Текст книги "Преобразователь"

Автор книги: Ольга Голосова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Я зачем-то встал и ударил его в лицо. Нехорошо ударил, но и не со всей силы.

Эдик всхлипнул и схватился за нос. Его пальцы, рубашка и даже брюки мгновенно вымокли в крови. Теплый сладковатый запах ударил мне в ноздри, и я дотронулся до рук Эдика. Испачкав пальцы его кровью, я растер ее между ладонями. Мне не было стыдно. Мне было до слез жалко самого себя. Я устал от шума, грязи и вони. Мне хотелось в свою чистую белую спальню, где никого нет и слабо пахнет озоном от огромного плазменного экрана. Я сразу полюбил этот запах высоких электронных технологий. А вместо того чтобы сейчас валяться на прохладных шелковых простынях, я должен второй день торчать в женских тряпках на убогой кухне и, отдирая от засаленной клеенки вечно прилипающие к ней локти, выслушивать потусторонний бред от своего бывшего лучшего друга. Да он еще и маму приплел, Царствие ей Небесное. Мама-то ему чем не угодила? И что за опыты? И какой такой папа?

И я решил перехватить инициативу.

Я стащил с крючка первое попавшееся полотенце и, намочив его в пахнувшей хлоркой воде, сунул Эдику. Потом я усадил его обратно в кресло, отколупнул из морозилки кусок льда и приложил к его переносице. Он благодарно кивнул, дрогнув своими невыносимыми ресницами. А вдруг, если бы Эдик сказал мне о своих чувствах раньше, я бы стал гомосексуалистом? О, ужас…

Эдик промычал что-то нечленораздельное, помахал рукой в запекшейся крови и пару раз нервно дернул ногой.

Да-а, нет, нет у меня иного друга и, чаю, более не будет.

Схватив стул, я уселся на него верхом, как плохой следователь, и строгим голосом спросил:

– Скажи мне, Эдик, что ты знаешь о моем отце и какие такие опыты ты имел в виду? Еще можешь мне рассказать о завещании, которое вы все ищете.

– Ты дурак или прикидываешься? – прогундосил Эдик из-под полотенца и покрутил пальцем у виска. – Изгадил мне брюки с рубашкой, а теперь вопросы задаешь?

– Эдик, не вынуждай меня…

Тут Эдик сорвал с лица полотенце и с неподдельным изумлением уставился на меня:

– Никогда бы в жизни не поверил, что ты… ты этого не знаешь!

– Я действительно ничего не знаю и не понимаю, Эд. Может быть, ты пишешь наш разговор… – при этих словах Эдик быстро и согласно кивнул, бросив кроличий взгляд в сторону своего телефона, и я едва не сбился с темпа, но, перенабрав в легкие воздух, как фигурист, продолжил:

– Может быть, я слишком рано сбрасываю карты, но я действительно ничего не знаю. Совсем. Я не знаю, кто была моя мать и почему она умерла. Я никогда не слышал о своем отце, и тем более не в курсе, какое завещание он оставил. Ради нашей дружбы помоги мне, Эд! – я произнес эту речь самым проникновенным тоном, на который был способен, и бросил на Эда взгляд, который бы свел с ума любую женщину.

По лицу Эда пробежала легкая гримаса душевной боли, и он снова посмотрел сначала мне в глаза, а потом на телефон. Ему было больно, мне было больно, всем было больно. Но истина дороже – так, кажется, говорят господа любители истины?

– Если ты и вправду ничего не знаешь, все, что я скажу сейчас, тебе может показаться полным бредом. Если знаешь – тебе же хуже. Придется ломать комедию до конца разговора. Если ты не тот, за кого тебя принимают, забудь все, что я сказал, и возвращайся на работу. Они будут ждать еще три дня. Пока не рассосется сыворотка у тебя в крови. Если за это время с тобой не произойдет ничего необычного, просто возвращайся домой, и все. До тех пор… лучше не надо. Это мой тебе совет. Конечно, это они сказали мне, где ты сейчас. С того самого момента, как тебя укололи, с тебя глаз не спускали. Но так ничего и не увидели.

– Анна тоже одна из них?

– Кто? А-а, эта… – Эдик бросил брезгливый взгляд на китайский халатик, слабо прикрывающий мое бренное тело. – Нет, она другая. Она из других. Совсем из других. Из тех, кого тебе нужно особенно опасаться. Ну, хочешь правду или кончишь валять дурака и начнешь разговаривать?

– Почему пришел ты? Ты с ними?

– Я работаю на них. Давно. Вся моя семья работает на вас. На них. Они это и ты, Сережа. Они это…

В этот момент телефон Эдика затрясся титановым корпусом и зазвонил. Мелодия повторяла дребезжащую трель старого эбонитового аппарата. Мы вздрогнули. Потому что на долю секунды оба ощутили себя в том времени, когда звонок телефона приравнивался к статье.

Эдик быстро схватил трубку.

– Алло… – секунду поколебавшись, он пальцем поманил меня к себе и показал на телефон. Я наклонился к Эдику и прижался ухом к его руке. На несколько секунд мы соприкоснулись щеками, и я заметил, как порозовела его скула.

– Заткнись, Эдик, – сказала трубка незнакомым мне голосом, – и не болтай больше чем нужно. Пусть скажет, что знает; за это предложи ему то, о чем договаривались. Не согласится – его проблемы. Да и три дня еще не закончились – до этого мы не можем ни в чем быть уверены. И без самодеятельности.

В трубке раздались гудки, но я, желая подразнить его, все еще прижимался к нему щекой.

Первым сдался Эдик. Он резко отстранился и положил телефон обратно на стол.

– Ты все понял? – произнес он одними губами, и я кивнул в ответ, возвращаясь на свой стул.

Эдик тяжело вздохнул и закурил, стараясь не встречаться со мной глазами.

– Ну, так на чем мы остановились? – я потянулся за пачкой сигарет. – Кстати, ты стал много курить.

Эд осторожно промокнул распухший нос мокрым окровавленным полотенцем и внимательно оглядел результаты.

– Да не течет уже, не течет, – я отобрал у него тряпку и бросил ее в мойку.

– Мы остановились на том, что твоя мать…

– Не надо, Эд. Не повторяй все сначала. Давай что-нибудь поинтересней.

– Если ты не в курсе, то твоя мать рассталась с твоим отцом прежде, чем ты появился на свет. Твой отец занимал крупный пост в… некоей м‑м конкурирующей организации, которая занималась теми же научными разработками, что и мы. Да‑да, именно мы, а не я или вы, Сережа. В некотором смысле, воспользовавшись близостью с твоей матерью, он добыл ряд важных сведений, которые помогли ему сделать гениальное открытие раньше нас. Но вместо того чтобы ознакомить с ним своих коллег, он предпочел утаить от них сам факт своего открытия, притворяясь, что по-прежнему весь в трудах.

– А хоть из какой области наук это открытие? Генная инженерия? Фармакология? Химия? Физика? Что, черт побери, так волнует вашу или нашу компанию?

– Можно назвать это генной инженерией, можно – биотехнологией. Кому как нравится.

– Это о том, над чем и ты ломаешь свой мозг?

– Да, естественно, да, – Эдик по старой привычке хотел потереть нос, но, едва коснувшись травмированного органа, взвыл и злобно посмотрел на меня.

– Неужели до тебя до сих пор не доперло?

– Что не доперло? – я и вправду ничего не понимал.

– Ладно, – Эдик глянул на меня воспаленным взглядом санитара из дома скорби, – тогда продолжу. – Итак, твой отец…

– А как его хоть звали, моего папу?

– Сейчас это не принципиально. Будешь перебивать – я разозлюсь.

– И что?

– Да ничего. Просто придет твоя подруга, и все закончится большими проблемами для нас обоих. Итак, – снова повторил Эдик, – твой папа в результате кропотливых трудов и гениальной интуиции сумел получить столь необходимое нам вещество.

– Вещество, а не бомбу – уже хоть какая-то ясность.

– …Но, понимая, что его непорядочное поведение по отношению к организации рано или поздно будет разоблачено и будут приняты соответствующие меры, он из невыясненных соображений решил завещать препарат тебе. Для этого он запаял один из образцов в контейнер, приложил к нему формулу, оформил завещание, заверив его у нотариуса, и… Вот дальше и начинаются вопросы. Для того чтобы ты смог воспользоваться завещанием, тебя просто необходимо было известить о его наличии. Вопрос в том, как это ему удалось, где теперь завещание и что в нем написано. У нотариуса завещания не оказалось. По его словам, заверенные бумаги твой отец забрал.

– А что в нем написано?

– По нашим предположениям, в нем должно быть написано, где препарат и как до него добраться, а также должно находиться подтверждение твоих юридических прав на патент и прибыль от него.

– И как высоки предполагаемые диведенты?

– Кто владеет препаратом – владеет миром. По крайней мере, по сегодняшним раскладам.

– О-го-го! А я, стало быть, крысятничаю? И ради этого вы меня подставили, вышвырнули отовсюду и тэ дэ и тэ пэ?

– Это лишь демонстрация сил, напоминание, кто хозяин, Сергей. Но все обратимо!

В этот момент титановый телефон снова издал пронзительно дребезжащий звук, свойственный его эбонитовому прадедушке.

Мы опять вздрогнули как по команде и, надеюсь, с одинаковой ненавистью уставились на проклятый аппарат.

– Это ты специально так развлекаешься?

– В память о деле врачей и преемственности поколений, – прошептал Эдик, глядя на трубу, как на гадюку.

– Memento mori, – я наблюдал, как Эдика медленно засасывает в телефон. Аллегорически, конечно.

– Все, разговор продолжим в другой раз, – быстро сказал Эдик, получив новые инструкции, и, еще раз с отвращением оглядев испорченные кровью вещи, бросил на меня укоризненный взгляд престарелой нянюшки. – Теперь-то, я думаю, ты все понял. Или почти все.

– Да, информация к размышлению есть, – протянул я. – Провожать не буду.

– Не надо.

И он ушел, аккуратно прикрыв дверь.

Когда, преодолев обрушившийся на меня приступ слабости, я запер за ним, то не испытал облегчения. Я испытал острый приступ тоски по дружной семье богатых и успешных, которую я утратил, тоски по деньгам и людям, от которых хорошо пахнет. Я захотел обратно, но ценой возвращения было то, о чем я не знал ничего, кроме общих фраз, и о чем рассказывать мне, судя по всему, никто не собирался. «Все обратимо», – сказал Эдик. Неужели?

Как можно возвратиться в мой кабинет, в мою любовницу, в мой «Майбах», если они с такой легкостью сделались не моими? А если подобные метаморфозы войдут в систему?

Эдик, Эдик, если бы я мог вернуться в тот вечер, когда трое еще не вошли без стука в мой кабинет. Если бы я мог снова не думать…

Я закурил, но дым попал не туда. Прокашлявшись, я завалился на жалобно стонущий диван, и, повернувшись к его потертой спинке, стараясь не дышать глубоко, впервые честно себе сказал: «Жаль, Сереженька, что тебе никого не жаль».

Глава 4
Мария

Наступил второй день из назначенных мне приспешниками коварного кардинала, а я, вместо того чтобы рыться в барахле покойной матушки в поисках символичных артефактов, опять прохлаждался на скамейке неподалеку от Грибоедова. Закинув ногу на ногу, я размышлял о том, что у невольных и добровольных соглядатаев может составиться превратное мнение обо мне как о безнадежном сибарите. А что, если они перестанут меня уважать?

Скажут: «Не мужик наш Серега», и никогда больше порядочные олигархи и их органы не подадут мне руки. И денег взаймы не дадут. И на юбилей в рублевский особняк красного кирпича, с фонтаном, изображающим Самсона, раздирающего пасть льву, не позовут! Вот он, настоящий крах!

Но настоящий крах был в другом.

Пять тысяч рублей, оставленные Анной, закончились, ее не было дома вторые сутки, трудоустраиваться я не рвался, и сигарет у меня снова осталось всего две. Нет, не могу я еще уместить свою продуктовую корзинку москвича в три тысячи пятьсот рублей. Даже в пять не могу. И в пять пятьсот не смог бы. Я лениво созерцал залитый солнцем бульвар и думал об импрессионистах. Что мне еще оставалось?

Мозаичная игра света и тени на дорожке, ленивое колыхание листьев, волны запахов – можно закрыть глаза и представить себя в Ницце. Все то же самое – даже фастфуд со стойким амбре пережаренного фритюра. Кстати, я ну никак не мог проникнуться импрессионистами! Зрение стрекозы, помноженное на острый психоз. Однажды в каком-то офисе я увидел, как любящий родитель прилепил на стенку котенка, собранного его чадом из пазлов и наклеенного на бумагу. Не могу сказать, что сие творение хоть чем-то визуально отличалось от картины Моне. Мозаики в Римских термах произвели на меня в свое время гораздо большее впечатление – хотя бы тем, что их авторы складывали из осколков целое, вместо того чтобы дробить целое на части.

Словом, я оставил в покое проклятых импрессионистов и обратился к более занятному предмету – прохожим. С интересом оглядывая снующих мимо людей, я забавлялся тем, что составлял их психологические портреты.

Вдруг я нечаянно встретился взглядом с какой-то девушкой. Несколько мгновений я рассматривал ее фигурку, прежде чем до меня дошло: это Мария!

Я заметил, как она замедлила шаг, и догадался, что она меня узнала, несмотря на то что на мне были потертые джинсы из ближайшего секонда и развеселенькая гавайская рубашка оттуда же… Да и в целом я производил впечатление того же придурка, что и в первый раз.

Не знаю зачем, но я поднялся и направился к ней. Она, умничка, все правильно сообразила, и по тому, как она неловко отвернула голову, было ясно, что я порядочно смутил ее. Но мне было все равно. Я хотел с ней познакомиться по-настоящему.

Я шагнул навстречу девушке и, поравнявшись с ней, пошел рядом. Окружающие нас люди подумали, что встретились хорошие знакомые, те, кто шел следом, уже были уверены, что мы просто гуляем. Так я избавил бедную девушку от осуждения окружающих, а заодно нас двоих от глупых восклицаний с обеих сторон.

Некоторое время мы шли рядом и молчали, привыкая друг к другу. Я ловил ритм ее шагов и пытался унюхать, какими духами она пользуется, но со второй задачей потерпел фиаско. По-моему, она не пользовалась ничем. Когда я почувствовал, что волна тревоги, исходившая от нее, улеглась, я посмотрел на ее профиль. Наконец-то я вспомнил, кого напомнила мне ее внешность. Малые голландцы! Девушка с серьгой. Или девушка с письмом у окна. Стиль эпохи схвачен изумительно. Полупрозрачная кожа, пастельно-охряные волосы, нежно-розовые губы, тонкий, акварельно очерченный профиль. Ни мазка, ни черточки из того, что всегда нравилось мне в женщинах. Голландское полотно, внезапно обретшее жизнь пятьсот лет спустя.

– Мария, в прошлый раз я не сумел вам представиться, так вот: меня зовут Сергей, – я забросил голландцев и вернулся к девушке.

Она смущенно улыбнулась и кивнула. Я жестом указал ей на скамейку, и она, слегка покраснев, присела на ее край. Я примостился рядом.

– Простите меня за столь примитивный способ знакомства, но я, ей-богу, не был уверен, что, упустив вас и на этот раз, буду иметь еще один шанс на встречу.

Она снова улыбнулась и наконец посмотрела мне в глаза:

– Как вы себя чувствуете? В прошлый раз вы выглядели неважно.

– Да, скажем прямо, выглядел отвратительно. Не знаю, что я должен сказать еще из куртуазных соображений, но мне очень хочется просто на вас смотреть. Давайте я приглашу вас… да хоть в Пушкинский музей изящных искусств. Вы будете смотреть на картины, а я – на вас.

Про себя я подумал, что на билеты денег мне как раз должно хватить. Но вот на кофе… Черт, а ведь есть какой-то прикол в том, что я охмуряю девушку, имея всего тысячу рублей наличными.

– А пойдем, – согласилась она и улыбнулась. Когда она улыбалась, ее глаза излучали мягкий свет, совершенно преображавший ее бледное лицо. – Только что мы там будем делать, кроме шуток?

Я и сам не знал, ведь я еще ни разу не приглашал девушек в музей. Почему бы и нет? Не в кино же мне ее звать, тем более денег на билеты все равно не хватит. Какая-то часть меня мимолетно ужаснулась абсурдной нищете, но я не хотел думать об этом. Пока не хотел.

– Я абсолютно серьезен. Мы будем смотреть картины. Что еще можно делать в музее?

На ее лице мелькнуло легкое замешательство, и она недоверчиво взглянула на меня.

– А зачем их смотреть? Все равно ведь… – она замолчала и опустила глаза, словно я предложил ей что-то на грани фола: подглядеть за нудистами или украсть из магазина банку икры.

Я решил не вникать в ее бессознательное, поднялся и протянул ей руку. Она доверчиво вложила мне в ладонь свою, и я повел ее к метро. Турникет мы миновали по ее билету, и нырнули в подземку, где я не был уже лет пять.

Конечно, это были голландцы, хоть нет в Пушкинском «Девушки с жемчужной сережкой» Вермеера и «Камеристки» Рембрандта. Мы стояли возле «Девушки за работой», и в ее полуопущенных глазах я снова увидел Марию, а она сама тем временем куда-то ушла. Я отправился на ее поиски. Побродив по залам, я обнаружил ее возле «Мадонны» Кранаха. Мария смотрела на нее не отрываясь, я же смотрел на Марию. Вдруг она схватила меня за плечо мокрой от липкого пота рукой и стала оседать на пол, бессмысленно шевеля губами. Я подхватил ее под руку и почти донес до ближайшего стульчика, который явно не был предназначен для посетителей.

– Что, что случилось? Тебе плохо? Я огляделся в поисках какого-нибудь решения. Вдруг я ощутил на своем запястье железный захват, и, едва не взвизгнув от боли и неожиданности, обернулся на девушку.

– Все нормально, Сергей, – сказала она и поднялась со стула. – Просто мне показалось… Она выпустила мою руку, на которой остались синие отпечатки ее ногтей, и твердым шагом вдруг направилась обратно к «Мадонне с виноградом», попутно озираясь и бросая быстрые взгляды на картины вокруг. Я двинулся за ней.

Со стороны она была похожа на слепую. Или, наоборот, на человека, обретшего зрение. Она шла к полотну, и на лице ее светился почти религиозный экстаз. «Черт побери, – подумал я, – может, ей явилась Дева Мария? Может, она у нас вторая блаженная Анджела и сейчас, вернувшись домой, быстренько соорудит новое откровение?» Но Маша остановилась перед картиной и тихо сказала, ни к кому не обращаясь:

– Я не думала, что мир таков. Значит, Кловин существовала.

Она обернулась, ища меня глазами. Я подошел и встал рядом.

– Все в порядке?

Она взяла меня за руку, и в ее устремленном на меня взгляде я прочел удивление, граничащее с экстазом.

– Сережа, ты видишь?

– Вижу – что?

– Эту картину, цвет, свет, краски? Ты их ощущаешь?

– Ну, вижу. Ну и что?

– А ты когда увидел в первый раз?

– Да фиг его знает. В детстве, с рождения – не помню. Я этим пользуюсь, вот и все.

Маша смотрела на меня, как на туземного царька, уверяющего колонизатора, что нет ничего проще груды прозрачных камушков, которые он готов с выгодой для себя поменять на железную палку, из которой вылетает огонь.

– Сережа, но ведь это же невозможно! Я никогда не могла видеть! Мы не можем различать цвета!

– Кто «мы», солнышко? – мне стало интересно, и я почувствовал себя Ван Гогом на Таити.

– Перестань! – с досадой оборвала она меня и снова вперилась в картину.

На всякий случай я тоже еще раз заглянул туда. Молодая женщина со змеиными глазами смотрела на меня со смирением узницы, которой не откажешь в чувстве юмора. А за этим крылись боль одиночества и нежность к тому, кто так беспечно тянулся к винограду. Младенец еще не думал о том, что виноград будут претворять в Его кровь. А Она… Мадонна улыбалась, потому что ей больше ничего не оставалось, кроме слез и улыбок.

– По-моему, – осторожно заметил я, – Кранах хотел этим что-то сказать. Но красота вариативна и всегда готова превратиться в свою противоположность.

Я нежно приобнял Машу за плечи и повел в зал энкаустики. И отчего это меня всегда тянет то в Помпеи, то в Константинополь?

– Сережа, ты не понимаешь! – Маша высвободила плечи жестом ребенка, который отбивается от тупого родителя. – Произошло чудо: я увидела цвет!

– Постой, – я остановился. – Ты хочешь сказать, что до этого ты не различала цвета? Как дальтоник?

– Из нас никто не различает цветов – тебе ли не знать! – Маша горько усмехнулась. – Мы видим только множество неких оттенков, которые люди называют серым, ну и еще красный. Но мы видим объемно, что ли. Не могу объяснить.

– Как в черно-белом телевизоре или в тонированной фотографии?

– Ну да. Разве тебе никто не рассказывал?

– А я ни у кого и не спрашивал.

– Зато мы видим ночью. Ты же знаешь.

Это я знал: сам видел в темноте. Но, черт побери, опять это «мы». За эти два дня я уже насчитал четыре «мы». «Мы» корпорации, «мы» Анны, «мы» Эдика и, наконец, «мы» Маши – для кучи. И все почему-то как само собой разумеющееся относили это «мы» ко мне. А что, если все ошиблись и я не их? А что, если я чей-то?.. Но как мне понять чей?

Почувствовав себя в логическом тупике, я решил выяснить, кто такие «мы» Маши.

Снова взяв под руку, я повлек ее к восковым картинам. Маша сосредоточено молчала, и во взгляде, который она бросала на меня, робкое чувство восхищения мешалось с не менее робким желанием.

– Маша, я все-таки не очень понимаю, кто это «мы» и почему вы не различаете цветов. Это болезнь? Мутация, вызванная ошибкой в ДНК? А может, это барьер психики?

Маша посмотрела на меня, и в глазах ее тоска боролась с жаждой рассказать мне все. Но она тяжело вздохнула.

– Давай не будем об этом, ладно? Может, потом, когда все станет ясно…

«Когда все станет ясно…» – повторил я мысленно и вспомнил Эдика. Через три дня, когда сыворотка перестанет действовать, все станет ясно… «Я сошел с ума, и теперь мне все кажется», – решил я. Симптом синхронистичности ⁵ – главный признак шизофрении. Все сходится со всем, и конспирологический смерч засасывает меня в свое безмятежное нутро. Я украл деньги, я потерял завещание и не помню папу. Я шизик.

– Знаешь, мой отец работает в Архиве. В том самом. И однажды, когда я была маленькой, папа принес с работы одну распечатку. В середине девяностых было модно обращаться к своим истокам и перелопачивать документы под грифом «для служебного пользования». Как ни странно, в этих бумагах не было ничего особо таинственного, никаких дат, цифр и географических названий. Всего лишь какая-то древняя легенда о некой… женщине и о крысоловах.

– Что-то типа Гамельнского крысолова?

Маша бросила на меня быстрый взгляд и согласно кивнула.

– Ну, да. Они лежали у папы на столе, и я прочла их. Эта история так понравилась мне, что я попросила папу сделать мне копию. И папа, как ни странно, согласился. Потом, конечно, он пожалел об этом, но я сказала, что сожгла ее вместе со своим дневником, потому что там были разные такие глупости… Папа посмеялся и сказал, что ей туда и дорога. Но я сохранила ее. Ты обязательно должен это прочитать.

– Если ты думаешь, что это хоть как-то поможет мне… То обязательно. Ради тебя я готов на все!

Раньше бы я добавил: «В пределах моей кредитки», но теперь кредитка была заблокирована. Так что я просто был готов на все, так как делать все равно было нечего.

– Тогда пойдем ко мне: я отсканировала ее и могу тебе распечатать.

Грех было не воспользоваться приглашением неопытной девушки, внушающей мне столь бурные и противоречивые чувства.

– Пойдем, – отозвался я, и она потащила меня к выходу из музея. Так я и не узрел милой моему сердцу энкаустики.

Я вдруг вспомнил, как легко было ходить друг другу в гости лет пятнадцать назад, и затуманенные дымом кухоньки явились мне из небытия.

– Ну что, не передумал?

Мы вынырнули из метро «Чистые пруды» к трамвайным путям, Мария тут же взяла меня за руку и потянула к себе. Она улыбалась, другой рукой то и дело поправляя волосы, взлохмаченные ветерком. Я вдохнул в себя теплый воздух и улыбнулся ей в ответ:

– Пойдем. А родители не нагрянут? То-то они удивятся, узрев в твоих кавалерах своего ровесника. Да и видок у меня так себе.

– Не кокетничай. Живу я отдельно. Бабушка умерла, и я стала жить в ее квартире. Здесь недалеко. Поэтому я и встретилась с тобой. И тогда, и сегодня.

Мы шли, держась за руки, болтали всякую чепуху и смеялись. Хотелось мороженого и курить. Умница Маша, то ли догадавшись, то ли почувствовав что-то, сунула мне в руки тысячерублевую бумажку и попросила купить ей мороженного. Я метнулся к палатке, и вскоре мы радостно поглощали стремительно тающий пломбир. Вечерело, и тени удлинились, ложась нам под ноги и превращая любые линии в падающие шпили готических соборов. Скандально гудели машины, запрудившие бульвар в тщетной попытке вырваться из его замкнутого кольца. Я положил руку Маше на плечо и ощутил, как она неуловимо подалась ко мне, словно стараясь прижаться каждым миллиметром своего тела.

Непонятная тоска зашевелилась у меня под ребрами, и я невольно оглянулся вокруг. За что, за что, черт побери, я так ненавижу и люблю этот проклятый город? За то, что здесь прошла моя жизнь? За то, что в нем мне невыносимо везло? За то, что я потерял здесь все? Или за его вонь, грохот и визг, за толпы, задевающие меня за плечи, и за жажду купить весь мир, мучающую меня, когда в сумерках я выхожу на улицу? Или за встречу с этой девушкой, беспомощной в своей искренней попытке счастливо прожить эту короткую и грубую жизнь?

Голуби садились мне прямо под ноги, Маша молчала, и я чувствовал, что она счастлива от того, что встретила и полюбила. Ее детское счастье пьянило меня, и мне нравилось быть с ней, потому что на ее неопытных губах я ощутил вкус утерянного детства. И мне нравилось трогать пальцами инструмент ее души, извлекая из него чудную и неповторимую музыку. Азарт музыканта? Или игрока?

Вдруг я вспомнил, как шел по этому бульвару с Эдиком. Деревья тогда были выше, небо чище, а я в тысячу раз счастливее. Тогда впереди была целая вечность.

Я вздохнул, остановился и поцеловал Машу в губы. Она вздрогнула, и я почувствовал, что ее плечи тают под моими руками. Несколько раз она неловко пыталась освободиться, но я держал ее, и каждый раз она покорно сдавалась. Я отпустил ее только тогда, когда боль от утраченного навеки истекла из моего сердца и всосалась в нее. Как там говорил Печорин? «Может быть, ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда…»

Уже в полутемной прихожей я поймал ее руку и, развернув к себе, посмотрел ей в глаза. Что я ожидал в них увидеть? Бог знает. Но почему-то я решил ей сказать и очень хотел, чтобы она меня услышала.

– Маш, я взрослый мужик, и мне бы не хотелось, чтобы наши посиделки закончились липкими поцелуями, плавно переходящими в попытку изнасилования. Если ты не настроена на секс, лучше я пойду, потому что…

Маша прыснула со смеху и покраснела.

– Знаю, знаю, – пробормотала она. – У вас там потом долго что-то болит от перевозбуждения. Я читала.

– М-да, плоды просвещения, так сказать, – я почесал переносицу. – Ну, так я пошел.

Маша посмотрела на меня, и в ее глазах мелькнуло нечто такое, чего я никогда ранее не видел.

– Мне бы хотелось, чтобы ты остался, – тихо сказала она и дотронулась до моего плеча.

Я посмотрел ей в глаза, заметил напряженно прикушенную губу. Это решительно звучало как приглашение к… и я остался.

По всей видимости, тут-то мне и надо было снова ее обнять и поцеловать, но мне не хотелось делать этого из ритуальных соображений. Я устал от сексуальных игрищ, и коли судьбе было угодно лишить меня вспомоществования, то и я в отместку решил позволить хотя бы в отношениях с женщинами вести себя так, как мне хочется. (В рамках приличий, разумеется. Надеюсь, до веревки и банки с вазелином моя простота меня не доведет.)

Квартира в Трехсвятительском переулке была небольшой, но с высокими лепными потолками. Обитель дореволюционного холостяка средней руки с кельей для прислуги, превратившейся в часть кухни. Я прошел за Машей туда. Интересно, почему у нас в стране гостей в первую очередь ведут на кухню? Голодные годы научили выражать свою симпатию к человеку через желание его накормить, то есть поддержать самым доступным способом? Или гостиная из-за тесноты давно превратилась в спальню, куда абы кого не позовешь?

За годы решения квартирного вопроса перебравшиеся в Москву крестьяне, презрительно именуемые лимитой, привезли сюда и тенденцию превращать любое жилье в избу с красным углом и полатями. Так нынешние гастарбайторы, повсеместно производящие ремонты и отделку, привозят из своих аулов и кишлаков неискоренимую никакой канализацией и лифтами тоску по родным обычаям, выражающуюся в том, что они моментально загаживают каким-то тряпьем, матрасами и закопченными кастрюльками любую жилплощадь от квартиры с видом на Кремль до подземных гаражей, во время строительства превращенных ими в общежитие. И всегда у них лампочка криво висит на оголенном проводе, и всегда плитка стоит на полу, и стульями они пользуются как вешалкой, если, конечно, моментально не сжигают их в походных мангалах. И этот вездесущий запах нерусского пота и бараньего сала…

– Чай, кофе, потанцуем? – Маша стояла у шкафчика и не таясь разглядывала меня.

Я ей нравился, я ей чертовски нравился, потому что я был прекрасен. Я даже не помню, чтобы я кому-нибудь не нравился. Мои глаза, то нежные, как лазурная бухта, то темные как чернила. Мое тело, отработанное на тренажерах до последней мышцы в голеностопном суставе. Мой загар, мой профиль, наконец! О, женщины, как вы примитивны. Что может быть скучнее, чем ваша бесхитростная попытка поживиться надеждой, любовью и деньгами за счет мужчин? Нет, лично ничего не имею против. Даже наоборот. Но что чувствую к ним я? Возбуждение из-за переполненного семенного пузырька? Желание спрятаться в ваших персях от грядущего небытия? Наслаждение линией безукоризненного бедра или наивной радостью души, жаждущей навсегда остаться юной принцессой? Да, все они мне, безусловно, нравились, особенно по весне, когда враз нацепляют на себя коротенькие юбочки, несмотря на пощипывающий за коленки морозец, и под Новый год, когда в каждую из них, даже в многопудовую тетку из автобуса, что-то вселяется и глаза их начинают сумасшедше поблескивать в ожидании чуда. Но я никогда не пробовал женщины, которая была бы смыслом и целью жизни. Ой… Вспомнил! Я же второй день не в курсе смысла моей жизни, а тем более целей, кроме одной навязанной – поиска мифического завещания. Посему, не имея своих и не владея эмпирическими выводами, не смею более подвергать анализу цели других.

– Сергей, что пить будешь? Или ты хочешь есть?

Я хотел ее, но говорить из деликатности об этом не стал.

– Кофе, если можно. Натуральный. Только не вари в турке, а залей кипятком в чашке.

– Первый раз вижу мужчину, который пьет кофе по-польски. У тебя жидов или ляхов в роду не было?

– Ого, нынешняя молодежь знает такие слова?

– Гоголя, между прочим, пока еще в школе проходят.

Она принялась за кофе, а я в который раз принялся разглядывать ее фигуру. Что же, черт побери, в ней такое? Невысокая, правда с длинными стройными ногами, бедра и грудь, на мой вкус, полноваты, шея не очень-то и длинная, ручки маленькие без всяких там педикюров и пальцев пианистки, волосы… Маловато их, на мой вкус. Мне всегда нравились такие гривастые швабры под метр восемьдесят, с точеными носами и огромными глазами. Ну, такие, стандартные… Как Анна, например. Да и педофилом я не был. Зачем мне дурочки моложе двадцати? Я люблю женщин, законченных как полотно. Без всяких там набросков и недоумений. Стерва, любит деньги (я их тоже люблю), в меру эгоистична, без поисков себя, без комплексов, читающая хотя бы то, что в платном списке бестселлеров публикуют в журнальных рейтингах.