Текст книги "Маг-рунист"

Автор книги: Ольга Хорхой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Я-она не стала тогда атаковать воинов противника: слишком хорош был Сурхвал, чтобы ему мешать, а Пэр и Тим вполне оправдывали свое происхождение с архипелага Кугро, где драться учатся раньше, чем говорить. Достаточно было поставить непроницаемый для мага противников щит над всеми: и своими, и чужими бойцами, и не беспокоиться за исход, точнее – препоручить его судьбе. Правда, я-она, на всякий случай, оставила в нем лазейку для себя: если что – подбросить сил раненому. Атаковать же друг друга маги не имели права по неписанным, но оттого не менее строгим, законам «встреч». У противника магической поддержкой занимался какой-то замотанный по самые уши пустынник, и он долго долбился в защитный купол, пытаясь разрушить его и таранно, и точечно, и за счет разности напряжений, и приложением двух противоположных стихий. Наивный нагханский юноша: это была не стихийная, а пространственная магия на рунной основе, только руны были начертаны не на артефакте, а в эфире над сражающимися бойцами. Сурхвал теснил противника, не смотря на троллий рост и более длинный дрын последнего: просто за счет лучшей техники и большей скорости. Большая масса что бойца, что оружия в поединках – чаще вред, чем польза. Тим поразил своего врага, и теперь тот лежал, зажимая распоротую брюшину, и дышал сквозь сжатые зубы и через раз, надеясь не истечь кровью до завершающего гонга. Пэру достался более опасный противник – крайне быстрая полуальвийка с парными клинками, и она его, честно говоря, замотала, хотя не смогла серьезно ранить ни разу. Пустынник, кажется, сообразил, в чем дело и потянулся к рунной вязи... Ну-ну... активной магией тебя нельзя, но вот в ловушку ты сейчас вляпаешься, не будь я Хюльда с восточной границы. Ага, прикоснулся к символам, питающим нити, схватился, рванул – и увяз: теперь уже руны будут пить его силу, пока я не изменю начертание. Собственно, встреча завершена – трое из четырех противников выведены из строя (только что мой любимый рассек ногу того полутролля, жаль, не отрубил нафиг, и теперь тот пятится, с трудом защищаясь, и стремительно теряет силы), а ушастой девчонке пора поднимать свои клинки кверху – против наших троих она не выстоит.

Только что за дрянь сгущается в эфире... Словно на город опускается большая кастрюля... Жопагобла, откуда ЭТО? Что же за дриттов закл и чего с ним делать? Ведь раздавит же, весь город сомнет, может, и не здания – а людей точно. Ну, если только... Вот разогнем мой купол, растянем, подпитаем еще... повыше, над гильдейским дворцом, над самым шпилем – чтоб точно ни одно здание не задело... теперь расширить канал от пустынника – насильно, а пусть тоже на город потрудится, не все ему беззащитных орков пугать; плетение выгнуть, как чашу... ребята, помогайте! – полуальвийка встала рядом, положила руки на плечи... еще! – Пэрро протянул руку мечнице, ну же! – Сурхвал рассек крест-накрест свою ладонь, порвал на мне рубашку и прижал кровящую руку к середине груди... вытянуть края наверх, свести... закутать чужое заклинание в рунные узы, связать, заклясть, увести от города... пустынник упал – истощение, обморок или мертв, и мой кулек начал истончаться и слабнуть. Кричу: «дайте еще силы!» – Тим подходит к раненому в живот противнику, зажимает ему рот и сует в рану пальцы. У несчастного только что глаза из орбит не выскакивают, пират с Кугро умеет пытать. Сила течет ко мне... тяжкая, плотная сила умирания в муках... я ведь чувствую их, не так ярко, как сам умирающий, но мне этого хватает... и в прямом, и в переносном смысле. Закутанное, окукленное чужое заклинание медленно дрейфует в сторону озер Тримерна, а я падаю в беспамятство.

Прихожу в себя от резкой вони, напоминающей смесь камфары с уксусом, чувствую камни мостовой под задницей, а под лопатками – обнимающую меня руку Сурхвала... он лежит рядом и просто греет меня своим телом. А надо мной маячит примечательная физиономия: лысая, как у Фантомаса, голова, моложавое лицо с правильными чертами, изрядно попорченное бугристым шрамом, пересекающим лоб, глазницу, всю левую щеку и обрывающимся под подбородком, вместо левого глаза какой-то артефакт, сейчас, вон, мерцает, видимо, что-то отслеживает или передает. Лицо приметное и заочно знакомое: какая-то местная шишка.

– Так, Хюльда, ты уже меня слышишь, не притворяйся, – говорит плешивый и убирает вонючий флакончик, затыкает пробкой и сует за обшлаг рукава. – Я так понял, что лидер вашего нэхэ... в общем, полувзвода – это ты. Хочу вас поблагодарить за помощь в поимке опасных преступников и спасении населения Нардела и его пригородов. Нет, это не все. Хочу еще предупредить – это не избавит вас от обвинения в двух убийствах, малефистике и черномагических практиках без лицензии, поскольку они были видны всему городу, и замять дело, при всем моем желании, не удастся. Вас, спасителей города, как только я отзову свой отряд, закуют в поглотительные колодки, поместят в тюрьму, осудят, и казнят не позже чем через три дня, считая от сегодняшнего утра. Закон дурной, но он – закон. Стоп! Не дергайся! Вас может спасти только одно – если вы дадите военную присягу, прямо сейчас. Да, я уполномочен ее принять. Нет, времени на раздумья у вас нет. Городская стража уже здесь.

В этот день моя Хюльда стала боевым магом Империи, а ее нэхэрэ вошли в одну из групп быстрого реагирования. Не только они – еще Райни, мечница недавних противников, и П`хор, оказавшийся совсем мальчишкой, хоть и здоровенным полутроллем. Мешанина всех рас континента, бастарды, авантюристы, да и просто не ужившиеся в более пристойных местах личности оседали в «сером буфере», к которому принадлежал Нардел, неудивительно, что разнообразных полукровок и неидентифицируемых помесей в нем собралось больше, чем чистокровных представителей великих народов. Таким же котлом рас, но уже по другой причине, был «черный буфер», прикрывавший Империю, да и «серый буфер» с востока. Все, кого выдавила с восточной части материка нежить и нечисть, осели в нем, да еще ежегодно добавлялось пополнение в сторожевые крепости, далеко не всегда состоящее из одних людей.

Орки и тролли часто идут служить на границу, не из-за своей воинственности, а от безысходности: в благополучном обществе метрополии их не любят, и получить хорошо оплачиваемую работу почти нет шансов, особенно с учетом того, что для сельскохозяйственных работ они в принципе не пригодны, максимум для орка – коров пасти, а для тролля и это не под силу. Что с них взять? Степной орк – кочевник в энном поколении, главное занятие в естественной среде обитания – пастьба травоядных ящеров ктахи и периодическая драка с соседями за водопои, лесной – охотник и тоже скотовод, только у этих здоровенные полудикие свиньи, которых используют и в качестве ездовых животных, по-орочьи, кажется, называются «савга». А горный тролль, попав из своего первобытно-общинного племени в долину, в по большей части человеческое общество, вообще ни к чему, кроме тяжелых неквалифицированных работ не годен, да и то теперь этих непонятливых ребят все чаще заменяют големами: те платы не просят и делают точно то, на что их запрограммировали. Политика Империи, принимающей все излишки населения из двух опасных регионов, дала ожидаемый результат: серьезные набеги прекратились полностью, а заварушки местного значения купируются имперскими отрядами непосредственно в прилежащих к Великой Степи и Пртогхогскому нагорью регионах. Сам же «наброд» почти полностью оказывается в цепких ручонках вербовщиков раньше, чем успеет набедокурить в метрополии. Нелюдской контингент вербуют только в самые жуткие дыры: на восточную границу и в береговую стражу Теленки, которую от Кугро отделяет не такой уж широкий пролив.

Не знаю, как из Теленки, а из черного буфера не возвращается никто. Около половины новоприбывших стражей погибает задолго до окончания срока службы, а остальные остаются и после десяти положенных лет, ассимилируются с местным населением, потому что слишком привыкают к тамошнему братству и взаимовыручке, которое помогает и военным, и мирному населению противостоять регулярным набегам монстров и демонов, и не хотят менять рискованную, но привычную жизнь на более спокойное, но и одиночное, обособленное существование в метрополии. Вот откуда родом моя Хюльда, понятно, почему такая отчаянная.

Тут же вспоминается детство, родители и братья. Отец низкий, широкоплечий, фигура квадратная; жесткие, как медная проволока, кудри обрамляют лоб, перечеркнутый гневной складкой, борода до глаз, глазки маленькие, темные, лицо грубое, нос вообще непонятной формы, видно, не единожды сломан... Вытирает пот рукавом, запрокидывает голову, тревожно смотрит в небо, шумно принюхивается... Ага, это он из кузни вышел... Да, я вспоминаю это, и то, что он не только кузнец, но и механик, и в какой-то степени рунный артефактор – чтобы выжить в «черном буфере» поневоле приходится иметь широкую специализацию. Мать сухощавая, сутулая, длиннорукая, со странной прической – не только монеты и бусины, но и птичьи косточки, перышки, даже чей-то жуткий коготь вплетен в мешанину мелких косичек... а, ну, понятно, преобладающих орочьих кровей, человеческое проглядывает только в светлом оттенке кожи и в том, что клыки небольшие, незаметные, а не как у Сурхвала, например. О чем-то говорит с отцом... потом берет трещотку из костей, камушков и раковин-перловиц и начинает медленно ходить по двору, потрясая ею у земли... «Я кружу тропинки, я толку пылинки, с пятки на носок, я толку песок...» – заклинание пыли, в умелых руках сильное средство от нашествия зверья, что по небу, что понизу. Сейчас прилетят духи-ветры, закружатся, затанцуют с моей мамой, поднимут пыль, разыграются, понесутся на восток, навстречу приближающейся стае батхаудов, безмозглых собак, у которых только нос и пасть, даже глаз нету, но нюх необыкновенный, особенно на живых, с теплой кровью. Мать кружится на одной ноге, тоненько подвывает, трясет трещоткой над головой, и ее фигуру почти скрывает смерч. «Вьется, вьется, вьется пыль, пригибается ковыль...» Лишить батхаудов нюха – как ослепить, жаль, это ненадолго, но нам хватит, чтобы занести все ценное в кузню, подпереть двери колодой, а крышку продуха – наковальней, и через подземный ход на четвереньках переползти в крепость.

Когда через полтора месяца нам удастся, наконец, вернуться – кузница разметана по камушку, а наковальня погнута и пожевана, на ней явственные следы зубов, потому что безмозглые собаки были только передовым отрядом нежити, а сзади на них напирали такие монстры, от которых и в самой крепости оборонялись изо всех сил. Когда инфернальное зверье отошло от стен и направилось вглубь человеческих земель – отряд добровольцев вышел из нашей крепости и ударил им в спину, из другой крепости вышел отряд навстречу, и монстры оказались в мышеловке, так что ни один не прошел в «серый буфер». Воинов погибло больше сотни, а сколько поселенцев – считали, да сбивались, слишком много было тех, кто не успел уйти за крепостные стены. Это плохой размен, и на погребальный костер кладут даже не тела, а кровавые ошметки... И отец говорит: «Был бы у нас настоящий боевой маг – Лаймин остался бы жив, и Трина, и многие другие...» – и со значением смотрит в мою сторону. «Я буду! – говорю я. – Я выучусь и всех победю!» Отец меня не разуверяет, он, хоть сам и не великих магических сил, но чувствует, в ком есть дар... Да, конечно, разительный контраст с моими пореаловыми (ныне покойными) родителями. Кроме «недоумка», «бездельницы» и «бездарности» я от своего отца эпитетов не слышала, хоть через задницу вывернись, а мать боялась перечить ему. Даже если оно было именно так – то вина за это вряд ли лежала на мне, только это было манипуляцией. Так сказать, подготовкой лабораторного материала.

Семья Хюльды была значительно проще моей, даже с учетом местных реалий, и того, что грамотность мало распространена среди низших сословий, но дружная и какая-то уважительная внутри себя. Кто бы мог подумать – родители и в отсутствии посторонних не орут, не дерутся и не устраивают «показательных порок», главное наказание – «иди и переделай... пока не получится как надо»; братья (оба старше Хюльды) не только помогают отцу в кузне и на «железном» дворе, они могут спрашивать, что, зачем и почему – и получают развернутый ответ, они могут высказывать свое мнение, правда, у отца любимая присказка: «мы тут подумали, и я решил» – но это правильно, кто несет ответственность, тот и решает... Острое чувство – наверно, это любовь Хюльды к родным, к семье – скрутило меня, как давеча чужая предсмертная мука, и я снова заметалась, едва ощущая, где голова, а где ноги. В носу защипало, потекли непрошенные слезы. Вновь осторожно прикоснулась к памяти Хюльды: «они живы?» – «да вроде... надеюсь». Хюльда и Сурхвал летели к ним. На «воздушной лодке», не задействуя магию, тайно – слишком известной я-она стала в последнее время, чтобы открыто путешествовать, куда вздумается.

В последнее – это через четыре года после окончания академии, куда ее запихнули сразу же по приезду в столицу, даже без экзаменов, только после сканирования сущности и беседы с двумя преподами, а потом и проректором, который возмутился очередным подсунутым Тайной службой великовозрастным учеником. Хюльде было уже восемнадцать, а принимали детей от восьми до двенадцати лет. Но уж больно редким среди не-гномов был ее дар к рунной магии, а проявившиеся в первый раз способности к черной – малефистической и смертной магии, как дополнение к рунной – сузили возможный выбор до двух вариантов: либо серьезное обучение и служба в имперской армии, либо смерть.

Хюльда, а вместе с ней и я, благодарна Агерни Лангскегу, "Бороде", за индивидуальные занятия по рунистике. Текефии Керрийской, за глаза прозываемой "Челюстью": она взрастила ее новый талант, помогла сделать его послушным хозяйке, а не наоборот, как частенько случается у чародеев-самоучек. Но более всего благодарна она Дереку Эльхемскому, одному из сильнейших менталистов Империи, главе Тайной службы и брату давно почившего основателя династии, прапрадеда нынешнего императора, за то, что он не спрятал концы в воду, отправив их нэхэрэхэ на эшафот, а признался в том, что в этот раз любители и недоучки сработали оперативнее профессионалов его конторы. Тому самому Дереку, которого даже безбашенные студиозусы боятся называть за глаза как-нибудь вроде "Плеши", но злые языки разнесли слушок, что во дворце его иногда величают "Синеглазкой", за примечательный артефакт в глазнице.

Своевольный характер Хюльды не способствовал военной карьере, но к ней и капральское звание, присвоенное сразу по окончании академии, как-то «не прирастало». Да и не водят маги армий, они по натуре одиночки. Максимум – «Большая звезда» на дюжину магуйских морд, но в этом случае уже нужно два координатора и один «запасной» для подстраховки, если кого-то вырубит во время ритуала. Все четыре года по окончании Академии Хюльда проторчала в лабораториях и на полигонах, где командовала одним «вечным подмастерьем» и одним не раз чиненым железным големом.

Сурхвал за эти шестнадцать лет успел дослужиться до капитана (что для столицы весьма серьезно) и быть разжалованным за какую-то драку аж до сержанта (дело ясное, что дело темное, тем более что среди пострадавших оказался сынок высокопоставленного чиновника). Но для восточной границы Сурхвал – никто и звать никак, ну так он и не оттуда, чего с него взять. С Великой Степи, гонора много... поэтому Хюльда так и не собралась за него замуж. А он звал. Только для степняка жена – все одно что скаковой ящер, еще неизвестно, что дороже, а Хюльде оно надо? – отож... Вот и решила попугать, показать, что за дрянь в «черный буфер» с брошенных земель забегает. Ага, прямо по анекдоту. «– Василий Иванович, это попугай. Василий Иванович отрывает попугаю голову и говорит: – А че его пугать-то!» Но, однако, не монстры убили Сурхвала. Его и НАСТОЯЩУЮ Хюльду. А теперь ищут меня, поскольку не нашли Хюльдиного тела.

И мне с этими хмырями надо разобраться раньше, чем они сами разберутся со мной. Самым радикальным способом. А лучше всего это может получиться именно в «черном буфере», где я, имея знания и опыт настоящей Хюльды, окажусь в положении аборигена, а они – неопытных пришлецов. Но до него еще, судя по всему, пилить и пилить, вон, память подсказывает – шесть дней на хваре (скаковом ящере), если по прямой, а если по дорогам, то все десять, а пешком втрое, как минимум, дольше; и неизвестно вообще, отпустят ли меня эти лесовички – вон, в клетку засунули...

Отпустили! Повыше подняли и отпустили... Не дожидаясь, пока я окончательно приду в себя, открыли клетку-плетенку, вытащили меня наружу цапучими лапками, схватили под микитки, дотащили волоком до края леса, и отвесили пендаль... уж пнули, так пнули – летела ласточкой, метров пять, затормозила руками и коленками о сырую землю заливного луга и упругие кочки жесткой травы. Ладони порезала – сразу в себя пришла. Маленькая боль хорошо отрезвляет. Еще бы водички хлебнуть, а то прям не рот, а кошачий лоток – сухость, горечь и воняет. Осматриваюсь, поднимаюсь, еще раз по сторонам гляжу – воды не видно, вокруг разнотравье по пояс и ни следа ручьев. Хотя должны быть, запах воды чувствуется, она где-то рядом. Неужели придется грязь раскапывать и из ямки отстойную муть хлебать? И через что цедить, если... да, если никаких носовых платков в карманах не водится. Не через портянку же. Ин ладно, надо бы осмотреть шмот, доставшийся мне в комплекте с тушкой и памятью от прежней Хюльды. А то какое-то супероружие сразу не нашла и чуть не порадовала убийц нелепой гибелью.

Что там у нас на перевязи и в кобуре? Пусть нестандартная, но это действительно кобура, и лежит в ней... и торчит из нее забавная штука вроде игрушечного пистолетика из зачерненного металла. Игрушечного по форме, а не по размерам, размеры-то как раз под мою руку, а вот форма как у пластмассовых разноцветных игрушек с мигающими лампочками и скрежещущим шумовым оформлением. Дуло без дырки, сходящееся на конус и с крошечным камушком на острие, вроде, прозрачным и темно-красным, но точно не определишь, он полностью заглублен. Ни затвора, ни курка, рукоять рудиментирована до толстой пластинки с рунической вязью... ага, что-то проясняется. Это, судя по тому, что выдает мне Хюльдина память, местный аналог огнестрела, только магуйский: управление мысленное, контакт узора на рукояти с ладонью стрелка достаточен для управления, заряжается... заряжается от разлитой в пространстве энергии или заменой энергетического кристалла, которого хватает на десяток-полтора выстрелов. Где-то он внутри, потому что рубинчик на конце ствола – вершина дульного концентратора. Само заряжается медленно, от трех суток в хорошем месте до полугода там, где «совсем голяк», а заменой... нужно пять секунд на то, чтобы откинуть крышечку, вытряхнуть использованный, вставить свежий кристалл, защелкнуть крышечку... и три декады, чтобы на него заработать, если ты охранник в ювелирной лавке или частнопрактикующий маг «мирного» профиля. Дешевле периодически заряжать (заряжающий концентратор стоит уже полугодового жалования вышеупомянутого охранника) и носить с собой пару-тройку (а больше – лучше) полных кристалликов на замену. Где они там у меня? Чужая память подсказывает местонахождение коробочки, неожиданно тяжелой, и предупреждает, что заряженные можно брать «только перчаткой». Ага, вот и перчатка: ладонь голая, а тыльная сторона и пальцы прикрыты, выделка странная: кожа упругая, как резина, и со слабым металлическим блеском, но память упорно обзывает ее кожей. Надела, удобно. Застегивается пряжкой на запястье. Куда бы стрельнуть? Прижимаю ладонь к узору, удерживаю за колечко пальцем, направляю в небо... ага, вон жук какой-то летит, не так уж быстро, но во все стороны шарахается, как пьяный, никак на мушку не поймаю, тем более что и мушки у магуйского пистолетика нет. Пальнула с упреждением на предполагаемое вихляние, то есть скомандовала мысленным импульсом «пли!». А жук вильнул в противоположную сторону. Красная, не больно-то яркая искра сорвалась с рубина, вильнула вслед за жуком, и с треском спалила его в ослепительно-белой вспышке.

Здорово! Самонаводящиеся пули, мечта мазилы, и еще можно из-за угла стрелять. Только цель все равно видеть нужно... ну, ничего, смастерю что-то вроде перископа, только бы к людям выйти, и, желательно, не к тем, что за мной охотились. Какие еще цацки на мне поразвешены-порассованы? Кинжал в ножнах. Махонький такой ножичек, сантиметров сорок, в кармане не спрячешь, почти прямой, полуторной заточки, и, судя по узору металла, из сварного булата – ну, прям то, что надо молодой женщине для минимальной самозащиты, с условием, что она умеет им махать. Та моя тушка, что осталась на Земле, не умела – стало быть, придется полагаться только на рефлексы этой, вовремя отключая соображалку. Что еще?

Мешок типа сидор со зверски затянутой горловиной; когда меня фэйри вышвырнули, так вовсе с поясницы на шею съехал, только тогда его и заметила. Все же чужое тело, не приноровилась как следует, ощущения как сквозь одеяло. Развязываю, помогая пальцам зубами. В мешке горсть пузырьков с порошками и жидкостями, моток мягкой тряпки – вроде, аптечка. Потом разберусь, что от чего. Грифель в металлическом держателе, с колпачком – видимо, аналог карандаша. Еще такой же держатель с белым грифелем. Картонная коробочка с плотными желтовато-серыми листками. Бумага? Ну, я прям «капитан Очевидность». Пустая фляжка. Еще одна металлическая коробочка, шире и площе той, где хранится боеприпас, внутри обклеенная бархатом. В ней плоский кристалл с неровными краями. Как подсказывает чужая память, нечто для хранения информации, но для считывания необходимо приспособление. Нда... негусто. Ни воды, ни еды, ни коньяка, ни спирта. Пойду воду поищу, а то без еды можно прожить не одну неделю, а вот без воды, да по жаре – скоро загнешься. Что еще хуже – ни веревки, ни спичек, ни огнива не обнаружено. Левитировать, она, что ли, умела? Это-то ладно, а если не вспомню, как разжигать костер магией – будет мне веселая ночь. Аж передернуло...

Пихаю баночки-коробочки назад, в сидор, пистолет в кобуру, ножик в ножны. Осматриваюсь. Позади лес, на три другие стороны – необозримые дали, и где тут речка, где ручей – искать замотаешься. Может, проще будет причувствоваться? Только бы луга не оказались такими же одушевленными, как вон тот заповедник фей. Аккуратно приоткрываю границы себя, готовая, если что не так, быстро захлопнуться, но ничего, никто не ломится, спокойно, рассеянная повсюду вокруг жизнь мелка, ее сознания слабы. Распахиваюсь и сливаюсь с лугом, ощущаю его как собственное тело. Ищу движение определенного сорта – протяженное, свежее и с постоянной траекторией-руслом. Ага, вот. Вытекает, правда, из леса, может оказаться... с отходами жизнедеятельности тамошних гуманоидов... с них станется, шкодный народец... да и не сильно широкий ручей, не артерия, даже не вена – так, подкожный сосудик, а ощущается он на левой руке, с тыльной стороны ладони. Что ж, туда и пойду, только назад в тушку втянуться надо и границы восстановить. Вот же он, в десятке шагов от меня был. Узенький, в полторы пяди, укрытый склоненными травами, течет, лепечет тихо, как увлеченный своей, только ему ведомой игрой ребенок. Вода прозрачная, пахнет водой и ничем больше, вот и попробую. Еще не дошла до той кондиции, чтоб из лужи хлебать. Вкусная водичка, сладковатая даже, или это мне в пересохшую глотку так пошло? Ладонями много не зачерпнешь, ложусь на живот и пью, как животное, прямо с поверхности, отплевываясь в стороны от травяного мусора.

Напившись, скидываю мешок, снимаю кобуру и кладу перед собой, расстегиваю и стягиваю куртку, под ней обнаруживается свитер без воротника грубой вязки, стаскиваю его, под ним – мокрая от пота нижняя рубашка. Ага, вот ее и оставим, а, чтоб не продуло, пока сохнуть будет, куртку накину. Кобуру надеваю прямо на белье, все равно куртку скоро опять сниму. Что там на ногах? Грубые башмаки, окованные железом по мысам и каблукам, тяжелые, как гриндера. Ногами она, что ли, дралась? Иначе не понятно, зачем. Портянки, домотанные поверх штанов почти до колена. Это хорошо. Сейчас ножки освежу, перемотаю тряпки снизу наверх. О... это счастье... Пальцами пошевелить... Жизнь во! Странные, конечно, тряпки, слишком узкие и длинные, но чужая память на что? Руки сами намотают. Кстати, о теле. Не мешает посмотреть, что мне там А.М. подсунул. Чуть не клялся, что лучше не придумаешь, только он – тоже мастер художественного слова, почище меня, и надобно проверять. Штаны, правда, снимать не стала, и штанины закатать сложно – они вроде галифе, хотя сверху не такие широкие, но ниже колена резко заужены, почти в облыпку. Расстегнула крючок на поясе, посмотрела на живот. Ну, ничего, нормальный животик, подтянутый, без лишних отложений. Нижняя рубашка широкая, задирается элементарно. Груди в наличии, маленькие, и форма не ахти, ну и фиг с ними, мешаться не будут. Талия тоже как-то не особо отыскивается, фигура типа «сосиска», но переживу, была бы здоровой и сильной. Прощупала тушку, насколько смогла, вроде, ничего не болит, не ноет, а что-то пальпацией определять – так я не врач. Туда-сюда наклонилась, попрыгала – ну, навскидку, все в поряде, остальное разгляжу, когда доберусь до большого зеркала. Должна же я к людям выйти, или как? Вот и пошли! Только фляжку наполню и на пояс прицеплю.

Свитер на мешок сверху увязала, лямку на одно плечо кинула, все равно почти пустой, легкий. Пошла вниз по ручью – авось, приведет к реке, а река должна вывести к людям. На равнине люди завсегда сперва у рек селятся, а уж потом остальные места обживают. Иду, солнце вовсю жарит – это сколько ж времени с заброса прошло, сутки или больше? И желудок от воды встрепенулся, начал права качать. Ниче, милай, потерпишь, радуйся, что жив. Птички в траве чивкают, кузнечики или цикады трещат, а, может, тоже птицы, есть же и у нас такая пернатая мелочь, теньковка-сверчок называется, пение от кузнечика не отличишь. Легкий ветерок обдувает, жару развеивает, травой шелестит, ритмично так, что начинаешь под него шаги подстраивать. Два шага – шелест, три шага – еще один порыв, потом снова два... Второй ритм – скрип кузнечиков, он рваный, то с одной стороны заведется, то с другой. Третий уровень – птицы, тут вообще кто во что горазд. Но в общую тональность гармонично вписываются. И я, инстинктивно, начинаю встраиваться в эти ритмы, будто всегда так шла, спокон веков, и столько же идти буду, и ночь не наступит никогда.

"А вокруг безумно ярко светит солнце,

И раскинулась лугами без начала и конца,

Та земля, куда уходит, чтоб вернуться

Утром чистая роса"

А ведь там поется... про "тот свет". Куда уходит высохшая роса, а? Вот именно. Ломаю ритм, отвлекаюсь от стрекочущих-щебечущих-шелестящих звуков. Экая тут среда... не то, чтобы агрессивная, а навязчивая. Втягивает в себя, встраивает, растворяет. И ощущения, особенно с поправкой на "тело с чужого плеча", слишком яркие и сочные, не как на "старушке Земле". Такие были только в детстве ... ключевое слово – "в детстве". Мое детство продолжалось до трех лет, потом родители забрали меня от бабушки, и начались дурные игрища с постоянно меняющимися правилами. Впрочем, сейчас не об этом речь, а о том, что в раннем детстве нам все телесные ощущения внове, мы еще к ним не притерпелись, не обмялись под них. Именно поэтому так хорошо подмечаем не видимое взрослыми. То есть – сейчас нужно не столько встраиваться, это все равно что обтерхаться, заново повзрослеть, сколько подмечать то, что... ну, что не впихуемо в логику вещей даже здешнего мира. Потому что, чую, мне это очень скоро понадобится. Да, и не забывать о тех хмырях, что за мной охотятся. Если, конечно, жить хочу.

Ритм луга отпускает меня, я осматриваюсь, стараясь не цепляться взглядом за волны травяного моря, и замечаю, что ветер-то холодный, и тянет теперь понизу, причем, со стороны понижения рельефа. Значит, река или, возможно, болотце совсем близко. Если болотце – обойду, из него может вытекать речка. По пологому склону разгоняюсь, почти бегу.

Речка! Свежесть! Кусты густые! Да-да, вожделенные кустики, а то "бежала собачка по пустыне, вздыхала: если не попадется столбика, я умру". В прозрачной воде рыбешка играет, хватает мошку с поверхности. Э-эх, жаль, нет ни лески, ни крючка, а то б наловила. Впрочем, если припрет, пущу подол рубахи на сачок, нагребу мелочи. Какая-никакая, а жратва. Руками ловить не умею, не индеец. Можно бы попытаться птичку подстрелить, но что-то мне говорит об убойной силе "пуль", автоматически подстраивающейся под размеры цели, а жук-то испарился полностью. Что вместо птички получится? Обугленная тушка или сразу горстка пепла? "И лучше не рисковать лишний раз, применяя магию", – предостерегает чужая память. Ну, нет – так нет, не очень-то и хотелось. Не зря же путешествовали... "воздушной лодкой", у нас сказали бы – "на воздушном шаре".

А кто это такой наглый на меня из-под коряги пялится? Сом? Но у рыб носы заподлицо с мордой сработаны, а у этой чуды сопатка торчит корявым крюком, и ко рту загибается. Тихонько достаю пистолет, поудобнее устраиваю в ладони, сажусь на корточки у воды, гляжу в сторону чуды, и вдумываю ей, без слов: «Чего тебе, чудо водяное, от меня нужно? Если пожрать – обломаешься: одно лишнее движение, даже не твое, а просто в воде – я стреляю». Чудо нервно сглатывает, отвисшее горло дергается, как у ящерицы. «Да-ааа... – протягивает ко мне свою мысль. – Шлялись тут такие... дочку поймали, убили, а я – ничего не смог... (шлепок ластой по воде, и я поднимаю руку с пистолетом) эй, пукалку убери! Если меня подстрелишь – не убьешь, но я тебе ничего больше не скажу» Я не только смотрю, а уже отработанным приемом причувствуюсь к реке, надеясь, что она не будет агрессивнее луга. Нет, сознания внутри нее бродят, есть даже несколько сравнимых с человеческими, но у самой реки ничего похожего на лесной сверхразум не имеется. Или она просто прячет его? «Ну, так что хотел сказать? Говори или уходи. Я в свою сторону, ты в свою» Чудо опять сглатывает и продолжает: «Дочку жгли огнем. Спрашивали про тебя, а она не знала. Два человека. Один альв. Кто еще один – не понял. Тебя ищут, убить хотят. Убей их сам». Поправляю водяного: «Не сам, а сама. Ты этого от меня хочешь?» Чудо ворочается под корягой: «Да». Я потихоньку растворяю границы сознания и сливаюсь с рекой, аккуратно подбираясь ощущениями к водяному. «Эй, ты чего? Кыш, не балуй! Ой, щекотно!» Ухмыляюсь: «Да я как-то еще и не начинала». И притом чувствую, что моя мысль приобретает реверберацию, словно за мной ее повторяют множество голосов. «Ты сильнее их! Ты сможешь...» «Надеюсь, – отвечаю я. – Но обещать ничего не могу. Куда они пошли?» «Вниз по течению». Вытягиваю сознание из реки, отсоединяюсь, втекаю назад в свою тушку. «Рыбкой угостил бы, хозяин! Свежей, съедобной. А то натощак какая драка?» «Так ты их убьешь?» – радуется, губошлеп осклизлый... «А это как получится, – отвечаю. – Обстоятельства не всегда в нашу пользу, но просто бегать от них и ничего не предпринимать – совсем дохлый номер» «О, тогда подожди, я сейчас!» – губошлеп скрывается под водой и через минуту рядом со мной в воздух взвивается рыбья тушка длиной где-то в локоть и шлепается на берег. Выхватываю кинжал и пригвождаю рыбку-переростка к земле. Вовремя – она дергается так, что руками я бы не удержала. Привычным – не своим, доставшимся от прежней Хюльды – движением прижимаю щепоть к рыбьей башке подальше от пасти и «прерываю нить жизни». Просто и красиво. Вот так бы свиней забивать, а то фига с два через толстый слой сала определишь, где у нее там сердце.