Текст книги "Ложь во спасение"

Автор книги: Ольга Егорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Евгений ничего не имел против того, чтобы время остановилось совсем.

А еще лучше было бы, если бы оно повернулось вспять, начав обратный отсчет. И тогда, он знал совершенно точно, ничего такого бы с ним не случилось.

Но секундная стрелка все же лениво бежала по кругу, вслед за ней подтягивалась и минутная. Взгляд тянуло к часам, как магнитом.

В первом часу ночи им все же пришлось подняться с пола и сделать то, на что, казалось, уже не оставалось сил.

Яна, осторожно и тихо спустившись на девятый этаж, открыла ключами квартиру Слизня.

А потом они вместе, подхватив тело под мышки, перенесли его вниз и сбросили на драный гобеленовый диван.

Последнее, что осталось в памяти у Евгения, – рука, безвольно свисающая с дивана. Белый металлический браслет на запястье и круглый циферблат механических часов с большими стрелками.

Часы на мертвой руке по-прежнему тикали и показывали абсолютно точное время.

Все, что было можно сделать, они сделали.

Почти до часу ночи ходили по квартире со щетками и тряпками, снова и снова пытаясь ликвидировать уже не существующие следы убийства. Распахнув настежь все окна в квартире, Евгений вдыхал мокрый уличный воздух, в котором среди запахов прелой осенней листвы с легким привкусом автомобильных выхлопов ему по-прежнему чудился запах мясного рынка.

Невозможно было избавиться от этого запаха. Хотя умом он прекрасно понимал, что это всего лишь обонятельная галлюцинация, на которую не стоит обращать внимания. Не исключено, что этот запах будет еще долго преследовать его – в салоне машины, в рабочем кабинете, и избавиться от него можно будет, лишь совсем перестав дышать.

– Янка, ты чувствуешь запах? – спросил он на всякий случай, не уточняя.

Она коротко кивнула в ответ и сказала:

– Пройдет.

Кресло пришлось временно перетащить на лоджию и завалить старым хламом. Хотя Евгений прекрасно понимал, что от кресла нужно непременно избавиться: случись что, оно окажется первой и неопровержимой уликой причастности к убийству. Но сейчас просто не было сил сделать этот последний рывок, и голова плохо соображала, чтобы придумать подходящий выход из ситуации.

Он решил подумать об этом завтра, в глубине души понимая, что ни завтра, ни послезавтра и никогда вообще ничего не придумает – кресло было слишком большим и тяжелым, чтобы поместиться в багажнике или на заднем сиденье машины. А заказывать грузовую машину для того, чтобы отвезти кресло на свалку, было рискованно.

Побродив некоторое время по квартире совершенно бесцельно, он оказался на кухне и обнаружил там Яну, которая запивала водой из стакана какие-то таблетки. Молча взглянув на него, она выдавила из вакуумной упаковки еще одну белую горошину. Сказала задумчиво:

– Наверное, две будет мало… – И проглотила таблетку, тяжело сглотнув.

– Что это? – спросил Евгений, забирая у нее из рук упаковку.

– Снотворное. И тебе советую. Надо как-то пережить эту ночь.

– Эту и все последующие, – задумчиво ответил он, повертев в руках упаковку реланиума. – Не боишься, что через месяц-другой мы с тобой превратимся в наркоманов?

– Я другого боюсь, – серьезно ответила она. – А ты – нет? Не боишься?

– Не знаю. У меня уже, кажется, не осталось сил, чтобы чего-то бояться.

– Напрасно. Силы нам еще понадобятся.

С короткой черной стрижкой, плотно сжатыми губами и упрямо вздернутым подбородком, она напомнила ему сейчас Железную Кнопку из детского фильма «Чучело». Его маленькая Янка оказалась сильной девочкой. Гораздо более сильной, чем он сам. Приходилось это признать.

Выдавив из упаковки три таблетки снотворного, он кинул их в рот и проглотил, запив большим глотком воды из Янкиного стакана.

– Вот так-то лучше, – без выражения в голосе похвалила она. – Ладно, я пошла в ванную. Спать пора, завтра на работу.

Он так и остался стоять столбом посреди кухни, пытаясь привыкнуть к мысли о том, что жизнь продолжается. Что завтра наступит новый день, что с утра они будут пить кофе в постели, неторопливо собираться на работу. В ванной будет жужжать Янкин фен, колдуя над ее ежиком, из телевизора будет раздаваться знакомый голос ведущей программы утренних новостей. А вечером, вернувшись с работы, они будут ужинать вдвоем за столиком в гостиной и делиться друг с другом последними новостями.

Евгений криво усмехнулся. Ну уж нет, никаких ужинов за столиком в гостиной теперь уж точно не будет.

Никогда.

Она вышла из ванной, завернутая в большое махровое полотенце. Такая же, как всегда перед сном, только неестественная бледность лица выдавала внутреннее напряжение.

– Ну, что ты теперь здесь стоишь? Переоденься и пойдем уже спать. Прошу тебя.

Он согласно кивнул, понимая, что сейчас это единственно правильный выход – вести себя так, будто ничего не случилось. Это такая игра, у которой есть свои строгие правила, и оба они теперь должны придерживаться этих правил, чтобы совсем не пропасть. И даже если вся оставшаяся жизнь превратится теперь в игру – им обоим придется с этим смириться. У них просто нет другого выхода.

– Да, ты права. Идем спать. Завтра на работу, – ответил он, поддерживая игру.

Это оказалось не так уж и сложно.

Просто не нужно было заглядывать в будущее дальше, чем на десять предстоящих минут.

За эти десять минут он совершил привычный ежевечерний ритуал – почистил зубы в ванной и принял душ.

В спальне горел ночник, и Янка уже лежала в постели, в своей привычной позе – на боку, прижав к животу коленки. Он лег рядом и потушил ночник – все как всегда.

Через несколько минут в темноте раздался ее шепот:

– Женька, скажи… Мне показалось или ты сегодня на самом деле был какой-то немного взбудораженный? Еще до того, как…

«До того, как» он собирался предложить ей стать его женой. Поэтому и был взбудораженный. Кольцо в алой бархатной коробке до сих пор лежало в спальне, на верхней полке в одежном шкафу.

Только говорить сейчас об этом едва ли было уместно.

– Тебе показалось, – ответил он, отворачиваясь.

Снотворное, к счастью, уже начинало действовать. Он закрыл глаза, от всей души надеясь, что период ожидания небытия не будет слишком долгим.

Сон навалился резко и тяжело, без привычного плавного перехода, которому сопутствует приятное состояние дремоты. Евгений как будто упал в черную яму, оказавшись на краю обрыва, и долго летел вниз, каждую секунду осознавая неотвратимый ужас этого падения.

Во сне он тысячу раз понимал, что видит сон, и заставлял себя проснуться. Ему казалось, что он просыпается, открывает глаза, встает с кровати – и снова, оступившись, начинает падать в черную бездну. Ни событий, ни образов не было в этом сне – только жуткий страх предстоящей с минуты на минуту смерти и отчаяние от невозможности ее избежать.

Открыв наконец глаза, Евгений обнаружил себя на смятой постели.

Наволочка была мокрой от пота, простыня сбилась на край, одеяло сползло на пол.

Яны не было рядом.

Весь ужас вчерашнего вечера сразу же навалился на него – замелькали перед глазами, как в детском калейдоскопе, мельчайшие подробности пережитого кошмара. Как будто кто-то невидимый, стоящий сейчас у него за спиной, транслировал на противоположную стену изображение из кинопроектора. И не было сил отвести взгляд. Он все смотрел и смотрел, словно под гипнозом, до тех пор, пока на воображаемом экране не застыл последний крупный план – мертвые узкие губы, почти сомкнувшиеся кольцом вокруг черного провала рта.

Евгений зажмурился и тряхнул головой. Видения исчезли, только во рту остался неприятный привкус – как будто всю ночь он держал за щекой медную монету.

– Янка! – позвал он, прислушиваясь к тишине и пытаясь сообразить, куда она могла подеваться.

За окном вовсю светило солнце. Присутствие такого яркого солнца на небе в это утро казалось нелепым и совершенно неуместным. В него даже как-то не верилось – особенно после вчерашнего дождя, запах которого доносился из приоткрытой балконной двери.

«Сколько же сейчас времени?» – рассеянно подумал он, оглядываясь по сторонам в поисках будильника.

Будильник обнаружился там, где ему и полагалось быть, – на прикроватной тумбочке. Шел уже десятый час, и Евгений вяло отметил, что безнадежно опоздал на работу.

– Янка! – снова позвал он и почти сразу заметил тетрадный листок, который лежал на тумбочке, придавленный сверху будильником.

Сообразил, что это, по всей видимости, записка. Подумал с тоской о том, что Янка нехорошо с ним поступила, бросив одного в это утро. Хорошо хоть записку оставила, и все же от записки ничуть не легче.

«Не стала тебя будить. Вернее, попыталась, но не смогла. Наверное, тебе лучше было обойтись двумя таблетками. Я убежала на работу, у меня сегодня два урока в первую смену. Завтрак в микроволновке. Как проснешься, позвони. Люблю, целую, твоя».

Он несколько раз пробежал глазами по строчкам, пытаясь, как обычно это случалось, услышать ее голос.

Она часто оставляла ему такие вот крохотные послания и подписывала их всегда одинаково – «люблю, целую, твоя». Где-то в ящике рабочего стола у него скопилась целая куча этих трогательных записок, похожих одна на другую, как две капли воды. В каждой говорилось про завтрак в микроволновке, про уроки в первую смену – обычно она оставляла записки по субботам, когда у Евгения был выходной, а ей приходилось идти к своим ученикам с утра пораньше. Он никогда их не выбрасывал и даже иногда перечитывал – естественно, втайне от Яны, которая подняла бы его на смех за столь откровенное проявление сентиментальности.

Сегодняшняя записка была точной копией всех предыдущих, но почему-то ему показалось, что от нее веет холодком. Он и сам не мог объяснить себе этого – вроде слова были теми же и почерк тот же самый – круглый, ученический, с неправильным наклоном влево. И даже листок был вырван из той же тетради, что и всегда.

«Да, пожалуй, и в самом деле лучше было бы обойтись двумя таблетками», – согласился он, чувствуя, как трещит, раскалываясь пополам, голова. Даже страшно было представить, что будет с головой, когда он примет вертикальное положение.

Но принять его все же пришлось. Лежать в постели было тошно, к тому же влажная наволочка и смятая простыня ежесекундно напоминали о пережитом ночном кошмаре.

Напомнив себе, что сейчас главное – соблюдать привычный ритм жизни, всеми силами стараясь из него не выбиться и не сорваться, он быстро собрал постельное белье, сгреб его в охапку и отнес в ванную. Страх, копошащийся внутри, почти заставил его застыть на пороге, не решаясь открыть дверь, ведущую из спальни в гостиную.

За эти несколько секунд, пока он стоял в дверном проеме, страх раскололся на тысячи мелких живых частей и превратился в некое подобие муравьиной кучи, обитатели которой со скоростью света расползались по всему телу, щекотали кончики пальцев и корни волос.

Мысленно выругавшись, он открыл дверь и шагнул в гостиную.

Нет, конечно же, не было там никакого мертвеца. Все было как всегда. Только не хватало одного кресла. И еще дурацкие розы в огромной вазе, дурацкие воздушные шарики и нелепые подсвечники на столе напоминали о вчерашнем вечере. Но розы, шарики и подсвечники – это оказалось совсем не страшно.

По-детски обрадовавшись этой своей маленькой победе, он вспомнил про Янку и подумал о том, что ей, наверное, тоже нелегко было переступить утром порог спальни. И у нее тоже внутри, по дорожкам из вен и нервных окончаний, бегали эти гадкие муравьи. И еще не известно, у кого из них двоих муравьев было больше.

Стало стыдно за собственное малодушие.

Он запихал грязное белье в барабан стиральной машины, быстро умылся, включил на кухне электрический чайник и снова отправился через гостиную на балкон. Если уж играть – так играть по правилам, а значит, привычных упражнений с гантелями ему не избежать и в это утро. И черт с ним, с покойником, который лежит внизу. Нет и не может быть никакого права у покойника вмешиваться в его жизнь. Один раз вмешался – и хватит, достаточно. Вот уже почти три года он каждое утро минут по десять занимался на балконе с гантелями. И сегодня, несмотря ни на что, будет заниматься.

Ободряя себя по пути этими размышлениями, он открыл балконную дверь и застыл на пороге, внезапно поняв, что не будет никаких упражнений с гантелями.

И, мелькнула странная мысль, вообще ничего уже больше не будет.

На плечиках, зацепленных за бельевую веревку, висел домашний спортивный костюм. Тот самый, который вчера Янка стирала в холодной воде, громыхая алюминиевым тазом по чугунной поверхности ванны.

Так вот, оказывается, как сходят с ума, тупо подумал Евгений, подходя ближе, чтобы убедиться, что этот костюм не галлюцинация. Он даже потрогал его руками – ткань была еще слегка влажной, не успела просохнуть до конца за ночь.

Белая вставка на груди, маленькая надпись «Nike», рукава и широкие лампасы на брюках – все было в темно-бурых пятнах. Пятна были разного размера, и самые маленькие из них напоминали брызги гранатового сока.

Это были те самые пятна, которые он уже видел вчера.

В глубине проймы виднелась голубая ручная строчка. Та самая голубая ручная строчка.

Это был тот самый костюм, который вчера вечером он вешал на плечики абсолютно чистым.

Попятившись назад, он больно ударился затылком о косяк балконной двери. Ничего не почувствовав, выскочил из спальни, миновал гостиную и, оказавшись на кухне, с силой захлопнул дверь. Дрожащими пальцами повернул язычок встроенного в ручку замка, опустился не глядя на табуретку и уставился прямо перед собой невидящим взглядом.

Кажется, впервые в жизни ему удалось почувствовать, как от страха шевелятся на голове волосы.

Ощущение было не из приятных.

По первому каналу шла утренняя информационно-развлекательная программа. Знаменитая на всю страну звезда эстрады делилась со страной секретами поддержания формы.

– Я забыла, как пахнет жареная картошка. А жареную картошку, поверьте, лет семь назад я любила больше всего на свете, – сказала звезда, печально улыбнувшись в камеру.

Лене стало ее даже чуточку жалко.

Просто она сама очень любила жареную картошку. До умопомрачения. И поэтому могла представить себе, какую жертву во имя красоты пришлось принести бедной звезде.

Она вздохнула. Да, это только кажется, что звезды эстрады сродни небожителям. Что в жизни у них все замечательно и вообще без проблем. На самом деле они, точно так же, как все земные люди, банально тоскуют иногда по жареной картошке. Разница лишь в том, что земные люди чаще всего тоскуют по картошке недолго. Просто берут картошку, жарят ее и перестают тосковать.

Звезды такой роскоши позволить себе не могут.

Певица исчезла с экрана, подарив на прощание всем поклонникам своего творчества и любителям жареной картошки еще одну грустную улыбку. Ведущая стала рассказывать почему-то о курсе валют Центробанка. Для Лены курс валют практического интереса не представлял, поэтому она переключила телевизор на другой канал.

– Травма черепно-мозговая, моя любо-о-овь… – донеслось с экрана.

Лена не любила эту песню. Потому что знала точно: песня – про нее.

Ее любовь – это именно черепно-мозговая травма, случившаяся почти двадцать три года назад, когда Лена была еще первоклассницей. Вся ее дальнейшая жизнь – лишь печально затянувшееся последствие той травмы. Любовь у всех начинается по-разному. А у Лены она началась с сотрясения мозга.

Из-за особенного, чересчур трепетного отношения к датам Лена всегда знала точный срок своей любви. На сегодняшний день продолжительность этой любви составляла двадцать два года, два месяца и четыре дня, что приблизительно соответствовало продолжительности ее сознательной жизни. Семь лет, прожитых без любви, не в счет. Они были не такими уж и сознательными.

В тот день Лена, как и полагается любой девочке, достигшей или почти достигшей семилетнего возраста, пришла учиться в первый класс. Отстояла вместе с другими первоклассниками торжественную линейку и под руководством учительницы, за руку с другой, пока еще не знакомой, первоклассницей, направилась в классный кабинет.

На пороге классного кабинета это и случилось.

Лена споткнулась о порог. И споткнулась так неудачно, что упала назад, раскинув руки, прямо на спину. Да так саданулась затылком о мраморный пол коридора, что потеряла сознание.

А очнувшись, увидела его.

Мальчик с черной кудрявой головой, в точно таких же, как у нее, очках с толстыми линзами, склонился над Леной и широко и радостно улыбнулся, увидев, что Лена открыла глаза.

Вокруг толпились дети и взрослые – Лена видела множество ног в белых носочках и ажурных гольфиках, стрелки на брюках, уходящие куда-то в потолок, а может быть, еще выше – в небо. Она как-то сразу поняла, что все эти дети и взрослые сейчас не имеют никакого отношения к ним двоим. К ней и кудрявому мальчику в очках. Во всеобщей суете никто и не заметил, что Лена пришла в себя, а мальчик, склонивший свое лицо над лицом Лены, тихо сказал ей:

– Привет.

– Привет, – ответила она, стараясь говорить бодро, потому что ясно видела тревогу в глазах у кудрявого мальчика. Ей захотелось почему-то его успокоить.

Но по всей видимости, этот ее «привет» прозвучал удручающе. Потому что мальчик вдруг нахмурился и попросил ее жалобным шепотом:

– Ты только не умирай, ладно? Потерпи еще немного, сейчас Катерина Федоровна придет и тебя вылечит.

– А кто такая Катерина Федоровна? – все тем же бледным голосом спросила Лена.

– Это врач. За ней наша учительница побежала. Так ты не умрешь?

– Не умру, – пообещала Лена, хотя и не была в этом уверена. Голова страшно болела, и к горлу подступала тошнота. Может быть, именно так и умирают люди?

В ожидании Катерины Федоровны, за которой побежала учительница, они продолжали тихонько шептаться, не замеченные никем из одноклассников.

– Меня Женькой зовут, – сообщил кудрявый мальчик.

– А меня – Леной, – ответила Лена, подумав, что имя Женька – самое замечательное из всех мальчишеских имен, которые ей доводилось слышать.

– У тебя тоже зрение плохое? «Плюс» или «минус»?

– Минус три, – сообщила Лена, очень надеясь, что у мальчика Женьки зрение тоже окажется «минус».

– И у меня «минус», – обрадовал ее Женька, деловито пояснив: – Это называется близорукость.

Лена и без него знала прекрасно, что ее зрение называется близорукостью, но умничать не стала.

– Я часто в темноте читаю, – продолжал Женька, а Лена с интересом его слушала. – И телевизор много смотрю, мультики и разные взрослые фильмы. Поэтому у меня и близорукость. А у тебя?

– У меня… – Лена не знала, что сказать в ответ. Было как-то несолидно признаваться Женьке, что взрослые фильмы ей смотреть не разрешают, а читать она еще пока вообще не умеет. От стыда ей даже захотелось снова потерять сознание – чтобы не пришлось отвечать на вопрос.

От ответа ее спасла подоспевшая Катерина Федоровна. Большая женщина с большими мягкими руками. В белоснежном медицинском халате и тоже в очках.

Наверняка тоже смотрит взрослые фильмы и читает в темноте, с завистью подумала Лена.

Катерина Федоровна осторожно подняла Лену на ноги и увела с собой в дальний конец коридора, в медпункт. А мальчик Женька остался в кабинете вместе с другими одноклассниками. Лена отчаянно им завидовала и крепилась изо всех сил, надеясь, что добрая Катерина Федоровна быстро ее отпустит, разрешит ей вернуться в класс, и тогда, может быть, она будет сидеть с мальчиком Женькой за одной партой.

Но Катерина Федоровна, хоть и была доброй, Лену в класс не отпустила. Наоборот, вызвала в кабинет Лениных родителей и объяснила им, что не помешало бы отвести дочку в травм-пункт, показать врачу. Потому что есть подозрение на сотрясение мозга.

Подозрение оправдалось, и Лене пришлось на пару дней остаться в больнице.

Без мамы она ужасно тосковала и проплакала первую ночь почти до самого утра. А утром случилось невероятное.

Дверь в палату открылась, и вслед за медсестрой вошла незнакомая женщина. Женьку, прячущегося за спиной у женщины, Лена вначале не заметила.

– Ну здравствуй, Лена Лисичкина. А я вот привела к тебе в гости своего сына Женьку. Он очень просил меня, хотел тебя навестить. И как же ты умудрилась так неудачно упасть?

– Н-не знаю, – заикаясь, пробормотала Лена, все еще не веря своему счастью, потому что Женька до сих пор прятался за спиной у матери и, казалось, выходить из своего укрытия даже не собирался.

– Ну ладно, молодые люди. Оставлю вас одних, – с улыбкой сказала женщина и, обернувшись на пороге, добавила: – Меня зовут тетя Рита.

Вслед за тетей Ритой из палаты вышла и медсестра, и Лена наконец увидела Женьку. Тот робко жался к стене и таращил на Лену из-под очков большие зеленые глаза, как будто не узнавая.

– Привет, – ободряюще сказала Лена, хотя и сама была ни жива ни мертва от волнения и от счастья. – Ну, проходи. Или так и будешь у стены стоять?

– Вот еще, – спокойно ответил Женька и бодрым шагом направился к кровати. Подошел и положил на тумбочку пакет, который, как оказалось, прятал за спиной. – Это тебе. Там яблоки и конфеты шоколадные. Любишь конфеты?

– Люблю, – сказала Лена. – Кто же их не любит? Спасибо тебе.

– Не за что, – ответил Женька.

Потом они долго молчали. Женька смотрел в окно, сидя на табуретке возле кровати, и ковырял носком ботинка вздувшийся пузырь на линолеуме. Лена смотрела на Женькин ботинок и изо всех сил пыталась придумать какие-нибудь слова, которые можно было бы сказать Женьке.

От этого неловкого молчания они оба сходили с ума.

– Ты ешь, – наконец сказал Женька, на секунду отвлекаясь от своего безумно интересного занятия. – Что ж я, зря тебе конфеты принес, что ли?

– Не зря, – с готовностью подтвердила Лена, зашуршала пакетом и извлекла оттуда два одинаковых шоколадных батончика. Один протянула Женьке: – Вот, возьми.

– Спасибо, – сказал Женька и взял конфету.

В полной тишине они съели по конфете. Потом Женька спросил:

– Не болит уже у тебя голова-то?

– Уже не болит, – ответила Лена. И они опять замолчали.

Потом палатная дверь снова открылась. Вошла тетя Рита, с прежней доброй улыбкой на лице, и спросила:

– Ну что? Не наговорились еще?

– Наговорились, – сказал Женька, поднимаясь с деревянной табуретки.

– Ну, тогда пойдем. Выздоравливай, Лена Лисичкина!

– Ага, – ответила Лена, чувствуя, что сейчас расплачется. Ей ужасно не хотелось, чтоб Женька ушел так быстро.

Но Женька все-таки ушел. И она проплакала до вечера, с небольшим перерывом на визит родителей, а ближе к вечеру решила, что влюбилась в Женьку.

Наверняка влюбилась, если проплакала из-за него целый день.

Что ж, если так – значит, так тому и быть. Теперь она будет любить Женьку и дальше. Может быть, всю оставшуюся жизнь будет любить.

Вот так, на больную голову, двадцать два года назад, Лена Лисичкина приняла решение любить Женьку Шевцова. И, как человек, которому несвойственно менять принятые решения, продолжала, назло врагам, любить его все эти двадцать два года. Несмотря на то, что прекрасно понимала: у этой любви нет ни малейшего шанса.

Хотя за прошедшие годы бывало всякое.

Не раз и не два счастье казалось настолько достижимым, настолько близким, что от этой близости дрожали колени и кружилась голова, а сердце превращалось в мятный леденец, по вкусу ничем не отличающийся от термоядерной жвачки «Орбит – морозная свежесть».

Оно и до сих пор, видимо, по привычке, превращалось в «морозную свежесть», стоило ей увлечься воспоминаниями. В такие моменты сердце недвусмысленно собиралось прожечь дырку в Лениных ребрах и вырваться наружу факелом, полыхающим ледяным огнем.

Например, в первом и во втором классе они дружили «официально» и даже считались «парой». Об этом знали все учителя и все родители. Женька, хоть и жил достаточно далеко, через дорогу, каждое утро ждал Лену возле подъезда и тащил до школы ее портфель у себя на спине. Портфель был тяжелый, а если учесть, что в руке у Женьки всегда был еще один, точно такой же тяжелый, его собственный, портфель, то повод для гордости автоматически умножался на два, пропорционально весу портфелей.

Из школы Женька тоже тащил два портфеля. А Ленина бабушка, иногда сидящая на скамейке возле подъезда, часто ругала Женьку за то, что он носит такие тяжести, и говорила, что он так «совсем, бедный, надорвется».

Повзрослев, они оба стали стесняться своих отношений и понемногу перестали демонстрировать их окружающим. Лена, конечно, безумно страдала от того, что Женька перестал носить ее портфель и заходить за ней по утрам перед школой.

Но все-таки и сама не хотела, чтобы их засмеяли одноклассники. Поэтому не навязывалась Женьке, надеясь, что, когда одноклассники поумнеют, он снова станет носить ее портфель и все у них будет по-прежнему.

Как выяснилось, Лена ошибалась.

К тому времени как одноклассники «поумнели», уже не было никакого портфеля. Была сумка, вполне женская и почти пустая, как водится у старшеклассниц. И было даже смешно представить, чтобы Женька вдруг начал таскать эту легкую и вполне женскую сумку по утрам в школу.

Но самое ужасное случилось потом.

Самое ужасное случилось первого сентября в восьмом классе. Лена не видела Женьку три месяца – тот пропадал неизвестно где – и страшно ждала этой встречи. А когда наконец увидела, не узнала Женьку.

На торжественную линейку он явился без очков.

Это уже потом она узнала, что в июне ему сделали операцию, в результате которой зрение восстановилось на сто процентов. А в тот момент, ничего не поняв, расценила это как предательство.

Хотя, если разобраться, так оно и было.

Сняв очки, Женька автоматически перешел в другую категорию. Он никогда не был изгоем в классе, и все-таки чертова близорукость объединяла их в единое целое. Два очкарика, два четырехглазых – у них всегда был под рукой этот в общем-то пустяковый повод, чтобы держаться друг за друга, чтобы, как поется в песне, «не пропасть поодиночке».

Теперь этого повода уже не было. Лена, увидев Женьку без очков, сразу поняла: теперь у него начнется другая жизнь.

И на этот раз она не ошиблась. Уже тогда не по годам развитая женская интуиция горестно шепнула ей: «Нет, дело, конечно, не в очках, но только теперь, сняв очки, Женька тебя совсем забудет». Он всегда был умницей, первым учеником в классе. Но за стеклами очков почему-то никто, кроме Лены Лисичкиной, не мог разглядеть, что Женька еще и красавец.

Теперь это стало для всех очевидным.

И на Женьку, отнюдь не избалованного вниманием прекрасного пола, вдруг обрушился целый Ниагарский водопад этого внимания. Водопад, сметающий все на своем пути. Женька к этому был не готов и вначале слегка подрастерялся. Но быстро привык и стал чувствовать себя в этом водопаде, как рыба в воде.

Лена, пряча слезы и стиснув зубы, наблюдала, как девчонки вьются вокруг ее единственной любви. Хищные птицы, почуявшие добычу. Добыча своей ролью была вполне довольна и не обделяла вниманием ни одну из представительниц хищной породы. А про Лену Женька теперь вспоминал, только когда нужно было написать сочинение по литературе – единственному предмету, который у него откровенно хромал.

И Лена писала сочинения себе и Женьке, вспоминая, как когда-то давно он носил два портфеля – свой и ее. Получалось, что теперь она просто возвращает ему долг за те портфели.

От этой мысли Лене становилось горько, но она все равно продолжала писать для Женьки чертовы сочинения, прекрасно понимая, что теперь это ее единственный шанс хоть недолго с ним пообщаться. И настырно продолжала любить его, хоть и понимала, что ее упорство сродни упорству камикадзе, который знает заранее, что ждет его в финале.

До поры до времени Лена утешала себя мыслью о том, что Женька, хоть и гуляет с девчонками, вроде бы ни к одной из них серьезных чувств не испытывает. Но и это утешение работало лишь до поры до времени – настал тот день, когда Женька влюбился.

Лена заметила это первой. Женька вдруг словно засветился изнутри, и надо было быть полной дурой, чтобы не догадаться, где источник этого света. Источником оказалась Катя Весенина, первая красавица в классе, вот уже три года посещающая школу манекенщиц и всерьез намеревающаяся в ближайшем будущем покорить все подиумы Парижа.

Подиумы Парижа – это было будущее, туманное и весьма расплывчатое, а в настоящем было сердце Женьки Шевцова, которое Катя Весенина, по всей видимости, решила покорить для разминки.

Разминка удалась на славу.

Недели две Женька сиял, как начищенный до блеска самовар. Казалось, только дотронься до Женьки – ожог первой степени обеспечен. Катя и Женька всегда были рядом – на уроках, на переменах, в школьном дворе, на местной танцплощадке. Они не расставались, казалось, ни на минуту. Лена, наблюдая со стороны всю эту картинку, в то время всерьез собралась переводиться в другую школу – сил не было смотреть на счастливого и влюбленного сияющего Женьку. Единственная близкая подруга Даша Романова, которая знала историю Ленкиной роковой любви, сказала тогда, что если бы она оказалась на месте Ленки, то просто не выдержала бы и повесилась. Или вскрыла бы себе вены. В общем, что-нибудь такое непременно с собой сотворила бы, чтобы прекратить наконец эти нечеловеческие страдания.

Но у Лены от рождения была удручающе здоровая психика. И, как человек со здоровой психикой, мыслей о суициде она в принципе не допускала. Самоубийство – это было не про Лену. На такой шаг она не решилась бы ни при каких обстоятельствах.

Осознав это, Лена почти возненавидела собственную здоровую психику и сделала вывод, что здоровье не всегда бывает в радость.

А Женька тем временем вдруг потух.

В один неприметный и серый ноябрьский понедельник пришел в класс чернее тучи. Лена, которая втайне ждала этого момента, увидев такого Женьку, вдруг поняла, что потухший Женька – это намного хуже, чем Женька сияющий.

Катя, по причине, пока никому не известной, дала ему от ворот поворот. Дни шли за днями, ничего не менялось. Сердце Лены обливалось кровью, когда она видела его, ссутулившегося и похудевшего, с больными покрасневшими глазами. Она наблюдала за ним несколько дней, а потом не выдержала. Наплевав на собственную гордость, не думая о том, что будет выглядеть в глазах Женьки несчастной дурой, пришла однажды к нему домой и выложила все как на духу.

Про свою любовь, которая началась в первом классе. Про портфели, которые, оказывается, были для нее так важны. И еще много чего рассказала такого, о чем рассказывать было, наверное, не нужно.

Женька выслушал Лену молча и, казалось, ничему не удивился. Потом спокойно объяснил ей, что детская любовь – это сущая глупость и что он, Женька, тоже в первом классе был уверен, что любит Лену Лисичкину. Просто тогда он не знал, что такое настоящая любовь. А теперь вот узнал… И Лена тоже когда-нибудь узнает. И поймет, что все ее детские страдания – сущий пустяк.