Текст книги "Стая"

Автор книги: Ольга Григорьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Там что-то? – Айша тоже подошла к воротам, выглянула.

Меж невысокими кольями городьбы к пристани спускалась широкая ухабистая дорога. По ее краям покато выпячивались крыши изб, остро взрезали небо шесты для сена. Дорога упиралась в огромные открытые ворота, в их проеме виднелись силуэты кораблей, тени стражников, проблески воды. У пристани и впрямь ходили какие-то люди. Разговаривали с подошедшими воями, вытягивали на берег низкую рыбацкую лодку. «Горыня, брат его Изот, Антох…» – узнавала Айша мужиков из печища Милены, Сыскали-таки…

В стороне от шумно переговаривающихся фигур стояла еще одна – женская. Высокая, статная… Словно почуяв Айшин взгляд, обернулась. Свет скользнул по прекрасному, белому лицу, мягким губам, ровному носу.

– Ты?.. – Айша глянула на верею. Сороки на ней уже не было. Голое навершие[62]62
  Здесь – верхняя часть столба, верхушка. На самом деле напершие» называют самую верхнюю часть рукоятки меча.


[Закрыть] темнело на фоне неба некрасивым колом.

Она собралась очень тихо. Да и что там было собирать? Затолкала в суму тряпку, которую под себя на лавку подкладывала, натянула быстренько чуни – вот и все сборы. Перед уходом оглянулась на спящих. Гуннар вольготно развалился на лавке, выпростал из-под одеяла босые розовые пятки. Его мать и отец дружно сопели, повернувшись лицом к стене. Гунна лежала сзади, обхватив мужа рукой, словно удерживая, и уткнувшись носом в его спину. Распущенные на ночь русые волосы Гунны свешивались с лавки, касались пола.

В Затони спать с распущенными волосами было нельзя – дед запрещал. Говорил: «Распущенные волосья – для любой пустодомки[63]63
  В славянской мифологии – нечистый дух, обычно живущий в пустом доме, кикимора.


[Закрыть] забава. Явится ночью, примется плести да чесать, заиграется – можно не только без волос, без головы остаться». Но в Затони пустодомок было много, одну-другую Айша сама видела, а тут в городище, в шуме да вони, пожалуй, ни одна не прижилась бы. Но на всякий случай притка осторожно убрала волосы Гунны с пола, уложила подле затылка крученым клубком. На прощание поклонилась спящим в пояс.

Двор встретил ее прежним молчанием. Сороки нигде не было, старый пес даже не поднял головы, луна равнодушно взирала с небес на дорогу. У городских ворот стража затеяла какую-то игру – мужские голоса громко спорили – кто у кого выиграл. Шаловливые домовики[64]64
  В славянской мифологии – духи дома, двора.


[Закрыть] подхватили отголоски спора, понесли по дворам тихим эхом. Один запрыгнул на верею возле Айши, радостно стукнул по дереву, будто приглашая притку поиграть.

– Некогда мне, – сообщила ему Айша. Домовик обиделся, дунул на ее щеку влажным утренним ветерком, соскочил с городьбы, спрятался на дворе.

– Ее с Гуннаром, сынком Рейнара, видели, здесь это, вот… – неожиданно близко и отчетливо сказал кто-то, прямо за городьбой.

Притка затаила дыхание. Теперь стали слышны и тихие шаркающие шаги нескольких людей. Шли к ней. Вернее, за ней.

В поисках укрытия Айшин взгляд заметался по двору, остановился на амбарной двери. Боясь не успеть, притка метнулась к амбару. По пути споткнулась, упала, больно рассадив колено. Из сумы вывалились нехитрые пожитки. Всхлипывая от боли, Айша сгребла их в подол юбки, схватила суму, ковыляя подбежала к амбарным дверям. Двери никак не хотели поддаваться – несколько раз пальцы Айши срывались с дверной оковки. Сума в другой руке мешала – била притку по больной ноге. Отчаявшись, Айша сунула плечо в черную междверную щель, навалилась всем телом, стараясь протиснуться меж створок. Двери тяжело скрипнули, впустили притку внутрь.

Пора сева да урожая еще не подошла – в овине было пустынно и холодно. Две лошадки под навесом фыркали, шлепали по бокам длинными хвостами. Пришелицу не удостоили даже взглядом – за время службы в Альдоге они уже привыкли к частому появлению незнакомых людей. Справа от лошадей стояла груженая телега, по самые перила заваленная каким-то тряпьем.

Переведя дух, Айша присела, вывалила из подола свои вещи – сухую рыбину в маленькой тряпице, пару онучей, гребень, украденный в рыбацком селище… Принялась складывать все в суму, при этом старательно вслушиваясь в долетающий со двора шум. Особенно осторожно опустила на дно сумы тщательно завязанный узелок со снятой с Кульи золотой гривной.

Шум на дворе нарастал. Голосов было не разобрать, однако Айша узнала сонный, писклявый рев Гуннара. Подкралась к дверной щели, приложилась глазом.

Милену она признала сразу – красавица стояла у влаза в большую избу, боком к амбару, сложив руки на животе и равнодушно разглядывая плачущего Гуннара. За спиной Гуннара застыла его мать, рядом с ней Рейнар. Оба еще не прибранные, помятые со сна. Гунна кутала плечи в мягкий шерстяной плед, ее муж подтягивал не завязанные толком порты. Гуннар ревел во все горло, лишь изредка прерывался, чтоб почесать коленку, торчащую из-под длинной рубашки. Вокруг семейства уже собрались дворовые, слушали, глазели. Тут же переминались два стражника с пристани – один толстый, с обритой башкой, в широких партах и подвязанной на поясе рубахе, другой – потоньше и пониже, в натянутой поверх рубахи меховой безрукавке. Отец Милены – печищенский староста, окруженный своими людьми, безжалостно теребил ревущего глуздыря за плечи, допытывался:

– Куда пошла она? Куда собиралась?

– Н-н-не-е-е-е зн-а-а-а-ю-ю-ю-ю-ю-у-у-у… – щедро брызжа в склоненное лицо старосты слюнями и соплями, ревел Гуннар.

– А как брата ее зовут? Где он? – не унимался староста.

– У-у-у-у… – продолжал Гуннар.

– Да перестань ты орать! – рявкнул староста, врезал ладонью по мальчишескому затылку.

Этого Гунна уже не выдержала. Выступила вперед) оттолкнув старосту бедром, заслонила спешно спрятавшегося за ее юбку сына:

– Ты чего мальца пытаешь, будто ворога? – Волосы под плат она убирала в большой спешке, теперь несколько спутанных прядей выскользнули, упали ей на щеку, закрыли один глаз. – Чего к нему пристал? Сказано тебе – не знает он ничего. Пришла невесть откуда и ушла невесть куда! А что зятя твоего она убила, так еще незнамо.

– Это… Это… как это? – подобной наглости староста не ждал. Да и Рейнар удивленно взирал на нежданно осмелевшую жену.

– Иди в избу, сыночка, – Гунна склонилась к сыну, заботливо отерла рукавом его зареванное лицо, подтолкнула в сторону избы. Гуннар уперся, вцепился в ее юбку. Уходить он вовсе не желал.

Гунна отряхнула рукав, исподлобья глянула на старосту:

– А так. Чего это зятек твой ночью на реку поперся? И с чего вдруг девке, что горшка не переросла, убивать-то его?

– Но украла… рыбаки корзень показали, сказали – она дала… – бормотал опешивший староста.

Гунна гордо выпрямилась, прижала к себе сына. Давая понять, что разговор окончен, развернулась, двинулась к избе. На ходу сообщила:

– Корзень не корзень, а Гуннар тут ни при чем. Хочешь правды искать, так ступай к князю. Нечего честных людей до света будить, словно татей[65]65
  Тать – враг, нечестный человек (славянское).


[Закрыть]! Тебе, лаготнику[66]66
  Лаготник – бездельник (славянское).


[Закрыть], может, делать и нечего, а нам поутру работы невпроворот…

– А верно говорит… – забормотали в толпе. – Права баба. Мы-то тут при чем?

Один из стражей, тот, что был поменьше, согласно кивнул:

– Впрямь, иди-ка ты к князю. Пущай он суд правит.

Толпа понемногу стала разбредаться. Рейнар пошел за женой, стражи, переговариваясь, направились к воротам, несколько человек дружно двинулись за амбар – облегчиться, Милена зевнула, склонила по-птичьи голову к плечу, покосилась на амбарные двери, Айша отпрянула. Постояла немного в амбарной пустоте, потом направилась к телеге с тряпками. Приподняла край большого, свернутого в несколько рядов полотнища. От полотнища пахло рыбой. Не долго думая, Айша влезла в телегу, с головой зарылась в тряпку, свернулась калачиком…

Глава вторая

КНЯЖИЧ

Корабли уже третий день стояли в гавани, готовые к отплытию, а Гостомысл все медлил. Днем бродил мрачной тенью по городищу, изредка выбирался к пристани, оглядывал крепкие борта драккаров и расшив[67]67
  Виды кораблей. Драккары – скандинавские боевые корабли с изображением драконов на носу, расшивы – славянские корабли, больше приспособленные к речному плаванию, с более плоским дном, широким трюмом и почти без киля.


[Закрыть], вздыхал и вновь уходил в темную и душную избу. Не мог, не желал смириться с тем, что последний уцелевший сын уйдет в чужие земли, оставив старого отца без наследника и защитника. Уже двоих сыновей схоронил в словенской земле альдожский князь, и еще одного недавно забрал на чужбину свободный ярл Орм Белоголовый. С Ормом у Гостомысла были давние счеты – варяг то и дело налетал на земли князя. Налетал по-волчьи – быстро, зло, не ведая страха пред расплатой. Три раза Гостомысл бил его, жег корабли, гнал прочь от городища, а в четвертый ворог угадал – явился нежданным. Да мало того, что набежал, когда не ждали, – под самый корень подрубил, забрав княжьих детей – дочь Гюду и юного Остюга. Потому и бродил князь по своим палатам, будто пастель[68]68
  В славянской мифологии – привидение, тень домового на стене.


[Закрыть], и сидел ночами сгорбившись на своей лавке, кутался в шкуры и думал, думал, думал… Даже Избор не мог отвлечь отца от мрачных мыслей. Говорил старику о походе, обещал сыскать в чужих землях и выкупить сестру с братом, а ежели не выкупить, так непременно отбить у супостата и вернуть домой. Клялся в том и именем умершей два года назад матери, и славой рода, клал руку на сердце, стоял на колене. Не помогало – отец лишь кивал да задумчиво теребил пальцами бороду. А этой ночью вдруг позвал к себе, стиснул лицо сына в еще крепких шершавых ладонях, вгляделся в глаза:

– Не пущу тебя! Ты – опора мне и надежа. Пусть идут Энунд с Вадимом. А тебя не пущу!

От обиды у Избора даже дыхание перехватило. Вырвался, зло отмахнулся от старика:

– Ты что, спятил? Чужих за братом моим посылаешь?! Хорош же князь буду я после этого!

Кричал бы и дальше – обидно кричал, в отместку за недоверие, за слабость, но вдруг заметил, что дрожат отцовские плечи под синим шелковым корзнем, что ползет по морщинистой щеке слеза, и остыл так же быстро, как вспыхнул. Осекся, метнулся прочь из избы, вылетел во двор. Побежал к соседней – дружинной – избе, по пути не замечая шарахающихся в стороны дворовых людей. Ураганом ворвался в избу, хрястнул дверью за спиной.

Вой на то и вой, чтоб на любой шум вскакивать, – не успела дверь за княжичем закрыться, как ему в грудь уже уперлись несколько копий да ножей.

– Что пришел, княжич? – На глухой голос копья опустились, ножи попрятались под одежкой. Избор перевел дыхание, всмотрелся в полутьму. Бьерн сидел подле очага на высокой, как и положено варяжскому хевдингу, лавке. Ноги скрестил, будто печенег, на коленях матово поблескивал небольшой клевец, Одной рукой Бьерн придерживал клевец за рукоять, другой – оглаживал гнутое, похожее на птичий клюв острие.

Избор протолкался ближе к варягу, сел напротив. Когда-то он не хотел прихода Бьерна. Так и сказал на совете старейшин: «Неужто одного волка, что на город наскакивает, вам мало, что другого, родича его, сами зовете?! » Однако отец оставался непреклонен, И старейшин убедил в своей правоте. Твердил: «Бьерн Орму родич, родичам столковаться легче. Его и отца его в урманской земле почитают, мать их конунга с ним в родстве. Без него ни к чему вовсе поход затевать». Старейшины сдались не сразу. Противились, говорили, что люди из урман и в Альдоге сыщутся, что незачем из болот всякую нечисть вытаскивать, что уж если б шла речь об отце Бьерна, старом Горме, так и спору нет, но с его сыном – дело иное… Когда-то многие из нынешних старейшин были в дружбе с отцом Бьерна. Вместе ходили в походы, вместе отбивали Альдогу у находников. Потом Горм с сыном ушли в болота, подмяли под себя многие болотные земли и осели там, Старейшины говорили о Горме хорошо – называли его смелым воином, отважным богатырем, который без нужды и капли крови не прольет, словом не обидит.

О сыне его, Бьерне, отзывались куда хуже. Помнили Бьерна совсем молодым – злым, жестоким, не боящимся крови и ту самую кровь всего более любящим. По словам старейшин, Бьерн мало чем отличался от своего дальнего родича Орма, поэтому ждал Избор не столько помощника в трудном походе, сколь нового врага, с коим придется мириться по чужой воле.

Княжич не ошибся, однако Бьерн оказался вовсе не таким, каким его представлял Избор. Средь альдожских дружинников его уважали. Даже дотошный Энунд Мена с его приходом присмирел и куда меньше совал свой нос в княжьи дела. Вадим же – ныне назначенный воеводой при Изборе – поболтал с варягом об оружии, похвалил лошадей, поглядел на воев, пришедших с Бьерном, – и тут же с ним поладил. Понемногу, день за днем, и Избор попривык к варягу. Не было в Бьерне той самой звериной жажды крови, о коей твердили старейшины, не было злого безрассудства. Он был старше княжича лет на десять, не более, только казалось, век проживи Избор – а до его холодного спокойствия не дотянется. Ничто Бьерна не печалило, ничто не грело – был он как вода в глубоком омуте. Избор его не понимал – иногда дивился ему, иногда ненавидел, – но иного заступника ему перед отцом не было. Вбил Гостомысл себе в голову, что без Бьерна походу не быть, выполнял теперь любые прихоти варяга. С Энундом да Вадимом еще спорил, ругался, а с Бьерном становился тихим, словно тот с самим Перуном в родичах. Вот и ныне была у княжича одна надежда – что Бьерн отца вразумит, объяснит, что бесчестьем люди назовут, если не поедет княжич сам выручать сестру с братом. Поэтому стоял теперь Избор пред варягом, мялся, задыхался от злости, стискивал кулаки, давился словами:

– Отец меня отговаривает… Чтоб я тут остался…

Бьерн кивнул, отложил клевец, сцепил пальцы на коленях, замер. На обнаженной груди блестела золотая гривна, подле нее повисла на гайтане[69]69
  Шнурок, тесьма, лента, цепочка (славянское).


[Закрыть] костяная фигурка рыси, с обритой до макушки головы спускались к плечам заплетенные в косицы волосы.

«Аж не дышит, будто идол неживой», – мелькнуло у Избора в голове. Облизнул пересохшие губы, рубанул ладонью воздух:

– Как отец такое сказать мог?!

– Так и мог, – Бьерн шевельнулся, и все в нем словно ожило – блеснули глаза, перекатились под смуглой кожей мышцы, трепыхнулись косицы, закачалась гривна, цепляя костяную фигурку. – Ты один после него наследник. Тебе Альдогу беречь надобно, а не искать удачи в море, будто свободный ярл.

Этого Избор не ждал. Бежал пожаловаться, заручиться поддержкой, а вместо этого будто ушатом ледяной воды облили.

Княжич обиделся, закусил губу. Вспомнив, ответил:

– Так ведь и ты у Горма – один наследник.

– И я… – послушно согласился Бьерн. Замолчал, опять превратившись в недвижного идола. Из угла избы кто-то негромко засмеялся. На щеки Избора накатила волна жаркой красноты, неприятно защипало уши. Бьерн метнулся взглядом на насмешника, заговорил:

– Мой отец – свободный ярл от рождения. Я – свободный ярл от рождения. Мне не нужны земли отца, мне нужны мои земли. Он это знает. А твой отец – бонд[70]70
  В древней Скандинавии – зажиточный человек, живущий на своей земле и не ходящий в воинские походы. В русском представлении – помещик.


[Закрыть] от рождения. Ему нужны его земли. Тебе нужны его земли. Так он знает.

– Но мне не нужны его земли! – чуть не плача от обидных слов, выкрикнул Избор. Бьерн улыбнулся, развел раскрытые ладони в стороны:

– А этого он не знает.

В избе дружно загоготали его хирдманны[71]71
  Скандинавские дружинники, воины одного хирда, дружины.


[Закрыть]. Избор выпрямился, надвинулся на варяга. Любой другой давно бы догадался, что княжич не простит насмешки – вскочил бы, набычился, стиснул кулаки, готовясь к драке. А Бьерн даже не привстал – все так же сидел, улыбался, думал о чем-то своем, не касающемся княжича. Лезть на него с кулаками показалось глупым ребячеством.

– Но я должен выкупить у Орма брата. И сестру. Я, сам! А не Энунд с Вадимом! – выкрикнул Избор.

Улыбка исчезла с лица Бьерна.

– Да, – коротко согласился он. – Это надо сделать тебе, сыну князя. С другими Белоголовый даже говорить не станет.

– А с тобой?

– Со мной? – Бьерн задумался, покачал головой. – Когда-то мы уже говорили с ним песней валькирий[72]72
  Валькирии – «выбирающие мертвых», а скандинавской мифологии девы-воительницы, уносящие души мертвых воинов в Вальхаллу (загробные чертоги, где особо отважные воины в пирах и тренировках своего боевого искусства ждали конца света, чтоб сразиться на стороне богов против чудовищ). Песня валькирий – битва. Говорить песней валькирий – сражаться.


[Закрыть]. И мы были слишком молоды, чтоб слышать друг друга… – Варяг насторожился, прислушиваясь к чему-то, будто ищущий добычи зверь, добавил быстро, отмахиваясь от княжича словами: – Гостомысл отпустит тебя. Он лишь поддался слабости… Что там?

Теперь и Избор расслышал неясный шум на дворе. Кто-то громко требовал князя…

Нестройной толпой дружинники хлынули к выходу, однако тут же расступились, давая дорогу спрыгнувшему с лавки Бьерну. Варяг не счел нужным даже накинуть рубаху или натянуть сапоги – вышел на двор босиком, лишь в свободных холщовых штанах да с клевцом в руке. Избор вышел следом. Вышел и замер на пороге – девки в Альдоге были красивы, это признавали почти все заезжие торгаши, но такой красоты ему видеть не доводилось. Незнакомая девица была в длинной поневе из пестряди, накинутой поверх белой, будто лед на Ладожке зимой, шелковой срачицы. Тонкая шея красавицы, казалось, подломится под весом свернутой в клубок на затылке толстой косы. Широкие ровные брови непослушными дугами гнулись над синими – такой синевы и не бывает – огромными глазами. Сочные губы изгибались насмешливо и призывно…

– К князю мы! За правдой! – Лишь теперь княжич увидел тех, что пришли с красавицей, – нескольких мужиков в одинаково мятых рубахах, портах чуть ниже колен, теплых онучах да драных лаптях. Средь них выделялся тот, что требовал князя, – сам он был грузнее и толще прочих, рубаха у него была наряднее, а лапти – новее. Толстым пузом мужик напирал на стоящего подле княжьей избы стража, требовал:

– Правды ищу! Пусти!

– Горыня? Ты ли? – Бьерн подступил к мужику, придержал его за плечо. – Что за нужда у тебя к князю?

Внутри у Избора занозой дернулась обида – почему болотный варяг на княжьем дворе заправляет, будто на своем собственном? Откуда знает этих пришлых мужиков, ежели сам Избор, сын князя, о них слыхом не слыхивал?

Лицо мужика налилось краснотой, перекосилось.

– А-а! Здорово, Бьерн. Вот она – нужда моя. Ты же мне ее и оставил!

По знаку мужика толпа пришлых расступилась, под ноги Бьерну выбросили что-то живое, скорченное, похожее на шевелящуюся кучу тряпья. Варяг поморщился. Тряпки вновь задвигались, из них показались руки, затем голова, потом весь тряпичный ком развернулся и оказался худой грязной девкой, совсем молодой, почти девочкой, с растрепанными темными волосами, бледной кожей и острым, тонким лицом. Из носа девчонки капала кровь, на лбу, у кромки волос, темнела ссадина. Девчонка подставила ладонь под капли крови, зажала пальцами ноздри. Снизу вверх глянула на варяга.

Бьерн нахмурился:

– Айша…

Девчонка вздрогнула, попыталась встать. Похоже, ее здорово побили – одна нога подвернулась, и она вновь упала.

– Вот сучка! – Мужик, которого Бьерн назвал Горыней, размахнулся, ударил девку ногой под ребра. – Убила она! Кулью, мужа Полеты, убила. Обокрала его да сюда убегла. Думала – не поймаем. Ан не вышло. Сыскали мы тебя, тварь безродная! – Еще один удар отбросил девчонку на бок. Ей пришлось опереться рукой о землю. Перепачканные красным пальцы тряслись. Из носа вновь побежала кровь, залила подбородок, рубашку.

– Слава Велесу[73]73
  В славянской мифологии бог – покровитель скотины, пашен, лесов и животных, простых людей.


[Закрыть], рыбаки ее заприпомнили, корзень, что она им за перевоз отдала, показали. А корзень-то Кульи! – Горыня вновь замахнулся. Девчонка предусмотрительно сжалась.

– Да вот еще, вот… – Горыня требовательно вытянул руку к своим мужикам. Ему передали потрепанную дорожную суму.

– Вот! – Он перевернул суму, тряхнул. На землю посыпались мелкие вещицы – деревянный гребень со сломанными зубьями, коротенький, сильно истертый поясок, тряпичный кулек, из которого торчал сушеный хвост плотицы. И средь всего хлама тяжело плюхнулся наземь обломок золотой гривны. Дружинники охнули. Бьерн поддел гривну босой ногой, хмыкнул. Один из мужиков опасливо метнулся вперед, выхватил из-под ноги варяга кусок золота, спрятал за пазуху.

В ухо Избору пахнуло чем-то мягким и теплым. Он скосил глаза. Красивая девушка, пришедшая с Горыней, очутилась совсем близко к нему. Однако смотрела не на него, а поверх его головы – на Бьерна. По сочным губам блуждала улыбка.

Внутри вновь неприятно царапнуло. Не чувствуя взгляда княжича, девушка скользнула ему за спину и подобралась почти вплотную к Бьерну.

– Так чего тебе от князя-то надобно? – поинтересовался тот у Горыни. Скосил глаза, заметил подошедшую девицу, кивнул ей небрежно. Так небрежно, что Избор даже обиделся.

– Добро ты свое вернул, убивцу поймал, суд над ней вершишь, – Бьерн указал острием клевца на избитую девку. – К чему тебе князь?

– Как к чему? У меня дочь без хозяина осталась, дите без отца! Кто виру[74]74
  В данном случае речь идет о плате, которую по законам славян было положено взимать с обидчика в пользу обиженного.


[Закрыть] мне отдаст за смерть родича?

Пользуясь передышкой, девчонка отползла от Горыни подальше, прильнула спиной к ногам огромного воя из бьерновских – кажется, его называли Слатичем. Во всяком случае, Избор помнил его под этим именем.

– Виру? – Бьерн усмехнулся. – Ошибся ты, Горыня. Не с того князя пришел виру брать. Айша родом из Затони, а князь Альдоги над затоньской землей не хозяин, За вирой к Горму, отцу моему, ступай. У него и правды требуй. А тут не буди людей до свету – без тебя хлопот хватает.

– Но… – хрюкнул Горыня. Хотел продолжить, да, видать, сразу слов не нашел. Стоял, пучил глаза, дул щеки, шлепал беззвучно, словно рыба, толстыми губищами. Рыжая борода тряслась, будто у недовольного козла. Его родичи переминались, бубнили что-то себе под нос – обсуждали – прав ли варяг. Избор перевел взгляд на красавицу. Синеглазая девка неприметно лепилась к боку Бьерна, ласкала его взором. Разве что за руку не хватала да на шею не вешалась. Избор представил, как ее маленькие теплые ладошки ложатся на шею варяга, прячутся под его жесткие косицы, затем выныривают, скользят по плечам, по груди. Мягкие девичьи губы приоткрываются, черная опушка ресниц дрожит пойманным в паутину мотыльком…

Горячая волна раскатилась у княжича в животе, забулькала, засипела в горле:

– Что ж ты, Бьерн, человека к отцу посылаешь, коли сам тут?

Зачем сказал это в спину уже собравшемуся уйти Бьерну, Избор и сам не понял, видно, понадеялся, что синеглазая гостья и на него, княжича, поглядит. А уловил ее удивленный взгляд, и стало стыдно – из-за незнакомой девки, пусть и красавицы, вмешался в планы того, с кем еще в поход идти в неведомые земли… Того, кто поможет брата с сестрой вызволить…

Однако Бьерн не обиделся. Остановился, обернулся к Горыне:

– Какую виру просишь?

Мужик опешил. Только что его невесть куда отсылали, он и вовсе отчаялся виру за убитого родича получить, – как вдруг все развернулось в обратную сторону… Икнул, растерянно оглядел своих. Мужики задолдонили все разом, перебивая друг друга, У девчонки, что сидела на земле, кровь перестала течь из носа, но она все еще зажимала его рукой, прислушивалась.

– Двух лошадей дам, – сказал Бьерн. Заметил колебание пришлых, пожал плечами. – Иль как желаешь, Можешь в болота за правдой идти…

– По рукам! – тявкнул уже ему в спину Горыня. Бьерн кивнул Слатичу:

– Проводи старосту. Пусть лошадей сам выберет. Слатич перешагнул через сидящую на земле девчонку, подступил к Горыне, пробасил недобро:

– Пошли, правдолюбец.

Избор и сам не одобрял Горыню. Коли виновна девка – так убей ее иль руку отруби, да дело с концом. К чему таскать за собой и лупить, когда вздумается? А девчонка-то попалась стойкая – ни разу не пикнула, не бросилась варягу в ноги, не принялась молить о пощаде… Хотя ее этак отколошматили, что она, верно, и рта открыть не могла…

– Погоди… – Горыня направился к пленнице, нагнулся, впился пятерней в ее растрепанные волосы, поволок со двора.

Избор даже не понял, когда все случилось, – только клевёц нежданной птицей сорвался с руки варяга, просвистел над головами пришлых, острием впился в верею пред Горыней.

– Девку оставь, – жестко произнес Бьерн, – Я суд вершил, я виру отдал – значит, моя девка. Сам судить ее буду.

Теперь княжич поверил слухам да сплетням о Бьерне, будто варяг в пять лет уже с отцом в море на людской промысел ходил, а в семь резал глотки врагам не хуже любого воина… Только как такой отошел от своего ремесла – людей убивать? Почему? Неужто настолько отца слушался, что добровольно двинулся за ним в глушь? Или верно говорили старейшины тогда, на совете: «Он чужую кровь более упыря любил лить. Вот Горм и увел его в болота, чтоб не стал сынок сущим зверем… »

Перепуганные мужики спешно заторопились к воротам. Проскакивали побыстрее мимо вереи с воткнутым в нее клевцом, исчезали за городьбой. Горыня окатил варяга злым взглядом, однако, понимая, за кем сила, смирился, тоже поплелся прочь. Напоследок гаркнул:

– Милена!

Красавица, что ластилась к варягу, скользнула легкой тенью мимо княжича, приостановилась возле избитой девчонки. Та сидела, привалившись к верее, задрав до колена рваную серую юбку, ощупывала ногу, на которую ранее никак не могла ступить. Бьерн подошел к ней, резким движением выдернул острие клевца из древесины.

– Обернись, погляди… – беззвучно попросил Избор задержавшуюся красавицу. Впился в нее взглядом. Та будто услышала, только не то, – склонилась к варягу, что-то шепнула. Бьерн кивнул.

У княжича перехватило горло. Развернулся так, что полы корзня взвились крыльями, пнул брошенный посреди двора сломанный гребень.

Ничего ему от Бьерна не надо! Сам отца уговорит! Не до утех ему ныне – корабли уж который день стоят готовые, ждут княжьего приказа. Он, Избор, сын альдожского князя Гостомысла, хоть завтра двинется в проклятую урманскую землю! Он готов… А варяг пускай милуется со своей пришлой зазнобой… Пускай!

Княжич до полудня ни о чем, кроме незнакомой красавицы, думать не мог. Ходил, словно во сне, вспоминал синие до одури глазищи, сочные, зовущие губы, налитые бедра, высокую грудь, завитки волос на тонкой шее. Вздыхал, отвечал невпопад, коли спрашивали, и постоянно косился на молчаливого варяга.

Тот, как и княжич, полдня провел на пристани. Шастал по дареному снеккару, указывал, тыкал рукой то в одну щель, то в другую, пробовал поднять-опустить мачту[75]75
  Ha большинстве военных скандинавских кораблейVIII —IX ав. мачта поднималась и опускалась аа счет нехитрого устройства, а не была постоянно поднятой, как принято считать.


[Закрыть], проверял свернутые под мачтой паруса, перевешивался через борт, разглядывал пригнанные внаклад[76]76
  На корабляхVIII —IX аа. доски борта как бы накладывались одна на другую, перекрывая друг друга краями.


[Закрыть] бортовые доски. Его люди гортанно перекрикивались на северном языке, пытали на прочность длинные весла, выправляли руль, смолили щели, К полудню на пристань явился Вадим. Углядел Бьерна, заулыбался, замахал рукой. Тот хмуро кивнул в ответ, отвернулся.

С Вадимом пришли его дружинники – все как на подбор высокие, сильные, холеные. Других Вадим не привечал, брал людей себе под стать.

– Здорово, княжич!

– И тебе удачи, – Избору нравился Вадим. Они были знакомы с детства – Вадим Хоробый, сын альдожского боярина, и дети Гостомысла, альдожского князя. Вместе бегали на реку купаться, вместе лазали по длинным путаным пещерам под Альдогой, где один затянутый древесными корнями лаз сменялся другим и потеряться было куда легче, чем найти выход. Старшим у них в ватаге был Мстислав – самый смекалистый из княжичей. Наверное, после смерти Гостомысла именно он стал бы лучшим правителем для Альдоги. Он был умным и смелым, любые споры решал по справедливости и никогда не обижал маленького Избора. Вадим уступал ему в уме, однако превосходил силой, а как выяснилось потом – и красой. Какое-то время даже Умила – расчетливая и холодная старшая княжья дочь заглядывалась на него. Однажды Вадим сказал ей, что не любит. Избор слышал, как Умила той ночью плакала на дворе, в потаенном закуте. Жалостливо, словно покалеченный щенок…

– Бьерн говорит – отец тебя отпускать не желает? – Вопрос подошедшего воеводы встряхнул Избора, вырвал из воспоминаний.

– Ничего, отпустит. , .

Ватажники[77]77
  Члены ватаги, сообщества людей, в данном случае – хирда.


[Закрыть] Бьерна затеяли какую-то игру – вытянули с борта на пристань два весла, уперли их лопастями в доски настила, заулюлюкали. Тортлав – самый молодой из бьерновских воев, почти ровесник Избору, снял рубаху, бросил на палубу, под дружные крики приятелей встал на борт. Осторожно поставил одну ногу на одно весло, другую на другое. Затем, быстро, по-паучьи перебирая ногами, соскользнул к середине весел и, остановившись, принялся громко то ли петь, то ли читать какую-то молитву своим урманским богам.

Два здоровяка – Слатич и еще один, имени которого Избор не помнил, нажали на рукояти весел. Лопасти оторвались от земли, поплыли вверх. Тортлав закачался, поднимаясь вместе с веслами, взмахнул руками, однако петь не перестал, даже не сбился с ритма. Стоящий возле княжича Вадим засмеялся. Работа на пристани затихла – народ уставился на забаву урман, кое-кто уже принялся спорить, сколь долго Тортлав продержится на веслах – не сорвется в воду. Лопасти поднялись уже на высоту борта, потянулись выше. Тортлав качался, извивался тонким, гибким телом, держался. В ватаге урман загомонили, еще один воин сдернул рубаху, проскользнул меж здоровяками, удерживающими весла, вспрыгнул на древки. Оба богатыря дружно крякнули, присели, стараясь удержать на весу новый груз. Тортлав покачнулся, нагнулся, закрутил руками, будто мельница, однако кое-как выправился, продолжил пение. Из кучки северян выскочил еще один воин, голый по пояс, полез на борт…

На пристани стало шумно – теперь уже бились об заклад не на Тортлава и двух его сотоварищей, стоящих над водой на тонких весельных древках, а на то, скольких удержат два бьерновских богатыря. Они пыхтели, налегая на весла всем весом, тянули смельчаков вверх.

Вадим шлепнул Избора ладонью меж лопаток:

– Две куны ставлю, что еще одного не сдюжат!

Избор пожал плечами. Ему не хотелось спорить. Отвернулся, глянул на городище.

Солнце слабо пропекало облака, но, благость Велесу, дождем не пахло. Над полями, окружившими город, черными точками метались ласточки, плавными парусами кружили чайки, криками напоминая скрип худо пригнанных досок. Меж вспаханных гряд копались согбенные люди, ленивыми челноками вспарывая межи, топали пахотные лошадки, тащили за собой тяжелые суковатые плуги. Еще с месяц назад, в березозоле, когда лед только сошел с реки и черные драккары Орма качались у пристани, на полях лежал снег, И неровными прогалинами на снегу – убитые находником люди. А за полем в небо – не такое серое, как нынче, а по-весеннему ясное – поднимался сизый дым. В дыму Избор не заметил, как сзади подобрался какой-то ворог, замахнулся, и Мстислав, крикнув «берегись!», нырнул под занесенное над головой брата острие варяжского топора. Он видел лишь, как Мстислав рухнул вниз лицом и из его затылка плеснуло красной горячей струей. Потом наступила темнота. Люди говорили Избору, что он пытался отомстить, что кинулся на находника, как разъяренный зверь, но Избору не верилось. Иначе как могло так выйти, что находника он не срубил, а сам очнулся лежащим подле брата с мутью в голове и огромной скользкой ссадиной на макушке?

У кораблей радостно завопили, захлопали, громыхнули о настил весла, бухнула вода. Слатич с приятелем – оба красные, взмокшие, с пятнами пота на рубахах – стояли на палубе снеккара, опершись ручищами о колени, отдувались, утирали потные лица. В воде у пристани барахтались, смеялись Тортлав и еще четверо урман. Должно быть, выиграли все-таки они.

Избор пошарил взглядом по палубе, надеясь отыскать Бьерна, – в начале игрища он стоял на носу, опершись плечом о деревянную змеиную морду корабля. Теперь его на носу снеккара не было, как и в толпе людей на пристани. Над головами зевак возвышалась лишь рыжая кудлатая башка Вадима, который, похоже, продул кому-то из торгашей свои куны и теперь спорил, не желая полностью отдавать проигранное.