать помещение… Толстенные стены из кирпичей, которые не возьмет заряд гексагена, – до революции в четырехэтажном особняке на Маяковке были монастырские кельи – не пропускали зной, но против алчности современных капиталов они были что бумажная перегородка. Неконкурентоспособны.

Молодому шефу пока удавалось отражать атаки тех, кто знал, как с максимальной пользой для себя распорядиться квадратными метрами в Центральном округе.

Как у него это получалось? Мурат и не вникал. По слухам – дуриком. Выручала общая стена с процветающим (а бывают неуспешные?) казино. Игорный бизнес взял в аренду первый этаж – сотрудникам честно приплачивали к жиденькому рублевому довольствию от одной до нескольких сотенных сочного зеленого цвета, в зависимости от штатного расписания.

Сперва на жирный кусок недвижимости стали облизываться посторонние.

Те, кто заправлял в казино, помогли отбить это нападение. Несколько судебных инстанций благодаря им прошли без потерь.

А когда субарендаторы сами захотели поживиться, началась вялотекущая государственная кампания по борьбе с игорным бизнесом, растлевающим народ.

(Никогда не видел Мурат ни одного человека, которого бы можно было обозвать «народом», возле пышного входа в казино, и днем вульгарно освещенного гирляндами переливающихся разноцветных лампочек. А внутрь он не заглядывал.)

Этот шумный наскок сошел бы на нет – тому в перестроечной истории мы тьму примеров знаем, – если б не проблемы с Грузией… Обнаружилось, что их президент хочет дружить с Америкой, а не с Россией.

(Народная поговорка «Насильно мил не будешь», как всякая мудрость, действует только в природном пространстве, а политиканство грязнит окружающую среду и искажает все естественные процессы. Но ничего, и на него есть укорот: искусство, как партия «зеленых», противостоит государственной беспринципности и обману.)

Тогда вдруг выяснилось, что и боржом грузинский – отрава, и вино у них поддельное (что недалеко от истины – почти на глазах Мурата Марфа блевала от «Мукузани», которое по незнанию принес в их комнату благодарный клиент), и игорными заведениями заправляют выходцы из Алазанской долины. Ну прямо как евреи в царской России – спаивают и совращают русский народ… Смешно, а подействовало.

Во всяком случае, за обедом перестали пугать сотрудников ссылкой на окраину – не за сто первый километр, но так же малоприятно. И вообще, Мурату на работе стало комфортнее. Особенно после… ну, скажем, неудачного эксперимента с Марфой. То ли она правда ничего не поняла, то ли смерть матери на ее память так подействовала… С бабьем не разберешь. Вернулась с похорон хмурая, неразговорчивая. Вот и ладно.

То, что для среднего человека – плохое настроение, для Мурата было нормой. И правда – чему радоваться? Раздражала его Марфина всегдашняя бодрость, стремление, чтобы всем вокруг нее было хорошо…

Как не надоест одно и то же талдычить столько лет! Эти ее якобы участливые вопросы: «У тебя что-то случилось? Плохо себя чувствуешь? Я останусь в лавке, а ты домой иди…»

А может, хочет его спровадить, чтобы выслужиться перед начальством?

Нет, Мурат оставался, даже если на сегодня все было сделано и голова гудела от вчерашнего пива. (Одиннадцать бутылок иногда приканчивал, чтобы уснуть… Либо алкоголь, либо снотворное. Вместе нельзя.) Перечитывал бумажки, в столе копался, а не уходил. Приходилось делать усилие, чтобы с языка не сорвалось: «Да пошла ты!..»

Как-то Мурат не выдержал, огрызнулся: «Ну зачем ты с явными аутсайдерами возишься! Бесполезно! Не выйдет у них все равно ничего толкового». А она в ответ: «Вера в чудо помогает совершиться тому, что кажется невероятным. Хотя бы вера одного человека… Моя, например…» Спокойно, незапальчиво сказала… И переставала поддерживать клиента, только если он начинал подличать и не обязательно лично ей гадил.

Сперва Мурат думал, что Марфина доброта имеет дальний прицел. Настанет момент – потребует за нее плату. Долго ждал. Нервировало, что его предвидение не оправдывается. И – вот оно! Принесла проект, авторами которого были она и ее муж!

Если б только муж – куда ни шло… Все-таки доктор наук, профессор…

Но обнаглеть до такой степени, чтобы предлагать свое там, где служишь!

Отклонил, так она пошла к шефу. Через голову своего непосредственного начальника! Вот сука!

Тот сообразил, поддержал Мурата… Хотя пару дней пришлось понервничать – гордость бы не позволила остаться на службе, если б тот рассудил по-другому.

Рискованный проект предлагала… Правда, удача без риска…

Марфа тогда несколько дней пообижалась, походила надутая. Видно было, что только изображает сердитость – делает над собой усилие… А он ту неделю спал без снотворного, и так спокойно было… Жаль, долго она не продержалась: природное радушие прорвало искусственную плотину сдержанности…

Ну а то глупое похищение… Она, кажется, и не скумекала, что у него сдвиг по фазе случился…

Свой собственный риск Мурат вспоминал все реже. Обошлось, и ладно. Холодный пот прошибал, как только представлял себе, что удалось бы заковать Марфу в наручники…

А все-таки без трусов он ее видел!

В комнату вошел шеф. Остановился возле Марфиного стола, правой рукой подзадрал сбоку кашемировый свитер цвета спелой вишни – модник! Достал из брючного кармана пачку банкнотов, сложенную вдвое, расправил и, не глядя Марфе в глаза, перепроверил себя:

– Я ведь вам еще не давал?..

Та запнулась, прежде чем сказать «нет». Понятно. Кажется, впервые шефу понадобилась подсказка.

А то Мурат удивлялся, что тот без видимых бумажек, без ведомостей помнит, кому и сколько причитается черного нала… Если б можно было в один день все раздать, так нет же. По части посещения у них полный бардак: каждый приходит в офис, когда может. Кроме них с Марфой. С часу до шести в их комнате всегда кто-то есть. В понедельник – без Марфы, в пятницу – без Мурата. «Хоть часы по вам проверяй, – усмехнулся как-то Дубинин. – И дни недели». Сам-то живет свободно, расширил грибоедовскую формулу: «Счастливые и дней недели не наблюдают».

Но к вольнице – без анархии – легко приноровиться. Не мешает она делу. Вольница – та же демократия… И лишь мужиковатый зам, если не может найти нужного ему человека, вдруг вскипает, орет на весь коридор. Да и тот не со зла.

Здешней зарплатой семью не обеспечишь – почти все подкармливаются на стороне. Но никто не уходит. Почему? Ну, ответ очевиден даже информационно продвинутой молодежи, не нюхавшей советской табели о рангах. Уважают заслуженный бренд. Естественно, пиетет испытывают только те, у кого не было неуспешной попытки устроиться к ним на работу или просто посотрудничать – то есть войти в число своих…

Почти восемь десятков лет имя конторы на слуху у знающих людей, причастных к их сфере бизнеса. Создает запас прочности.

В хрущевское время здесь был негласный центр экономической власти, с которым считались даже на Старой площади.

Позже, во время исторических рокировок, с шахматной доски смахнули многие авторитеты. Дзержинского с гранитного пьедестала – подъемным краном, на виду у телезрителей (тогда к экрану приникали все – поток информации, лившийся оттуда содержал микровещества, полезные для ума, – молодая власть не ставила цензурные фильтры, надеялась на свою природную силу). Но многих, тех, кто помельче, уничтожили без какого-либо умысла, не заметив.

Контора же пока держится. И мотивация ее стойкости есть: хаос начального накопления капитала пройдет, и тогда уже не от бедности, а от богатства будут снова востребованы элитарные проекты, которыми они занимаются… Главное – удержаться и во имя сегодняшней икры на бутерброд (в Москве, если ты не одинокий пенсионер, хлеб с маслом не проблема) не сбиться на массово потребляемую среднятину, не потерять лицо…

А забывчивость шефа как раз понятна. Месяц назад он объявил, что здешний процесс им освоен до микроскопических мелочей, ничего нового для себя он в нем не предвидит, поэтому не собирается тут засиживаться. Пока нет блестящих предложений, поработает в двух местах.

И вот дисциплинированный человек, сам себя назвавший «трудоголиком», стал появляться не каждый день, и то только к вечеру, на два-три часа. Но механизм не давал сбоя и без ежедневного присмотра…

Потом прошел слушок, что не все ладно на новом месте у шефа, а потом он без какой-либо застенчивости, без смущения объявил, что ушел из интернетовской фирмы. «Ушли», – шептали в кулуарах.

Ну, шеф стал немного рассеянным, но не признал, что это поражение. Совсем не мусолил свое хождение на сторону, три раза в неделю качал мускулы в подвальчике, оборудованном под фитнес-центр, и вот уже все забыли про тот неприятный эпизод…

Передав Марфе хрустящую «зелень», шеф переместился к столу Мурата и протянул письмо, которое пришло от питерских компаньонов.

Пока обговаривали ответ, со стола напротив запищала мелодия «Желтой подводной лодки». Песня юности. Под ложечкой теплело у Мурата, когда он ее слышал… Но только не в этом исполнении! Краем глаза заметил, как Марфа выхватила мобильник из сумки и, не называя имени позвонившего, заворковала.

Изумрудные глаза сияют, раскраснелась… Дубинин это, кто же еще! Пользуется такой бабой! Ну почему ему все можно, а мне… Сейчас она позвонит своему лопуху мужу и скажет, что задержится…

Выпить сегодня, что ли…

Глава 13

Рядом с ноутбуком Филипп положил две трубки – серебряную мобильную и черную, снятую с подставки домашнего телефона. Обе укоризненно молчали.

Он скосил взгляд в правый верхний угол экрана. 21.01… Марфа не звонит… Сам виноват. Дурак, гордился собой, что всегда, когда может, провожает жену до метро и встречает по вечерам… Думал, что делает это для нее.

Свое собственное удовольствие в расчет не принимал.

И Марфа, казалось, его поощряла… С радостным смехом как-то пересказала удивление Мурата, его блеклый голос спародировала: «Представляешь, он ее встречает с работы!» Со своей женой говорил.

Казалось… Много чего ему казалось…

Так бы и пребывал в самодовольстве, если б не эта дурацкая переписка… Ощущение гармонии ушло.

Неужели навсегда?!

Утром тогда позавтракали без слов. Трудно было, но Филипп стерпел. Включил радио, чтобы тишина не была такой вопиющей.

Когда Марфа собралась на работу, он быстро скинул домашние тапочки и одной ногой уже залез в уличный ботинок, но был остановлен: «Не надо меня провожать». Он на колени рухнул, снова просил прощения и все-таки увязался.

Полдороги она молчала, а потом, не выдержав напряжения, выкрикнула:

– Изображаешь заботу и любовь, чтобы скрыть свое предательство! Провожания и встречи – это никакой не альтруизм, а контроль! Надзор за мной! – Заметив, что на них оборачиваются, она припорошила свою всегдашнюю звонкость и безнадежно тихо добавила: – Звонишь на работу, назначаешь час, и я уже не могу пешком пройтись хотя бы по Тверской. Заранее ведь не знаешь, захочется пошляться или нет… И сам еще коришь, что я сразу ныряю в подземку… Мол, если б ты работал в центре, то всякий бы раз выбирал новый маршрут до дома.

Права, права, снова каялся про себя Филипп, вызывая номер Марфы на мобильнике.

Уф, отвечает:

– Я в метро… Подожди, спрошу, какая будет станция… Говорят, «Кутузовская». Ладно, жди у цветов…

Голос тусклый, потерянный.

Филипп выскочил из-за стола, сорвал с вешалки широченный темно-бордовый, почти черный Марфин шарф: вечерами холодно, а она утром легко оделась. Она же не знала, что поздно будет возвращаться. Не застудила бы придатки…

Чертов Дубинин никогда о встрече заранее не предупреждает. Бедняжке Марфе от этой его импровизационности одни страдания. Из-за него не может свободно распоряжаться своими вечерами…

Если друг сердечный намыливается в поездку, да еще весело так ее об этом извещает: мол, радоваться за него должна, – она впадает в отчаяние. Не оттого, конечно, что без него жить не может, а оттого, что он даже не замечает разлуки с ней…

Зато в дни, когда Дубинина нет в радиусе ста километров, когда Марфа не ждет ежеминутно его звонка и назначения встречи, она становится, наконец, вменяемой, спокойной.

В кино соглашается пойти после работы, в музей или просто по арбатским переулкам пройтись не спеша. Удивляется: «Как Москва омолодилась, морщины заштукатурила. Вкуснее стала. Надо нам с тобой почаще гулять!» Благие намерения…

Дубинин возвращается, и ее уже снова никуда не вытащишь. Сидит дома напряженная. Дашке свитер вяжет, тупо уставившись в телевизор…

Если неделю нет звонков, то по утрам даже трезво начинает рассуждать: мол, пора с мороком кончать. Обижается на Дубинина…

Женские обиды… Да это же помощь чувствительному партнеру. Обида апеллирует к совести и останавливает мужское свинство и подлость. Иначе бы мы, мужики, совсем обнаглели.

Но как только ее заносит в зону гнева, ревности, «несравненной правоты» – Дубинин тут же прорезается.

Умный, мерзавец… Будто чувствует, что переборщил с отсутствием. Чувствует? Скорее, учитывает, что молчание слишком многозначно, что им часто пользуются как интеллигентным видом отказа, разрыва.

До этого не доводит… Пока не доводит… Хотя такая возможность открыта…

Но сейчас зачем ему лишаться профессиональной поддержки?!

Марфино ухо настроено на колебания информационного пространства, которые хоть как-то касаются самого Дубинина или того проекта, над которым он в данный момент работает. Без слов выдрессировал ее – поощрял звонки только тогда, когда у нее есть полезная ему информация.

Прагматичный робот этот ее Дубинин. Машина, которой не ведомо, что у человека к человеку бывает сердечная тяга…

Пару раз Марфа схитрила. Чтобы услышать его голос, выдала ненужные данные. Тут же осадил – обидно срезал, чтоб неповадно было подсовывать фуфло.

Ну а чтобы самому, по собственной инициативе о Марфе позаботиться…

Ей же именно сейчас так нужна помощь. Сейчас, когда Дашка поступила в университет и самое разумное – отпустить ребенка на свободу, перестать жить с ней одним целым. Это трудно, ведь дочь столько лет была Марфиной частью.

Самый лучший способ – заняться самостоятельной работой, своей карьерой.

Марфа уже сколько лет бьется. Конечно, сегмент рынка, в котором конкурируют экономические проекты, сильно забит, но Дубинин может же за нее слово замолвить. Там, тут – и ради него потеснятся. А ей и нужно только, чтобы не отмахивались – во всех ее работах новый взгляд. Неожиданный, рискованный, но хитроумный. Сам Филипп, в одиночку, побоялся бы идти по такому пути.

А дружок даже не явился на обсуждение ее проекта. Почему – не объяснил. «Что же ты не спросишь?» – возмутился тогда Филипп. «Он не любит извиняться, оправдываться. Наверное, была причина…» – вот и весь ответ покорной бедняжки. Она-то, не раздумывая, отменит любое дело, если ему зачем-то понадобится…

По подсчетам, Марфа уже должна приехать. Одна порция пассажиров вывалилась из метрошного пространства в подземный переход, другая… Люди, как циркачи, научились уворачиваться от хлопка прозрачной створкой, посаженной на тугую пружину. И все-таки в их Крылатском попадаются такие, кому приходит в голову, что можно и придержать за собой дверь. Хороший у них район…

Филипп полез в карман – забыл, что в их подземном переходе нет зоны покрытия… Отвел взгляд на зеленый экран мобильника и чуть было не пропустил Марфу. Спину ее поникшую заметил.

Бедная… В две мужские силы пригибает ее к земле…

Так стало жену жалко, что он готов был просить у нее прощения не только за себя, но и за Дубинина. Перед женщиной виниться за всех мужчин…

Самоотверженное сочувствие, не показное, а бесхитростное – ключ. Марфина душа открылась:

– Он прочитал мою работу… «Замечательно! Я бы сам до такого поворотца не додумался!» – сказал.

Ведь это значит – похвалил? – Марфа остановилась, повернула к Филиппу пылающее лицо. Глаза расширились, чтобы удержать набухающие слезы.

– Конечно!

С чем угодно согласишься под напором такого страдания. Но Филипп хорошо знал уловку, которой, по всей видимости, воспользовался Дубинин: в любой работе легко отыскать пустячок, за который можно поощрить автора. Вникать в проект для этого не обязательно. В результате все довольны, отношения не испорчены.

Похвалить и забыть. А потом никто не мешает бросить черную метку при голосовании, хмыкнуть, когда начинают хаять эту работу. Если твои собственные интересы требуют поддакнуть кому-то другому. Такое двуличие крутые профессионалы даже не замечают… И Марфа о нем прекрасно знала. Да что «знала»… Сколько раз она изобличала своих и Филипповых коллег в… непоследовательности.

Ну обрати же свой рентгеновский взгляд на Дубинина! Нет, перед ним она беззащитна.

Перед любовью?..

«Но сам я больше никогда так не буду делать!» – пообещал себе Филипп.

– А он отказался от очень заманчивого контракта. В своей иронично-хвастливой манере рассказал об этом, когда мы из кафе вышли. «Я потом подумал, не перекинуть ли его тебе… Даже пробовал позвонить начальнику главка, но тот куда-то уехал…» И все… – Марфа все-таки заплакала. – В электричке уже, когда мне выскакивать, про урожай антоновки вспомнил. «Я тебе привезу», – пообещал. Значит, я ему не чужая?

Кольнуло. Но Филипп сдержался. А утром, за завтраком, все-таки вспылил:

– Твой Дубинин живет по принципу: помочь никому невозможно. Никому чужому. Родственники не в счет.

Он открыл дверцу холодильника и, тупо глядя в его нутро, выкрикнул:

– Нельзя помочь!

Постояв в замешательстве некоторое время перед полками, как перед витриной, он с чмоком захлопнул дверцу, так ничего оттуда не выудив.

– Якобы пытаться нечего! Можно только наблюдать и хладнокровно констатировать эту истину.

Филипп снова сел за стол, наклонился к кофеварке, стоящей справа от него на подносе, в углублении углового обтрепанного дивана. Налил себе кофе и, сделав глоток, забыл о нем.

– Живет прямо по той зверской новелле, где два героя… Счастье одному выпадает только за счет несчастья другого. Автор еще и Бога привлек в союзники. Мол, счастья мало. На всех не хватает. Попробуйка одним одеялом укрыть восемь человек. Много ли достанется каждому? Значит, тяни на себя! И в конце подпущена лицемерная слеза: жалко того, несчастливца. Ведь умер, бедоноша. На словах автор сочувствует, а на деле вместе с персонажем-счастливцем наливается соком… Тем соком, который уходит из второго героя.

Филипп снова вскочил. Теперь знал зачем: достал из холодильника вишневое варенье, которое летом сварила Марфа. Полез было в банку своей ложкой, но от инстинктивной, а совсем не сердитой укоризны жены одумался, вынул розетку из шкафчика над мойкой и в нее положил несколько бордовых ягод. И уже потом стал пить остывший кофе вприкуску с прохладным вареньем. Не замечая холода, который шел от молчавшей Марфы.

– Автор лицемерно утверждает, что ничего поделать нельзя. В то время как герой очень даже поделывает: своими руками обрубает информационный канал!

– Какой канал? – Марфа сложила руки на груди, пытаясь сама себя согреть. – Что ты так мудрено рассказываешь?

– Тот, через который в жизнь его обычной семьи вторгалась правда. Правда о чужом несчастье. – Филипп приосанился: конечно, женщинам всегда нужно объяснять попроще. Своей невнятицы не заметил. – У героя-эгоиста была слишком чуткая жена. Подруга систематически докладывала ей про новые невзгоды несчастливца. Так счастливец специально встретился с этой подругой и велел ей заткнуться, не возникать насчет чужих бед. Блатная логика… Зэки зовут в побег наивного человечка, «барана», чтобы было кем подзаправиться, когда кончатся припасы. Смотри, не взял бы тебя Дубинин в такую к себе пару.

В пылу Филипп не заметил, как из защитника Марфы превратился в ее обвинителя. Добавил ей отчаяния.

Эгоистическое подсознание (альтруистического не бывает) незаметно передергивает, когда человек не умеет честно отделить свой интерес от чужого. Чего в данной ситуации и требовать нелепо…

Муж, жена и ее друг…

И реплика Дубинина «надо будет прочитать диссертацию Филиппа, все-таки не чужой человек», которой Марфа когда-то давно обрадовала мужа, в корне ничего не меняет.

Марфа, как будто понимая это, устало согласилась:

– Можно помочь. Само желание добра – это дуновение теплого ветра, оно обогревает и подталкивает вперед. А если не один человек, а несколько тебе желает добра, то может получиться мощный поток. Вверх человека вынесет и заслонит от ледяных порывов ненависти. Которой всегда больше. В сглаз, в силу зла все верят, а в силу добра… Но в природе все продумано: тычинка – пестик, женщина – мужчина, огонь – вода, зло – добро…

Была бы похитрее, тут бы остановилась. Но привязанность к Дубинину опять вступила в противоречие с логикой, и у нее вырвалось:

– Дубинин тут ни при чем… Он помог мне расширить взгляд. Гораздо интереснее жить, если перестаешь все события и каждого человека соотносить с собой. Вот ты дергаешься, даже если Василия Леонтьева покойного хвалят. Почему, мол, про тебя забыли в этот момент… Просишь ничего от тебя не скрывать про Дубинина… Сам выуживаешь из меня все, до мелочей про него, а ревность выскакивает. Не сразу, так потом. В отместку злишься.

– Я?! Я не ревную! Мне за тебя обидно!