Текст книги "Тайна смерти Петра III"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Трудно не оценить значение подобного указа. Не столько политическое, сколько нравственное. Он менял климат в обществе, открыто порицал доносительство, называл вещи своими именами. И хотя для усвоения урока потребовались годы стабильного, «кроткого», как тогда говорили, царствования – все же шаг был сделан. «Ненавистное выражение, а именно “слово и дело”, не долженствует отныне значить ничего, и мы запрещаем: не употреблять оного никому; о сем, кто отныне оное употребит в пьянстве или в драке, или, избегая побоев и наказания, таковых тотчас наказывать так, как от полиции наказываются озорники и бесчинники» ¹⁶⁷.

Тем не менее донос по важным государственным преступлениям не уничтожался вовсе. Доноситель должен был обратиться «в ближайшее судебное место или к ближайшему же воинскому командиру». Сведения передавались письменно, за исключением тех случаев, когда доноситель был неграмотен. Если его рассказ оказывался ложью, доносителя два дня держали под арестом на хлебе и воде, затем отпускали. Подобной мягкости прежняя система не знала. Подчас в Тайной канцелярии содержались и истец, и оговоренный, и свидетели. Раз попав в тенета запутанного следствия, никто не мог поручиться, что выйдет потом на волю.

Однако политический сыск не упразднялся полностью. Персонал канцелярии переводился в особый департамент Сената с отделением в Москве ¹⁶⁸. Вместо самостоятельной Тайной канцелярии возникала подчиненная Сенату Тайная экспедиция. Ее создание провозглашалось, но в реальности она была сформирована уже после смерти Петра III. И вот здесь мы натыкаемся на очень важный факт, мимо которого пройти нельзя. При действующей Тайной канцелярии, каким бы отталкивающим и малоэффективным учреждением она ни была (большинство доносов, по мнению специалистов, совершалось в пьяном виде и имело целью сведение личных счетов ¹⁶⁹), Елизавета Петровна царствовала спокойно, а немногие попытки свергнуть ее постигла неудача.

Петр III, упразднив систему, не удержался на троне более полугода. Крайне наивно полагать, будто монарх мог сохранить корону только при помощи репрессивного аппарата и доносительства. Но полицейский сектор – важная часть государственной машины. В том числе и в виде тайной полиции, функции которой не совпадают с функциями полиции гражданской. Передавая дела ненавистной канцелярии в Сенат, Петр как будто понимал это и не прощался с тайным сыском. Но любая перестройка в жизни учреждения на время парализует его деятельность. Благодаря этому сложилась крайне удобная для заговорщиков ситуация.

Мятеж против императора зрел почти открыто, на глазах целого города и при сочувствии населения. Однако были и доносы, и подозрения близких к Петру придворных. Но гражданской полиции, присматривавшей за порядком, функции тайной не были переданы даже частично. Вместо этого к наиболее рьяным сторонникам Екатерины вроде Панина, Дашковой и Орлова были приставлены наблюдатели, которые ничего не смогли сделать в роковой момент. Заговорщиков, используя удачное выражение Александра I, было «некем взять».

Это стало важным уроком для Екатерины, и она вскоре по восшествии на престол завершила формирование Тайной экспедиции.

Однако сразу после провозглашения двух важнейших Манифестов в обществе всколыхнулась волна благодарности к молодому государю, и Петру просто некого было опасаться. Он и позднее, когда тучи сгустились над головой, уверял обеспокоенного Фридриха II, что любим подданными. «Если бы русские хотели мне зла, они бы давно могли его сделать, видя, что я не берегусь, предаваясь всегда Божьей воле, хожу по улицам пешком… Когда умеешь обращаться с ними, можно на них положиться» ¹⁷⁰. Страшные слова.

Глава 4. КАМЕНЬ ВЕРЫ

В первые месяцы царствования подданные, как обычно, тешили себя надеждами на лучшее. Казалось, молодой монарх оправдывает их. «Ныне все дела исполняются быстрее, нежели прежде, – доносил Кейт 26 января. – Император сам во все вникает и в большинстве случаев делает необходимые распоряжения… Также интересуется он и делами иностранными, где ничего не делается без его ведома» ¹⁷¹.

Штелин не уставал умиляться на ученика: «Каждое утро он вставал в семь часов и во время одевания отдавал генерал– и флигель-адъютантам свои повеления на целый день. В 8 часов сидел в своем кабинете, и тогда к нему являлись с докладами сперва генерал-прокурор Сената, и так один за другим президенты Адмиралтейской и Военной коллегий: он разрешал и подписывал их доклады до 11 часов. Тогда отправлялся он на дворцовую площадь на смотр парада при смене гвардии, а оттуда в час к обеду.

Почти каждый день по утрам приходила к нему в кабинет императрица, но к обеду никогда. При обеденном столе его участвовали… лица, с которыми он хотел подробно говорить… Однажды в первые дни своего царствования сказал он за столом: “Штелин! Я очень хорошо знаю, что и в вашу Академию наук закралось много злоупотреблений и беспорядков. Ты видишь, что я занят теперь более важными делами, но, как только с ними управлюсь, уничтожу все беспорядки”» ¹⁷².

Трогательная мечта молодого государя искоренить зло, накопившееся в предыдущее царствование. Однако описание Штелина выглядит настораживающе гладким. Что в нем опущено? Обратим внимание: Екатерина никогда не оставалась к обеду. По ее словам, муж вставал из-за стола «без ног» и «без языка». Это суждение подтверждается многими свидетелями. Например, А.Т. Болотовым, в тот момент полицейским чиновником, часто посещавшим дворец: «Не успеют, бывало, сесть за стол, как загремят рюмки и бокалы, и столь прилежно, что, ставши из-за стола, сделаются иногда все как маленькие ребяточки и начнут шуметь, кричать, хохотать, говорить нескладицы и несообразности сущие… у иного наконец и сил не было выйтить и сесть в линею, а гренадеры выносили туда на руках своих» ¹⁷³. Это высказывание незаинтересованного лица мало чем отличается от слов пристрастного Бретейля, доносившего 18 января в Париж: «Император ведет самый постыдный образ жизни. Целые вечера просиживает он за трубкой и кружкой пива, иногда до пяти или шести часов утра, и почти всегда мертвецки пьян» ¹⁷⁴.

Таким образом, во второй половине дня Петр работать уже не мог. Почти каждый вечер он посещал театр, потом уединялся с женщинами. А утром трудился с 8‑ми до 11‑ти – три часа. Затем два часа тратил на параде. Подобную работу сложно назвать «неутомимой».

А.С. Мыльников предположил, что после позднего ужина, на который созывалось иногда до сотни персон, император вместе со своими советниками вновь до глубокой ночи занимался государственными делами ¹⁷⁵. Однако слишком много свидетельств говорят о том, что с обеда царь начинал налегать на горячительные напитки, ужин был кульминацией, и после него Петр уже не вязал лыка. Есть курьезное мнение, будто многие несообразности в политике молодого государя объяснялись именно его пьянством – он подчас не сознавал, что делал ¹⁷⁶. Не абсолютизируя высказывания Н.Н. Фирсова о «поступках пьяного человека», мы все-таки с большой долей сомнения относимся к утверждению о ночном труде Петра III.

Не сложно понять, зачем оно понадобилось. Без дополнительной «порции» времени, потраченного на государственные дела, невозможно объяснить интенсивный график работы правительства. Судя по числу законодательных актов, оно работало, как в лихорадке. Январь – 39, февраль – 23, март – 35, апрель – 32, май – 33, июнь 25 ¹⁷⁷. А ведь были еще и устные распоряжения, и вал сугубо делопроизводственных бумаг, связанных с пожалованиями и решением имущественных вопросов. Казалось бы, такая интенсивность говорит сама за себя. Ведь Петр должен был хотя бы прочитывать то, что подписывал. Неужели на это шли только утренние часы? А ведь именно по утрам, до вахтпарада, император посещал правительственные учреждения и казенные мануфактуры. Воистину, неутомимый внук великого деда!

Ларчик открывался просто. Учрежденный в мае Совет при императоре получил право публиковать указы от имени Петра III ¹⁷⁸. Позволим себе предположить, что основной удар законодательной деятельности приняли на себя сановники, вошедшие в этот орган и еще прежде подготавливавшие для государя проекты реформ.

Сложилась любопытная ситуация: пьяным императора наблюдали только приближенные, а февральские благодеяния были налицо. «Так как все видели, как был неутомим этот молодой монарх в самых важных делах, – заключал Штелин, – как быстро и заботливо он действовал с утра и почти целый день в первые месяцы своего правления… то возлагали великую надежду на его царствование и все вообще полюбили его». В другом месте сказано: «Везде его принимают с восторгом».

На таком фоне у Екатерины почти не оставалось шансов. Недаром в первое время она была крайне подавлена. На второй день царствования, когда ей сказали, что отправлены курьеры за ссыльными и в Берлин, она ответила только: «Дела поспешно идут» ¹⁷⁹.

«ПРАВОСЛАВНЫМИ ВЛАДЫЧЕСТВОВАТЬ ВОСХОТЕЛ»

Дела двигались действительно быстро, и вскоре картина резко изменилась. Император совершил искомый промах. Между первым и вторым знаменательными Манифестами поместился Сенатский указ 19 февраля о секуляризации церковных земель. Этот акт весьма осмотрительно исходил не от государя, а от высшего правительственного органа, и как бы завершал начинание Елизаветы 1757 г.

Непосредственным разработчиком указа стал Глебов, которому не откажешь в политической осторожности. Он сумел не подставить императора под удар критики, а, напротив, прикрыть авторитетом благочестивой тетушки. При чем поместить закон в обрамлении двух важнейших актов, которыми Петр даровал подданным новые свободы, а не отнимал имущество. На волне общей благодарности указ не вызвал особых толков, ибо дело было далеко неновое и, как все понимали, рано или поздно должно решиться.

Церковь обладала большими земельными богатствами, на которые время от времени пытались посягнуть и Петр I, и Анна Иоанновна, и даже богобоязненная Елизавета. Благо поводы имелись в изобилии. С середины XVIII в. монастырские крестьяне находились в беспрестанных волнениях и успешно действовали даже против правительственных войск. Так, в 1740‑х гг. отец знаменитых братьев генерал-майор Г.И. Орлов был послан привести к покорности взбунтовавшихся крестьян Троицкого монастыря под Москвой. Поселяне ретировали его полк, а самого захватили в плен и даже, по уверению Штелина, связанного посадили в хлев, над чем позднее потешался Петр III ¹⁸⁰. История не подтверждается другими источниками, однако она красноречиво свидетельствует о ситуации, сложившейся вокруг монастырских владений.

На снаряжение военных экспедиций против церковных крестьян тратились немалые средства. К концу царствования Елизаветы монастыри не могли самостоятельно удерживать за собой земли, и правительство готово было этим воспользоваться. Истощенная казна требовала пополнения, особенно в годы Семилетней войны, когда содержание армии за границей влетало в копеечку.

30 сентября 1757 г. Елизавета Петровна на заседании Конференции распорядилась: назначить в церковные имени офицеров-управителей; приравнять повинности монастырских крестьян к повинностям крестьян помещичьих (первые были выше); ввести штатное содержание монастырей – установить для каждой обители определенное число монахов и отпускаемых на них средств; взыскивать с духовных вотчин деньги на содержание отставных офицеров и солдат и учредить на эти деньги инвалидные дома ¹⁸¹.

По сути, это была программа секуляризации. В позднейших документах и Петра III, и Екатерины II содержались сходные требования. Но Елизавета не перевела монастырские и архиерейские земли в казну, а только изъяла их из управления Церкви. Указом 19 февраля 1762 г. дело было доведено до логического конца. Создавалось специальное учреждение – Коллегия экономии – для управления бывшими церковными имениями. В сами имения наконец отправились государственные управляющие. Крестьяне (более 2 млн душ) освобождались от барщины и обязаны были платить казенный оброк. В их пользовании оказалась земельная запашка, на которой они прежде работали в пользу монастырей, что существенно увеличило размер наделов. Само по себе это улучшало положение земледельцев, а разбогатевшие могли свободнее записываться в купцы и перебираться в города ¹⁸².

Штелин подчеркивал прямую связь между замыслами Пера I и секуляризацией, к которой приступил его ученик: «Император… трудится над проектом Петра Великого об отобрании монастырских поместий и о назначении особенно Экономической коллегии для управления ими. Генерал-прокурор Александр Иванович Глебов сочиняет об этом Манифест… Он (Петр III. – О. Е.) берет этот Манифест к себе в кабинет, чтобы еще рассмотреть его и дополнить замечаниями» ¹⁸³.

Если бы император ограничился документом Глебова, то при известном ропоте духовенства он все-таки не вызвал бы религиозной ненависти населения. Но Петр не мог не перегнуть палку. Секуляризация земель превратилась в изъятие церковных ценностей. Армейские офицеры врывались в монашеские кельи и дома священников и забирали оттуда золотые сосуды, кресты с драгоценными камнями, оклады богослужебных книг… 15 апреля последовал указ, запрещавший подобную практику ¹⁸⁴. Но она уже успела разозлить верующих.

Теперь каждый шаг государя в духовной сфере воспринимался как заведомое зло. Если 9 марта Кейт сообщал вполне нейтральные сведения: «Император присоединил к коронным землям монастырские владения, а взамен назначил для архиепископов и игумнов определенное жалование», – то к началу мая британскому послу пришлось признать, что Петр возбудил «превеликое неудовольствие по всей империи». А 7 июня он уточнял: «Жалобы по поводу объединения коронных и монастырских земель все усиливаются, особливо после того, как император повелел брать в военную службу сыновей священников. Все духовенство, и белое, и монахи, единодушны в своем недовольстве» ¹⁸⁵.

Среди священнослужителей не было ни одного слоя, который новый государь не обидел бы чем-нибудь. У крупных иерархов забрали земли, сельские батюшки испугались солдатчины для детей, столичным попам запретили устраивать домовые церкви в богатых усадьбах, чем лишили серьезного дохода. А ведь все эти люди имели возможность жаловаться прихожанам на проповедях.

Рюльер отлично разобрался в ситуации: «Петр III приближал свое падение поступками, в основании своем добрыми; они были гибельны для него по его безвременной торопливости и впоследствии совершены с успехом и славою его супругою. …Небесполезно было для блага государства отнять у духовенства несметные богатства, и Екатерина, по смерти его, привлекши на свою сторону некоторых главнейших [иерархов] и одарив их особенными пансионами… без труда осуществила сию опасную реформу. Но Петр III своенравием чистого деспотизма, приказав сие исполнить, возмутил суеверный народ и духовенство… Оно возбуждало их (прихожан. – О. Е.) к мятежу и льстило их молитвами и отпущением грехов» ¹⁸⁶.

Мемуары Болотова показывают, что в обществе намерения Петра воспринимались однозначно как желание заменить православие лютеранством: «Он вознамерился было переменить совершенно религию нашу, к которой оказывал особенное презрение. Он призвал первоприсутствующего [Святейшего Синода] архиерея новгородского Дмитрия Сеченова и приказал ему, чтобы в церквях оставлены были иконы только Спасителя и Богородицы, а других бы не было, также, чтоб священники обрили бороды и носили платье, как иностранные пасторы… И хотя дело на этом до времени остановилось, однако произвело во всем духовенстве сильное неудовольствие, содействовавшее потом очень много перевороту» ¹⁸⁷.

Об этом приказе сообщил в Версаль в шифрованном донесении 28 мая Бретейль ¹⁸⁸. Архиепископ осудил намерения царя, ему пригрозили ссылкой в Сибирь и даже удалили на время из столицы, но вскоре вновь вернули, чтобы не вызвать волнений в народе ¹⁸⁹.

Любопытно, что эти меры Штелин назвал «веротерпимостью» ¹⁹⁰. Однако не стоит думать, что все шаги Петра в духовной сфере клонились к оскорблению подданных. Начал он действительно с просвещенческих мер: 7 февраля, еще до секуляризации, последовал сенатский же Указ «О защите раскольников от чинимых им обид и притеснений». Штрафы, взимаемые со старообрядцев, снизились, им стало гораздо легче возвращаться в Россию ¹⁹¹. Этот акт предварял екатерининскую политику в данной сфере.

Однако личное поведение очень вредило царю. Не желая посещать православные храмы, Петр III часто присутствовал на богослужениях в католических и лютеранских. Были выделены средства на строительство кирхи, что страшно разозлило петербуржцев. Шумахер сообщал: «Когда распространился слух, что император собирается сделать лейб-гвардией несколько своих голштинских полков и один прусский и выстроить для них в Санкт-Петербурге лютеранскую кирху напротив русской церкви Св. Исаакия, сломанной за ее ветхостью, то их (гвардейцев. – О. Е.) ненависть к нему достигла крайности» ¹⁹².

Здесь уже все недовольства слились воедино: церковь ломают, кирху строят, русских в гвардии заменяют немцами… Создается впечатление, что единственные, к кому Петр не желал быть веротерпим, – его православные подданные. А.Б. Каменский точно заметил: «Символом всего того, что он так не любил в России, стала для Петра III православная церковь» ¹⁹³.

Таким образом, наследник Елизаветы не принимал саму сердцевину своей новой родины, ее душу. А значит, не мог быть принят сам. Шутовство и кривляние в храме, так забавлявшее императора, воспринималось прихожанами как признак одержимости. Показывать язык, глядя на иконы, а потом приказать вынести их – достойное деяние для православного царя!

Настораживал и упорный отказ от миропомазания. По христианскому учению, через миропомазание на правителя нисходят особые дары Святого Духа, которые должны помочь ему царствовать. Поэтому миропомазание вовсе не тождественно коронации и в глазах верующих не может быть заменено ею. Петр считал такой подход суеверием, а в результате не признавался значительным числом подданных как в полной мере законный государь. Не даром Екатерина приняла миропомазание в первый же день переворота – 28 июня – после присяги полков.

Рюльер подчеркивал, какое благоприятное впечатление этот шаг произвел на народ: «В полдень первое российское духовенство, старцы почтенного вида… украшенные сединами, с длинными белыми бородами, в блестящем и приличном одеянии, приняв царские регалии, корону, скипетр и державу, со священными книгами, покойным и величественным шествием проходили через всю армию, которая с благоговением хранила тогда молчание. Они вошли во дворец, чтобы помазать на царство императрицу, и сей обряд производил в сердцах впечатление, которое, казалось, придавало законный характер перевороту» ¹⁹⁴.

Петр же отвергал значение обрядности. Здесь, как и во многом другом, ему дурную службу сослужил пример Фридриха II. Последний тоже не принял миропомазания перед коронацией. Чем вызвал осуждение со стороны благочестивой Елизаветы Петровны.

Кроме того, Фридрих был известным масоном. В частности, он являлся Великим мастером ложи «Трех Глобусов», которой подчинялась ложа «Трех Корон» в Кенигсберге, куда вступили многие русские офицеры. Таинственная атмосфера, в которой проводились орденские работы, внушала сторонним наблюдателям подозрения. Поэтому Петру III очень повредили слухи о масонской ложе, заседавшей в Ораниенбауме. По некоторым данным, император оказался посвящен еще за границей, то есть совсем мальчиком. Ложа «Постоянства», членом которой был также Д.В. Волков, находилась в загородной резиденции и, вероятно, совпадала с иностранной петербургской ложей под тем же названием ¹⁹⁵. Подражая своему кумиру, Петр III объявил себя покровителем вольных каменщиков, подарил «Постоянству» дом в столице и сам руководил масонскими работами ¹⁹⁶. Не трудно догадаться, сколько толков это вызывало у простонародья.

25 июня 1762 г., всего за три дня до переворота, вышел новый императорский указ, уравнивавший в правах все религии ¹⁹⁷. В отличие от предыдущих – сенатских – этот акт имел более высокий статус, поскольку был издан самим государем. Подобный шаг в просвещенческом ключе можно было бы назвать проявлением «веротерпимости», если бы не волна религиозного озлобления, которую он вызвал и которую нетрудно было предвидеть.

Петр лишал православие, исповедуемое подавляющим большинством его подданных, господствующего положения. Именно о таком поведении мужа Екатерина писала в Манифесте 6 июля: «Он возмечтал о своей власти монаршей, якобы она не от Бога… Не имев, как видно, он в сердце своем следов Веры Православной Греческой (хотя в том довольно и наставляем был), коснулся первее всего древнее православие в народе искоренить своим самовластием… И сим образом православными владычествовать восхотел, начав истреблять страх Божий» ¹⁹⁸.

Так Петр Федорович постепенно стал восприниматься «врагом рода человеческого», а благочестивая императрица – защитницей веры.

«ВСЕ БЕЗДЕЛЬНИКИ»

Особое раздражение подданных вызвал приезд многочисленных родственников государя. Позднее, когда Екатерина II станет императрицей, она не пригласит в Петербург никого из своей родни. Согласно одному из анекдотов, отозвавшись: «В России и так слишком много немцев». Было неразумно лишний раз напоминать о своем происхождении, а пример покойного мужа выглядел весьма красноречиво.

Буквально на другой день по восшествии Петр послал курьера за своим двоюродным дядей, принцем Георгом Людвигом Голштинским, генералом прусской армии. Молодой император прочил его в герцоги Курляндские. Когда-то именно Георг Людвиг сватался к юной Екатерине. Ныне принц был женат, имел маленького сына, отличался крутым нравом и чисто семейной склонностью к фрунту. Петр проявлял к нему чрезвычайную привязанность: ведь этот человек досконально изучил прусскую школу муштры. Штелин, склонный в дурных поступках ученика видеть стороннее влияние, отмечал, что после приезда принца Георга Петр стал меньше заниматься государственными делами, слишком много времени «употребляя на военное дело, в особенности на его внешнюю сторону: перемену формы гвардейских и полевых полков» ¹⁹⁹.

Принц Георг был пожалован в фельдмаршалы и полковники лейб-гвардии Конного полка с содержанием 48 тыс. в год. Его дурное обращение с подчиненными немало способствовало перевороту. Другой дядя, Петер-Август-Фридрих Голштейн-Бок, также получил фельдмаршальский чин и стал генерал-губернатором Петербурга, командовавшим всеми полевыми и гарнизонными полками, расквартированными в столице, Финляндии, Ревеле, Эстляндии и Нарве ²⁰⁰. Кроме мужской половины Голштинского дома, имелась и женская, которую Петр также спешил облагодетельствовать. «В новом дворце император поместил молодую принцессу Голштейн-Бок, дочь фельдмаршала, – писал Штелин, – …она получила орден Св. Екатерины, также и молодая вдова… принца Карла Голштейн-Бок… и еще супруга принца Георгия. Остальные принцессы и родственницы Голштинского дома, жившие тогда в Кенигсберге… должны были также получить пенсию».

Эти люди плотным кольцом окружили молодого императора, оттесняя тех из русских советников, кто на первых порах поддерживал Петра. Они претендовали на влияние и крупные денежные пожалования, а сам государь охотно шел им навстречу, ибо то было его сокровенным желанием. Петр оказался на удивление семейным человеком. Долгие годы он чувствовал себя оторванным не только от родины, но и от родных – сиротой, лишенным кровного участия и тепла. Елизавета, помимо прочего, была слишком русской, чтобы племянник всерьез воспринимал родство с ней. Не нашел он близости и у жены, которая всеми силами старалась стать именно тем, что ему не нравилось – православной царевной. Многочисленные дядья, их жены и дети создавали у Петра иллюзию долгожданной семьи, огромной фамилии. Теперь он мог им благодетельствовать, выступать в роли сильного и щедрого покровителя – это льстило. В новом положении Петр чувствовал себя уютно и не задумывался, что фактически платит за любовь чужим людям. Ведь прошло слишком много времени с тех пор, как принц-епископ Любекский представлял своего девятилетнего воспитанника семье.

А ведь в России были лица, которые со своей стороны претендовали на роль «семьи императора». Родственники его официальной фаворитки. Поначалу Петр сделал Воронцовым щедрые дары. Благодаря супруге канцлера – двоюродной сестре покойной государыни – он именовал их родственниками императрицы, то есть подчеркивал близость к августейшей фамилии. Отец фаворитки, Роман Илларионович, получил графский титул. Воронцовы заметно потеснили Шуваловых и готовились после брака Елизаветы Романовны навсегда утвердить за собой первенствующее место.

Петр поначалу поощрял эти надежды. Во время первого же приезда Дашковой ко двору 30 декабря 1761 г. он сообщил ей, что намерен сделать ее сестру императрицей. «Когда я вошла в гостиную, – вспоминала княгиня, – Петр III сказал мне нечто, что относилось к моей сестре и было так нелепо, что мне не хочется повторять его слова. Я притворилась, что не поняла их» ²⁰¹.

Однако государь был слишком ветрен и влюбчив, чтобы долго наделять одну Елизавету Романовну своим вниманием, когда все женщины двора были к его услугам. Он не отказывался от женитьбы, но считал себя в праве повеселиться на стороне. «Император еще более умножил знаки внимания к девице Воронцовой, – доносил 11 января Бретейль. – Он назначил ее старшей фрейлиной, у нее собственные апартаменты во дворце и она пользуется всевозможными отличиями… Императрица оказалась в прежестоком положении и подвергается ничуть не скрываемому дурному обращению. Она с превеликим трудом переносит таковое отношение к ней императора и надменность девицы Воронцовой».

Последняя уже примеряла корону, как вдруг… «Порыв ревности девицы Воронцовой за ужином у великого канцлера, – сообщал 15 февраля Бретейль, – послужил причиной для ссоры ее с государем в присутствии многочисленных особ и самой императрицы. Желчность упреков сей девицы вкупе с выпитым вином настолько рассердили императора, что он в два часа ночи велел препроводить ее в дом отца. Пока исполняли сей приказ, к нему опять возвратилась вся нежность его чувствований, и в пять часов все было уже снова спокойно. Однако четыре дня назад случилась еще более жаркая сцена при таких выражениях с обеих сторон, каковые и на наших рынках редко услышишь. Досада императора не проходит, равно как и знаки его внимания к девице Шаликовой, тоже придворной фрейлине. Ей семнадцать лет, она довольно хороша собой, но, к сожалению, горбатенькая» ²⁰².

Минутную неверность императора еще можно было перенести. Но каждая новая пассия метила в фаворитки и всячески подчеркивала оказанное ей внимание. Щербатов нарисовал характерную сценку. «Княгиня Елена Степановна Куракина была привождена к нему (Петру III. – О. Е.) на ночь Львом Александровичем Нарышкиным, и… бесстыдство ее было таково, что когда по ночевании он ее отвозил домой по утру рано и хотел, для сохранения чести ее, и более чтобы не учинилось известно сие графине Елизавете Романовне, закрывши гардины ехать, она, напротив того, открывая гардины, хотела всем показать, что она с государем ночь провела» ²⁰³.

Ни по уму, ни по характеру, ни по железной воле «Романовна» не годилась в русские графини Помпадур. Какой бы «трактирной служанкой» она ни выглядела в глазах Бретейля, эта простая, грубая женщина любила Петра III, а он всегда возвращался именно к ней. У ссоры, которую нарисовал французский дипломат, было продолжение. Его описала наша героиня, хотя и назвала другое место ужина: «Император ужинал у графа Шереметева; тут Елисавета Воронцова приревновала не знаю к кому и приехала домой в великой ссоре. На другой день после обеда часу в пятом она прислала ко мне письмо… что она имеет величайшую нужду говорить со мной… Я пошла к ней и нашла ее в великих слезах; увидя меня, долго говорить не могла; я села возле ее постели, зачала спросить, чем больна; она, взяв руки мои, целовала, жала и обмывала слезами. Я спросила, об чем она столь горюет? …Она посвободнее стала от слез и начала меня просить, чтоб я пошла бы к императору и просила бы… чтоб он ее отпустил к отцу жить, что она более не хочет во дворце оставаться… понеже все бездельники, а одна я, на ком она полагает свое упование».

Екатерина передала просьбу, но Мельгунов и Нарышкин устроили поссорившимся любовникам примирение. Петр был весьма раздосадован на фаворитку и, чтобы поддеть жену, рассказал ей, как «Романовна» отказывалась надеть ее портрет, «когда он ее пожаловал камер-фрейлиною, и хотела иметь его портрет». «Он думал, что осержусь, – передавала Екатерина, – но когда увидел, что я тому смеюсь, тогда вышел вон из комнаты» ²⁰⁴.

Такие сцены, конечно, не прибавляли спокойствия дворцовой жизни. И не укрепляли положения клана Воронцовых. В любую минуту фаворитка из-за своей необузданной ревности могла потерять благоволение государя. Видимо, родные объяснили девице, что в надежде на будущее полезнее смириться с мимолетными изменами императора. Судя по поведению «Романовны» в летних резиденциях, куда Петр уезжал в окружении целого букета красавиц, она научилась сдерживаться и даже стала чем-то вроде предводительницы этого летучего отряда. Первой, но не единственной из любовниц.

Тем временем у родных дела складывались совсем не так хорошо, как мечталось. Да, Петр давал Воронцовым ответственные поручения. Так, Роман Илларионович возглавил комиссию по составлению нового Уложения, но неизменно встречал здравые возражения императора при попытке внести в проект пункты о монополии дворянства на владение землей и содержание промышленных предприятий ²⁰⁵. Брат фаворитки Александр Романович был назначен полномочным министром в Лондон. По дороге молодой камергер должен был заехать в Пруссию, и царь писал Фридриху II: «Он умен и полон усердия и доброй воли, и я думаю, что он сделает все, чтобы хорошо исполнить мои приказания» ²⁰⁶. Вот ключевые слова. Петр хотел приказывать, а не советоваться.

Хитрец-канцлер вернулся ко двору только 8 января, после того как «был при смерти от одышки вместе с сильной горячкой». Когда переход власти в руки Петра совершился без ожидавшихся эксцессов, в болезни Михаила Илларионовича наступил «спасительный перелом» ²⁰⁷. Однако тут ему предстояло узнать о курьере, которого император отправил в Берлин еще 25 декабря, едва Елизавета испустила дух. Старый дипломат был потрясен, он попытался отговорить Петра от немедленного мира с Пруссией, но, видимо, с самого начала не уповал на успех. «Сегодня хозяин – император, – сказал он Бретейлю 11 января, – мне неизвестны его затаенные взгляды и намерения… Поверьте, если я сохраню мой пост, то сделаю все для блага наших дружеских отношений» ²⁰⁸.