Текст книги "Русские травести в истории, культуре и повседневности"
Автор книги: Ольга Хорошилова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Ольга Хорошилова
Русские травести в истории, культуре и повседневности
Книга издана при поддержке Музея современного искусства «Гараж».
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав
© Хорошилова О. А., 2021
© Оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2021
⁂
Предисловие
В сентябре 1955 года сотрудник британского агентства новостей Джимми Свон впервые приехал в Ленинград. Рабочая программа была насыщенной: встречи с советскими и партийными товарищами, визит на образцовые предприятия, интервью с ударниками производства, поездки в Петергоф и Царское Село, посещение Кировского театра и неизбежное «Лебединое озеро». Последний день командировки был свободным. Любитель острых шуток Свон предложил коллеге-британцу пари: он наденет привезенный с собой килт и пройдется в нем по Невскому проспекту. Если его не заметят и не остановят, выигрывает приятель. Если начнется шум, победит Джимми. Посмеялись и ударили по рукам.
Теплым сентябрьским днем журналист Джимми Свон вышел на Невский проспект в килте и замаршировал от Казанского собора к Гостиному двору. Его заметили сразу. Работяги зло зыркали, один захотел даже всыпать хулигану по первое, да вовремя понял, что он капиталист-иностранец. Девушки-комсомолки замедляли шаг и краснели, не в состоянии отвести глаз от наглых голых коленок эффектного шотландца. Парни хохотали в сторонке. Какой-то дедушка побежал за милиционером. Журналиста окружили злые советские старушки, плевали ему под ноги, гаркали что-то на вороньем языке, гневно трясли кулаками.
Джимми шел и смеялся. Его приятель, пари проигравший, не теряя времени, жал на спуск фотокамеры: этот демарш нужно было сохранить для истории. Потом снимок Свона в килте на Невском проспекте попал в европейскую прессу. В небольшом тексте говорилось о том, какой фурор он произвел: остановил не только пешеходов, но и общественный транспорт – водители выскакивали из троллейбусов и автомобилей, чтобы поглазеть на диво, на срамоту, на «мужика в юбке». О том, что такое килт и кто его носит, простые советские граждане едва ли знали.
Журналист Джимми Свон в килте на Невском проспекте. 1955 г.
Коллекция О. А. Хорошиловой
И тем более не подозревали, что всего сорок лет назад в Петербурге жили молодые люди, носившие не килты, а настоящие женские юбки, блузы, платья, парики, что бывшая столица Российской империи была центром травести-культуры и профессиональные артисты, выходившие на сцену в женских образах, успешно конкурировали с европейскими звездами. Сталинская репрессивная эпоха уничтожила культурную память, вымарала из истории имена русских травести, отправила в вечное архивное заключение их документы, фотографии, дневники. В прогрессивном советском обществе, служившем «гуманистическим идеалам человечества», не было секса и «мужиков в юбках». И потому на послеполуденном Невском проспекте так переполошились, увидев Джимми Свона в клетчатом шотландском килте.
Россия была колыбелью травести-культуры. Здесь, как по всей Европе, легко меняли пол с помощью костюмов. Императрицы, генералы, чиновники, художники, артисты, гимназисты, офицеры, священнослужители – все были немного травести, кто в шутку, кто всерьез. Здесь появились женские военные формирования, одетые по-солдатски, и возникла Морская женская команда, получившая официальное разрешение носить брюки.
Трансвестизм был повсюду – в искусстве, моде, литературе, театре, кино, фотографии. Именно русский актер первым в мировой истории сыграл роль Жанны д’Арк, а танцовщик вышел на сцену в образе балерины. Исследователям известны имена немецких, английских, французских профессионалов-травести. О Дэне Лино, Джулиане Элтиндже, Фанни и Стелле написаны книги. О наших талантливых имитаторах – Николае Барабанове, Борисе Глаголине, Константине Пузинском – знают лишь искушенные историки театра. В России были и есть травести поневоле, чей биологический пол не совпадает с психологическим. В книге собраны биографии наиболее ярких из них.
Современный язык гендерологии богат определениями. Помимо трансгендерности и транссексуальности сейчас много пишут о сложнейшем феномене небинарной идентичности (гендерквире), каждому ее оттенку уже присвоили свой термин. Но среди ученых и квир-сообщества нет единого мнения о том, что и как называть и где именно прокладывать границы между идентичностями. Участвовать в этих спорах невероятно интересно, однако можно легко запутать читателей и усыпить тяжелым научным языком. Потому главный термин этой книги – травести, легкий, широкий, сложный, многоцветный, самый удобный. Он удачно объединяет прошлое с современностью. Он принадлежит разным контекстам, охватывает историю театра, литературы, кино, изобразительного искусства, медицины, психологии, культуры повседневности. Неслучайно к нему обращался доктор Магнус Хиршфельд, пионер квир-теории, видный исследователь гомосексуальной культуры. На его основе он придумал термин transvestit и вывел его в заглавие своего обширного научного исследования «Трансвеститы» (Die Transvestiten).
Травести – это старинное театральное амплуа, это профессиональные имитаторы и имперсонаторы XVIII и XIX столетий, это современные блистательные дрэг-артисты, это царицы, шпионы, шутники-вельможи. Это люди, боровшиеся со своим внутренним полом, раскрывавшие свои чувства в искусстве и литературе, на сцене театров и кабаре, это те, кто выдавал себя за других и стал жертвой консервативного общества. Все они – русские травести.
В определенном смысле мне повезло: практически в каждом архиве я находила дела, связанные с темой книги. За несколько лет удалось собрать документальный материал, свидетельствующий, какой разнообразной, мощной, интересной и живой была русская травести-культура, имевшая свою историю, традиции и талантливых звезд.
Я очень признательна всем, кто помогал мне в поисках архивных дел и щедро делился информацией: Александру Мецу, сотрудникам отдела рукописей Института русской литературы (Пушкинского Дома) и лично Татьяне Царьковой и Ирине Кощиенко, сотрудникам Государственного музея истории религии и лично Ирине Тарасовой, Елене Денисовой, Татьяне Шубиной, Петру Федотову и Юлии Роговой, а также Николаю Иванову, Кириллу Финкельштейну, Дмитрию Пиликину, Евгении Кулаковой, Артёму Классену, Василию Артемову, Маше Ворслав, Ксении Малич и Дмитрию Никитину.
Часть 1. Травести на воле
Глава 1. При дворе
ХОХОТУШКА-ТРАВЕСТИ
В XVIII веке дамы с удовольствием переодевались в мужчин, а кавалеры легко выдавали себя за дам. Эти галантные игры провоцировала сама мода, манерная и женственная, заставлявшая всех, независимо от пола, пудриться, румяниться, носить парики и блесткие парчовые костюмы.
Императрица Елизавета Петровна ревностно следила за новостями большой французской моды и старалась не отставать от мадам Помпадур, которая иногда переодевалась юношей. К тому же Елизавета знала, что неотразима в мужском костюме, и, надев камзол, кафтан и кюлоты, появлялась на маскарадах. Мудрая придворная публика талантливо притворялась, что не узнавала ее величество.
Великая княгиня Екатерина Алексеевна (будущая императрица) была свидетелем этих перевоплощений. Она тихо наблюдала за мужественной Елисавет, отмечая изящество ее фигуры, грациозность движений, легкость поступи, словом, всё, чем обладали тогда истинные кавалеры. В своих «Записках» она привела описание маскарада 1744 года, на который Елизавета явилась в мужском костюме и после виртуозно исполненного менуэта промаршировала к Екатерине: «Я позволила себе сказать ей [Елизавете Петровне. – О. Х.], что счастье женщин, что она не мужчина, и что один ее портрет, написанный в таком виде, мог бы вскружить голову многим женщинам. Она очень хорошо приняла то, что я ей сказала от полноты чувств, и ответила мне в том же духе самым милостивым образом, сказав, что если бы она была мужчиной, то я была бы той, которой она дала бы яблоко».
Вероятно, Екатерина Алексеевна видела императрицу в том самом костюме, в котором ее запечатлел художник Луи Каравак в середине 1740-х годов. Это, безусловно, те маскарадные кафтан и парик, которыми она столь легко вводила в заблуждение современниц.
Елизавета была заядлой охотницей, хорошо держалась в седле, неплохо стреляла и в сороковые годы любила гоняться за дичью в мужском обличье – фигура это еще позволяла. В июле 1745 года, приехав в имение графа Разумовского, она сыто и пьяно провела вечер и выразила желание пострелять зверя. На следующее утро царица «изволила шествие иметь, верхом, в мужском полевом платье на охоту, в поле, с кавалерами».
Возможно, мужские наряды ей шил любимый придворный портной Иоганн Экк, которого царица заваливала заказами, но мастер, приноровившийся к темпу и темпераменту правительницы, выполнял всё в срок.
Если верить Казимиру Валишевскому, в богатейшем гардеробе Елизаветы Петровны (около 15 тысяч платьев!) были и стилизованные военные наряды – французского мушкетера, казацкого гетмана, голландского матроса, – и настоящие мундиры. Она особенно любила темно-зеленую штаб-офицерскую форму лейб-гвардии Преображенского полка, в которой ее запечатлел художник Георг Христоф Гроот. На портрете прекрасно видны детали: шляпа с галуном и белым плюмажем, сапоги со штибель-манжетами, шарф с кистями, зеленый камзол и того же цвета кюлоты, кафтан – всё как носили в те годы офицеры-преображенцы.
Елизавета Петровна надевала мундиры во время полковых праздников. Она была хороша в расшитой галунами форме и в ботфортах, верхом на статном жеребце. Офицеры и солдаты любовались своей императрицей, что было ей, безусловно, на руку. Ладно сшитые, полностью соответствующие регламенту мундиры укрепляли то жизненно важное чувство родства с войсками, которое обеспечивало их преданность правительнице.
⁂
Елизавета Петровна – плоть от плоти своей эпохи. Пудра и маска были главными атрибутами людей XVIII столетия, обман – их образом жизни. Именно тогда появился шевалье Шарль д’Эон, хищный андрогин, охотившийся за военными тайнами по всей Европе. Он прожил четыре года в Санкт-Петербурге и свел близкое знакомство с императрицей Елизаветой, хохотушкой-травести.
Шарль д’Эон. Гравюра. 1777 г.
Шарль д’Эон, капитан от драгун. Гравюра XVIII в.
Русский паспорт Шарля д’Эона. 1760 г.
Архив библиотеки Лидского университета
ШАРЛЬ Д’ЭОН В ПЕТЕРБУРГЕ
В приключенческой автобиографии, составленной в Англии уже на склоне лет, шевалье красочно описал свою жизнь в российской столице. Он приехал в этот волшебный город отнюдь не из туристического любопытства, а с секретным заданием: укрепить благополучие обожаемой Франции, сблизить ее с капризной Россией, сдружить короля Людовика XV с императрицей Елизаветой. В 1756 году, когда Шарль готовился к судьбоносной миссии, разворачивалась война между Австрией, Францией, Англией и Пруссией, названная впоследствии Семилетней. В нее неизбежно должна была вступить Россия, поддерживавшая Англию, но уже не на шутку растревоженная ее союзником, воинственным прусским королем Фридрихом II. Положение было сложным, расклад сил мог каждую минуту измениться, и, хотя английский король пока еще оставался союзником Елизаветы Петровны, действия Фридриха II, угрожавшие западным границам России, могли серьезно навредить дипломатической дружбе двух монархов. Людовик XV прекрасно понимал: следовало перетянуть Елизавету на свою сторону и убедить ее повременить с отправкой войск в Пруссию.
Одним из звеньев сложной политической интриги была секретная миссия Александра Дугласа в Петербург в качестве официального представителя французского двора. Король поручил ему всеми возможными, невозможными и даже немыслимыми средствами расстроить дружбу императрицы с британским монархом, убедить ее в том, что Англия – волк в овечьей шкуре, хитрый коварный враг, желавший России лишь поражения, тогда как Франция может стать верным союзником, ведь у двух государств общие внешнеполитические интересы. Принц Конти, один из участников интриги, предложил Дугласу взять в помощники Шарля д’Эона, двадцативосьмилетнего полиглота и переводчика.
По мнению Конти, отправлять двух благородных мужей с секретной миссией было рискованно: они могли вызвать подозрения. Но если посланец прибудет в Россию с очаровательной спутницей, то все пойдет как по маслу. И такой спутницей должен был стать д’Эон.
«Но как, мой достопочтенный Принц, как я могу изменить моим мужским привычкам, костюму, шпаге и кавалерийским ботфортам, ради дамских платьев и пастушеских париков», – взмолился молодой человек. Конти ожидал подобной реакции и заранее приготовил ответ: «Мой друг, вы измените своей натуре не ради платьев, а ради благополучия Франции, разве нет более почетной жертвы. К тому же, – продолжал принц, – вам нужно будет проникнуть в личные покои русской императрицы, стать ее секретарем и поверенным в тайной переписке с королем. Не плачьте, мой друг. Из вас получится очаровательная переводчица, ведь вы так похожи на женщину».
То, что лишь наметила подслеповатая природа и рассмотрел внимательный Конти, до совершенства довела некая мадам Май, нанятая принцем. Она ежедневно по многу часов выбивала из д’Эона мужчину и лепила из его размякшей, податливой плоти прелестную стройную бонтонную барышню, а Николя Монин учил его премудростям шифровального искусства и тонкостям дипломатического языка. Чудесная метаморфоза, задуманная принцем Конти, случилась в июне 1756 года – Шарль превратился в очаровательную мадемуазель Лию де Бомон, которая в августе прибыла в Санкт-Петербург.
Именно так писал д’Эон в автобиографии.
Документы, обнаруженные современными исследователями во французских и британских архивах, разрушили то, что так талантливо сочинил шевалье на склоне лет. Не было ни юбок, ни фижм, ни париков а-ля пастушка. Шарль действительно приехал в Санкт-Петербург в 1756 году, но не в августе, а в июле, и не в платье, а в элегантном скромном кафтане, кюлотах и треуголке посольского секретаря. В его паспорте, выданном русской Государственной коллегией иностранных дел, значилось: «Д’Эон де Бомон, секретарь посольства французского». Ему еще ни разу не доводилось надевать женское платье, ходить в туфельках на французском каблучке, делать книксены и танцевать за даму. И даже через двадцать лет, когда ему пришлось все это осуществить по приказу французского короля, он совсем не напоминал женщину: не умел красиво ходить, гусыней переваливаясь с ноги на ногу, и страшно мучился с корсетами и фижмами. В Петербурге, если верить его запискам, он должен был не только умело играть барышню, не вызвав ни у кого подозрений, но и вести светский образ жизни, ходить по гостям, танцевать на балах, сделаться подружкой самой императрицы. Даже опытному травести такое было не под силу, а молодому д’Эону тем более.
Посланник двора Дуглас в Петербурге первым делом связался с графом Михаилом Воронцовым, агентом французского влияния при дворе Елизаветы Петровны, и передал ему секретное письмо от министра иностранных дел Руйе, в котором содержались некоторые деликатные просьбы дипломатического характера и выражались искренние надежды на его бесценную помощь и участие. Сребролюбивый граф все понимал без витиеватых сентенций, полных тайного смысла, и свою бесценную помощь оценил весьма высоко. Звонкая монета, поднесенная вместе с письмом, мгновенно его преобразила: да, да, конечно, он готов помочь всем, чем сможет, sans doute, несомненно. Точно так же отвечали и прочие сановные лица, которых французы бессовестно подкупали золотом и драгоценным породистым бургундским из личной коллекции д’Эона. В подвалы графа Воронцова чудесным образом переместились 1900 благородных бутылей, и Шарль был почти разорен, но что такое опустошенные погреба в сравнении с дипломатическими и придворными преференциями, которыми его вознаградили в Петербурге?
Он всюду был почетным гостем, лучшие дома принимали его с королевскими почестями. Русские аристократки приветливо ему улыбались и, подобно придворным вельможам, готовы были на разные услуги – пусть даст лишь знак. «Прелестницы, – восторгался в письме д’Эон, – они совершенны, восхитительны, роскошны. Русскую царину окружает целый полк изящных нимф!» Впрочем, этот полк не помешал ему наладить связь с его командиром, Елизаветой Петровной.
Осенью 1756 года Шарль вошел в близкий императорский круг и вместе с Дугласом стал часто бывать у царицы с партикулярными визитами, благо жили французы неподалеку – в каменном доме графа Апраксина. Они с удовольствием отмечали, как день ото дня росло влияние графа Воронцова при дворе, а вместе с ним и профранцузские настроения. Елизавета все чаще упоминала в разговорах Людовика XV и все жестче отзывалась о графе Бестужеве, агенте английского влияния. Ее любовник Иван Шувалов, бонвиван, галломан, неисправимый модник, тоже симпатизировал Франции, откуда регулярно получал кафтаны, парчу, кружева, парфюм, вино. В итоге Воронцов и французская партия победили: в 1757 году царица поставила свою подпись в союзническом договоре, официально перейдя на сторону Франции и объявив войну Пруссии. С радостными вестями и секретными бумагами в шкатулке д’Эон помчался на родину. Спешил так, что загнал несколько лошадей и подвернул ногу, но все это было пустое: он успел, домчал до Парижа за месяц, несмотря на весеннюю распутицу и разгоравшуюся в Европе войну.
Исхудавший, хромой, но совершенно счастливый, он торжественно и коленопреклоненно вручил королю договор и письмо от царицы, в котором она выражала самые теплые дружеские чувства и надежду на скорую общую победу. Елизавета также передавала через д’Эона 50 тысяч лир золотом господину Вольтеру для составления истории Петра Великого. Шарль робко выразил благородное желание остаться на родине и пролить кровь на войне за обожаемого монарха. Но пылкого лейтенанта от драгун опять ждали в Петербурге: новый официальный посол Франции в России маркиз де Лопиталь придумал секретарю новое поручение.
Примчавшись в русскую столицу и даже не переменив костюм, Шарль влетел в покои маркиза, готовый, как всегда, служить верой, правдой и неправдой тоже. Посол был краток: Бестужев в опале, профранцузская партия Воронцова победила, Людовик XV и царица Елизавета выразили желание вступить в тайную переписку, и посредником в этом важнейшем государственном предприятии назначен д’Эон.
В шифрованных посланиях двух монархов почти не было ничего острополитического – всё вокруг да около. Иногда авторы позволяли себе откровения самого бытового характера. Елизавета, к примеру, жаловалась Людовику на плохое самочувствие, и отзывчивый король мгновенно отправлял в далекий Петербург своего лучшего доктора. В другой раз царица призналась, что страдает от тоски смертельной и спасти ее могут лишь две актрисы «Комеди Франсез», Лекен и Лекларон. Король, однако, в просьбе отказал, сославшись на то, что дамы принадлежат не только государству, то есть ему, но и публике, которая не в силах с ними расстаться. Ответ, кажется, не слишком обидел царицу, ведь в ее окружении уже был человек, способный развлекать, – Шарль д’Эон.
Галантный, остроумный, знаток скабрезных парижских анекдотов, он пришелся Елизавете по сердцу. Она предложила ему остаться в России и поступить к ней на службу. Впрочем, вспомнив все самые изящные галантерейные сентенции, молодой человек увернулся от такого сомнительного предложения, поведав о разговоре в письме министру иностранных дел: «Я уверен, мне следует всегда стоять, повернувшись к Сибири спиной. Лучше я буду нуждаться, но служить Франции, чем получать 100 тысяч ливров, живя в страхе и рабских цепях».
Д’Эон начал скучать по родине и в своих обращениях к министру все смелее намекал на то, что не прочь расстаться с Петербургом. Он выполнил все важные поручения, несколько лет беспорочно служил посредником в переписке между монархами и теперь стремился во Францию. В Европе гремела война, и ему, молодому патриоту, драгунскому офицеру, непременно хотелось попробовать себя в настоящем бою. К тому же Шарль плохо себя чувствовал в русской столице: у него развивались цинга и болезнь глаз, о чем он тоже доложил в министерство. Наконец его услышали. И отпустили.
В августе 1760 года д’Эон покинул российскую столицу таким же подтянутым и безупречно мужественным, каким был четыре года назад, в начале службы при русском дворе. На нем были каска и элегантный мундир капитана королевских драгун. В Париже Людовик XV отблагодарил своего верного рыцаря: назначил пожизненную пенсию в две тысячи лир. Но кавалер, изрядно засидевшийся в северном холодном городе, пылко рвался в бой – он испросил разрешения присоединиться к войскам маршала де Брольи и помчался под Кассель. В славной баталии под Ультропом капитан получил ранение, а весной 1763 года участвовал в торжественном подписании мирного договора, завершившего Семилетнюю кампанию. За проявленную храбрость и дипломатическую хитрость д’Эона наградили орденом Святого Людовика. И отныне, где бы он ни появлялся, бело-золотой крестик на малиновой ленте украшал отворот его кавалерийского мундира. С ним он запечатлен и на гравированных портретах.
Впрочем, известны и другие изображения: шевалье в чепце, дамском платье со смелым декольте, в оборках, кружевах и с орденом Святого Людовика, приколотым к лифу. И это не злые карикатуры завистников. Д’Эон действительно превратился в женщину, но не в Петербурге, как утверждал в мемуарах, а гораздо позже – в Париже в 1777 году. К этой сомнительной травестии его склонили французский король и неприятные обстоятельства.
С 1763 года шевалье жил в Лондоне, исполнял обязанности французского посла и вновь занимался тем, что получалось у него лучше всего, – шпионажем. Он вербовал английских чиновников, выведывал дипломатические и военные тайны, золотой королевской монетой подкупал обедневших аристократов, опьяняя их бдительность изысканным бургундским. Шарль д’Эон самозабвенно и с большим для себя риском трудился на благо Франции и короля.
Все шло отлично, пока в Лондоне не появился граф де Герши, назначенный новым французским послом. За ним стояла мощная политическая партия, возглавляемая мадам Помпадур, влиятельной любовницей Людовика XV, тогда как д’Эон представлял интересы отнюдь не всемогущего маршала де Брольи. В этой тайной подковерной битве, столь непохожей на благородные баталии Семилетней войны, шевалье проиграл. Его обидно понизили в должности, назначили, словно безусого мальчишку, посольским секретарем, бумагомаракой. Де Герши находил любой повод осмеять его «мужское достоинство» и усомниться в военных заслугах. Он выдумывал мерзкие анекдоты, грубо шутил в адрес Шарля во время посольских ужинов. Это было выше сил д’Эона, шевалье отправил Людовику XV развернутую жалобу и получил ответ: немедленно отбыть во Францию.
Это означало позорную отставку, но подчиняться вздорным королевским распоряжениям и преждевременно выходить на пенсию д’Эон не желал. Наотрез отказавшись возвращаться на родину, он остался в Лондоне и поспешил опубликовать часть секретных документов из личного архива, касавшихся суверена и европейских политических дел. При этом д’Эон намекнул, что непременно обнародует другие, более важные бумаги, если Людовик XV и его дипломатический корпус продолжат упорствовать в своем желании избавиться от него. От шевалье отступили, а через несколько лет из Лондона отозвали главного автора интриг и анекдотов, графа де Герши. Д’Эон остался в Англии, получал неплохое жалованье от слегка напуганного шантажом французского короля, хотя на родине был объявлен изменником, а его служба в Лондоне официально считалась ссылкой в наказание за содеянные проступки и непослушание.
В 1774 году Людовик XV умер, и шевалье обратился к новому суверену, Людовику XVI, с покаянным письмом: он сожалел о совершенных ошибках, хотел возвратиться во Францию и искупить грехи. Король, обладавший своеобразным чувством юмора, разрешил ему вернуться, но при условии, что д’Эон превратится в женщину, то есть будет носить одежду, подобающую этому полу. Так монарх одновременно простил, посмеялся и оскорбил своего подданного. Делать, впрочем, было нечего. Приехав в Париж в августе 1777 года, бывший дипломат, драгунский капитан, кавалер военного ордена Святого Людовика снял кавалерийский мундир и распрощался с дипломатическими амбициями. Повинуясь королю-весельчаку, он должен был привыкнуть к своему новому полу и приучить себя к платьям, юбкам, корсетам, высоким жарким уродливым парикам и тесным туфелькам. Он впервые искренне посочувствовал дамам, терпевшим невыносимые муки каждый день их великосветской жизни. Расхожая парижская фраза Il faut souffrir pour être belle, «Красота требует жертв», стала его девизом.
Жертва политических интриг оказалась несчастной жертвой моды и, увы, объектом насмешек. Как только шевалье приехал в Париж, все прознали про особое условие короля и передавали друг другу, словно анекдот, курьезные строчки монаршего рескрипта: «Повелеваем шевалье д’Эону отныне носить одежду его, то есть женского, пола и запрещаем появляться где бы то ни было в одежде, не присвоенной сему роду».
Шарлю не оставалось ничего другого, кроме как подыграть. Он сделался идеальной мадам. К его услугам были лучшие столичные портнихи, галантерейщицы, кружевницы и парикмахеры. Одно или даже несколько платьев ему сшила лично Роза Бертен, портниха королевы Марии Антуанетты. В записных книжках шевалье, относящихся к тому времени, – множество счетов, имен и адресов. Он заказывал одежду и покупал изящные аксессуары, учился красиво ходить в тяжелых платьях с панье, большими неудобными каркасами под юбкой. Шарль ужасно мучился в тесных туфлях: они жали, ступни, не привыкшие к высоким каблукам, то и дело подворачивались, он боялся упасть, ушибиться. Д’Эон даже выписал себе учителя танцев, чтобы тот научил его красиво и непринужденно двигаться. Но даже после утомительных уроков шевалье не смог в совершенстве овладеть сложным искусством элегантных манер и поклонов. Он остался странной карикатурной полудамой, но зато сделался знаменитостью и желанным гостем в лучших домах Европы. Все хотели познакомиться с этим курьезным андрогином, бывшим драгуном, бывшим послом и бывшим мужчиной.
В 1780-е годы он вновь переехал в Лондон, потеряв во время Великой французской революции королевскую пенсию и почти все накопления. Д’Эон распродавал имущество: сначала драгоценности, потом книги, а после – личные вещи и платья. Когда больше ничего не осталось, стал продавать свой миф: ходил по хлебосольным гостям, бесстыже предавался чревоугодию и травил байки из прежней жизни, приправляя их сальными шутками и политическими секретами, давно потерявшими былую ценность. Он умер в 1810 году в Лондоне в полной нищете, но даже после бесславной кончины вызывал интерес высшего света. Кажется, вся Европа застыла в ожидании вердикта врача, производившего вскрытие тела усопшей мадам д’Эон. Сенсации, которую так ждали, не случилось. Хирург сказал как отрезал: «Органы шевалье д’Эона прекрасно сформированы и относятся к мужскому полу».
Шевалье д’Эон в женском наряде
Гравюра XVIII в.
ЦАРИЦА-АМАЗОНКА
Екатерина II, подобно Елизавете Петровне, тоже иногда выезжала на охоту, одетая «с головы до ног в мужское платье». Но чаще ее видели в модном амазонском костюме: куртка с отворотами, жилет и широкая юбка с высоким разрезом, в которой удобнее сидеть верхом. В гардеробе царицы хранилось несколько комплектов мужских костюмов, предназначенных для придворных маскарадов и не только. Иногда Екатерина Алексеевна надевала их, «чтобы доставить себе минутку развлечения и веселья». Так было и 17 декабря 1752 года.
Вечером в ее покои проник любезный друг Лев Нарышкин, известный балагур и ничегонеделец. Расшаркался и томно промяукал: увы, его невестка Анна больна, и хорошо бы великой княгине ее навестить. Екатерина, дружившая с Анной Румянцевой (урожденной Нарышкиной), конечно, не могла отказать, к тому же во дворце она скучала. Но как обмануть бдительность приставленной гувернантки Владиславовой и незаметно улизнуть из дворца? Для таких случаев были припасены мужские платья – камзолы, кафтаны, шляпы, кюлоты. Екатерина вызвала своего куафера, молчаливого и устрашающе преданного калмыка, который, не проронив ни слова, все ей принес. Великая княгиня быстро облачилась, привычным движением подобрала волосы, надела треуголку и выпорхнула из покоев молодцеватым «элегантэном» под ручку с проказником Нарышкиным. Села в карету и была такова. «Вечер прошел в самом сумасшедшем веселье», – записала она после.
Кроме эпистолярных свидетельств монаршей травестии сохранились и кое-какие визуальные, к примеру забавная миниатюра из собрания Государственной Третьяковской галереи. Ее авторство приписывается Иоганну Штенглину, изображение датируется 1762 годом. Впрочем, вещица могла быть выполнена и раньше – в первой половине или середине 1750-х годов, если принять во внимание костюм, в котором изображена Екатерина Алексеевна. На ней отнюдь не амазонский кафтан, а настоящий мундир, переданный во всех подробностях, со всеми деталями отделки, в которых Штенглин явно знал толк: синее сукно, лимонно-желтый прикладной цвет, серебряный прибор. Это мундир голштинского пехотного полка Герцогини, шефом которого Екатерина была с 1751 по 1762 год.
Самый известный портрет Екатерины в образе травести выполнил Вигилиус Эриксен. Он представил ее в военном костюме, в котором она совершила государственный переворот. Ранним утром 28 июня 1762 года Екатерина находилась в Летнем дворце и готовилась отправиться походом на Ораниенбаум, чтобы низложить Петра III. Для этого она решила непременно быть в мундире, который попросила у подпоручика лейб-гвардии Семеновского полка Александра Талызина. Это был кафтан образца 1756–1761 годов: однобортный, обшитый золотым галуном с зубчиками и полосками посередине, с отложным воротником, медными пуговицами по борту, обшлагами и карманными клапанами. Самый обычный мундир небогатого младшего офицера, не из лучшего сукна, без гвардейского шика.
Свой бунтарский наряд она составила из того, что было под рукой. Кюлоты, скорее всего, происходили из ее собственного «мужского» гардероба, так как миниатюрные талызинские явно были бы не в пору. Шляпа (если верить портрету Эриксена) также не гвардейская семеновская – отсутствуют характерные золотые кисточки по краям. Согласно легенде, к своей шпаге Екатерина прикрепила вахмистрский темляк, преподнесенный Григорием Потемкиным, служившим в Конной гвардии. Так императрица показала любовь к конногвардейцам, полковником и шефом которых стала. Платье по форме этой части она всегда носила с большим удовольствием.
